Текст книги "Роль армии в немецкой истории. Влияние армейской элиты на внутреннюю и внешнюю политику государства, 1640–1945 гг."

Борьба с палатой: Эдвин фон Мантейтель и военная партия, 1860-1862

Тем временем противодействие палаты законопроекту о реформе вызвало негодование и тревогу среди особо приближенных к регенту военных. Их возмущал отказ парламентариев принять их профессиональные советы относительно изменений, которые необходимо произвести в армии, и они без труда способны были поверить, что за этим отказом скрывается некий тайный замысел. В марте публицист Теодор фон Бернгарди беседовал с бывшим военным министром фон Штокхаузеном и был потрясен, выяснив, что генерал явно полагал, что революция неизбежна. Вот что, по словам Штокхаузена, вышло из заигрывания регента с либерализмом. Было слишком очевидно, что либералы хотели избавиться от профессиональной армии, чтобы снова попытаться захватить власть в государстве⁴⁴². И в этих опасениях Штокхаузен был отнюдь не одинок. В придворном кругу даже людей далеко не реакционных взглядов стали угнетать воспоминания о 1848 годе и одолевать самые фантастические страхи. В этой атмосфере закоренелым противникам конституционного строя выступать было нетрудно.

В этой последней группе самой сильной и, безусловно, самой влиятельной личностью был человек, спровоцировавший падение Бонина, Эдвин фон Мантейфель. Из всех политических полководцев, явившихся на арене немецкой истории XIX века, Мантейфель выделяется как самый интересный и самый противоречивый. Одаренный военный администратор, более чем ординарный дипломат и проявивший себя в кампаниях 1866 и 1870 годов полевой командир, при жизни Мантейфель всегда был в центре политики, и до того высокого положения, которого позже достиг Бисмарк, ему, вполне вероятно, не удалось подняться только вследствие недоверия, вызванного его сильным тщеславием и жгучим честолюбием. Даже его поклонников временами отталкивала или забавляла сознательная попытка Мантейфеля подражать таким гигантам прошлого, как Эпаминонд, Ганнибал и Валленштейн⁴⁴³, а Бисмарк, которого часто раздражала его манерность, однажды назвал его «фантастическим капралом»⁴⁴⁴. Однако при всех недостатках в характере Мантейфеля не было ничего постыдного. Если на протяжении всей своей жизни он стремился к величию, то только для того, чтобы это величие дало ему возможность служить своему королю и своей стране. Учитывая все обстоятельства, суждение о нем генерала Швейница, вероятно, справедливее, чем мнение современных ему критиков или большинства либеральных историков. «Горячая любовь к своей стране, – писал Швейниц, – подлинное благочестие, энтузиазм к благородному и возвышенному наполняли это истинное прусское сердце, а соединявшееся в этом человеке христианское смирение и классическое величие души сотворили из него, по натуре склонного к фанатизму, образец тех добродетелей, на которых основано величие Пруссии»⁴⁴⁵.

В политическом плане Мантейфель был непоколебимым абсолютистом, и, по его мнению, величайшей ошибкой, когда-либо допущенной прусской монархией, было ее решение даровать прусскому народу конституцию. Он считал, что оно не позволило окончательно подавить революцию 1848 года и поставило монархию перед угрозой, более того, неизбежностью новых атак. С 1850 года Мантейфель с мрачным предвкушением ждал часа, когда силы либерализма и демократии снова посягнут на власть. Когда в 1860 году палата заставила отозвать законопроект о реформе армии, он не сомневался, что этот час настал⁴⁴⁶.

Однако, обнаружив, что сбываются его самые мрачные прогнозы, Мантейфель энергично и с какой-то мрачной радостью бросился в бой. Его романтическое воображение и любовь к историческим параллелям заставили его представлять регента Карлом Стюартом, которому угрожают мятежные общины, а себя новым Страффордом, стоящим бок о бок с государем и готовым, если необходимо, отдать жизнь ради сохранения власти короля⁴⁴⁷.

Как и Страффорд, Мантейфель призывал к деспотической политике, и именно это делает его роль в конституционной борьбе важной. С 1860 по 1866 год он был лидером той партии в государстве, которая отвергала всякую идею компромисса с оппозицией и призывала к навязыванию королевской воли даже ценой гражданской войны. Уже 11 марта он совершенно ясно изложил свою позицию в письме к Роону⁴⁴⁸. «За свой двенадцатилетний опыт революционной жизни я всегда наблюдал, – писал он, – что, едва встает принципиальный вопрос, весь мир советует пойти на уступку и на компромисс и не доводить дело до крайности, и, когда тот или иной министр поступал согласно этим нормам благоразумия и минутное настроение проходило, то все говорят: „Как он мог так уступить?⁴⁴»

Он был полон решимости до тех пор, пока имеет хоть какое-то влияние, не допустить компромисса с палатой. Напротив, политика, которую он защищал, временами казалась направленной на то, чтобы довести дело до края и даже спровоцировать революцию, исходя из предположения, что последующее подавление мятежников позволит короне отказаться от конституции и восстановить прежний – существовавший до 1848 года – политический строй.

Возможно, свидетельством неотразимой притягательности личности Мантейфеля служит то, что на ранних стадиях спора с палатой и регенту, и Роону приходилось практически слепо плыть в его фарватере и лишь в середине 1862 года они испугались отстаиваемых им крайних мер. Несомненно, влияние Мантейфеля сказалось на определении тактики, которой придерживалась корона после отзыва законопроекта о реформе армии в мае 1860 года, и на санкционировании регентом мер, явно противоречащих духу декларации министра финансов фон Патова перед палатой.

В начале года, еще до того, как законопроект направили в палату, принц-регент сделал первые шаги к осуществлению желаемой им реформы армии, санкционировав создание некоторых новых «сводных полков», предназначенных для замены существующих подразделений ландвера⁴⁴⁹. Однако, когда палата отказалась одобрить законопроект, законность новых формирований вызвала сомнения, которые не рассеялись и после того, как депутаты временно выделили средства на военные нужды. Если бы заверения Патова что-нибудь значили, эти средства не удалось бы употребить для фундаментальных изменений в структуре армии, из чего, казалось, должно было следовать, что их нельзя направить на финансирование сводных полков, цель формирования которых была в облегчении сокращения ландвера. Строго говоря, новые подразделения требовалось расформировать. Однако регент не решался их распустить, в этом его поддерживал глава Военного кабинета. Мантейфель в самом деле настаивал на том, что вопреки палате подразделения необходимо окончательно сформировать, ввести в состав армии и задействовать в бою. Расформировать подразделения или считать их временными было бы признанием того, что палата вправе определять численность и организационную структуру армии. «Я считаю, моральный дух армии и ее внутренняя энергия окажутся под угрозой, а положение принца-регента будет дискредитировано, – писал он Роону, – если немедленно и окончательно не сформировать эти полки»⁴⁵⁰. «Ваше превосходительство недавно выразило мысль, что самая лучшая и действенная мера против нападок оппозиции – это сделать армию действительно сильной, и я тоже в этом убежден. Увещевания помогают мало, убеждают факты»⁴⁵¹.

Аналогичные аргументы Мантейфель пускал в ход в переговорах с регентом⁴⁵², и, очевидно, защищал свою позицию хорошо, поскольку в последние месяцы 1860 года Вильгельм приступил к отдаче желаемых приказов новым полкам. Более того, после смерти брата и наследования королевского титула Вильгельм пошел еще дальше. Он объявил, что 18 января 1861 года проведет церемонию освящения штандартов новых полков у могилы Фридриха Великого. Столь провокационный жест наверняка грозил резким ухудшением отношений между короной и парламентом, что не понравилось гражданским министрам Вильгельма. Соответственно, они послали одного из них, Рудольфа фон Ауэрсвальда, к Мантейфелю, чтобы убедить того отговорить короля от проведения церемонии. Ауэрсвальд обнаружил, что Мантейфель в восторге от королевского указа и пребывает в самом высокомерном расположении духа. Он холодно сказал министру: «Я не понимаю, чего желает ваше превосходительство. Его величество приказал мне устроить военную церемонию. Должен ли я отказаться от нее, потому что в доме на Дёнхоффплац сидит несколько человек, называющих себя ландтагом, которые могут быть этой церемонией недовольны? Я не понимаю, какое эти люди имеют отношение ко мне. Мне, как генералу, еще ни разу не приказывали принимать указания от этих людей»⁴⁵³.

Таким образом, освящение состоялось, как и было запланировано, и это справедливо считалось решающим событием в обеспечении успеха военной реформы⁴⁵⁴. Будущая организация армии и судьба ландвера, по сути, были решены свершившимся фактом. Акция разозлила либеральную общественность, и на протяжении всей парламентской сессии 1861 года велись ожесточенные нападки на военную касту и много говорили о сокращении военного бюджета⁴⁵⁵. Однако умеренные либералы все еще не решались принять брошенный короной вызов и, закончив риторические упражнения, предоставили правительству еще одну временную субсидию, настаивая тем не менее на том, чтобы на следующей сессии на рассмотрение палаты был вынесен всеобъемлющий закон о военной службе⁴⁵⁶.

Этого робкого поступка, должно быть, оказалось достаточно, чтобы убедить короля в том, что разговоры Мантейфеля о либеральном заговоре против короны по меньшей мере преувеличены. Однако Вильгельма настолько вывели из себя нападки на его любимую армию, что его разум оказался закрыт для более хладнокровных расчетов, и, как минимум, в тот момент его внимание отвлек еще один театральный жест начальника его Военного кабинета. Весной 1861 года малоизвестный депутат городского совета Карл Твестен написал брошюру в защиту сохранения закона о двухлетней службе, обвинив Военный кабинет и лично Мантейфеля в стремлении окончательно оторвать армию от прусского народа и предупредив, что это «возродит процветавшую до 1806 года атмосферу недоверия и враждебности между военными и гражданским обществом»⁴⁵⁷. Мантейфель немедленно предложил Твестену отказаться от своих взглядов⁴⁵⁸ или драться на дуэли, а когда Твестен выбрал второе, прострелил ему руку.

Прежде чем приступить к этой буффонаде, принесшей широкую огласку в противном случае канувшей в безвестность брошюре, Мантейфель сообщил всем соратникам, что его поступок вызван тем, что Твестен – орудие тайной революционной партии, которая замышляла антигосударственный заговор. Сам он, несомненно, в это верил⁴⁵⁹ и, конечно, убедил короля в том, что это правда. Вильгельм не только не возмущался самонадеянностью главы своего Военного кабинета, но в отчаянии заламывал руки при мысли, что от него могли ожидать наказания Мантейфеля за храбрость. Он писал своему военному министру: «Сейчас лишиться поддержки Мантейфеля, допустить его изгнание от меня торжеством демократии – смятение, которое это событие вызовет в моем интимном кругу, – все это может лишить меня рассудка, ибо запечатлеют еще одну печать несчастья на моем правлении. Ведите меня, небеса, куда хотите!»⁴⁶⁰

Характерно, что Мантейфель настаивал на наказании и провел несколько недель в заключении в крепости в Магдебурге, с большим удовольствием играя роль Страффорда. «Чем суровее кажется мне король здесь, тем лучшего положения он и ваше превосходительство добьются, чтобы быть суровыми по отношению к другой стороне… либерализму, и якобинству, и парламентаризму». Он убеждал Роона укрепить противодействие короля и напомнить ему слова Марии Стюарт из драмы Шиллера: «Милорд, не уклоняйтесь. Ближе к делу»⁴⁶¹.[1]1
  Перевод Б. Пастернака. (Примеч. пер.)


[Закрыть]

Впрочем, в подобных предупреждениях теперь едва ли была нужда. События второй половины 1861 года вызвали в королевских кругах настоящую панику и создали именно ту эмоциональную атмосферу, которая более всего способствовала планам Мантейфеля. Главной причиной этого был заметный сдвиг влево парламентского либерализма, основание Германской прогрессистской партии (Deutsche Fortschrittspartei) и решительная победа этой партии на выборах в ландтаг 6 декабря. Теперь самая сильная в палате партия прогрессистов выступала с гораздо более агрессивной программой, чем доминировавшие в палате с 1859 года умеренные либералы, ратуя за поступательное развитие конституционного строя, реформу верхней палаты и более полную реализацию принципа ответственного министерства, настаивая на сохранении двухлетней службы, ландвера и строгом контроле за военным бюджетом⁴⁶².

Программа и победа прогрессистов на выборах вызвали ужас у военных советников короля. Роон, чьи письма на протяжении 1861 года полнились мрачными упоминаниями о надвигающемся хаосе и зияющих у подножия трона безднах⁴⁶³, теперь зазвучали зловеще с мотивами полной ликвидации палаты⁴⁶⁴. Принц Фридрих Карл, горячая голова двора, хотел очистить министерство от неблагонадежных элементов и поставить во главе него солдата, желательно Роона⁴⁶⁵. В разговоре с Максом Дункером в январе 1862 года полковник фон Зейдлиц сказал: «В высших военных кругах всего боятся. Говорят о государственном перевороте, они подозревают великую революцию» – и далее сообщил, что между замком и различными гарнизонами в Берлине прокладываются телеграфные линии и что фельдмаршал Врангель посоветовал королеве поставить на окна железные решетки⁴⁶⁶. Тем временем Мантейфель убеждал короля предпринять еще более тщательные приготовления на случай смуты. В течение 1861 года его друг генерал Гиллер фон Гертинген, бросивший вызов Твестену, подготовил оперативный план ожидаемой кампании в Берлине. Он предполагал немедленное усиление берлинских гарнизонов, размещение артиллерии в подготовленных траншеях в Виндмюленберге и легких минометов на крыше дворца, эвакуацию из Берлина при первых признаках беспорядков королевской семьи – явное отражение воспоминаний Мантейфеля о марте 1848 года и систематическом и безжалостном завоевании города армией⁴⁶⁷.

В предшествовавшие выборам месяцы этот план детально обсуждался в Военном кабинете и в присутствии короля, а в январе 1862 года король принял модификацию плана Биллера – Мантейфеля. В случае восстания в Берлине тот предусматривал задействовать против повстанцев 34 500 пехотинцев и саперов, 16 000 кавалеристов и 100 полевых орудий, местные части, действовавшие из района дворца, и провинциальные полки, окружающие и штурмующие город извне. Подразделениям, которые будут задействоваться в этой кампании, разослали запечатанные приказы с указанием вскрыть конверты только после телеграфного сообщения. В этих приказах содержались четкие инструкции о том, что переговоры с повстанцами будут считаться оскорблением воинской чести, а офицеры, сдавшие позиции повстанцам, предстанут перед военным трибуналом⁴⁶⁸.

Это был как будто бы оборонительный план, якобы необходимая мера предосторожности против угрозы революции, однако есть все основания полагать, что главный его вдохновитель, Эдвин фон Мантейфель, стремился его осуществить, даже если бы ему пришлось спровоцировать палату на революцию. А влияние Мантейфеля никогда не казалось столь сильным, как в первые месяцы 1862 года, и король, и номинальный начальник Мантейфеля, военный министр Роон, по всей вероятности, полностью подпали под его обаяние. В марте 1862 года – после того как палата отклонила закон о трехлетней службе и запрос правительства о выделении средств и потребовала полной детализации бюджета⁴⁶⁹ – Мантейфель не только призвал к роспуску палаты, но и настоял на том, чтобы министерства вследствие их неспособности контролировать палату очистили от либералов и реформировали в консервативном духе⁴⁷⁰. Когда обе эти меры приняли, Бернгарди посчитал их признаком того, что Мантейфель достиг цели, к которой стремился «с тонким расчетом»⁴⁷¹. Действительно, имелись признаки того, что решительные меры не за горами. 23 марта Бернгарди провел вечер с Рооном, и военный министр выразил мнение, что, если предстоящие выборы окажутся неблагоприятными для правительства, вряд ли можно ожидать, что оно «вложит меч в ножны и отступит». Бернгарди сказал: «Тогда в июне мы можем оказаться в положении, когда государственный переворот неизбежен», и Роон ответил: «На этот счет я полон решимости»⁴⁷². Бернгарди предпочел отмахнуться от этого как от запугивания, но три дня спустя генерал Пейкер сказал ему, что новое министерство ожидает восстания перед майскими выборами и уверено, что оно будет подавлено, а за ним последует решительная политическая реакция. Пейкер добавил, что войскам берлинского гарнизона уже запретили выходить в город и раздали боевые патроны. Бернгарди записал в дневнике: «Я убежден, что все это идет не от Роона и министров, а совсем из другого источника»⁴⁷³, предположительно от Мантейфеля.

В эти недели после роспуска ландтага конституционный конфликт достиг апогея, и, произойди в Берлине хотя бы небольшая вспышка беспорядков, кажется вероятным, что секретные приказы были бы исполнены. В этом случае Мантейфель вполне мог осуществить свою мечту войти на страницы истории как великий военно-государственный деятель в критический час Пруссии. Для той войны, которая должна была развернуться в Берлине, воля у него была сильнее, чем у Роона, и военных способностей больше, чем у Врангеля;⁴⁷⁴ и, как только его планы привели бы к полному подавлению мятежников, он заслужил бы право руководить обратным пересмотром конституции. Действительно, всю весну и лето 1862 года, по крайней мере, в реакционной группе во главе с Герлахами и Клейст-Рецовом, шли разговоры о назначении Мантейфеля на пост министра-президента⁴⁷⁵.

Однако великий час Мантейфеля так и не настал. В этот решающий момент в прусских делах и король, и Роон начали сомневаться в целесообразности доведения дела до логического конца. В начале апреля король, в отчаянии из-за противодействия палаты, дал понять, что стоит перед выбором между уступками оппозиции или отречением. Это ужаснуло Мантейфеля, и он умолял короля держаться твердо. Как он писал позже:

«Я сказал королю, что четыре года назад сообщил ему, что мы живем в эпоху революции; но вопрос заключался в том, будет ли он действовать, как Карл I и Людовик XVI, и позволит вырвать власть из своих рук, прежде чем дело дойдет до открытой борьбы. Сегодня у него все еще есть власть и армия, если же он пойдет на уступки за счет армии ради достижения благоприятных результатов выборов, то, так и не добившись этой цели, он только поколеблет уверенность армии в его твердости»⁴⁷⁶.

Роону, тоже начинавшему задумываться, не разумнее ли искать с палатой компромисс, пусть даже за счет трехлетней службы, Мантейфель приводил те же доводы. В письме от 3 апреля он указывал, что король настолько недвусмысленно отождествил себя с продлением срока службы, что компромисс будет рассматриваться армией как капитуляция. Борьба должна продолжаться, настаивал он, и если выборы будут не в пользу королевского дела, то «мы увидим окровавленные головы, и после этого результаты выборов будут хорошие»… Взгляды короля необходимо отстоять, ничто не должно его скомпрометировать⁴⁷⁷. Пять дней спустя Мантейфель отправил своему коллеге еще одно срочное напоминание. «В 1848 году, – писал он, – чисто политические соображения побудили покойного короля прекратить борьбу, он отдал им приоритет перед чисто военными, он думал, что солдаты поймут, что он сможет вернуться к военному принципу, – он хотел сделать это двенадцать часов спустя, – он уже не смог, их вера в его твердость исчезла»⁴⁷⁸.

Не может быть никаких сомнений в том, что эти доводы воздействовали эффективно, как минимум, на позицию короля. В самом деле, если бы не влияние Мантейфеля, разногласия между палатой и короной, скорее всего, удалось урегулировать до конца 1862 года. Тот факт, что прогрессисты увеличили свое парламентское представительство на выборах в ландтаг в мае 1862 года, повлиял на министров короля угнетающе, и самая сильная личность среди них, новый министр финансов фон дер Хейдт⁴⁷⁹, взялся еще раз исследовать возможность соглашения с оппозицией. Переговоры с палатой выявили желание приспосабливаться к обстоятельствам и там. Соответственно, Хейдт убедил своих коллег-министров, в том числе Роона, рекомендовать сохранить двухлетний срок службы, если палата проголосует за выделение средств, необходимых для поддержки военных реформ. Действительно, 17 сентября военный министр объявил восторженной палате о поддержке этой сделки. Однако в тот же день на двух драматических встречах со своими министрами король решительно отказался уступить в вопросе срока службы, заявив, что, если он не сможет править в соответствии с велениями своей совести, он отречется от престола⁴⁸⁰. Ужаснувшись этому заявлению, Роон полностью изменил свою позицию и отказался от компромисса, к которому с таким трудом удалось прийти. Разъяренные ненадежностью коллеги, Хейдт и министры Хольцбринк и Бернсторф подали прошения об отставке, а палата, вполне оправданно чувствуя себя преданной, сразу же отвергла военный бюджет⁴⁸¹. Короче говоря, воздействие Мантейфеля на своего суверена привело к тому, что были урезаны даже временные фонды, которые палата до сих пор выделяла⁴⁸².

С другой стороны, если Мантейфель надеялся создать ситуацию, в которой государственный переворот стал бы неизбежным, он потерпел фиаско. Как бы глава Военного кабинета ни жаждал окровавленных голов и открытого конфликта, который оправдал бы возврат к абсолютизму, на такое испытание оружием король не решался. Частота, с которой он возвращался к идее отречения, делала это предельно ясным. То есть тщательно разработанные планы кампании в Берлине, одобренные в январе 1862 года, никогда не будут реализованы, если только палата сама не возьмет на себя инициативу и не ускорит революцию. Вероятности этого не было. Несмотря на свою агрессивную программу, прогрессисты не хотели ради ее реализации прибегать к революции. Преимущественно выходцы из среднего класса, они вспоминали о беспорядках 1848 года без удовольствия, и в любом случае, как писал Йоханнес Зикурш, адвокаты и предприниматели не сражаются на баррикадах⁴⁸³. Депутаты полагались не на бунт, а на ожидаемые результаты финансового бойкота правительства.

Поскольку обе стороны отказались от применения силы в качестве последнего средства, конфликт неизбежно превратился в битву на истощение, основные кампании которой должны были вестись в парламенте. В таком соревновании Мантейфель не мог надеяться сыграть доминирующую роль, решения по вопросам принципов и тактики будут приниматься, в конечном счете, королевскими министрами, которым придется столкнуться с оппозицией в парламенте. Кроме того, глава Военного кабинета, поощряя упрямство короля, невольно подготовил почву для министра, который завоюет еще более высокую степень доверия короля, чем он сам, и который постепенно, хотя и не без труда, вытеснит его из фокуса политической сцены. Ибо в сентябре 1862 года, в отчаянной попытке избежать министерского кризиса, спровоцированного его собственной непримиримостью, король призвал к власти Отто фон Бисмарка-Шёнхаузена.