Текст книги "Роль армии в немецкой истории. Влияние армейской элиты на внутреннюю и внешнюю политику государства, 1640–1945 гг."

Хотя до 1814 года военное министерство не было объединено под руководством одного министра, осторожность короля большого вреда не нанесла. После того как в марте 1809 года министерство начало функционировать, в нем доминировала личность Шарнхорста, и два ведомства, похоже, дружно работали вместе. Естественно, что командующие генералы, в мирное время находившиеся в подчинении министерства, возмущались новым учреждением¹⁴³, и, действительно, на протяжении всей своей долгой истории до 1918 года военное министерство вынуждено было, не всегда с успехом, бороться за свои полномочия и самое свое существование. Однако в рассматриваемый период его позиции не подвергались серьезному сомнению, и ему было дозволено придать военной структуре такую степень единства, которая была неведома при старом режиме. Конкурирующие ведомства, чьи раздоры прямо способствовали хаосу в Йене, исчезли или были подчинены новому министерству. Таким образом, функции всемогущего генерал-адъютанта были переданы первому отделу Главного военного ведомства во главе с Грольманом, старый штаб генерал-квартирмейстера передал свои обязанности второму отделу этого департамента, первым начальником этого отдела был Бойен, а Высшая военная коллегия и Военный департамент полностью исчезли¹⁴⁴. Эта централизация сама по себе была обнадеживающим предзнаменованием будущего. Тем более что по условиям учреждения новое министерство должно было работать в постоянном взаимодействии с остальными четырьмя министерствами, а его министр должен был входить в состав центрального государственного министерства. При правильном подходе это означало, что военное дело больше не будет отдельной сферой, изолированной от других сторон государственного управления. Реформаторы считали, что это также ускорит наступление дня, когда будет преодолена пропасть между армией и гражданским обществом.

Победа над Наполеоном

В апреле 1809 года давно копившиеся разногласия между Австрией и Францией достигли апогея, австрийские войска ворвались в Баварию, а их командующий, эрцгерцог Карл, призвал всех немцев поднять знамя свободы и отбросить французского императора за Рейн¹⁴⁵. Реакция в Пруссии была немедленной и страстной, и если искать первый ощутимый результат программы реформ 1807–1809 годов, то его, вероятнее всего, можно обнаружить в проявившемся теперь желании войны. От равнодушной пассивности, которой были отмечены последствия йенской катастрофы, практически не осталось и следа. В самой армии как реформаторы, так и крайние консерваторы считали, что Пруссия, несмотря на все еще существующие в армии недостатки, должна воспользоваться этой возможностью. Такие в прошлом противники реформ, как Калькройт и Борстель, открыто призывали к интервенции, а Марвиц и Кнезебек предлагали свои услуги Австрии¹⁴⁶. Стремление к войне не ограничивалось армейскими кругами. Те патриоты, кто подобно Арндту и Фихте¹⁴⁷ обращались с воззваниями к широкой публике, были встречены с энтузиазмом, и, когда майор фон Шилль по собственной инициативе повел отряд из ста гусар с берлинского парадного плаца для атаки на Вестфальское королевство¹⁴⁸, его обреченная на поражение экспедиция вызвала такую бурю эмоций, что Борстель предупредил короля, что наказание непокорного офицера вполне может вызвать революцию в Берлине¹⁴⁹.

Лидеры партии реформ пытались убедить короля воспользоваться состоянием общественного мнения. Шарнхорст не только настаивал на немедленном союзе с Австрией, но и предложил новый план введения принципа всеобщей воинской повинности – план, по которому будут предприняты немедленные шаги для пополнения постоянной армии подготовленным резервом, состоящим из бывших солдат, и ряда добровольческих егерских батальонов, сформированных из представителей имущих классов, способных экипироваться самостоятельно¹⁵⁰. Однако Фридрих Вильгельм к подвигам не стремился. Вердикт Лемана содержит немалую долю правды о том, что в этом кризисе в судьбе своей страны король действовал как человек, «полностью убежденный в превосходстве противника, испорченности своего народа и некомпетентности своих советников и командиров»¹⁵¹. Он вступил в сношения с австрийским правительством и, видимо, давал обещания поддержки, но они всегда зависели от гарантий, которых в 1809 году никто дать не мог. Король хотел убедиться, что Россия не будет возражать против прусской интервенции, что Британия эффективно поддержит это предприятие, а Австрия и Пруссия действительно смогут победить Наполеона. В глубине души он ни во что из этого не верил, а потому не собирался ни вступать в войну, ни реализовывать какие-либо планы Шарнхорста. Даже неудача Наполеона в Асперне не смогла вывести его из страшного оцепенения, а когда Ваграм положил конец всем большим надеждам 1809 года, реакция Фридриха Вильгельма была ближе к удовлетворенности собой, чем к замешательству. Однако патриотов исход войны потряс и обескуражил. Старый Блюхер, защитник Любека, пообещавший королю, что с 30 000 солдат изгонит французов из Германии, в гневе удалился в свой штаб в Штаргаарде, и вскоре распространились тревожные слухи о том, что старый воин помешался рассудком и считал себя беременной слонихой¹⁵². Гнейзенау ушел из армии, хотя продолжал служить государству в качестве тайного агента и совершал миссии в Лондоне и Петербурге. Грольман, во время короткой кампании служивший в австрийской армии штабным офицером, отправился в Англию, а весной 1810 года вступил в недавно сформированный иностранный легион в Испании, где прослужил с отличием до 1812 года¹⁵³.

Это разочарование усилилось в 1810 и 1811 годах, когда Наполеон, оказывая давление в других сферах, принялся увеличивать поборы в Пруссии. В январе 1810 года император категорично потребовал выплаты контрибуции по договору от 8 сентября 1808 года. Он заявил, что если прусское правительство не желает взамен контрибуции уступить провинцию Силезия, то ему лучше быть готовым собрать деньги, сократив прусскую армию до королевской гвардии в 6000 человек. Последовавший за этим кризис привел к падению министерства, выступившего – благодаря энергичной борьбе Шарнхорста – с предложением о том, что уступка хотя бы части Силезии предпочтительнее полного уничтожения армии, а в итоге Силезию тоже удалось отстоять, когда назначенный в июне канцлером Гарденберг сумел убедить представителя императора, что необходимые деньги соберут без промедления¹⁵⁴. Тем не менее кризис практически похоронил надежды патриотов. Финансовые меры Гарденберга серьезно сократили средства на армию, а его административные реформы вызвали определенные внутренние разногласия и споры, разрушившие единство и оптимизм прошлого года¹⁵⁵. Более того, хотя Наполеон уступил, прежде он потребовал жертвы, и Шарнхорст был вынужден уйти в отставку с поста главы общего военного департамента, событие, которое ослабило единство и волю этого органа, хотя Шарнхорсту было разрешено продолжать надзор за живой силой и инженерными делами.

Наконец, эмоциональные бури, наполнившие 1810 год, вместе с внезапной смертью жены повергли короля в состояние фаталистической покорности ударам судьбы. Сама королева незадолго до смерти писала: «Мне становится все яснее, что все должно было произойти так, как оно пришло. Промысел Божий возвещает новый век и иной порядок вещей, ибо старый себя изжил… Мы почивали на лаврах Фридриха Великого, владыки своего века, создавшего новую эпоху. Мы не шагали с ней в ногу, и она прошла мимо нас…Совершенно ясно, что все, что происходило и происходит… это только начало пути к лучшей цели. Но эта цель кажется далекой, нам, видимо, до этого не дожить. Как Бог даст! На все воля Его!»¹⁵⁶

Убитый горем потери, Фридрих Вильгельм принял эту философию как свою собственную и, обратившись за утешением к религии, казался безразличным к судьбе своей страны¹⁵⁷.

Такое отношение короля на протяжении 1811 года привело реформаторов в отчаяние. Именно в этом году стали очевидны первые явные признаки возможного разрыва между Францией и Россией, и партия реформ отреагировала на это так же, как на австрийскую войну 1809 года. Они снова призвали короля санкционировать планы по мобилизации всех людских резервов Пруссии. Главным их представителем в этом деле выступил Гнейзенау, герой осады Кольберга в 1806 году и человек, пришедший к выводу, что Пруссию спасет только массовое восстание народа, который, спасши государство, будет иметь право на конституцию и все другие привилегии представительного правления. Летом 1811 года Гнейзенау составил красноречивый и подробный меморандум королю, призывая его при первых признаках войны между Францией и Россией призвать народ под знамена. На полях этого документа король написал два комментария: «Никто не придет!» и «Красиво – как поэзия!» Уязвленный последней заметкой, Гнейзенау писал: «Религия, молитва, любовь к своему правителю, любовь к Отечеству – все это не что иное, как поэзия. Нет подъема сердца, не созвучного поэзии. Человек, который действует только по холодному расчету, становится закоренелым эгоистом. На поэзии основана безопасность трона»¹⁵⁸. Фридрих Вильгельм III, похоже, не ответил.

Однако на пути реформаторов стоял не только король. Гарденберг тоже отнюдь не был убежден в целесообразности их проектов. Хотя в реакционных кругах считалось, что новый канцлер принадлежит к той же партии, что и Штейн, Шарнхорст и Гнейзенау, на самом деле его позиция резко отличалась от их взглядов. Он гораздо меньше верил в массы, чем, например, Гнейзенау, и поэтому идея вооруженного народа была для него менее привлекательной. Кроме того, его главный интерес лежал в области иностранных дел, в которой его талант был сопоставим с талантом Меттерниха и Талейрана, и его видение было острее, а чувство реальности точнее, чем у партии реформ. Его желание освободить Пруссию от французского ига сдерживалось нежеланием заменить французское доминирование в Центральной Европе русским, и он не хотел объединять судьбы Пруссии и России, пока не удостоверится в окончательных намерениях царя. Таким образом, на протяжении второй половины 1811 года Гарденберг действовал осторожно, и, пока Шарнхорст получил полномочия вести переговоры с русскими, канцлер исследовал преимущества военного союза с Наполеоном, одновременно употребляя свое влияние против любых планов мобилизации¹⁵⁹.

К концу осени франко-русские отношения ухудшились до крайности, и обе страны начали оказывать давление на прусское правительство. Наполеон настаивал на том, чтобы Пруссия либо вступила в Рейнскую конфедерацию, либо заключила безоговорочный наступательно-оборонительный союз с Францией. Царь, со своей стороны, обещал защитить Пруссию от последствий отказа от французских условий. Вынужденный выбирать между альтернативами, Гарденберг связал свою судьбу с партией реформ и посоветовал заключить союз с Россией. К сожалению, короля это запоздалое обращение не убедило, и, к ужасу реформаторов и большей части армии, он в ноябре 1811 года решил подчиниться Наполеону и заключить желаемый императором союз.

Ратифицированный в марте 1812 года франко-прусский договор как бы делал бессмысленным все, что предпринималось для усиления армии с 1807 года. Важнейшим его положением было то, что Пруссия в случае франко-русской войны снабдит императора вспомогательной армией численностью 20 000 человек, однако были и другие пункты, которые казались не менее постыдными. Без согласия Наполеона в Пруссии не разрешались никакие приказы о мобилизации или передвижения войск, две прусские крепости должны были быть немедленно заняты французскими частями и восстанавливались все суровости французской оккупации. Последствия пакта оказались полностью деморализующими. Триста прусских офицеров – почти четверть офицерского корпуса – с отвращением подали в отставку, а среди оставивших королевскую службу были Бойен и Клаузевиц. Последний офицер писал о договоре: «Должен признаться, я считаю, что позорное пятно трусливой капитуляции никогда не сотрется, что эта капля яда в крови народа передастся потомству и искалечит и подточит энергию последующих поколений»¹⁶⁰. Шарнхорст также просился в отставку, и, хотя по настоянию Гарденберга ему отказали, лидер военных реформаторов уступил свой пост начальника Генерального штаба полковнику фон Рауху и удалился в Бреслау, где нашел множество своих недовольных учеников и где томясь от нетерпения в добровольной ссылке, также жил Блюхер¹⁶¹.

Однако уныние бреслауского кружка продолжалось недолго. При поддержке подневольного корпуса прусских войск под командованием Йорка Наполеон в июле вторгся в Россию. К декабрю его дезорганизованные силы отступили через Восточную Пруссию, и Пруссии представился великий шанс.

Ожидать, что король поймет это сразу, не приходилось. Его дворец в Берлине находился далеко от места французской катастрофы, и ясно, что он не верил сыпавшимся на него восторженным донесениям. Фридрих Вильгельм III и в самом деле, казалось, верил исключительно в гений Наполеона, и, не в силах забыть, что за Асперном последовал Ваграм, он не позволил министерствам предпринять что-либо, дабы воспользоваться неудачами французов. Однако теперь власть событиями была вырвана из рук суверена. 30 декабря генерал Йорк, действуя исключительно на свой страх и риск, заключил с командующим наступающими русскими войсками Тауроггенскую конвенцию, вывел из боя свой вспомогательный корпус и объявил о его нейтралитете¹⁶².

И прежде чем пораженный король успел дезавуировать это действие, в Восточную Пруссию в качестве агента русского двора прибыл Штейн, договорился с Йорком о созыве восточнопрусского ландтага и убедил этот орган мобилизовать ландвер из всех способных держать оружие мужчин в возрасте от 18 до 45 лет для защиты провинции от французских репрессий¹⁶³.

После этого пути назад не было. Король перенес резиденцию из Берлина в Бреслау, где партия реформ была на подъеме, и почти сразу же назначил комитет, в котором заправлял Шарнхорст, дабы как можно быстрее увеличить вооруженные силы Пруссии. Первые приказы этого органа всего-навсего мобилизовали постоянную армию в полном составе, увеличили число полков и распределили обученных людей по новым частям. Однако 3 февраля реализовали первый из давно чаемых реформаторами шагов, когда было дано разрешение на формирование добровольческих егерских отрядов и было сделано первое обращение к имущим классам, прежде освобожденным от воинской повинности. Наконец, 9 февраля всеобщая воинская повинность стала реальностью, когда на время войны отменялись все существующие послабления. Когда 17 марта король указом объявил о создании ландвера по восточнопрусскому образцу, куда призывались все не служившие в регулярной армии или егерях мужчины в возрасте от 17 до 40 лет, а месяц спустя эдикт о ландштурме возлагал на всех ранее не призывавшихся мужчин ответственность за оборону дома, а при необходимости партизанскую войну, мечта реформаторов о вооруженном народе наконец-то претворилась в жизнь¹⁶⁴.

В январе и феврале, когда издавался первый из этих указов, цель поспешной мобилизации еще не была ясна. Пруссия отказалась от своих обязательств перед Наполеоном без какого-либо формального соглашения с Россией, и ее юридическое положение приближалось к нейтральному статусу. Однако в умах тысяч хлынувших в прусские городки добровольцев сомнений не было, они знали, что их цель – сражаться с Францией, и их единодушие увлекло за собой короля. В действительности Фридрих Вильгельм III на краткий миг поиграл с идеей вооруженного посредничества между Францией и Россией и фактически направил в русский штаб специальную миссию, которую Штейн с трудом дезавуировал¹⁶⁵. Однако то было последним колебанием перед погружением. 27 февраля был заключен военный союз с Россией, 16 марта Фридрих Вильгельм объявил войну Наполеону; а на следующий день он издал знаменитую речь «К моему народу», где впервые в истории Пруссии монарх объяснил народу веские причины жертв, которые он в настоящий момент должен от того потребовать¹⁶⁶.

Испытательным полигоном работы реформаторов была так называемая освободительная война, и в ее ходе эта работа была признана хорошей. В 1813 году Пруссия отправила на поле боя примерно 280 000 человек, что составляло около 6 процентов всего ее населения, – бремя невыносимое без тотальной мобилизации, на которой настаивали Шарнхорст и его коллеги. Процент от этого общего числа, который представлял обученную армию, был относительно небольшим, в марте 1813 года войска первой линии насчитывали всего около 68 000 солдат и офицеров, и эти полностью обученные части были сильно истощены в первых сражениях при Грос-Гёршене и Баутцене¹⁶⁷. Однако вскоре добровольные егерские отряды показали свою ценность как резервуары пополнения офицеров, а ландвер, после некоторого первоначального замешательства и народного сопротивления призыву жителей Силезии, всегда освобождавшихся от службы, не только восполнял потери в строю, но и предоставил средства для быстрого увеличения общей численности¹⁶⁸. Более того, все достигалось без ущерба для первоначального характера ландвера как отдельного ополчения. При реорганизации вооруженных сил в период июньского перемирия 1813 года категорически отвергли предложения о добавлении небольшого количества рекрутов ландвера в линейные части, в какой-то степени вследствие ревнивого желания короля сохранить профессиональный дух своей линейной армии, но также и потому, что такие реформаторы, как Бойен, хотели сберечь уникальность ландвера как народной армии с собственным командованием и собственными зарождающимися традициями. Таким образом, из ландвера сформировали полки с отдельными знаками различия и формой, и они сражались бок о бок с линейными полками. К середине 1813 года ландвер насчитывал тридцать восемь пехотных и тридцать кавалерийских полков и достигал численности около 120 000 человек. Без этого пополнения постоянных сил Пруссия не смогла бы сыграть столь видную роль в последующих кампаниях¹⁶⁹.

Сложнее установить, в какой степени деятельность реформаторов повлияла на психологический настрой прусского народа на войну. О народном энтузиазме 1813 года написано много, и многое из написанного явно преувеличено, однако то, что наблюдался резкий контраст с настроениями 1806 года, сомнений не вызывает¹⁷⁰. Сам король был явно удивлен откликом на его послание и потоком добровольцев, явившихся на призывные пункты. Несомненно, главным мотивом этого патриотического подъема явилась ненависть к Франции, однако стоит отметить, что военный энтузиазм превалировал среди образованной буржуазии, которая в 1806 году была наиболее апатичной. Ввиду этого разумно сделать вывод, что реформы, которые были в первую очередь рассчитаны на успокоение буржуазии и ее примирение с армией, достигли своей цели.

Нет никаких сомнений в том, что эффективность вооруженных сил, выступавших теперь против Наполеона, выиграла от работы Шарнхорста. Если в первые месяцы боев их артиллерия была слаба и они ощущали нехватку стрелкового оружия и боеприпасов, то этот недостаток компенсировался превосходством командования. Командующие генералы – Блюхер, Йорк, Клейст и Бюлов – не страдали от сомнений и недостатка мужества, которые подкосили верховное командование в 1806 году и не чуждых некоторым их союзникам в 1813 году, а нижестоящие офицеры, благодаря реорганизации офицерского корпуса, в целом доказали, что готовы проявлять инициативу и не боятся ответственности. Пожалуй, самой примечательной чертой новой армии на протяжении всей кампании была превосходная работа штаба. Впервые в истории армии ко всем командующим генералам и командирам корпусов прикомандировали уполномоченных штабных офицеров: к Блюхеру – Гнейзенау, к генералу фон Бюлову – Бойена, к Клейсту – Грольмана, к Йорку – Рауха, к Тильману – Клаузевица, к Цитену – Райхе и к корпусу Тауэнцина – Ротенбурга, и по большей части их хорошо принимали и с ними постоянно советовались. Йорк, правда, приветствовал своего начальника штаба, полковника фон Рауха, словами: «Мне начальник штаба не нужен, хотя, если он мне понадобится, я всегда предпочел бы вас», а начальник штаба Цитена горько жаловался, что ему нечего делать¹⁷¹. Однако эти случаи терялись на фоне успехов работы со своими командирами Грольмана и Бойена, а также вдохновенного сотрудничества Блюхера и Гнейзенау. Блюхер, осознававший как свои недостатки, так и гениальность своего начальника штаба, полагался на суждение Гнейзенау безоговорочно, и в его словах при получении после войны почетной степени в Оксфорде была лишь доля шутки: «Ну, если мне надлежит стать доктором, Гнейзенау вы обязаны, по меньшей мере, произвести в аптекари, потому что мы всегда были вместе»¹⁷².

Именно Гнейзенау сменил Шарнхорста на посту начальника Генерального штаба, когда лидер партии военных реформ встретил трагическую смерть в результате ранения, полученного в Грос-Гёршене. Выбор был удачным, поскольку Гнейзенау единственный из реформаторов обладал военным талантом своего великого начальника, а его стратегическое чутье воистину сопоставимо с наполеоновским¹⁷³. Подобно Шарнхорсту, он никогда не сомневался в том, что интеллект вносит столь же весомый вклад в победу, как и храбрость, и настаивал, чтобы штабные офицеры разделяли ответственность за оперативные решения, принимаемые их командирами. Эта настойчивость и готовность Гнейзенау поддержать своих штабных офицеров в спорах с командующими генералами укрепили позиции Генерального штаба и придали ему дух, который тот не утратил до времен Гитлера. Не менее примечательны и другие достижения Гнейзенау во время войны с Францией. Ему принадлежит заслуга разработки прусской техники командования, отличающейся ясной и всеобъемлющей формулировкой цели, но всегда оставляющей место для личной инициативы и свободы действий. Наконец, именно его дух внушил армии в этих кампаниях 1813и 1814 годов предпочтение стратегии войны на полное уничтожение – уклонение от маневренной войны и постоянный поиск возможности уничтожить силы противника, – чему, по формулировке Клаузевица, предстоит доминировать в прусской военной мысли на протяжении XIX века¹⁷⁴.

С началом боевых действий партия реформ столкнулась с новыми проблемами и с новыми противниками. Возрождение Наполеона после русской катастрофы было быстрым и мощным, и в первых столкновениях с ним, при Грос-Гёршене и Баутцене, русские и прусские союзники имели основания полагать, что не смогут одержать над ним окончательной победы без дополнительной поддержки. Потому усилились попытки заручиться австрийской помощью, и, хотя в конце концов они увенчались успехом, присоединение к кампании Австрии привело к важнейшим военным и политическим осложнениям. Ибо Австрия под предводительством Меттерниха вела войну не с националистическим пылом 1809 года, а с холодным расчетом, напоминающим кабинетные войны XVIII века¹⁷⁵. Бурный энтузиазм прусских патриотов и их нетерпеливое желание продвинуться к воротам Парижа не нашли отклика в Вене. Меттерних стремился восстановить баланс сил XVIII века, он опасался результатов полного разгрома французов, у него были видения непомерных послевоенных требований России и, возможно, попытки Александра посадить на трон Франции шведского сателлита, и его раздражал подъем национализма в Пруссии¹⁷⁶. Его осторожность и осмотрительность нашли отражение в стратегии австрийского фельдмаршала принца Карла цу Шварценберга, ставшего главнокомандующим союзными армиями после вхождения в коалицию Австрии. Таким образом, хотя осенняя кампания 1813 года принесла столь воодушевляющие триумфы, как битва Гнейзенау на Кацбахе, победа Клейста при Ноллендорфе и наступление Блюхера на Эльбе, она также была отмечена постоянными препирательствами между союзниками и фатальным недостатком кооперации в решающие моменты.

Равным образом, когда в октябре 1813 года союзники нанесли сокрушительное поражение Наполеону под Лейпцигом, возможность быстрого преследования его дезорганизованной армии не была задействована в полной мере, и в последующие месяцы альянс союзников быстро деградировал¹⁷⁷. В феврале 1814 года, когда союзники стояли у границ Франции, Шварценберг настаивал на том, что пришло время отступить и заключить мир, а Меттерних приводил доводы в пользу преимуществ оставить Францию в ее естественных границах, а Бонапарта – на троне. На этом критическом этапе штаб Блюхера – уже подозрительный в глазах австрийцев как «гнездо якобинцев» – отчаянно боролся за продолжение войны, а Грольман заслуживает похвалы за то, что убедил царя и Фридриха Вильгельма санкционировать объединение сил Блюхера и Бюлова и позволить им начать собственное наступление¹⁷⁸. Это решение, в конце концов, вынудило возобновить общее наступление, однако не устранило политических разногласий внутри коалиции. Только когда непримиримость Наполеона в Шатийоне продемонстрировала тщетность переговоров с ним, австрийцы уступили убедительным аргументам лорда Каслри, заключили Шомонский договор и приняли военный план Гнейзенау¹⁷⁹. После этого цель, к которой стремились прусские реформаторы, была быстро достигнута. В марте союзные армии вошли в Париж, Наполеона взяли под стражу, а Штейн со вздохом мрачного удовлетворения мог сказать: «Этот парень свергнут»¹⁸⁰.

Замечание было по сути верным, несмотря на то что корсиканцу оставалось сделать еще одну попытку. Отчаянная авантюра Ста дней заставила союзные армии вернуться на поле боя в 1815 году, и сотрудничество между Блюхером и Гнейзенау, а также воля прусских рекрутов снова подверглись испытанию. Однако Линьи и Ватерлоо лишь подтвердили прежний результат, еще раз доказав достоинства работы, начатой в 1807 году Шарнхорстом.