Текст книги "Роль армии в немецкой истории. Влияние армейской элиты на внутреннюю и внешнюю политику государства, 1640–1945 гг."

Теперь избежать этой мучительной церемонии было уже нельзя. Почти в тот самый момент, когда двадцать четыре часа назад началось сражение, король Пруссии с непокрытой головой покорно стоял перед ликующими подданными. Еще до полудня он санкционировал создание сил гражданской обороны (Biirgerwehr) и передал им всю ответственность за поддержание порядка в столице. Два дня спустя Фридрих Вильгельм проехал по городу в сопровождении своих недавно назначенных министров-либералов и с красно-бело-золотой кокардой. Лишенный поддержки своей армии, самой сути власти Гогенцоллернов, король, казалось, потерял всякую волю к сопротивлению и стал, по беспощадному замечанию русского царя, «королем улиц» (Pflasterko-nig)³⁰², или, по выражению современного историка, даже хуже – королем теней³⁰³.

От мартовского восстания до возвращения войск в ноябре 1848 года

Офицерский корпус армии наблюдал за всем этим с растущей горечью. Формирование сил гражданской обороны явно нанесло удар по положению армии в государстве, а сдача этому отряду псевдосолдат караульных постов во дворце казалась почти невыносимым унижением³⁰⁴. Заявление короля группе депутатов из Лигницы и Бреслау от 22 марта, в котором он обещал, что, как только конституция будет составлена, он потребует, чтобы армия принесла ей присягу³⁰⁵, было воспринято с гневом и недоверием людьми, которые всегда гордились тем, что подчинялись только самому королю. Но дальше было еще хуже. 25 марта Фридрих Вильгельм поехал в Потсдам и обратился к офицерам сосредоточенных там частей. Хотя он поблагодарил их за службу в недавних боях, его дальнейшие замечания оставили чувство глубокого разочарования. Бисмарк описал сердитое бряцание саблями, которым приветствовали выражения монархом веры в своих верных берлинцев и его похвалы службе силам гражданской обороны³⁰⁶, а впоследствии Притвиц писал, что после того, как король обсудил обещанные уступки в манере, которая казалась призвана была продемонстрировать, что они получили его полное одобрение и что старая монархическая Пруссия ушла в прошлое, «офицеры спустились по пандусу от мраморной галереи к Люстгартену, чувствуя себя словно промокшие пудели»³⁰⁷.

Именно после этой встречи Альбрехт фон Роон, чья лояльность к монархии не вызывала сомнений, выразил чувства, которые можно считать едва ли не мятежными. В письме жене Роон писал: «Армия теперь является нашим отечеством, ибо только туда не смогли проникнуть нечистые и жестокие элементы, приведшие все в смятение». Справедливые прерогативы армии, продолжал он, забываются, «как будто прусская национальная армия есть не что иное, как бездомная толпа купленных наемников, которая должна оставаться бесправной и подчиняться суверенной воле мещан и пролетариев. Но армия должна и обязана играть роль в эволюционном процессе, в который мы вовлечены, она имеет на это право»³⁰⁸. Много офицеров, кто, подобно Роону, считал, что король своими уступками революции бросает свою армию. Графине, чей сын погиб в берлинских боях, один офицер сказал: «Счастливая фрау фон Застров, ваш сын, по крайней мере, мертв, но что станет с нашими сыновьями?»³⁰⁹ А 28 марта старый советник короля, генерал фон Тиле, написал Фридриху Вильгельму письмо, в котором выражал беспокойство по поводу чувства отчаяния, охватившего офицерский корпус, и призывал своего государя не забывать, что армия является «единственной опорой», на которую он мог «все еще надежно опираться»³¹⁰.

Пессимизм Роона был столь же преждевременным, сколь совет Тиле излишним. Правда, 18–19 марта прусская монархия потерпела унизительное поражение, и вследствие этого король был вынужден пойти на уступки требованиям народа. Чего солдаты не поняли, так это того, что эти уступки носили в основном словесный характер, ни одна из них еще не была переведена в юридическую и обязывающую форму. Более того, события 18–19 марта не изменили принципиально ни одного из основных политических убеждений короля. В глубине души он все еще оставался полным абсолютистом и имел все намерения сопротивляться умалению любой из его королевских прерогатив. Главным среди них было его неоспоримое право командовать армией, о важности которого ему, как Гогенцоллерну, напоминать не требовалось.

Первый намек на то, что король намерен быть менее покорным, чем можно было бы предположить из его публичных высказываний, прозвучал еще до конца марта. 29-го король назначил новое министерство под руководством Лудольфа Кампгаузена, с Давидом Ганземаном в качестве министра финансов и бароном фон Арним-Зуковом в качестве министра иностранных дел. Эти трое были ярыми конституционными реформаторами и поклонниками британской политической системы, и их продвижение на высшие должности казалось дополнительным признаком того, что фундаментальные изменения не за горами. Возможно, что Кампгаузен и его коллеги сами в это верили и представляли себе формирование кабинета, который будет определять политику Пруссии и нести ответственность перед новым Национальным собранием, которое вскоре должно было быть избрано. Если это так, то король вскоре их в этом разубедил. Он ясно дал понять, что его министры несут ответственность только перед ним, а их обязанность – отнюдь не определять политику и состоит лишь в том, чтобы консультировать его как частные лица, а после того, как он примет обязательное для исполнения политическое решение, защищать его перед Ассамблеей и народом в целом. Стало понятно, что Фридрих Вильгельм не потерпит английской версии солидарности кабинета, которой так искренне восхищались прусские либералы. Его министры должны были быть его слугами и больше никем³¹¹. Было также очевидно, что он не собирался полностью доверять своим министрам или полагаться исключительно на их советы. Хотя предполагалось, что события 18–19 марта положили конец тайному кабинетному правительству прошлого и фактически оторвали короля от реакционных советников, так называемое ministere occulte³¹² (тайное министерство) не было распущено до конца марта. Эта камарилья, куда входили такие ярко выраженные консерваторы, как Леопольд фон Герлах, генерал фон Раух, граф Дона, граф фон дер Грёбен, советник кабинета министров Нибур и Эдвин фон Мантейфель, располагалась в Потсдаме, и, в особенности после того, как в апреле король переехал в свою тамошнюю резиденцию, он так же часто советовался с ними, как и со своими министрами, и нередко они имели большее влияние³¹³.

С самого начала Фридрих Вильгельм остерегался попыток министерства Кампгаузена ограничить его полномочия в военных делах. Во время волнений, вспыхнувших в апреле в польских округах Позена, он отдавал приказы командующему там генералу, вообще не консультируясь с министерством, тем самым помогая запутывать и уничтожать тонкую политику, которую они стремились проводить³¹⁴. 13 мая министры, как орган, направили королю негодующую ноту, прося его впредь «во всех военных делах прекратить прямое сношение с отдельными командирами и допускать подобное сношение только через посредство ответственного военного министра»³¹⁵. На следующий день в письме к Кампгаузену Фридрих Вильгельм вежливо ответил: «Я говорю вам, что никто не может быть более согласующимся с принципами… всех конституционных правительств, чем я. В то же время распространение этих принципов на армию не оправдывается никакой конституцией»³¹⁶. Когда министерство продолжало выражать свое неудовлетворение этим доводом, король изложил свою позицию резче. 4 июня он написал, что в Пруссии должен соблюдаться принцип полной королевской власти в военных делах, «который невозможно представить без абсолютного единства короля с его армией, потому что любое нарушение этого абсолютного единства было бы смертным приговором для Пруссии как внутри страны, так и за рубежом…»³¹⁷.

В то время как король подобным образом демонстрировал свою решимость избегать министерского диктата, готовилась сцена для более открытого обсуждения конституционных и военных вопросов. В соответствии с королевской декларацией от 14 марта в апреле в Берлине был созван второй объединенный съезд. Однако его члены ясно осознавали, что события 18 и 19 марта безвозвратно подорвали авторитет органа, который, в конце концов, всегда был скверным заменителем национального парламента. Поэтому они ограничились принятием нескольких исключительных законов, устанавливающих полную свободу печати и собраний, и принятием необходимых мер для избрания Национального учредительного собрания, которое, очевидно, претворяло мартовскую работу в законодательную форму³¹⁸.

Первое прусское Национальное собрание было избрано всеобщим и равным голосованием и тайным голосованием мужчин и созвано 22 мая 1848 года. Это был однопалатный орган, насчитывавший около 400 членов, набранных преимущественно из средних слоев общества. И крупные землевладельцы, и рабочие были представлены очень слабо. В большем количестве были буржуазные собственники, зажиточные крестьяне, фабриканты и купцы, школьные учителя, священники и ремесленники из крупных городов, а почти половина членов была набрана из государственного и городского чиновничества и адвокатуры³¹⁹. Несмотря на общую социальную однородность органа власти, в Собрании наличествовали глубокие политические разногласия. В целом основных группировок было три. Правые во главе с Баумштарком и Райхеншпергером были партией сопротивления, выступавшей против всех нападок на домартовскую систему и конституционных проектов, грозивших сменить монархический режим. Центр, который делился на правое крыло, где наиболее заметным был Ганс Виктор фон Унру, и левое крыло, возглавляемое Родбертусом, Гирке и Шульце-Деличем, выступал за умеренный конституционный режим и закрепление завоеваний, по их мнению достигнутых мартовским восстанием. Левые под руководством Вальдека, Якоби, Штейна и д’Эстера выражали более радикальные демократические настроения и выступали за более резкое сокращение королевской власти, если не за фактическое установление республиканского режима³²⁰.

Хотя эти разделения были естественными, они имели огромное значение для политического будущего Пруссии. Собрание было избрано с целью разработки конституции. Если бы они ограничились этой обязанностью и действовали оперативно, конституционная система Пруссии, возможно, могла бы быть прочно установлена к концу лета 1848 года, а положение короля и армии могло бы регулироваться в соответствии с либеральными принципами. Однако в реальности работа Собрания не отличалась ни сосредоточенностью, ни быстротой. Работу над проектом конституции возложили на комитеты, в которых различные фракции бесконечно спорили, в результате чего готовый проект попал на пленум только в октябре. Пленарные заседания были посвящены длительным дебатам по вопросам, часто имевшим мало связи с мандатом Собрания и которые редко решались. Все это неизбежно привело к постепенному падению общественного авторитета Собрания и тем самым укрепило власть короля и дало возможность оправиться силам реакции.

Что касается военных дел, то Собранию следовало бы сосредоточиться на соответствующих конституционных вопросах, точно определить полномочия короля и военного министра и предусмотреть четкую и недвусмысленную военную присягу на верность конституции. Однако левых интересовали не столько эти вопросы, сколько тщательно разработанные и практически неосуществимые планы полной реорганизации армии. В самом начале заседания Ассамблеи, 30 мая, это ясно прояснилось в речи левого заместителя Юнга, который призвал вернуться к идеалам периода 1807–1813 годов, утверждая, что Шарнхорст хотел создать «народное воинство», но с течением времени это выродилось в «антинародную военщину»³²¹. В последующие дни много времени депутаты посвящали выслушиванию продолжительных нападок на кадетские корпуса, систему военной юстиции и привилегии офицерского корпуса. В конце концов – но очень медленно – в этом сумбуре споров выкристаллизовалась закономерность. Левые считали, что пришло время упразднить регулярную армию, бывшую источником стольких бед страны, и заменить ее настоящими силами гражданской обороны или народным ополчением, которое было бы «наиболее надежной, единственной гарантией гражданской свободы»³²².

Если бы такое предложение обсуждалось 20 марта 1848 года, оно вполне могло бы быть принято. В то время ненависть к армии была всеобщей, и передача полицейских полномочий в Берлине от регулярных военных силам гражданской обороны приветствовалась как первый шаг к отмене старой военной системы. К сожалению, вскоре стало совершенно очевидно, что гражданская оборона не является образцом военной эффективности³²³. Первоначальный энтузиазм, с которым граждане-солдаты взялись за местную оборону, быстро сменился скукой и вялостью, и уже 21 марта муниципальные власти были вынуждены потребовать возвращения в Берлин нескольких батальонов регулярных войск, чтобы помочь снять с гражданской обороны бремя, которое они на себя взвалили³²⁴. А потом произошло событие, которое не только безвозвратно разрушило доверие к организации, но заставило уважаемых людей с подозрением относиться ко всем доводам в пользу народных ополчений. 14 июня возбужденная толпа, воспаленная внезапной вспышкой духа 18 марта, напала на берлинский Цейхгауз (арсенал), нейтрализовала караул, ограбила склады оружия и боеприпасов и принялась с явной угрозой рыскать по улицам. В результате беспорядков организация, командование и боевой дух гражданской обороны оказались безнадежно подорваны, и после восстановления мира ее командующий майор фон Блессон был уволен, а структура полностью реформирована³²⁵.

Беспорядки в Берлине явились важным поворотным пунктом в истории прусской революции 1848 года. Они произвели едва заметный сдвиг политических взглядов вправо, поскольку средние слои общества начали терять революционный пыл и устремились к безопасности домартовского периода³²⁶. Одновременно они привели к заметному снижению критики старой военной системы и определенному ослаблению поддержки радикальных реформаторских проектов. В Собрании левые фракции какое-то время упорно пытались заменить линейную армию некоей новой народной силой, однако к началу августа идея всеобщего вооружения народа (Volksbewaffnung) перестала быть актуальным политическим проектом³²⁷.

Изменение общественного настроения обнадежило армию, и проявились первые признаки возрождения после мартовского разочарования и падения морального духа. В июле группа офицеров, явно пытаясь противостоять нападениям на военных, основала журнал под названием «Дойче-верцайтунг» (Deutsche-Wehrzeitung) – «Газета немецкой обороны». Редакторы прямо заявили, что их цель – борьба с «демоном революции» и с «современной уловкой, стремящейся разделить государя и народ, заставляя последний поверить в то, что интересы государей полностью отличаются от интересов их народа»³²⁸. Одновременно из святая святых самого военного министерства хлынул поток брошюр, написанных талантливым подполковником фон Грисхаймом. Некоторые из них давали технические ответы на критику Собранием военных институтов, другие – например, провокационное издание «Только солдаты помогают против демократов» – явно задумывались как контрреволюционная пропаганда³²⁹. Эти работы не могли не повлиять на общественное мнение. На их страницах не было широкой возможности комментировать события, происходившие в других областях Германии, но следует помнить, что в то время во Франкфурте другое собрание, состоявшее из делегатов от всех германских земель, стремилось создать объединенную Германию на единой конституционной основе и уже организовало временное, до избрания императора имперское правительство во главе с австрийским эрцгерцогом в качестве имперского регента (Reichsverweser). 16 июля военный министр этого франкфуртского правительства в циркулярной ноте всем германским правительствам приказал им провести парад своих войск 6 августа и зачитать им декларацию, объявляющую о принятии имперским регентом верховного командования над всеми немецкими войсками³³⁰. Известие об этом побудило прусских военных публицистов к лихорадочной деятельности. В «Дойче-верцайтунг» развернули энергичную кампанию против исполнения Франкфуртского циркуляра, а Грисхайм в пользовавшейся широкой популярностью брошюре, озаглавленной «Центральная власть Германии и прусская армия», высмеивал идею о том, что прусские солдаты позволят похоронить себя в немецкой армии. Его призывы к народному сопротивлению притязаниям Франкфурта были настолько неистовы, что один из депутатов прусского Собрания потребовал его ареста за государственную измену и подстрекательство к бунту³³¹, однако выдвигаемые им аргументы тем не менее с энтузиазмом восприняли все классы общества, а повторили журналы самых разных политических взглядов, поэтому Грисхайм и его коллеги во многом предопределили одобрение, с которым приветствовали решение правительства уклониться от полного выполнения франкфуртской ноты³³².

Эта литературная деятельность показала возвращение доверия на сторону армии, что плохо сказалось на надежде прусского Национального собрания закрепить завоевания 18–19 марта. Именно с этого момента наиболее близко стоявшие к королю военачальники стали горячо обсуждать возможность восстановления домартовского строя путем государственного переворота. Так, уже в июле Людвиг фон Герлах внушил своему брату Леопольду, что настало время для установления военной диктатуры, и генерал-адъютант признал желательность этого, хотя и добавил, косвенно намекая на подавление парижских рабочих генералом Кавеньяком в июне, что «военное [реакционное] министерство… может прийти к власти только тогда, когда у нас „найдется свой Кавеньяк“, чтобы приструнить суверенный народ»³³³.

Эти первые ростки контрреволюционной деятельности и одновременное создание многочисленных реакционных политических клубов и ассоциаций, таких как Общество за короля и отечество (Verein fur Konig und Vaterland) в Бранденбурге³³⁴, встревожили левых и центристов Собрания и побудил депутатов не только усерднее заняться работой по составлению конституции, но и сосредоточить внимание на политической позиции и деятельности членов офицерского корпуса. Теперь в проект конституции внесли положения об официальной присяге на верность конституции, которую должны были принести все офицеры. Одновременно Собрание обязалось очистить офицерский корпус от всех реакционных офицеров.

Непосредственным поводом для этого последнего шага послужила серьезная стычка между дислоцированным в Швейднице армейским батальоном и местными жителями, в ходе которой солдаты обстреляли демонстрацию, убив четырнадцать человек. Инцидент слишком напоминал действия армии при старом режиме, чтобы пройти незамеченным, и привел к длительным дебатам в Национальном собрании, по завершении которых 9 августа депутаты приняли две резолюции. Первая из них, предложенная депутатом из Бреслау по фамилии Штейн, гласила: «Военный министр в приказе по армии должен изъявить желание, чтобы офицеры воздерживались от реакционной агитации и не только избегали любых конфликтов с гражданскими лицами, но сближением с гражданами и союзом с ними подтверждали свое желание честно и преданно сотрудничать в воплощении конституционной правовой системы»³³⁵.

Одновременно Собрание приняло так называемую резолюцию Шульца из Ванцлебена, предусматривавшую, что офицеры, считающие вышеуказанную резолюцию несовместимой с их политическими убеждениями, должны в силу чести и долга уволиться из армии³³⁶.

Эти решения привели короля в ярость. До этого времени он старательно избегал любых конфликтов с Собранием, но теперь он ясно дал министрам понять, что не допустит никаких попыток со стороны этого органа воспрепятствовать его командованию армией. Поскольку резолюции были очевидным нарушением его королевской командной власти (Kommandogewalt), их, настаивал он, следует игнорировать. До предела возбужденный, Фридрих Вильгельм фактически составил высокомерное послание к Собранию, предписывая этому органу ограничиться задачами, ради которых он созван, и предупреждал, что дальнейшим попыткам вмешательства в «неприкосновенные права Нашей Короны» будет противопоставлена «сила, энергия и вся власть, данная Нам Господом»³³⁷.

Министерство Ганземана – Ауэрсвальда, сменившее Кампгаузена и его коллег после июньского восстания в Берлине, из-за неуступчивости государя оказалось в невыносимом положении. Лучше Фридриха Вильгельма осведомленные о настроении Собрания, они опасались, что обнародование взглядов короля может привести к росту влияния в нем левых и новой волне радикальных резолюций. С другой стороны, Фридрих Вильгельм ясно дал понять, что больше не сможет с ними работать, если они не будут саботировать кампанию Собрания против армии³³⁸. Ганземан и его коллеги пытались идти средним путем. Они решили скрыть послание короля, а вместо этого попытались убедить Собрание в том, что, хотя для исправления политической позиции офицерского корпуса будут предприняты все усилия, общий порядок, которого требует резолюция Штейна, скорее затруднит, нежели облегчит такое исправление, а потому не следует на ней настаивать³³⁹. Естественно, эти неубедительные разъяснения и обещания привели депутатов в ярость, и 7 сентября они повторно приняли резолюцию Штейна и Шульца и потребовали ее неукоснительного исполнения³⁴⁰. Министерство Ганземана немедленно подало в отставку, и 10 сентября король ее принял.

В военных кругах эти события были встречены резким усилением стремления к военному перевороту, который раз и навсегда положит конец Собранию и всем его потугам. Силы для него на самом деле имелись, так как 26 августа запутанная и бесплодная война между Данией и Германским союзом подошла к концу и участвовавшие в ней прусские войска вернулись в страну. Сразу по их прибытии король назначил их главнокомандующего генерала фон Врангеля командующим всеми войсками между Эльбой и Одером³⁴¹. Военные таланты Врангеля были крайне ограничены – как он только что предельно ясно показал в Гольдштейне и на том же театре военных действий в 1864 году³⁴², – однако генерал обладал большой энергией и решительным талантом к драматическому жесту³⁴³. Что он тотчас и продемонстрировал, отметив свое вступление в новую командную должность речью, услышанной во всей Пруссии.

«Моя задача, – заявил он, – состоит в том, чтобы восстановить в этих землях общественный мир, где бы он ни был нарушен и когда сил добропорядочных граждан для этой цели недостаточно. Я тешу себя определенной надеждой, что мне не придется применять военную силу, ибо мое доверие к гражданам… непоколебимо… Однако в стране есть элементы, желающие совратить людей на беззакония. Правда, их мало, но тем сильнее они рвутся вперед, а добрые элементы сдерживаются. Этим последним я буду отныне мощной опорой, дабы облегчить им поддержание общественного порядка, без которого никакая правовая свобода невозможна»³⁴⁴.

Эту угрожающую речь с намеком на то, что армия вскоре восстановит свое положение фактора порядка (Ordnungsfak-tor) в государстве, и дополнительными указаниями войскам игнорировать ложные обещания, данные «неизвестными лицами», и беспрекословно подчиняться приказам своих офицеров, в армейских кругах встретили с ликованием. Хельмут фон Мольтке, в ту пору еще младший офицер Генерального штаба, выражал то, что, должно быть, было общим отношением в армии. 2 сентября он писал своему брату Адольфу: «Сейчас у нас в Берлине и его окрестностях 40 000 человек, тут находится критическая точка всего германского вопроса. Стоит навести порядок в Берлине, и у нас будет порядок в стране… Теперь в руках у них [предположительно у короля и его советников] власть и полное право ее применить. Если они его не применят, то я готов эмигрировать с тобой в Аделаиду. Следующие несколько дней должны принести великие дела»³⁴⁵.

Эти надежды до поры до времени оставались несбывшимися. Король действительно серьезно рассматривал возможность своим указом аннулирования голосования Ассамблеи 7 сентября, роспуска Национальной ассамблеи и применения войск для принуждения к повиновению своей столицы³⁴⁶. Но его старая привычка проявлять нерешительность в критические моменты подтвердилась вновь. Ходили слухи о близящихся беспорядках в Берлине, и до конца месяца действительно предпринимались попытки построить баррикады на нескольких магистралях³⁴⁷. Король, к его чести, отбросил мысли о возобновлении кровопролития и принял решение в пользу благоразумного курса. Он уполномочил генерала фон Пфюля сформировать министерство и добиться с Собранием примирения, и 23 сентября Пфюль отдал командующим генералам приказ, которого требовала резолюция Штейна³⁴⁸.

Эта очевидная капитуляция перед Собранием раздражила офицерский корпус до крайности. В «Дойче-верцайтунг» рекомендовали подчиниться королевскому решению, не пытаясь скрыть вызванной им горечи³⁴⁹. Отдельные офицеры короля откровенно критиковали. В Шарлоттенбурге Врангель ворчал по поводу дрейфа к «республиканству», а в конце месяца нанес несанкционированный визит в Берлин и произнес весьма провокационную, хотя и несколько сумбурную речь, в которой допустил неловкие упоминания о своем нежелании стрелять в граждан, раздраженно жаловался на условия в Берлине, и добавил: «Все должно измениться и изменится, вместе с порядком я принесу вам благо, эту анархию пора прекращать! Я вам это обещаю, а Врангель всегда держал свое слово»³⁵⁰.

Невозможно сказать, в какой степени эта реакция армии повлияла на политику короля в последующие недели. Кажется очевидным, что Фридрих Вильгельм с самого начала полемики по поводу резолюции Штейна становился все чувствительнее к критике своих действий армией, и иногда он, видимо, признавал, что его возможности отказывать желаниям военных не беспредельны. Так, в сентябре в разговоре с Леопольдом фон Герлахом он вдруг заметил: «Армии нужна скорость, и я бы не стал ее винить, если, считая, что я от нее отворачиваюсь, она посадит на трон Вильгельма»³⁵¹. Уже в начале октября, обсуждая с Герлахом предложенный Собранием проект конституции, король резко раскритиковал включение в него присяги для армии, заявив: «Эта присяга будет стоить мне всех моих офицеров, а потому невозможна»³⁵². В свете этих случайных замечаний вполне вероятно, что острая критика армией действий Пфюля явилась причиной решения Фридриха Вильгельма отказаться от политики своего нового министерства. Однако в равной степени вероятно – а учитывая характер и политические убеждения короля, отнюдь не маловероятно, – что назначение министерства Пфюля было просто маневром, чтобы выиграть время, и король никогда не собирался выполнять данные Собранию обещания.

Как бы то ни было, в октябре, пока Пфюль пытался убедить Собрание в королевских добрых намерениях, в которые он сам искренне верил, Фридрих Вильгельм постепенно скатывался к государственному перевороту. Он косвенно благословил поведение Врангеля, послав в ставку генерала свой портрет³⁵³, а через камарилью начал переговоры с тем, кого хотел видеть преемником Пфюля, – графом Бранденбургом, командующим VI армейским корпусом в Бреслау, человеком целеустремленным и энергичным, публично заявившим о своей вере в необходимость пресечения «подрывной деятельности» в Берлине³⁵⁴. Он все еще не решался открыто заявить свою позицию – еще 23 октября он с тревогой спрашивал своего друга графа Штольберга, стоит ли ему «продолжать конституционную комедию… или неожиданно выступить вместе с войсками Врангеля, а потом, как завоевателю, исполнить свои обещания?»³⁵⁵, однако теперь его вынудили события.

28 октября Виндишгрец начал бомбардировку, три дня спустя приведшую к восстановлению имперской власти в Вене и ознаменовавшую поворот судьбы революции в Германии. В Берлине все поняли. В городе немедленно разгорелись волнения, а демократическое движение, за последние три месяца сильно активизировавшееся, завоевавшее множество новых сторонников среди заводских рабочих и даже проникшее в ряды гражданской обороны, стремилось чередой шумных демонстраций снова пробудить революционное рвение 18 марта. В самом Собрании левые фракции требовали от правительства немедленной помощи осажденным гражданам Вены. 31 октября большинством это требование было отклонено, но только после бурных дебатов, завершившихся тем, что толпа избила депутатов, когда они покидали палату. Самому Пфюлю пришлось спрятаться в доме левого депутата Юнга, где он пил чай с женой этого политика, что довершило дискредитацию несчастного министра³⁵⁶.

Под влиянием этих событий король наконец отважился на то, на что так долго не мог решиться. 2 ноября Собрание проинформировали о том, что Бранденбург формирует министерство. Этот министр ждал ровно неделю, пока напряжение в городе нарастало. Затем, 9 ноября, он объявил, что заседания Собрания приостанавливаются до 27 ноября, после чего оно вновь соберется в Бранденбурге. На следующий день Врангель, всю прошедшую неделю призывавший к действию, получил приказ, которого ждал, и вступил в Берлин с 13 000 солдат и 60 орудиями.

На мгновение показалось, что войска встретят сопротивление. Некоторые члены Собрания отказались разойтись и забаррикадировались внутри палаты. ЦК Демократической партии постарался мобилизовать уличных бойцов, и некоторые отряды гражданской обороны, казалось, были готовы защищать права, завоеванные ими 19 марта. Однако в итоге все это ни к чему не привело. Говорят, Врангелю сказали, что демократы схватили его жену и угрожают ее убить, если он не остановит наступление на город. Генерал невозмутимо пошел дальше, а некоторое время спустя раздался его шепот: «Хотел бы я знать, ее и вправду повесят? Вряд ли»³⁵⁷.

Скорее всего, это апокрифический анекдот, но с тем же успехом может быть и правдой. Дело в том, что отвоевание Берлина королевскими войсками не сопровождалось ни организованным сопротивлением, ни отдельными террористическими актами. Силы Врангеля приветствовала сплоченная масса буржуазии, давно утомленная неуверенностью и неудобствами народной революции. Силы гражданской обороны, как насмешливо выразился Грисхайм, «замерли, как ягнята, и дали себя разоружить»³⁵⁸, депутаты очистили палату в пятнадцатиминутный срок, предоставленный им сидевшим тем временем на улице в кресле и поглядывавшим на часы Врангелем. Отряд рабочих завода «Борзиг» собрался на Дворцовой площади лишь на формальный протест и разошелся. На том вся оппозиция и закончилась. 12 ноября Врангель приказал немедленно закрыть все политические клубы, запретить собрания числом более двадцати человек, ввести полицейскую цензуру всех изданий и официально распустить силы гражданской обороны. Затем он сосредоточил войска во всех ключевых точках и ждал, пока король воспользуется одержанной им для него бескровной победой³⁵⁹.