Текст книги "Избранные сочинения в пяти томах. Том 2"

Для него, урядника Ардальона Игнатьича Нестеровича, все равны и все хороши, если не баламутят народ, если подчиняются государю-императору и выполняют его высочайшую волю.

Таких он никогда в обиду не даст, и никакой Нуйкин его не заставит. Где это слыхано, чтобы обижать честных и невинных людей, лучше он, Ардальон Игнатьич, чина лишится! Да вот беда: не он один их честность и невинность устанавливает, есть умы похлеще, глаза позорче. Как гласит пословица, одна голова – хорошо, а две – лучше.

В ельничке, сразу же за базаром, сверкнула, как пирожок, сдобная шляпка гриба. Ардальон Игнатьич сорвал масленок и зашагал в сторону Рахмиэлова овина. Может, сторож ночью кого-нибудь приметил.

Рахмиэла Нестерович застал во дворе. Старик дремал на солнцепеке, привалившись к замшелому срубу своей развалюхи. Из-под ермолки у него торчал клок седых волос, сухих и заскорузлых, как вереск.

Ардальон Игнатьич прошел мимо спящего, заглянул в избу, никого в ней не обнаружил и, все еще держа в руке масленок и жадно, почти сладострастно вдыхая его сыроватый запах, приблизился к Рахмиэлу.

Ну что от такого узнаешь? Он, когда и бодрствует, спит.

Нестерович давно собирался подсказать Нафтали Спиваку, синагогальному старосте, чтобы тот подыскал на место Рахмиэла другого человека, но все откладывал. Урядник испытывал к старику какое-то непонятное чувство. Старый еврей был ужасно похож на его деда – Порфирия Святославовича Нестеровича, потомственного белорусского крестьянина, возившего по Сожу в Гомель бульбу на базар. Бывает же, черт побери, такое сходство. Только тот, Порфирий Святославович, не был колченогим и, конечно же, ермолку не носил. Но в остальном поставь их рядом – не различишь.

Может, потому Ардальон Игнатьич жалел Рахмиэла, даже старался ему помочь. Какой-то свой старый кожух ему отдал – щедрость для урядника неслыханная.

– Носи, – сказал. – Это тебе за верную службу.

Евреи об этом всю зиму в молельне судачили. А Рахмиэл ходил в стужу в кожухе и все время себя ощупывал. Ардальон Игнатьич и не называл его иначе как дед.

– Дед, – сказал он и на сей раз, тронув за плечо Рахмиэла.

Сторож встрепенулся, открыл глаза, снова зажмурился.

– Проснись, дед. Разговор есть.

Рахмиэл поднял гнойные веки, уставился спросонок на урядника и тихо сказал:

– Пощадите!

Нестерович стоял и вертел в руке масленок.

– Виноват, виноват, – выпалил Рахмиэл. – Больше я никогда… никому… ни на одну ночь не отдам колотушку… никогда.

– Что ты, дед, мелешь? – притворился равнодушным Ардальон Игнатьич.

Рахмиэл очнулся от сна и страха и понял: урядник ни о чем не знает.

Но Нестерович был стреляный воробей. Он сразу что-то учуял в его бессвязных словах и бойко пустился по следу.

– Сон мне приснился, – промямлил Рахмиэл.

– Не виляй, дед!

Ардальон Игнатьич и не думал упускать добычу.

– Приснился, – пытался спастись враньем ночной сторож. Но как он ни тщился, не мог придумать не только сна, но и жалкого его обрывка. Столько снов снилось ему на веку, а вот сейчас, когда позарез нужен хотя бы какой-нибудь самый пустяковый, самый нелепый, все улетучилось у него из головы. Господи, взмолился про себя Рахмиэл, подскажи мне хоть один сон. Но Господь не пришел ему на помощь. И тогда Рахмиэл сказал: – Мне приснился Господь.

– Это ты ему отдал колотушку?

– Ему, – отчаянно произнес Рахмиэл. – Ты, говорит, болен, дай я за тебя постучу… я и дал… Богу ни в чем нельзя отказывать.

– Складно врешь. А ну выкладывай, дед, начистоту. Некогда мне с тобой лясы точить. Кому ты отдал колотушку?

Рахмиэл молчал, и молчание впервые не спасало его, а еще больше губило.

– Кому? – повторил свой вопрос урядник. – Ты терпенье мое зря не испытывай. За правду тебя никто не накажет, ручаюсь. А за вранье… за вранье, дед, поплатишься, еще как поплатишься… Каленым железом признание вырву!

– Арону отдал, – пробормотал Рахмиэл. – То есть не Арону… Он только назвался Ароном…

– Только назвался? Кто же он, дед, на самом деле?

– Не знаю… Пришел, попросил напиться… Воды, говорю, не жалко, пей… Потом нога у меня разболелась… судорогой свело…

– Ты про ногу погоди, – остановил его урядник. – Давай по порядку. Попросил напиться… А дальше?

– Поел… и исчез… Думал, не вернется… а он к ночи снова объявился… то есть не к ночи… к вечеру… пошел к Спиваку… в долг взял гвозди… залез на крышу…

– А что на крыше делал?

– Сперва гвозди вбивал… потом замахал руками.

– Зачем?

– Взлететь хотел.

– Куда?

– А куда взлетают? К Господу, видно. Когда плохо, каждому хочется взлететь… И мне сейчас, господин урядник, хочется… очень даже хочется…

– Ответишь на мои вопросы и взлетай, – осклабился Ардальон Игнатьич.

– Да я вроде бы на все ответил.

– А колотушка зачем ему понадобилась?

– Я же вам говорил: ногу у меня судорогой свело… Вот он и вызвался постучать… я поначалу отказывался… не соглашался… потом уступил… А что – что-нибудь украли?

– Ничего не украли.

– Ну и слава богу.

– Вице-губернатора чуть не убили, – сказал Нестерович.

– У нас? Вице-губернатора?

– Не у нас… В Вильно… По всему краю розыск объявлен… злоумышленника ищут…

– Господин урядник, я виноват… но тот… в ермолке с булавкой… не злоумышленник…

– В ермолке с булавкой?

– Да.

Нестерович вспомнил рассказ прыщавого Семена.

– Он скорей похож на сумасшедшего.

– Какой же нормальный станет в вице-губернатора стрелять? Только сумасшедший, – заметил Ардальон Игнатьич. – А где он сейчас?

– Откуда я знаю? Шатается где-нибудь по округе.

– Он тебе ничего не говорил?

– Про что?

– Куда пойдет, с кем встретится.

– Не помню.

– А ты, дед, вспомни!

– В лес, говорил, пойдет.

– Зачем?

– К лесорубам. Бог, говорит, сердится на них. Скоро, говорит, ни одного дерева не останется, земля превратится в пустыню, и люди будут топить печи людьми… Убирался бы он подобру-поздорову.

Но у Ардальона Игнатьича были на сей счет другие соображения.

– Вот что, дед, – сказал он. – Ежели тот… с булавкой… появится, ты ему о моем приходе ни слова… не то я с тебя шкуру спущу… Понял?

– Понял, господин урядник.

И Нестерович зашагал со двора.

Но сразу на лесосеку Ардальон Игнатьич не пошел, хотя его страх как тянуло в чащу, где Лукерья Пантелеймоновна промышляла вместе с дочерью и сыном.

Урядник решил наведаться в москательно-скобяную лавку и учинить дознание Спиваку.

– Добрый день, господин урядник, – залебезил перед ним Нафтали. – Чем могу служить?

– Да я так зашел… чувства свои высказать, – начал издалека Ардальон Игнатьич. – Хава нам с Лукерьей, почитай, как родня была.

– Нет больше Хавы, – печально произнес Нафтали. – Нет.

– Батюшка Никодим, когда прознал про роды, корил меня: «Чего это ты, Ардальон Игнатьич, еврейку в повитухи зазвал? Православные, что ли, перевелись?» А я ему: «Отец Никодим! Насчет души не скажу, а руки у Хавы православные!»… Отчего она умерла?

– От смерти, – сказал Нафтали. – Все от смерти помирают.

Появление урядника не на шутку встревожило Спивака. Пенсне то и дело съезжало на кончик носа. Нафтали нервно, выдавая свое волнение, водружал его на прежнее место.

– От смерти, говоришь?

– От смерти, от смерти, – повторял как заведенный Спивак, не понимая, чего от него Ардальон Игнатьич хочет. Не пришел же он для того, чтобы выразить свое соболезнование. А если за покупкой, то зачем все эти рассказы про отца Никодима?

Может, у него, у Нестеровича, такие же подозрения, как и у них, у ее братьев? Белый кружевной платочек на Хавиной шее до сих пор не идет у Нафтали из головы. Сестра на здоровье никогда не жаловалась. Она вообще ни на что не жаловалась, хотя и было на что, ой было: сын – лоботряс и потаскун, муж – хам и сквалыга. Но он, Нафтали, уряднику ничего не скажет – ни про платочек на шее, ни про пудру на лице, ни про спешку, с какой ее похоронили. Нечего выносить сор из избы. Могила на то и могила, чтобы похоронить все: и сор, и сомнения. Нечего оттуда веревку тянуть и живых стреножить.

– Как идет торговля? – осведомился Ардальон Игнатьич, выуживая главное.

– Какая в нашем местечке торговля? Еле концы с концами сводишь.

– Не прибедняйся. Вся деревня у тебя с Хаимом в долгу. И местечко.

– Весь мир, господин урядник, перед нами в долгу.

– Ишь ты! Куда хватил!

– Я имею и виду не только евреев… всех… – пояснил Нафтали, терзая пенсне. – Разве, к примеру, перед вами он не в долгу? Бог каждому из нас что-то недодал.

С ними всегда так, выругался про себя Ардальон Игнатьич, спросишь о каком-нибудь пустяке, а они черт-те что разведут, наплетут с три короба, до самого Бога доберутся, затуманят тебе мозги. Но он сдержался и, глядя в прыткие ускользающие глаза Спивака, спросил:

– Приезжим и чужакам в долг-то ты не дашь.

– Не дам, – Нафтали не понимал, куда урядник клонит.

– Даже горсть гвоздей?

– Даже горсть гвоздей, – подтвердил Спивак.

Ардальон Игнатьич был по натуре человеком простодушным, даже доверчивым, сыщицкими способностями не обладал, долгие дознания утомляли его, но он и простаком не был. Врожденная крестьянская сметка никогда не оставляла его, возвышала в собственных глазах и придавала если не силу, то упорство.

– Послушай, Нафтали, – сказал он без обиняков. – К тебе в последние дни никто из чужих не захаживал?

– Нет, – ответил Спивак.

– Так-таки никто?

– Никто, господин урядник.

В ответе Нафтали Нестерович уловил подвох. Если бы Спивак честно признался – так, мол, и так, приходил такой в ермолке, приколотой булавкой к волосам, Ардальон Игнатьич ничего дурного не заподозрил бы. Теперь же его снедали сомнения. А вдруг между тем, в ермолке, и толстым напыщенным Спиваком существует какая-то иная, негласная, связь? Может, исправник Нуйкин прав и все евреи одна шайка?

– А ты, Нафтали, подумай, – все-таки явил свое великодушие Нестерович.

Спивак наморщил лоб, словно морщины, как струны балалайки, должны были издать не то прощальный, не то примирительный звук.

– Мошенник какой-то заходил… в ермолке… с булавкой… попросил в долг гвоздей и сказал: «Господь Бог воздаст вам и вашему брату Хаиму за каждый гвоздь сторицей».

– Ясно, – выдохнул Ардальон Игнатьич. – Пароль.

– Что?

– Тайное слово. Они всегда так действуют.

– Кто?

– Цареубийцы и те, кто стреляют в вице-губернаторов. Может, скажешь, он просто так… за гвоздями… заходил?..

– Хаим! Хаим! – завопил Нафтали и, когда брат из боковой двери вошел в лавку, воскликнул: – Поздравляю тебя, Хаим!

– С чем?

– Мы с тобой… цареубийцы… мы с тобой стреляем в вице-губернаторов. Ой, держите меня… Я умру со смеху… Ой, держите меня!

– Как бы плакать не пришлось, – спокойно сказал Нестерович и откланялся.

Смех Нафтали смешал, спутал, разогнал ветром мысли Ардальона Игнатьича, казавшиеся ему еще минуту назад в лавке такими спокойными и неопровержимыми. Ну чего этот толстяк, этот мошенник в ермолке без булавки гвалт поднял? Разве кто-нибудь его обвиняет? Ему-то, Спиваку, зачем стрелять в вице-губернаторов? Живет не тужит, денежки откладывает. Мое дело расспросить, проверить и доложить Нуйкину. Для этого я и поставлен здесь и властью облечен.

Ардальон Игнатьич прошел мимо корчмы и еще раз пожалел, что она на замке. Не мешало бы горло смочить. Пропустишь стаканчик, и все на свете ясней, мука смотреть на мир трезвым, мука.

Хоть бы Морта на миг выглянула.

Никого.

А самому туда переться в поминальные дни, стучать в окно – неохота.

Лукерья Пантелеймоновна с Иваном и Катюшей небось уже полные лукошки насобирали.

Три таких похода, и готова царская кадка.

Может, государь нынешней осенью пожалует. В этих краях еще ни разу не был.

Есть же такие медвежьи углы, где ни Бога, ни царя… только Нуйкин… только лукавые евреи да обросшие молчанием литовцы.

Ардальон Игнатьич вдруг вспомнил, как Лукерья Пантелеймоновна уговаривала его перебраться куда-нибудь на Дон или на худой конец под Рязань или Вологду, там, дескать, все свои, ни одного чужого, да он все отнекивался и отнекивался. Легко сказать – перебраться. А как же изба? Сад? Огород? Скотина? И потом, разве он, Нестерович, себе принадлежит? Он принадлежит Нуйкину. Нуйкин прикажет на Дон – поедем на Дон, прикажет под Вологду – научимся окать.

До лесосеки было далеко, и, пока Ардальон Игнатьич шел туда, перед его глазами проносилась вся его нелегкая и сумбурная жизнь: детство на берегу Сожа, солдатчина, Кавказ. Он думал о ней беззлобно, снисходительно и, как ни старался, не мог из нее, как из-под пепла, выхватить хотя бы один горящий уголек.

Единственное, что он всегда вспоминал с радостью, было ночное, куда его брал дед Порфирий Святославович. Дед подсаживал его на лошадь, и та уносила его, маленького, дрожащего, в ночь, кружила по лугу, и луг казался бесконечным, как его счастье. Ту лошадь он узнал бы среди тысячи других, гривастую, с лоснящимся бархатным крупом, со стройными упругими ногами, подкованными не подковами, а его искрящимися в темноте мыслями, только прикажи, и они тебя куда угодно перенесут.

Долго еще конское ржание, цокот копыт наполняли его душу луговой свежестью и ощущением слитности с тем, что навеки осталось там, на берегу Сожа, в родной Белоруссии.

Из леса доносился недружный стук топоров, и Ардальон Игнатьич ускорил шаг.

Нестерович обвел взглядом лесосеку и сразу же увидел две ермолки. Поскольку среди лесорубов, кроме Ицика, больше евреев не было, Ардальон Игнатьич понял: он.

Первое чувство, которое урядник испытал, было удивленное разочарование. Тот, в ермолке с булавкой, совсем не смахивал на государственного преступника. Был он какой-то щуплый, мелкий, не по возрасту старый; рваный, видно, с чужого плеча, короткополый балахон коробился на нем, отчего пришелец казался горбатым, а может, он и впрямь был горбат, бечевки, которыми завязывал башмаки, волочились по земле, жидкая бородка отливала давно не чищенным серебром. От него даже здесь, в лесу, веяло бедой и неуютом. Чужак о чем-то громко толковал с Ициком, и до слуха Ардальона Игнатьича, как щепки, долетали мудреные древнееврейские слова. Больше всего, однако, Нестеровича поразили руки чужака – длинные, как весла, он как бы загребал ими воздух или пытался удержаться на плаву.

– Бог в помощь, – бросил Нестерович, когда старший Андронов – Афиноген – заметил его.

– Спасибо, Ардальон Игнатьич, – степенно произнес Афиноген. – За грибками али дело какое?

– Какое ж в лесу дело? – схитрил урядник.

– Да мало ли какое, – сказал Афиноген и всадил в дерево топор. – Перекурим, братцы! – крикнул он на весь лес. – Милости просим, Ардальон Игнатьич, к нашему шалашу!

Так оно даже лучше, подумал Нестерович и подошел к Андронову.

Афиноген сел на пень, раскрыл кисет, достал из него махорку, угостил Ардальона Игнатьича. Каждый свернул по козьей ножке и задымил.

Присел к ним и Гурий.

Только литовцы – старик Ряуба и верзила Анзельмас – держались в сторонке. Чем дальше от властей, тем лучше. Выкуришь с властями самокрутку, а потом пожалеешь. Как бы кровью харкать не пришлось.

А Ицик и тот, в ермолке, как и водится у евреев, спорили до самозабвения. Что им он, Ардальон Игнатьич Нестерович? Они, видать, сейчас в небесах витают, разговаривают со своим Саваофом или бредут по Синайской пустыне из египетского плена и от жары друг друга руками обмахивают.

Ардальон Игнатьич потягивал козью ножку, не упуская их из виду. Зря день потратил. Зря. Исправнику Нуйкину нужен не этот… в ермолке с булавкой… ему нужен другой. Но где же он, Нестерович, выкопает для него другого? Даже в этом ему не везет. За всю свою долгую службу ни разу еще не поймал ни одной крупной рыбины… все уклейки да уклейки… А за уклейку награды не жди… От уклейки какой навар? Только раз в жизни, и то во сне, заарканил он настоящего злодея… абрага… подстерег ночью… повалил голубчика… связал намертво – и прямо во дворец к наместнику. Комнат во дворце видимо-невидимо… два дня на себе абрага тащил, весь по́том изошел, чуть грыжу не нажил, пока приволок через все залы в кабинет его сиятельства… Его сиятельство открыл золотой ларь, вынул Георгиевский крест, повесил ему на грудь и сказал:

– Молодец, Нестерович! Пришел сюда солдатом, уйдешь ротмистром!

– Рад стараться, ваше сиятельство!

Наместник встал из-за стола, ввел его в какую-то комнату, а там мундиров… в глазах рябит… генеральские… полковничьи… ротмистрские… всякие.

Выбрал он себе мундир по мерке, подошел к дворцовому зеркалу и… проснулся.

Господи, подумал Ардальон Игнатьич, пуская колечки сизого дыма, ежели ты царя не можешь сюда заманить, чтобы он моих грибочков отведал, даруй мне хоть… ну, хотя бы того… настоящего, который в вице-губернатора стрелял.

– А у вас, я вижу, новенький, – сказал Ардальон Игнатьич, сплевывая махру.

– Вы о ком? – не сразу догадался Афиноген.

– О том… – И Нестерович простер руку в сторону Ицика и пришельца.

– А! – зевнул Афиноген. – Он не лесоруб… Он странник… малость того, – и старший Андронов повертел пожелтевшим от курева пальцем вокруг седого виска.

– Чего?

– У него, Ардальон Игнатьич, мозги набекрень.

– А он часом не прикидывается? – выдал себя урядник.

– Нет… Сами посудите: приходит и просит, чтобы ему лестницу сделали…

– Какую лестницу? – спросил Нестерович.

– До неба, – нарушил молчание Гурий.

– Ишь ты! – Ардальон Игнатьич погасил о сапог самокрутку.

– А ты, говорю, хоть знаешь, сколько на такую лестницу леса надобно? – продолжал Афиноген.

– Знаю, говорит, одно дерево, – перебил брата Гурий.

– Да вы не хором… кто-нибудь один, – попросил заинтригованный урядник.

– Рассказывай, – уступил брату Афиноген. – Ты же вроде обещал ему.

– Одного, говорю, дерева мало. Из одного, говорю, только до крыши можно…

– А он? – подстегнул рассказчика Ардальон Игнатьич.

– Я, говорит, покажу тебе такое дерево. И что вы думаете: подводит меня к пню, тычет в него рукой и говорит: «Это». Но это ж, говорю, пень, обыкновенный пень… А он: «Это! Это!» Смех и грех.

– А лестница-то ему зачем? – исподлобья следя за пришельцем, поинтересовался Ардальон Игнатьич.

– Я, говорит, к Богу по ней поднимусь, – хихикнул Гурий. – В Судный день… с докладом… И что ты, спрашиваю, ему о нас расскажешь? О вас, говорит, ничего… Я ему, говорит, только про евреев рассказываю. А вы, говорит, своего посланца ждите. Ну раз, говорю, о нас Богу ничего хорошего не расскажешь, проси у своих… у Ицика… Видать, он его сейчас и уговаривает. Занятно с ним, весело. Послушаешь, и сам как будто одной ногой там…

– Где? – спросил Ардальон Игнатьич.

– На небе. Все время топором махать надоедает. Жаль только: корчмы там нет. – И Гурий снова захихикал. – Кому что, Ардальон Игнатьич, видать, корчма, она и есть наше небо.

– Уж ты, Гурий, скажешь, – одернул его Афиноген.

Они встали и снова взялись за топоры.

Поднялся и Нестерович. С минуту он размышлял, что делать: повернуть назад или подойти к тому, в ермолке с булавкой, и решил – день-то все равно коту под хвост – поговорить с пришельцем.

– Добрый день, – сухо поздоровался он с Ициком.

– Здравствуйте, – ответил тот.

– О чем люди добрые толкуют?

– О разном, – неохотно процедил Ицик.

Пришелец смотрел на Ардальона Игнатьича равнодушно, без всякого интереса и боязни, словно перед ним был не живой человек, а замшелое, не годящееся в никакие лестницы дерево.

– По-русски понимаешь? – обратился к пришельцу урядник просто и без предвзятости.

– Да, – сказал человек в ермолке. – Я говорю на всех языках.

– Так-таки на всех? – удивился Ардальон Игнатьич.

– На всех… Разве с людьми иначе договоришься?

– Верно, – буркнул ошарашенный Нестерович. – С людьми надо по-людски… Я уже тоже по-еврейски немножко калякаю… А ты издалека путь держишь?

– Смотря чем его мерить.

– Верстами, – сказал урядник.

– Я никогда не мерил свои пути верстами.

– А чем?

– Расстоянием от Бога и до Бога…

– Это Ардальон Игнатьич, наш урядник, – представил Нестеровича Ицик.

– Я так и думал, – сказал человек в ермолке. – Все урядники задают одни и те же вопросы.

– А ты кто? – сделав вид, что он не заметил ехидства, осведомился Ардальон Игнатьич.

– Разве урядникам важно, кто мы?

Ардальон Игнатьич остолбенел.

– А что же им, по-твоему, важно? – выдавил он.

– Где мы? С кем мы? За что мы? – вежливо объяснил человек в ермолке.

– Где вы, положим, ясно… на лесосеке у Фрадкина… С кем вы – тоже… в сей момент с Ициком… Остается узнать, за что вы…

– Но сказав, за что я, я отвечу, кто я…

– Вот именно, – ухватился за его ответ Ардальон Игнатьич.

– Но я и сам не знаю, кто я…

– Как же так? – скривился Нестерович.

– Пока мы живы, никто из нас не знает, кто мы… Только червь до самой смерти знает, что он червь. Только корова знает, что корова.

– А человек?

– Человек не знает. Полжизни был человеком и превратился в червя, полжизни был червем, а в конце стал человеком. И тот, кто говорит, что так не бывает, никогда не войдет в Царство божье, – закончил пришелец.

Нет, нет, он совсем не похож на помешанного, подумал Ардальон Игнатьич с обидой, но и на разумного тоже не похож. Так кто же он? Кто?

– Кто ты? – Терпение Нестеровича было на пределе.

– Кто? – Пришелец на мгновение задумался, посмотрел на Ицика, на лесорубов, размахивавших тяжелыми острыми топорами, как будто среди них искал ответа, и вдруг заговорил по-древнееврейски: – Я облекаюсь в правду, и суд мой одевает меня, как мантия и увясло. Я глаза слепому и ноги хромому, отец для нищих, и тяжбу, которой я не знал, разбираю внимательно. Сокрушаю я беззаконному челюсти и из зубов исторгаю похищенное.

– Что он намолол? – повернулся Ардальон Игнатьич к Ицику. – Переведи. По-тьмутаракански я не понимаю.

– Он сказал о себе словами Иова.

– Какого еще Иова? – сердясь на свою беспомощность, спросил урядник.

– Которого Господь поразил проказою от подошвы ноги его по самое темя.

– Вы мне голову не морочьте!.. Пусть ответит по-простому, по-нашему.

Но человек в ермолке молчал.

– Документ у тебя имеется? – обратился Ардальон Игнатьич к пришельцу.

– Нет, – сказал пришелец.

– Придется тебя под стражу взять… До выяснения личности. Понял?

– Понял, – кивнул человек в ермолке. – Но нет для меня оков и тюрьмы, из которой я бы не вышел.

– Поживем – увидим, – бросил Ардальон Игнатьич и приказал: – Иди!

– Отпустите его, – заступился за человека в ермолке Ицик. – Хватит с него и тех оков, которыми сковал его Всевышний.

– Всевышний Всевышним, а порядок должен быть, – отрезал Нестерович и подтолкнул пришельца в спину.

Пришелец лениво брел по лесу, то и дело наступал на развязавшиеся, волочившиеся по земле бечевки, спотыкался, поглядывал на синее, опрокинутое над ним небо и беззвучно шевелил губами, как выброшенная на берег рыба. Ардальон Нестерович семенил за ним, волочившиеся по земле бечевки раздражали его, змеились по мху, а из мха как назло, дразня и приковывая взгляд, торчали моховички и лисички, и даже боровик-полковник безнаказанно нежился под солнцем. Кузовок бы сейчас, мелькнуло у Нестеровича, сколько бы он по пути собрал! И вдруг Ардальона Игнатьича осенило: в балахон, в балахон! Завязать бечевками рукава и сыпь сколько влезет.

– Стой! – прикрикнул он на пришельца. – Снимай свою хламиду!

Пришелец вздрогнул, недоуменно уставился на своего конвоира и медленно, как бы сдирая с себя кожу, снял одежду.

– И бечевки давай!

Человек в ермолке нагнулся и вытащил из башмаков расползшиеся волокнами шнурки.

Ардальон Игнатьич перевязал ими рукава балахона, сделал из него что-то вроде мешка и, ежеминутно нагибаясь, стал бросать туда добычу.

– А ты чего? – ровно и радостно дыша, обратился он к пришельцу.

Человек в ермолке смотрел на урядника, и в его печальных, озаренных нездешним светом глазах сверкали неуловимые искорки насмешливого, но восхищенного согласия.

– Собирай!

Пришелец затравленно огляделся, отыскал взглядом гриб, шагнул к нему, подсек и, держа его, как налитую доверху чарку, понес к Ардальону Игнатьичу.

– Это мухомор… поганый гриб… ядовитый, – беззлобно сказал урядник. – Собирай вон те… лисички… дед мой Порфирий их еврейскими называл… потому как никогда не червивеют… Только с корнем не вырывай!

Человек в ермолке, не привыкший к такой работе, вскоре устал, опустился на колени и стал переползать от одной стайки грибов к другой.

Когда балахон был набит битком, Ардальон Игнатьич сказал:

– Лукерья Пантелеймоновна суп грибной сварит, угостит тебя… А потом… потом, – Нестерович не знал, что потом с пришельцем делать. – Эх-ма! – вздохнул урядник. – Выбрал бы ты, приятель, другой уезд!..

– От каждого урядника только это и слышу: «Выбрал бы ты, приятель, другой уезд!» Но где он на земле, этот другой уезд? Где?.. Вся земля, от края до края, один уезд… один и неделимый, где у Бога документ требуют, с гербовой печатью. А печать эта самая – у дьявола.

Сбитый с толку Нестерович пригнал пришельца в местечко и, снедаемый дурными предчувствиями, запер его в хлеву вместе с буренкой и свиньями.

XIII

Даже смерть матери не примирила прыщавого Семена с отцом. Поминальные дни – шиве – полагалось бы вроде отсидеть вместе, а они горевали врозь, каждый в своей комнате, и Морта металась между ними, не зная, кому больше угодить.

Стряпала она на двоих, но еду каждому приносила в отдельности, не задерживаясь, стараясь заняться чем попало, опасаясь лишних вопросов.

Семен, обросший, почерневший, все время угрюмо молчал, ничем не интересовался, ел наспех, без прежней жадности, долго мешал ложкой суп, как будто намеревался что-то выудить из миски, и правая рука его напоминала клешню рака, страшную в своей неугомонности.

Впервые за долгие годы он избегал взглядов Морты, словно они, эти взгляды, могли выжечь у него на лбу какое-то позорное клеймо или обнажить то, чего ему даже наедине с ней не хотелось показывать. Он переживал что-то большее, чем смерть матери, но что именно, Морта не могла понять.

У него вдруг появилась странная привычка гладить себя по шее, щупать кадык, сжимать его двумя пальцами до удушья. Когда Морта входила в его комнату, прыщавый Семен быстро отдергивал руку и прятал ее в карман или за пазуху.

Он и спал сидя, откинув голову к стене, у которой при жизни Хавы изредка молился.

Морта и не пыталась с ним заговорить, не столько боясь его гнева, сколько заботясь о достойной памяти хозяйки. Только один-единственный раз прыщавый Семен нарушил молчание, но и того раза хватило, чтобы она вся съежилась и застыла.

– Ты не знаешь, где отец ружье держит? – спросил он, не поднимая головы.

– Не знаю, Симонас.

– Не ври. Ты все в доме знаешь.

– А зачем оно тебе… зачем?

– Надо.

И больше он не проронил ни слова.

С того вечера, входя к нему, Морта с ужасом и содроганием ждала дальнейших расспросов, но он ни о чем ее не расспрашивал, как будто все ей привиделось во сне и никакого ружья никогда не было.

Корчмарь Ешуа, напротив, был словоохотлив с ней, даже ласков. Стоило ей войти в комнату, как он оживлялся, разглаживал черную бороду, по-кавалерски поправлял ермолку и весь подавался вперед не навстречу еде, а ей, своей служанке.

– Морта, Морта, – цедил он, возвращая ей пустую миску. – Что бы мы без тебя делали? За что нам, грешным, Господь такого ангела послал?

– Да я, господин, не ангел.

– Ангел, ангел, – твердил Ешуа, выдергивая из бороды застрявшие крошки. – Сын – чужой, а ты, Морта, своя.

– Сын всегда свой… А я, господин, чужая…

– Своя, своя…

Морту пугали такие разговоры. А еще больше пугали ее глаза Ешуа, цепкие, въедливые. Посмотрит, и по спине мурашки бегут.

Он однажды уже на нее так смотрел. Дело было лет пять назад. Поехали они вместе в город, кажется, в Ковно. Уже вечерело, когда сломалась ступица, и Ешуа, ведя на поводу лошадь, отправился с Мортой в ближайшую деревню колесо менять.

Они шли по лесу наугад и заплутали в темноте.

Идти дальше было бессмысленно, да и небезопасно, того и гляди голодный волк задерет, и Ешуа решил заночевать в чаще. Они примостились рядом, под мохнатой елью, привязали гнедую и стали ждать утра.

– Спи, – сказал Ешуа. – Спи.

– И вы, господин, спите.

– Сплю, сплю.

Но они оба не смыкали глаз. Спал только лес – ветка и та не шевелилась, и эта тишина засасывала как омут.

– Ты… ты не боишься, Морта? – спросил Ешуа.

– Нет, – солгала она. – А вы?

– И я не боюсь… ничего не боюсь… – Шепот его падал в тишину, как дождь, и корчмарь был весь мокрый.

Он придвинулся к Морте, засучил ногами и вдруг, как ужаленный, вскочил, бросился в малинник и, ободрав в кровь лицо и напугав гнедую, стал молиться – до стона, до крика, до исступления.

Он молился до самого утра, и когда рассвело, Морта увидела его измученное лицо в пятнах запекшейся крови.

– У вас, господин, кровь на щеках, – сказала Морта.

– Ничего, ничего, – ответил он. – Бог смилостивился надо мной. Обагрил только щеки, а не душу.

Обычные дни летели быстро, оголтело, с присвистом, а эти, поминальные, ползли улитками: пока дождешься вечера, кажется, мхом обрастешь. Одна только радость – корчма на замке. Хозяину, конечно, убыток, а ей, Морте, роздых.

Правда, ко всем ее хлопотам пес добавился… тот, пегий, с отвислыми, как картофельная ботва, ушами, подобранный по дороге на кладбище.

Морта искупала его в Немане, расчесала скребком, посадила на цепь.

Но пес был странный, безголосый, совсем не лаял, только вилял обрубком хвоста и ловил блох, слизывая их длинным, как бы ошпаренным языком.

– Тот, кто побирается, не лает, – сказал Морте Ешуа. – Поживет у нас и научится. А что вообще слыхать в местечке?

– Ничего.

– А Семен? – допытывался корчмарь.

– Молчит.

Ешуа не поверил.

– Молчит и думает, – сказала Морта.

– Пусть думает. Ему есть о чем подумать.

– Всем есть о чем подумать, – желая сократить пропасть между хозяином и сыном, промолвила Морта. – Пора вам, господин, на мировую…

– А с ним в мире нельзя.

– Почему?

– Не любит он никого, вот что.

– Любит, – уверяла корчмаря Морта.

– Тебя, что ли? – не сдержался Ешуа.

– Вас, – проглотила обиду Морта. – И мать-покойницу… Хаву… любил…

– Ха!.. От него она и…

– Нет, нет, – запротестовала Морта.

Ешуа обвиняет не только Семена, но и меня, пронзило ее. Если бы он на ком-нибудь женился, Хава никогда бы не полезла в петлю, нянчила бы внуков и состарилась бы в тепле и достатке… Но, может, у Хавы никаких внуков не было бы и от еврейки. Бывают, конечно, сыновья поласковей и поверней, но не только из-за Семена Хава ни свет ни заря потопала в хлев и наложила на себя руки. Не только. Кому-кому, а корчмарю Ешуа это лучше известно, чем кому-либо другому. Морта сколько живет в доме, а спроси ее, помнит ли она хоть раз, чтобы Ешуа по-людски говорил с Хавой, и не припомнит такого случая. Правда, корчмарь никогда и не ругал жену, не кричал на нее, не поносил, хоть тихоней не был.

– Мортяле, – не раз говорил он при жене. – Погляди-ка, много ли у нас в чулане белой осталось?

И уменьшительное «Мортяле» он произносил с нескрываемой, не приглушенной никакими приличиями нежностью.