Текст книги "Новый американец"

«Есть у меня две карикатуры на вас: одна из „Сатирикона“, другая из газеты какой-то. Я бы приложил их сюда, да не знаю уж: нехорошо, говорят. А по мне: ведь лучший портрет тот, где карикатурно, а значит, не безразлично. В одном японском журнале поместили карикатуру на меня вместо портрета, и без всякой оговорки. И ничего получилось: чудно, а все-таки живой, не то что в паспорте фотографическая карточка».

Художественное произведение отличается от пасквиля тем, чем талант от бездарности. Почему «Компромисс» – правда, а не навет? Потому что, если бы автор попытался покривить душой, у него, даже талантливого, хорошая проза не получилась бы. Чтобы написать ТАК, нужно быть искренним, нужно выстрадать каждое слово, нужно прикоснуться к БОЖЕСТВЕННОМУ ЛОГОСУ, который есть ПРАВДА.

Можно громко вопрошать: «Нужна ли писателю совесть?» Можно быть честным и даже святым, но БОЖЕСТВЕННЫЙ ЛОГОС не допускает тебя к себе. Пьющий, далеко не святой Довлатов был допущен. И в этом пафос моей книги о нем.

В повести «Иностранка» писатель изображает утро в эмигрантском гетто в Форест-Хилл, где он жил, окруженный своими героями: «Вот идут наши таксисты. Коренастые, хмурые, решительные». Всего одна фраза. Но как много открывается. Я сам работал таксистом. В таксисты идет тот, кому идти больше некуда. Отсюда хмурость. Чему радоваться, когда каждый день пристрелить могут. В таксисты идет только решительный. Трус предпочитает велфер. Чтоб в аэропорту чемоданы таскать, таксисту желательно быть коренастым. Полусогнутому «фитилю» в тесной кабине двенадцать часов не высидеть. «Коренастые, хмурые, решительные». Обратите внимание на повторяющуюся в каждом слове «р», подчеркивающую жесткость ситуации и характера.

Писатель, живущий в эмигрантском гетто, слишком тесно прижат к своим героям. Тут нет отстраненности. Вот ты выписал, к примеру, трагикомическую фигуру издателя русских книг, которые здесь никому не нужны. От человека ушла жена, он вынужден спать на складе, на ящиках с книгами. Утром, направляясь в магазин Мони за сигаретами, автор сталкивается со своим героем, который книгу, несомненно, прочитал. Тут ведь могут, как Вольтера, палками побить. Хорошо было двухметровому Довлатову, а ежели кто помельче… А то вдруг начнут в газетине стыдить да вопрошать: «Нужна ли писателю совесть?»

Я не пошел на похороны Сергея Довлатова. Невозможно было представить его в гробу. В одном из рассказов таллинского цикла лирический герой выпивает и закусывает, поставив бутылку и стаканы на крышку гроба. Подобно шекспировскому могильщику Довлатов острит и иронизирует, стоя над открытой могилой.

Возможно, когда-нибудь им займется серьезный литературовед. Исследовать творчество Довлатова – это значит исследовать природу иронического. Франц Шлегель писал в «Критических фрагментах»:

«Ирония с высоты оглядывает все вещи, бесконечно возвышаясь над всем обусловленным, включая сюда и собственное свое искусство и добродетель».

Иронический писатель, по Шлегелю, признает все действительное пустым и тщетным, кроме собственной этим самым возвышаемой индивидуальности.

Насупленный Гегель терпеть не мог иронии. Но именно он сказал о ней самые точные слова:

«Ирония делает ничтожным и суетным всякое объективное содержание и таким образом сама оказывается бессодержательностью и суетностью. Отрицая все возвышенное и лучшее, она ничего в себе не содержит. Ирония сама опровергает и уничтожает себя».

Не только своим творчеством, но жизнью и смертью своей Сергей Довлатов подтвердил главную установку своей иронической Музы.

1988

Русский еврей

Вэмиграцию он бежал от непокоя коммуналки. Из шума в тишину. Но американская тишина была густо окрашена в зелень. Две комнаты в suburb[29]29
  Suburb – пригород (англ.).


[Закрыть] – $1000 в месяц, пятьсот баксов за куб тишины. И потому десятиглавый дракон с черными шерстяными головами бесновался теперь у них под окнами.

– Я умираю на нервной почве, Нинок. Как унять этих негритят?

Резиновые красные пасти рвали в клочья гармонию бытия. Он метался по квартире, но грубошерстный дракон доставал даже в ванной.

– Остается токката и фуга Баха… Токката и фуга ре минор.

– Не сметь. Я вытащила батарейки.

– Тогда согласись на полет Валькирии.

– Валькирия убьет старушку Бетси над нами. Туда въедут Бум Бакс с Там Таммом – тогда всему дому кранты.

– Попробуй унять их ты, Нинок. Попробуй, Ниночек.

– Hello, kids, listen to me. – Бледный худенький Нинок высунулся по пояс из окна с тяжелой Библией в руках. Десять шерстяных одуванчиков запрокинулись навстречу. – Listen to me, kids. In the Holy Bibel has been written – love yours neighbors, we are yours neighbors[30]30
  Слушайте, дети. В Священном Писании сказано: «Любите ваших соседей». Мы ваши соседи.


[Закрыть].

В ответ двенадцатилетний гиббон навел на Нинка упористый клетчатый зад и выстрелил. Дракон взревел, встал на задние лапы.

– Нинок, немедленно набери девятьсот одиннадцать – или меня хватит кондратий.

– Набрала… А ты пойди встреть полицию и хорошенько объясни.

Он знал эту популяцию светлокожих мулаток, к которым так любили прислоняться плантаторы. У этой, незабудковоглазой, было восемь ублюдков от разных самцов. До прихода полиции она успела отогнать вглубь дома пятерку грубошерстных зверьков, рассадив на крылечке тройку ангелочков.

Когда он подошел, коварная успела обработать полицию. Лилейнобелый коп навел на него два голубых прицела:

– Если вы еще раз закричите на детишек, я вас арестую.

– За что?

– Harassment – за нарушение порядка.

– Но я всего лишь попросил их не орать.

Из голубых полицейских прицелов хлестало беспощадностью. Ну что может сказать ему, копу, этот kike[31]31
  Kike – жид.


[Закрыть] с банановым носом, этот hib[32]32
  Hib – жид.


[Закрыть] с тяжелым русским акцентом?

– Еще одно слово – и я вас арестую.

– Но, offi cer, я был в России завучем средней школы, у меня мастерские степени по педагогике и журналистике, поверьте, я знаю, как обращаться с детьми. Им прежде всего следует внушить уважение к старшим.

– Здесь не Россия.

Этот старик с сигарой всегда стоял на углу, у бакалеи Феррара. Одинокая клетчатая колонна. Увидев проходящего русского, колонна заговорила:

– Эй, русский, послушай. Если завтра ниггеры устроят демонстрацию у мэрии, коп потеряет пенсию. Его доблесть – арестовать тебя, хотя он тоже ненавидит ниггеров.

Он шел, чувствуя боль в костяшках кулаков. С детства он чувствовал свои расплющенные костяшки. Так хищник чувствует зуд в когтях. Все костяшки его пальцев и фаланги были в шрамах. Следы яростных школьных боев. О, это вкусный звук кулака, входящего в мускульные волокна лица: сухожилия, мышцы, хрящи. Эта счастливая боль расплющенных костя шек, слепящие молнии пропущенных ударов. Кровь из рассеченных бровей заливает глаза. Смертные муки всех этих под дых – и в пах. Он был как яростный викинг, нажравшийся мухоморов в норвежском лесу, он был бёрсерк – свирепый рыцарь. Норвежские крестьяне боялись бёрсерков и не впускали их в деревни. И потому бёрсерк жил один в хижине, на берегу фьорда.

Он был одинокий бёрсерк, окруженный врагами, и они дали ему кликуху Лев. Он бил точными лепными ударами в нос, в зубы, в бровь, так что его боевые фаланги превращались в сплошную саднящую рану. Это была главная радость его детства.

А еще он любил уходить в лес, на земляничные поляны, в орешники, к оптинским корявым дубам. Однажды, под Оптиной пустынью, к нему подкрались братья Зотовы. Рыжие, конопатые, длинношеие, они ступали осторожно, ощупывая землю плоскими обезьяньими ступнями.

– Бей. За джиду ничего не будет.

Там, за Оптиным монастырем, были ямы, из которых реставраторы брали глину. Они столкнули его в пещеру и стали забрасывать сухой глиной, по-собачьи работая задними лапами.

– Они закапывают меня живьем.

И тут он услышал звериный рев (неужели это я?). Он не помнит, как оказался на загривке у старшего Зота. Он повис на нем, как гиена. Они ужаснулись и побежали. Помнит только, как старший Зот на бегу зажимал рану.

Потом он оказался у Пафнутьего колодца и, наклонившись над зеркальной водой, увидел там рыдающего глиняного вампира с окровавленным ртом.

Но особенно досаждал ему Гулевич. Он был из тех полужидков, что выставляют напоказ свою ненависть к евреям. Так кривой презирает свою незрячую половину. Они столкнулись у песочной ямы для прыжков.

– Что же ты не здороваешься, – играя на публику, сказал Гулевич, – еврей, а не здороваешься.

Он помнит пропущенный удар. Костяшкой кулака в глаз. Боль привела его в ярость. Ему удалось провести захват головы, и, завинчивая хрипящего Гулевича под себя, он упал с ним в песочную яму. И он задушил бы его, если бы не учитель физкультуры Камбала. Переросток Столяренко утверждал: правый Камбалиный глаз выбил клюшкой великий Всеволод Бобров. После знаменитого футбольного матча с англичанами. Во время этого исторического поединка Всеволод Бобров убил пушечным ударом гориллу, которая стояла в воротах англичан. После чего Всеволод Бобров всякий раз перевязывал свою пушечную ногу красной ленточкой. Но после того, как Всеволод Бобров выбил хоккейной клюшкой правый глаз Камбалы, бомбардир стал перевязывать красной ленточкой свою правую руку. Однако Камбала был неустрашим. Несмотря на стеклянный глаз, он отлично играл в хоккей и баскетбол и даже боксировал с переростком Столяренко, который все время целил в стеклянный глаз, но ни разу не попал.

Однажды в метель, вместо лыжной прогулки, они просидели весь урок в классе и стали обсуждать дело кремлевских врачей-отравителей.

– Вражины, – рассуждал Камбала, – все они вражины. Молодые еще туда-сюда, а пожилые все вражины.

– Но ведь чем, к примеру, Лев виноват? – вступил переросток Столяренко. – Ведь он же не виноват, что родился евреем.

– Он не виноват, – рассудил Камбала, – а родители его очень даже виноваты, мать и отец.

Что помнит он об отце? Что-то узкое, в черном блестящем костюме, движется по торцовой мостовой. На стульях газеты и книги. Вот отец выпрыгивает из окна на грядку с зелеными луковыми стрелками и передает матери росистый пучок. Потом впрыгивает на кухню. И они едят что-то горячее и вкусное со сковородки. Отец напевает и стучит черенком вилки по столу.

…Потом он мучительно всматривался во фронтовые кинохроники, пытаясь рассмотреть там отца. Как идут они под страшным ноябрьским небом с трехлинеечками, обходя лужи. И такая там тоска. И неужели все только потому, что у какого-то мозгляка с картофельным носом и челкой недоставало одного яичка в мошонке и свой комплекс неполноценности он обратил во властолюбие и ненависть. Тут некая тайна. Тут две гнили столкнулись, две гнили. А через сорок лет пришла справка для ОВИРа из военно-медицинского музея: «Сквозное ранение в легкое… Командир взвода девятнадцатой стрелковой бригады… погиб на станции Калач, под Сталинградом».

Старость матери – это смерть нашей первой любви. Семнадцать лет назад, по приезде в Америку, она была еще довольно крепкой. Но твоя молодая мать уже ушла. Ее нет, а жизнь этой скрюченной старушки бессмысленна, как бессмысленна вся наша жизнь. Почему Бог сначала дает жизнь, а потом заставляет расплачиваться за нее такими муками: гипертония, артрит, диабет, сожравший один ее голубой глаз… Она оборачивает варикозные черные ноги полотняными онучами, и они волочатся за нею по полу. Она уже ничего не понимает в настоящем, но зорко всматривается в прошлое единственным своим глазом.

– На Урале, в эвакуации, в деревне Соколово, у тебя была скарлатина, и ты лежал весь горячий, бледный в избе, у самой двери, на холоде. В избу не пускали – заразишь. Я тебя укрыла всем, что было на мне, а сама побежала за пять километров, за фельдшером. Он пришел – говорит: не корь это, скарлатина. Есть было нечего. Я пошла побираться. Дали мороженый ржаной сухарь. Я под мышкой у себя отогрела, клала тебе по крошке в рот…

Она плакала единственным своим глазом.

– А ты горячий был и бледный. Выпросила у хозяйки полстакана молока. Капала в кипяток по капле – поила тебя. А бабы-то мне: ты яврейка хитрая, вакуированная. У тебя, бають, два пуда муки под кроватью спрятаны…

Она плачет порой без причины. Молчит, а потом заплачет. От воспоминаний.

– А помнишь, как директор школы, Андрей Андреевич Фокин, на выпускном вечере посадил меня в президиум и вручил мне твою золотую медаль?

– Ну и что же из этого получилось?

Мартин Борман в расшитой петухами рубахе сидел на деревянном троне с высокой резной спинкой. Подстригал ножницами волосы на конопатой руке, отваживал медалистов-евреев от первейшего вуза страны:

– У нас нет для вас общежития. Придется снимать квартиру.

– Но я один из тысячи. Понимаете? Единственная золотая медаль на всю школу.

– Идите.

В приемной комиссии метались еврейские матери.

– Вам отказано в приеме. Отказано.

К Московскому авиационному институту имени Орджоникидзе подступали бараки с цветущими картофельными огородами. Тогда, в семнадцать, он постигнул: разумная действительность неразумна и недействительна.

В ту ночь в общежитии ему был сон-воспоминание. Тысяча учеников его школы шли шеренгой по заливному лугу, сцепившись руками, через весь цветущий луг, и скандировали:

 
Вернулся джида с Палестины
На кляче старой и худой.
Вернулся джида с Палестины
На кляче старой и худой.
 

И сквозь сон он чувствовал, как в плюсне у него прорастают когти.

– Нинок, не дергай машину, когда ведешь. Не дергай.

– Спокуха, Нюнюшкин. Спокуха. Уж больно ты нервный, мой брат. У моей племянницы от него язва. Он ее до язвы довел, своего любимого ребенка.

– Ты, Нинок, лучше на дорогу гляди.

– Смотри, там какие-то птицы.

– Это не птицы, а гуси.

– А ты не волнуйся, Нюнюшкин… Я опытный водитель.

– Опытный, хуёпытный.

– Я всякий раз прихожу в бешенство от таких твоих слов и забываю с тобой поругаться.

– Краса-то какая, Нинок. Еще не распустилось, а краса.

– Сизые горы с изумрудом. Как там наш трейлерочек? Думаю о нем, как о любимой собаке или лошади. Небось там внутри мышки, бурундучки зимовали. Придется всех попросить вон.

– Что ж ты, чулида непрокая, чуть не столкнулась. Ишь как он тебе бибикает. Когда меняешь ряд, оборотись. Головой своей костяною верти, чулида.

– Р-о-о-о-т, р-о-о-т закрой.

– А ты не стрекочи, не стрекочи за рулем-то. Ты покорись.

Свернули с семнадцатой на тридцатую. На плоской крыше бензоколонки сидел громадный канадский гусь. Он был страшен, как кондор. Затем канадец по-домашнему вытянул ногу, укрыл ее крылом. По кромке крыши вразвалку заходила гусыня. Полноводный кофейный Делавер блестел как стекло.

– Сдается мне, Нинок, забыли мы воду на зиму спустить. Кран-то я перекрыл, а воду из системы ты не спустила – не проследил.

– Не помню.

И они увидели свой «аргоси» сквозь голые ветви. Дюралевый, в сиротских подтеках, самолетик без крыл. Повозившись с замком, отворил дверцу. Ореховая скорлупа на столе да лакированный желудь на память от белочки.

Бросился подключать воду. Трейлер тек, как дырявая кастрюля.

– Ну как, надавать тебе п…дюлей, Нинок, шалобанами, оплеухами, нажатием на болевые точки?

– Поцелуями, сладкий ты мой, поцелуями.

И она вся так и припала к нему. Такая худенькая, что, казалось, ее нет совсем. Они долго так стояли, пока на покатую гору не легла полная луна. От Делавера поднималось облако тумана в виде джинна в чалме. Потом из освещенного квадрата соседнего трейлера с хохотом высыпали дети с бенгальскими огнями и стали плясать, рассыпая цветные искры внутри туманного джинна.

Тогда, год назад, они пытались отыскать тишину на campsg rounds – территории лагерей вдоль семнадцатой дороги. Но везде река Делавер была заслонена трейлерами. У костров вопили пьяные викинги – white trash[33]33
  White trash – белый мусор, так называют белых аутсайдеров.


[Закрыть].

Они кружили по Альпам все лето. За трейлер просили двенадцать – пятнадцать тысяч. И вдруг, никак, нипочему, их «нисан-альтима» свернул в Долину Покоя и замер у дюралевых тронов, на которых восседали супруги Банк. И в самом деле, это нельзя было назвать сделкой. Тут было явное вмешательство Провидения. Супруги встали и покачумали к офису. Две подбитые птицы. Только один клонился влево, другая вправо. Старик встал к конторке и молча двинул большим пальцем за правое плечо. Там, за окном, стоял Он. Анфас «аргоси» походил на Горбачева. Лобастенький, с географическим ржавым пятном на лбу. В профиль напоминал пузатенький бескрылый самолет.

– How mutch[34]34
  How mutch? – Сколько?


[Закрыть]?

– Achrehn hundert[35]35
  Achrehn hundert – восемнадцать сотен (нем.).


[Закрыть].

Сквозь их английский явно проступал Deutsch.

Не успели выписать чек, как явился переросток-херувим, весь в пшеничных кудряшках, цепочках, брелочках, с золотым колечком в крылышке носа. Подцепил трейлерок грузовичком, потащил по пыльному грейдеру на предназначенный им лужок. Горбачев при этом трогательно подпрыгивал. Денис, так звали херувима, развернул, отцепил, раз-два-три. Подключил воду, электричество, канализацию. Отчалил, махнул рукой.

И вот внутри завозилась чистюля Нинок, зазвенела тазиком, заплескала водой.

– А ты, Нюнюшкин, – ласково приказала Нинок, – п…дани-ка на часок вон тот симпатичный шланг с того роскошного трейлера.

И не успела договорить, как запела по дюралю мощная струя, полезла короста с обласканного Горбачева.

Они обмыли его, как ребенка, щелкнули выключателями, и трейлерок засветился огоньками, басовито пропела вытяжка, зашептал кондиционер, в потаенном приемнике под потолком ударили по банджо хилл-билли[36]36
  Хилл-билли – фермеры.


[Закрыть].

То был персональный вагон железнодорожного министра, квартира на колесах: гостиная с мягкими диванами, кухня с газом и холодильником, спальня и даже ванная с душем.

– Подумать только, всего за восемнадцать сотен. Такое возможно только в очень богатой стране, где ценятся не вещи, а идеи. Это нам подарок от Бога.

– Сколько раз тебе говорила: не загадывай, не загадывай, – решительно прервала Нинок и постучала костяшкой по дюралевой двери. – Надо по дереву стучать, а здесь пластмасса. Оттого все время непруха.

В трейлере были переносная электробатарея водяного отопления, набор электролампочек, запасы кофе и соли, а также подробная карта охотничьих угодий округи. По всему было видно, владелец трейлера был человек капитальный, хозяйственный, вдумчивый.

– Какая, однако, краса, я бы каждый листочек перецеловала, каждую птичку.

Самодовольные местные птицы глядели свысока, даже когда прогуливались по газонам. Они нагло подходили почти вплотную, красно-синие, зеленоперые. Один величавый BIRD – Птиц в золотых эполетах, при шпаге, нахально заглянул в дверь. На едва освещенном восточном склоне – бубенчики, колокольчики, ксилофон. Птичья сюита горы. В грифельной жаркой ночи пронес невидимый мастер шарик магмы на стеклодувной трубке – первый светляк. Чиркнул по лугу, роще, горе, над которой меж звезд протащил самолет прерывистый робкий фонарик.

– Ведь в сущности, Нинок, мы обитаем внутри грандиозной метафоры.

– Ты бы, Нюнюшкин, лучше б пламминг[37]37
  Пламминг – сантехника.


[Закрыть] изучил, чем философию. А то ты так неаккуратно все делаешь, ранит глаз.

– Смотри, Нинок, все эти огоньки, и звуки, и это сияние, и это свеченье – иллюстрация к платоновским идеям, к архетипам Юнга. Николай Лосский считал: атомы, молекулы, даже электроны способны со временем стать личностью и подняться до Царствия Божия.

– Вот-вот, а ты только что паука убить хотел. Неужели тебе никто не объяснил, как надо вести себя с пауками? Ты очень глупый, Нюнюшкин, убийство паука есть преступление и очень дурная примета.

И они устроили новоселье среди звезд и светляков. По утрам ее кожа была серая от раннего вставания на работу и хронической усталости. Но когда в полутьме, среди светляков и звезд, она закрывала большие глаза и вдохновенно дышала, ее полустолетнее лицо с римским прямым носом становилось молодым и прекрасным.

– Тяжелая работа – секс?

– Тяжелая.

– А что ж ты берешься, Нюнюшкин?

Утром их разбудили птицы. Тут был птичий рай, певучее княжество. В этих ярких птицах была беспечность. Как будто они прыгали через скакалку и как бы делали одолжение дождевым червям, выклевывая их из травы.

Однажды, когда они шли по тропинке, явился необыкновенно шумливый BIRD и, чуфыркая и хорохорясь, стал перелетать по деревьям вдоль их пути, обнаруживая пурпурные эполеты на плечах.

– Что это он, Нинок?

– А это мой покойный отец Цала… Это у него нахес, что у меня такой замечательный еврейский муж.

У нее были особые отношения с потусторонними силами.

– А ну немедленно переодень носок, он у тебя наизнанку. То-то у тебя с утра все из рук валится. И майка наизнанку.

Она одушевляла неодушевленное. Так Нинок очень зауважала домкрат, после того как Нюню приподнял с его помощью трейлер, подвесив все четыре колеса. Она обмыла домкрат горной водой, протерла чистой тряпочкой, просушила на солнышке, поместила в красивый пластиковый пакет, положила на почетное место в трейлерную ванну и называла с тех пор Домкрат Домкратович. Видимо, она была фея. Так, например, она разговаривала со зверьками, и те повиновались ей. Как-то он услышал из кустов ее голос: она разговаривала с бурундуком. Вороватый семиполосик привел к ней своих детенышей, и она кормила их из мисочки гречневой кашей. На нее садились птицы, как на дерево. Она жалела даже воду, которая понапрасну текла из крана:

– Бедная водичка, беспризорная.

И вообще, в ее поведении было много таинственного.

– Нюню, мне фасоль в глаз попала.

– Как так?

– А я маску делала. Ты весь мой мед съел. Пришлось вместо медовой маски фасолевую делать.

Денис и Карл Банк – братья. Но их никогда не увидишь вместе. И вообще, их ни за что не примешь за братьев. Среди развлечений Дениса есть такое. Он подкрадывается тихой сапой сзади и дико кричит: «Б-б-б-ум!» Человек в ужасе вздрагивает. Однажды он поверг в замешательство стайку молодых женщин, когда, неожиданно выскочив из отхожего места, выставил напоказ свою веснушчатую румяную задницу.

При этом в нем – бездна здравого смысла и способность к трезвому размышлению. Денис рыжий, почти красный, с такими блестящими зелеными глазами, что кажется, они сделаны из бутылочного стекла. Денис – языческий божок этой долины. Он везде. Прислуживает игрокам в гольф, стоит у кассы в местном магазине, объезжает на электрокаре трейлеры из конца в конец, но дольше всего задерживается у их «аргоси»:

– А что вы читаете, сэр?

– Про викинга Эрика Красного. Он был, как и ты, рыжий. Эрик Красный открыл Исландию и Гренландию. Его сын, Лайф Эриксон, был тоже красный и неугомонный.

– Далеко от нашей реальности. Вон сыновья фермера книг не читают, а трактор до винтика разбирают и в коровах понимают.

Пчела жужжала и билась о поля его соломенной шляпы. Ловкой рукой схватил, даванул, бросил на газон, растоптал ковбойским каблуком.

– Какой смысл учиться, если все сгниет вместе с мозгом?

– Что же, ты так ни одной книжки не прочитал?

Схватил фломастер:

– Смотрите. – Размашисто написал на листке: «I’ve never read a book. My study is life itself. I experience life. I never studed anywhere. LIFE LIFE LIFE»[38]38
  Я никогда не читал книг. Мой учебник – сама жизнь. Я нигде никогда не учился. Жизнь, жизнь, жизнь.


[Закрыть]. – Меня научил этому индейский вождь. Я жил у него в резервации. Вождь был философ. Он говорил: главное – прижаться взглядом, слухом, нюхом к природе и не искать ответов на вопросы. Это не по силам человеческому разуму.

– А почему, Денис, у тебя джинсы на бедрах висят?

– А это для удобства моей герлфренд… Ей так удобней хватать за квач. Tonight I had the best fuck Gregory, the best. She moaning: Denis keep pushing, keep PUSHI PUSHI PUSHI, dont stop, came on my nippi Denis, O-O-O A-A-A[39]39
  Сегодня у меня был лучший секс, Грегори, лучший. Она стонала: «Денис, продолжай, продолжай, продолжай, еще, еще, еще».


[Закрыть]. Для меня нет ничего слаще оргазма… Главное – любовь и оргазм. У меня герлфренд – еврейка. У нее золотая звездочка Давида вот здесь. Я ее в золотую звезду целую. И везде, везде. Брат Карл хочет меня убить.

– Почему?

– Карл ненавидит евреев.

– Тогда почему их здесь так много?

– Он их классифицирует и изучает. Как бабочек. Вы заметили: вот эта половина кемпинга – еврейская, ближе к Делаверу – джентайлз.

– И как же он их различает?

– У него интуиция на евреев. Однажды я был на сборище его друзей. Денис скривил рот, прищурил глаз, выбросил вперед руку, прокричал: «Социализм вышел из Торы. Евреи сотворили атомную бомбу. В их руках печать, кино, финансы…»

– И ты согласен?

– У меня герлфренд – еврейка… Однажды они меня убьют.

Карл явился ему нежданно-негаданно. Сконденсировался из кварков, атомов и молекул как необходимый элемент мира. Осенняя лесная гора: охра, коралл, пурпур. Перистая краса индейского лета. Как будто коровинские купчихи побросали на взгорке свои шали сушить.

– Атом в этом кленовом листе обитал, возможно, в душе Рафаэля. Где-то здесь пронесся сейчас электрон, бывший Эйнштейном.

Так думалось ему по дороге на ферму, где он покупал по утрам сладкие «органические» помидоры. Берешь дюжину в корзиночке – кладешь два доллара в жестянку. Магазин на доверии. Сладчайшие томаты в дымчатой росе. А теперь развернуться на пустынном сизом шоссе – и домой.

И вдруг скрежет тормозов за спиной. И откуда только они явились? Ну никак не могли они так стремительно и бесшумно явиться из-за поворота. Это дьявол поставил их за его спиной, как шахматные фигуры на доске. Один жирный, бритоголовый, татуированный паук на виске у глаза. Другой седогривый, с римским носом, он был бы даже красив, если бы не подвижный тонкогубый рот. Внутри жирного хрипело. Так свирепый питбуль деловито, без лая выходит на жертву.

– You fucking idiot, you dickhead, you motherfucker. You almost made a car accident, – вступил седогривый.

– I am sorry, nobody is perfect.

– You dickhead, I cut yours bolls off, – хрипел жирный. – Get fuck out of hier[40]40
  – Ты, е…ный идиот… Ты чуть было не сделал аварии.
  – Извините, никто не идеален.
  – Я отрежу тебе яйца… Вали отсюда.


[Закрыть].

В нем все сдвинулось и закипело. Заныли разбитые костяшки. Их глаза блестели зеркальным наркотическим блеском. Но в тот же миг Питбуль дал газ, их задние колеса задымились и пропали в синеве и охре индейского лета.

С тех пор Карл неизменно вставал на его пути, как черный ферзь, объявляющий шах белому королю.

О, эти сизые лесные горы с лимонным свечением одиноких крон, с роскошью голубых елей. Осень как стареющая красавица, от которой все еще не оторвать глаз. Но когда машина въезжает на Карлову гравийную дорогу, у пейзажа начинается приступ болезни Паркинсона. Сизые горы лихорадит и трясет. Видимо, Карлова дорога – неизбежный элемент мира, как и гравийный карьер, вспоровший долину поперек, и кладбище ржавых автомобилей за облетевшей рощей.

Но стоит свернуть с этого трясилища на стриженый лужок, как на джипе вылетает Карл и преграждает путь. Он медленно вылезает из кабины и, поигрывая балетными ногами в обтягивающих кожаных штанах, отчитывает нарушителя:

– Дорога там, там, там, а не з-д-д-есь. Еще раз увижу – и нам придется расстаться.

Карл всегда отчитывал кого-нибудь, и, как правило, это был еврей.

– Я хотел бы наполнить газом мой баллон, – попросил он Карла, глядя на гиганта арийца снизу вверх.

– А где ваше please, please, please – пож-ж-жалуйста? – Он почувствовал, как в нем зашевелилась ярость.

– Английский не мой родной, извините. Тут не до тонкостей.

– Следующий раз не забудьте: please, please, please, – назидал Карл, закачивая пропан в баллон. – Пи, эл, и, эй, эс, и…

– И зачем ему понадобился мой плиз, – размышлял он по дороге домой. – Наверняка тут какая-то ущербность. Кстати, я никогда не видел Карла в обществе женщин, а всегда с этим толстобрюхим. А потом, эти затянутые в кожу балетные ноги.

– Ты только не волнуйся, Нюню, только не волнуйся, – вступила Нинок, когда он поведал ей свои мысли, – тебе нельзя волноваться.

А потом Нинок пошла в ванну, приоткрыла кран и стала шептать:

– Вода, водюшка, водюшечка, унеси наши напасти. Вода, водюшка, водюшечка.

В воскресенье вечером они сворачивали знамена: подглаживали рабочую одежду, отключали газ, укладывались пораньше, чтоб в пять утра взорвать сладчайший сон звоном будильника. А потом двухчасовая гонка по семнадцатой дороге, как переход из цветного кино в черно-белое.

Они трудились в большой японской компании на скромных позициях. Он оформлял бумаги на складе – chiping and receiving, она ремонтировала фотокамеры. Серость складских будней он скрашивал общением.

В обеденный перерыв приходит Крис – единственный интеллектуал на складе.

– Что ты все читаешь, Грегори?

– Русский поэт… Называется «Осенний крик ястреба». Хочешь послушать? – Он никак не мог поверить, что его родной язык непонятен кому-то. – Северо-западный ветер поднимает его над сизой, лиловой, пунцовой, алой долиной Коннектикута, он уже не видит лакомый променад курицы по двору обветшалой фермы, суслика на меже…[41]41
  Стихи Иосифа Бродского.


[Закрыть] А теперь повтори, Крис.

– Эка тика покатика… Дека дека дека… Факи факи факи Чехов Чехов Чехов…

– Неужели не понимаешь? Не верю. Это же так прекрасно. Он парит в голубом океане сомкнувши клюв. С прижатой к животу плюсною. Когти в кулак, точно пальцы рук. Чуя каждым пером поддув снизу, сверкая в ответ глазною ягодою, держа на юг, к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу буков.

– Вершлако вершлако боко… Бисе хомоко а дей Коко… Горбачев Горбачев Горбачев…

– Давай так, – предлагает Крис, – ты сделай мне синхронный перевод на английский. Я пойму. Между прочим, я брал в колледже курс русской литературы. Давай подстрочник, я пойму.

Слушает, скосив глаза, придерживая тонкой, бледной рукой каштановые кудри.

– А ведь это нацистское стихотворение. Вполне подошло бы для гитлерюгенда. Здесь кровь и почва и величие хищника.

– Но автор – еврей, картавый рыжий еврей с больным сердцем. Он не думал ничего такого.

– Ницше тоже был больной и не думал ничего такого. Вообще-то, я терпеть не могу евреев.

Видимо, он обладал способностью создавать вокруг себя это поле. Он убежал от него в другое полушарие, но оно настигло его и здесь.

– Что сделали тебе евреи, Крис?

– Они наглые, шумные, от них дурно пахнет. Еврея можно купить за деньги. О вей, о вей… were is my Tora? Were are my mazebolls? Were are my knishes?[42]42
  Где моя Тора? Где мои мацаболлс? Где мои книши?


[Закрыть] Эххх… Кха, кха, кха… Мой дядя – мэр города. Евреи хотели открыть в городе синагогу. Дядя отказал.

– Почему?

– Евреи будут шуметь, парковаться где не положено. А самое главное, наведут за собой черных. Мой дядя говорит: мне не нравится Гитлер, но нравится его работа. О вей, о вей. Борух ато аденой. Евреи такие свиньи.

Он был среди них как лазутчик.

– Ты кто? – спросил поначалу водитель трака.

– Да русский я, русский.

Он не брал отгулов в еврейские праздники. Но в Хануку иной хитроумный подходил к его столу, чтоб приглушенно-усмешливо поздравить:

– Happy Hanuka.

А когда гасили семисвечник, рыжий ирландец из мэйнтененс-департамент, пронося мимо грандиозную латунную менору, приговаривал:

– А теперь мы эту русскую «кристмас-три»[43]43
  Новогодняя елка.


[Закрыть] приберем, эту русскую «кристмас-три».

Никак ему было от них не отвертеться. Хотя они принимали его правила игры. То есть при нем не стеснялись:

– Хиб[44]44
  Хиб – жид.


[Закрыть], хасид вонючий, – жаловался ему молоденький водитель с золотой искрой в розовой мочке уха. – Приезжаю в его магазин. Закрыто. У этих евреев сплошные праздники.