Текст книги "Новый американец"

– У вас гости?

– Ну и что? – попыталась протестовать Нинок.

– За гостей надо платить.

– Но они не собираются ночевать, – бунтовала Нинок.

– По шесть долларов с человека.

Спорить было бессмысленно. Кособокой старухе надо было восседать и повелевать.

Нинок отдала ей пятнадцать долларов:

– Сдачи не надо, мэм.

Эльза, совершив по лужайке круг почета, укатила.

– Я всегда говорю, – заметила Нинок, – кто обижает Нину – будет наказан.

– Это почему же? – не понял Нюню.

– Потому что я фея.

И подтвердилось.

Эльза вылетела в Мюнхен через Париж. Одна. У старика Аарно поехала крыша. Лишился сна, за ним и аппетита. Врач прописал Аарно прозак.

Короче, когда «боинг» компании TWA поднялся в сумерки со взлетной полосы аэропорта Кеннеди, из атлантического тумана явился Летучий голландец и выпустил по воздушному лайнеру ракету «Стингер». Из 134 пассажиров – 133 трупа. Эльзы не обнаружили.

– Сдается мне, она, как старец Иона, разместилась в брюхе большой рыбы, – прокомментировал Нюню.

– Неправда. Я превратила ее в большую акулу.

– Ты внушаешь мне ужас.

– Знай, помни и уважай.

Денис и Карл неделю носили траур. Потом Денис исчез. Говорили: уехал с герлфренд в Оттавский университет, изучать историю политических учений. Оказывается, он в шутку распространял слухи о своем невежестве. На самом деле Денис втайне перечитал всю немалую библиотеку отца, которая вскоре была выставлена за ненадобностью в картонных ящиках у общественной уборной. Книги были разобраны обитателями Campside. Нинок принесла всего три. Но главное была эта тетрадь с записями на немецком языке. Ну какая же это случайность, когда записки на немецком попадают не в чьи-нибудь, а в руки выпускника германского отделения. Вся его жизнь была чередой пронзительных совпадений. В ранние шестидесятые, когда он преподавал в вечерней школе, ученик принес ему на отзыв чудовищные атеистические стихи:

 
Послушайте вы, Сатана, Бог и Бес,
Довольно морочить голову миру.
Библейскую братию стащим с небес.
Товарищ, разоблачай, агитируй.
 

И учитель, будучи неискренним, зачитал в классе и похвалил вирши. И в то же мгновение увидел, как ученик на задней парте что-то вертит в своих плотничьих ладонях, как бы формует железными пальцами. Подойдя поближе, обнаружил: то была черная голова Мефистофеля. Озадаченный, взял подержать. Дьявол был искусно выточен из африканского древа, твердого, как чугун. Есть многое на свете, брат Горацио, что недоступно нашим мудрецам.

И совсем недавно, по дороге к своему возлюбленному «аргоси», вдруг зазвучало у него в голове: Изабелла Росселини, Изабелла – Белла-белла. Никак, нипочему.

А через полчаса при выходе на округлую дорожную развязку вдруг увидел на борту грузовика: ИЗАБЕЛЛА. Потрясенный, разбудил Нинка.

– Биг дил, это я все подстроила.

– Это как же?

– А потому что я фея.

То была книга-тетрадь в кожаном переплете с золотым тиснением в углу: YEAR GLOBAL CLUB 1994. Внутри обнаружилась шелковая белая лента с черными готическими буквами: Aarno Bank. Нинок нашла этот кондуит на дне выставленного книжного ящика. В тот день ее улов был значителен:

«A HISTORY OF MODERN PHILOSOPHY» by William Kelly Wright. Dartmouth College, «MODERN HISTORY. EUROPE SINGE 1600» by Carl L. Becker and Kennenth S. Cooper, «JEWS, GOD AND HISTORY» by Max I. Dimont…

Но самое главное было это. Тетрадь Аарно Банка. Если он в самом деле так назывался. Только когда прочитал, догадался, кто такой был Аарно Банк.

«Я обязан ему энтузиазмом моей молодости. Тогда, в Париже, я был в группе сопровождения. Три отполированных „мерседеса“ влекут их к зданию Парижской оперы. Первое, что хочет видеть Гитлер в поверженной Франции. Военный комендант Шнейдель щелкает каблуками у кариатиды из черного мрамора. Фюрер в экстазе, его глаза сияют.

– А куда делся салон рядом с просцениумом?

– Эта комната была аннулирована во время реставрации, – со спокойным достоинством отвечает старик аттендент.

Фюрер доволен.

– Обратите внимание, как хорошо я знаю планировку этого дворца.

Кивок адъютанту Брюкнеру. Тот достает из кошелька пятьсот рейхсмарок, протягивает экскурсоводу. Француз вежливо, но твердо отказывается.

Самое страшное в нас, что мы похожи на людей.

О, это его притоптывание зеркальным сапогом. Так притоптывал дирижер на вагнеровских фестивалях. О, эти глаза фюрера, когда оркестр подымал паруса во вступлении к „Летучему голландцу“ и маленький бледный Йозеф[64]64
  Йозеф Геббельс.


[Закрыть] глядел исподлобья на красивую крупную Магду и брал ее руку в свою.

Ведь, в сущности, Адольф был постановщиком грандиозной оперы. Пурпурные знамена со свастиками и орлами. „Ледяной дворец“ из прожекторных лучей, сотворенный Альбертом Шпеером на нюрнбергском партийном съезде, черная эсэсовская униформа с костями, красный снег Сталинграда и сумерки богов в финале.

Все дело в гордыне. В прологе на небесах в гётевском „Фаусте“ Мефистофель сравнивает человека с кузнечиком, который высоко прыгает, а затем падает в лужу. Адольф не мог смириться со своим физическим и духовным ничтожеством. А ведь именно в смирении смысл мудрости. ЧТО мы, как не жалкий бульон из химикатов, замешанный на шестидесяти процентах воды. Жалкое облачко души, таскающее на себе труп.

Неужели эти шесть миллионов всего лишь болезненный результат вытесненной сексуальности некрасивого, золотушного подростка? У меня нет ответа на вопрос о человеческой жестокости. Я видел собственными глазами доктора философии в униформе СС. Он выстрелил другому доктору философии в лицо. Ему не понравился взгляд этого человека.

Мне снится иногда, что я всадник Атиллы и жру сырое вонючее мясо, которое храню у себя под седлом. Близость к животному и отдаленность от него делают человека загадкой.

Ведь, в сущности, поначалу он говорил правильные слова:

– Обновление следует искать в национальной душе Германии.

Он возмущался эрозией морали в больших городах. Он говорил о болезнях цивилизации, охвативших биологическую субстанцию нации.

– Крестьянство и фермерство – вот что должно оздоровить нас.

Гитлер взывал к идеалам моего поколения, и я заложил ему свою душу, как Фауст Мефистофелю.

Он приходит ко мне ночами. Адольф. Стоит в углу и молчит. В тирольской шляпе с пером, с поднятым воротником вельветовой куртки. Таким я видел его в последний раз в Бергхофе в 1944-м. Вчера ночью кто-то развернул передо мной глянцевый рулон. Оттуда, из глубины черного экрана, трагически глядит он. Жизнь его в последние годы была адом. Он постоянно говорил об агонии бессонницы. Лишь несколько часов утреннего полузабытья. Постоянный тяжелейший стресс. И это отразилось на принимаемых им решениях.

Неужели внутри у него вместо души была черная дыра? Он был чрезвычайно страстной художественной натурой. Он был слишком страстным, чтобы оставаться на почве реальности. Его архитектурные и военные идеи были манифестацией мегаломании. Как и лагеря уничтожения. Он жил в мире снов и загнал в этот мир Германию. Евреи для него тоже были абстракцией. Он никогда не бывал в лагерях уничтожения. Для него Освенцим был отвлеченной статистикой.

Только что был на выставке нацистского плаката. Рожь, васильки, голубое небо. Посреди этой красы – рыжеволосая, белотелая Гретхен, а на ней существо с крысиным профилем, еврейский Квазимодо, е… возлюбленную Германию.

Он убедил немцев: эти шесть миллионов евреев – шесть миллионов крыс, шесть миллионов тараканов.

В 1923 году профессор Эуген Фишер в содружестве с профессором Эрвином Бауэром, тогдашним директором Института имени кайзера Вильгельма, опубликовал двухтомный труд „Наука о наследственности и гигиена расы“. За короткое время разошлись два тиража этой книги. Один экземпляр попал в руки Адольфа Гитлера, который после неудачного путча в Мюнхене отсиживал срок в крепости Ландсберг. Тут-то он и познакомился с мыслями светил антропологии и генетики: „Нордическая раса в силу своих умственных и духовных качеств шествует во главе человечества“.

Он был верхогляд. Он никогда не научился никакой профессии и оставался дилетантом во всех сферах. Ему было чуждо ощущение сложности больших задач. Неотягощенный стандартными идеями, его ум прибегал к неординарным методам. Победы первых лет войны следует отнести за счет незнания Гитлером правил игры, дилетантского вдохновения, склонности к диким решениям, нахальства.

То была диктатура самоуверенных дилетантов. Он назначил виноторговца министром иностранных дел, партийного философа – гаулейтером восточных провинций, пилота Первой мировой войны – руководителем экономики. У большинства партийных лидеров не было достаточного образования. Из пятидесяти рейхслейтеров и гаулейтеров только у десяти было университетское образование. Благодаря всеобщему дилетантству упускались из виду простейшие вещи.

Мы фактически дошли до Терека, не встретив никакого сопротивления. Но танки дальше не двинулись: кончились боеприпасы. Линии снабжения и коммуникации были чудовищно растянуты и не поспевали за движением боевых машин. С фюрером невозможно было обсуждать эти вопросы. У него не было элементарных знаний в области логистики. Импровизирующее правительство дилетантов во главе с импульсивным дилетантом.

Но они сделали жизнь увлекательной. Они придали ей смысл и идею. Посмотрите на эту американскую шваль, на это отребье неясной расы, на этих дегенератов из гетто, достойных только Освенцима. Они грязные изнутри и снаружи. Уродовать стены граффити, жрать и е…ся. Посмотрите на этот средний класс. У этих одна одержимость – бакс. Эти кики-каки из пригородов.

Мы презирали филистера. Гитлер и Геббельс позвали нас на штурм неба. Дайте мне одну эсэсовскую дивизию, и я наведу порядок в американских гетто.

Это было что-то неземное, что двигало самым цивилизованным из всех цивилизованных народов, парализовавшее нравственное чувство гениальной нации. Недаром Гераклит утверждал: „Войны, которые столь ужасны для людей, приятны для богов“. Ни одно кровопролитие в истории не происходит без внушения потусторонних кровопийц. Кровавые жертвоприношения питают собою демонов. Они делают людей своими орудиями.

Немцы извечно ненавидели евреев. Гитлер был пророком этой ненависти. Он только выразил германское сокровенное, что есть, например, в сказках братьев Гримм.

Но почему русские ненавидят евреев? У них тоже есть пророки антисемитизма – Гоголь и Достоевский. Этому белокурому человеку весьма пошел бы эсэсовский мундир.

Почему французы ненавидят евреев, и поляки, и американские „рэд нэки“, англосаксы?

То была банальная история одной карьеры. Мы убили миллионы исключительно из карьерных соображений. Поймите, кто был я. Сын бедного клерка из Потсдама. Нищета, пятеро детей, безнадежность. Но вот пришли они и сказали:

– Ты принадлежишь к расе господ. Ты гнусен, и все-таки ты не еврей.

Они облачили меня в черный мундир с молниями и костями. И вся моя жизнь стала оперой Вагнера.

Любой ценой вырваться из толпы, из всемства, из бессмысленности повседневности, из апатии жизни. Презрение к мещанству.

Всмотритесь в лица немецких подростков из гитлер югенда. Сколько энтузиазма! И эти страшные, как будто прокопченные изнутри лица американских подростков из городских гетто. Поклонение „унтерменшу“, недочеловеку. Америка капитулировала перед „унтерменшем“. Они целуют его в черную задницу. Они унижены и запуганы и согласны проголосовать за негра-президента. Кто он, этот мулат-генерал?[65]65
  Имеется в виду Колин Пауэлл – нынешний американский госсекретарь.


[Закрыть] Ганнибал, Мольтке, Роммель? Где его блестящий маневр? И кого он разгромил? Жалкого араба Саддама в ничтожной стране. Да и то не он.

Они роняют сопли по поводу демократии. Но там, где надо дело делать, у них диктатура. Посмотрите на их пилотов и космонавтов. Нордические молодцы. Каждый их бизнесмен – Зигфрид.

Но разве Гомер не воспевает насилие? Разве ахейцы и троянцы не по ту сторону добра и зла?

Просто там немеханизированное, низкопроизводительное насилие. Обратите внимание на времена, когда люди еще не стыдились своей жестокости.

Зверство есть пафос природы. Гордость орла, коварство гиены, беспощадность крокодила. Зверство биологически присуще всему живому. Все вокруг пожирает друг друга.

Только что по телевизионному каналу „Дискавери“ показали взрезанное брюхо белой акулы с полупереваренными человеческими торсами и конечностями.

Если верить в переселение душ, душа Адольфа вселилась в белую акулу. Акула с усиками и бульдожьим носом.

Мефистофель в гётевском „Фаусте“ полифоничен, как баховская токката, порой даже обаятелен. Адольф бывал порой чрезвычайно обаятелен. Он не был картонным злодеем. Нет! Личный шофер Гитлера Шрек заменил ему отца. Я нередко слышал ворчание Шрека: „Эти партийные шишки обижают народ, забыли, откуда они вышли“. После смерти Шрека его портрет, выполненный маслом, висел в кабинете фюрера в Оберзальцберге, рядом с портретом матери. Самое страшное в нас, что мы похожи на людей.

Вы говорите – шесть миллионов. Но они все равно умерли бы пошлой естественной смертью. Как сказал Марк Аврелий: „Долговечнейший и тот, кому рано умирать, теряют столько же. Ибо настоящее – единственное, чего они могут лишиться, раз только это, и только это, имеют“.

Поначалу он увлек толпу. А когда толпа была увлечена, некуда было деваться. Нужно было или разрушить себя, или пойти вместе с толпой.

Поначалу он был эпическим героем. Будучи в полном сознании, я воспринимал его как величайшего героя истории, одержимого величайшей энергией. Не случайно на стенах рейхсканцелярии были барельефы, изображающие подвиги Геркулеса.

Традиционно понимаемый гуманизм есть метафизическое филистерство. Эту мысль выносишь не только из чтения Ницше, но и из „Песни о нибелунгах“. Жестокость варвара, который презирает духовность, представляет в своей витальной силе более высокий человеческий тип.

Гуманен ли человек?

Человечно ли животное?

Нацизм – это поэтизация варварства, раскрепощение бестиальных инстинктов.

Адольф вернется и уже возвращается. Потому что демократия обречена. Люди не видят процессов горообразования. Я чую, как растут горы. Причина нацизма не в ошибках немецкого народа, а в природе вещей, в самой биосфере. Львы, крокодилы, гиены хватают жертву за горло без всякого проблеска нравственного чувства. Когда кровь людей и животных вытекает из организма, в первые минуты этого процесса она выделяет жгучее излучение особой силы. Некоторые классы демонов заинтересованы именно в кровопролитиях, в страдалищах.

Как акула. Как индейцы, снимавшие скальпы с еще живых врагов. Как Нерон, Калигула, Тамерлан. Тут попытка демонических сил создать собственную вселенную.

Общение с ним было потерей времени. Гитлер был сама тривиальность. От вкусов до внешности. Он любил оперетты, несколько бравурных мелодий Вагнера. Все, что он говорил, было тривиально. В сущности, Адольф был глуп.

Неслучайно Гитлер так похож на Чарли Чаплина. У него был художественно-импровизационный стиль. Он не давал себе труда проработать проблему основательно и принимал решения под влиянием импульса.

В сущности, он был недотепа – трамп, шлимазл, мишугенер, герой Вуди Аллена.

Осенью сорок первого он был убежден: русские разбиты наголову. Поэтому переключился на подготовку воздушных армий для покорения Англии. В эйфории летнего успеха никто не подумал о ремонте военного оборудования. Вместо ремонта танков он думал о сооружении триумфальной арки и параде победы в Москве, в то время как армия была отрезана от снабжения и резервов. Он бежал от реальности в миф. Он рассматривал Черчилля как „некомпетентного демагога и алкоголика“. Он с полной серьезностью говорил: „Рузвельт – жертва не полиомиелита, а сифилиса, у Рузвельта сифилитический паралич, и потому американский президент умственно неполноценен“. На самом же деле все началось с сифилиса Фридриха Ницше.

Но посмотрите на нынешнее американское правительство. На кабинет Клинтона. Этот лживый президент с красненьким носиком, с мешочками под глазами, с ломким голоском шкодливого подростка. И вся его цирковая группа. Косноязычный госсекретарь с лицом старого клоуна, только что снявшего грим. Министр труда – карлик с хасидской головой и скорбными глазами. А рядом – двухметровая старая дева, министр юстиции.

Бесхребетное желе, не способное к решительным действиям. Несчастье Америки в том, что в ней никогда не будет тоталитарного режима.

Никто не понимает этих бритоголовых „детей гестапо“, как их понимаю я. Вы только посмотрите, что сотворила демократия. Она поощряет слабых, неполноценных, ущербных и подавляет сильных, волевых, незаурядных. Демократия погубила Америку. Величайшая из цивилизаций, порожденная сильными и прекрасными фронтиерами, стала инкубатором для массового воспроизводства неполноценных: негры, полуиндейцы, старики, педерасты, лесбиянки. Многомиллионный биологический мусор. Скоро вся наша планета будет населена ублюдками. Не потому ли являются вдруг „дети гестапо“, бритоголовые отряды молодых наци, почитающие Гитлера? Нашими идеалами были Спарта, готы, викинги, арабская, японская аристократия.

Демократия населила города черными, темными, грязнокожими, глупыми, услужливыми, подобострастными, трусливыми, лживыми, коварными, склонными к предательству и сплетне. Чудовищный инкубатор демократии стремительно размножает биологических уродов, больных, бедных, импотентов, примитивов. Но евреи были достаточно разумны, чтобы отвернуться от христианства, породившего демократию. В эту западню попал Рим.

Как будто эти шесть миллионов родились бессмертными. Так или иначе, они все равно ушли бы, прожив в большинстве своем обыкновенную жизнь филистеров. А так они ушли в ореоле мучеников, открыв дорогу еврейскому государству. Так было задумано Провидением. Мы лишь исполнили его волю. Чтобы дом стоял, нужна жертва. Разве не ясно, что эти шесть миллионов и есть та жертва, чтобы стоял Дом Израилев. Мы те, кто осуществил этот процесс жертвоприношения по велению Бога.

 
Часть вечной силы я,
Желавшей зла,
Творившей лишь благое.
 

Не знаю, придет ли четвертый рейх, но это единственный способ покончить с охлократией-демократий, властью разнузданной черни.

Но Ницше по сути антинацист. Для него главное – личность. „Лучше погибнуть, чем бояться и ненавидеть, и вдвойне лучше погибнуть, чем допустить, чтобы тебя боялись и ненавидели“».

Опять судьба послала ему немца, и это было одно из пронзительных совпадений его жизни.

Лакированные, громадные, как конские каштаны, тараканы стояли, сцепившись валетом, в тепле за бойлером. Ночами они приходили есть из чашек кошачьи консервы, и коты уважительно сторонились. Аарно разговаривал с тараканами по-немецки. От него пахло Брауни. Огромный каштановый пес спал с ним в полуподвале на кровати, положив голову на подушку. Сизое ухо Аарно распухло, повисло, как у спаниеля. Он зарос до глаз сизой бородой с прозеленью, на его рубахе копились струпья собачьих консервов.

Нюню подстриг бороду Аарно большими ржавыми ножницами, снял со старика рубаху, принес ему чистую свою. Он никак не мог убедить себя, что перед ним гаулейтер, которого следует казнить:

– Странно, у меня совсем нет ненависти к нему. Разве повинен только он? Разве он виновен больше, чем Франклин Делано Рузвельт, который мог бы спасти шесть миллионов, но отдал их на съедение? Разве Аарно повинен больше, чем французы, выдававшие своих евреев с энтузиазмом? А поляки, украинцы, литовцы…

Опять судьба послала ему немца. Как тогда, сорок лет назад, в Казахстане, когда его, студента германского отделения, занесло на копнитель «Сталинца-6» к приволжскому немцу. Он уже не помнит, как звали того и как он выглядел, помнит только, как другие комбайны спотыкались и останавливались, а их «Сталинец-6» не знал простоев, потому что у них решетка копнителя была затянута полотном – и поэтому ветер не задувал солому в их хвостовик – и каждая гайка была тщательно смазана и затянута.

Он помнит мусор и головешки на улице центральной совхозной усадьбы, а в стороне, в ровной, как стол, степи, белые немецкие домики под черепицей с цветами в палисадниках. Немка в куропатковом старинном платье с синим фартучком несет на стол домашний тминный сыр, сладкое плодово-ягодное вино. Тогда-то, за тем столом, они и научили его своим песням. И вот теперь он пел их Аарно:

 
Schon ist die Jugend bei frohen Zeiten,
Schon ist die Jugend, Sie kommt nicht mehr
Nein, nein, Sie kommt nicht mehr,
Sie hat kein Wiederkehr,
Schon ist die Jugend, Sie kommt nicht mehr[66]66
  Прекрасна юность в радостные времена,
  Прекрасна юность, но она никогда не возвращается.
  Нет, нет. Она никогда не возвращается.
  Она не имеет возврата.
  Прекрасна юность, она никогда не вернется (нем.).


[Закрыть].
 

И Аарно кивал головой и похлопывал его по плечу. Ему припомнилась фотография из книги воспоминаний Альберта Шпеера. Девятнадцатилетний Шпеер в ресторане с невестой Маргарет Вебер на фоне Альп в Обероммергау, в лучах заходящего солнца. Они молоды и счастливы. Фауст еще не заложил душу дьяволу, но уже полон тщеславия. Оно-то и погубит его. Мгновение, продлись, ты прекрасно. Как похожи они на людей. Как похож на человека Аарно Банк со своей трясущейся головой. Он уже ничего не понимает. Это уже не жизнь, а затянувшаяся агония.

– Меня терзает загадка человеческого идиотизма, Аарно. Приходит один идиот и говорит: в основе всего – экономика. И миллионы верят ему и пытаются построить рай на земле. Потом приходит другой и говорит: главное – либидо. Все человеческие проявления есть сублимация либидо. И миллионы принимают все на веру. Но вот является третий и провозглашает: в основе всего – кровь и почва. Во всем виноваты евреи. Арийская раса должна подчинить мир. Вся человеческая история есть взаимодействие идиотизмов. Но самый большой идиотизм – патриотизм.

Но Аарно уже ничего не слышал. Старик дремал. Его голова с большим сизым ухом плыла, как сизое облако.

– Хочешь еще одну Liedchen, Аарно, – разбудил он старика, – это очень немецкая Liedchen. Вот послушай:

 
Die Gedanken sind frei,
Wer kann sie erraten,
Sie fl iehen allein
Bei nachtliken Schatten.
Kein Mench kann es wissen,
Kein Jager Sie schissen
Mit pulver und Blei.
Die Gedanken sind frei[67]67
  Мы не можем их разгадать.
  Они летят в ночной тени.
  Ни один человек не может их узнать,
  Ни один охотник не может их застрелить
  С помощью пороха и свинца.
  Мысли всегда свободны (нем.).


[Закрыть].
 

Аарно весь так и встрепенулся:

– Вот за эту Liedchen я тебе что-то подарю.

Шаркая, поплелся за перегородку и вынес тяжелую двустволку с лакированным каштановым прикладом.

– Смотри, double barrel shoot gun, двустволка. Могучая пушка. Правда, ею нельзя подстрелить Die Gedanken – мысль. Но можно уложить пуму. Накрепко запирай дверь. Смотри! В этих местах объявились пумы.

– Но у меня лайсенса нет.

– Только не бери пушку в свой гнилой Нью-Йорк. А здесь она пригодится. Не забудь амунишен.

Аарно принес тяжеленькую коробку с патронами. Когда Нюню показал подарок Нинку, она обрадовалась и сразу зауважала ружье, и дала ему кличку – Шата Ганович. А потом чистенькой тряпочкой, смоченной в одеколоне «Витязь», тщательно протерла Шата Гановича.

А потом они дали два пробных выстрела, и Нинок визжала от восторга, и долгое эхо перекатывалось в горах.

– Только русский еврей может водить дружбу с этим гитлером Аарно, – гневается старуха Эдна.

Старухе Эдне разрешается говорить в лицо человеку любые гадости. Она как шутиха при королеве, с той лишь разницей, что она одновременно и шутиха и королева.

– Веди себя достойно, Эдна, а не как Ента, – высовывается в окно трейлера подневольное лицо Ховарда с роскошными буденновскими, как будто припорошенными мукой усами.

– Начинается, начинается, – разгоняется для атаки старуха Эдна. – Что там по Пятому каналу, шлимазл, опять эти кровавые драки ниггеров, переключика лучше на Седьмой, там сегодня играют янки.

– Не переходи на личности, Эдна, – отбивается интеллигентный Ховард. – Предмет дискуссии – ментальность русского еврея…

– Да, да, ментальность. Ты лучше сходи на Брайтон-Бич. Они напиваются в ресторанах и бьют друг друга по морде, как ниггеры на ринге. Мало того, у них, оказывается, есть своя мафия.

Трейлер старухи Эдны похож на версальский дворец с изумрудной лужайкой и круглой тюльпанной клумбой посередине. Проходя мимо вечерами, они видели в окне позолоченную раму картины в сполохах TV. Старуха никого не впускала: гостеприимство оказывалось исключительно на лужайке.

Старуха Эдна была для него как учебник английского языка с топиками для заучивания наизусть. Она говорила с бруклинским акцентом, но грамматически безупречно. Правда, речи ее отличала фрагментарность, как будто она цитировала собственные записные книжки.

– Мы знали, что такое маггинг[68]68
  Маггинг – грабеж.


[Закрыть]? Мы слова-то такого не знали. А потом ганеф[69]69
  Ганеф – вор (идиш).


[Закрыть] Ля Гардия назвал сюда пуэрториканцев, чтоб они голосовали за него. Э-х-х… Нью-Йорк – это же был парадайз. Никто никого не трогал, фе. Жизнь – это сон. Э-х-х. Тебе приснился хороший сон – повезло. Дурной – не повезло. Мне приснился хороший сон.

– Ховард, кто выигрывает, янки или Атланта? Ты что, заснул там, Ховард? Вот человек. He dasnt give a damn[70]70
  Ему наплевать.


[Закрыть].

– Янки, янки ведут, – доносится из глубины.

– Hell with them[71]71
  Черт с ними.


[Закрыть].

– Моя мама. Э-х-х… У меня была бриллиантовая мама. Пекарь, лекарь, кук. Какие выпекала халы по субботам. Какие халы! Э-х-х… В семьдесят лет впервые в жизни пошла к врачу. «Рахиль, у вас рак». – «Hell with them». Прожила до девяносто пяти. На девяносто шестом звонят мне из санатория «Конкорд»: «Только что ваша мама скушала большой хот-дог. Короче, ваша мама подавилась хот-догом». Приезжаю. «She is gone»[72]72
  Она умерла.


[Закрыть].

– Ховард, сколько очков у янки? Ты что, заснул там, Ховард?

– Янки, янки ведут. Два-один.

– Hell with them. О, мой отец. Э-х-х… У него была золотая профессия. Скорняк. Собственная фабрика меховых изделий. Три магазина. Работал семь дней в неделю. Пошел однажды в туалет. Нет и нет. «Папа, что с тобой? Папа…» К-х-х. He is gone. У него были руки. Что за руки. Руки артиста. Э-х-х… Вы знаете, где похоронены мои folks[73]73
  Folks – родители.


[Закрыть]? Рядом с великим ребе Шнеерсоном. Кто бы мог подумать, что любавичского ребе удостоят такой чести? Так теперь моим старикам нет покоя. Приходят эти енты из Бруклина и рыдают на могиле Шнеерсона.

– Ховард, что ты там смотришь теперь?

– Майкл Тайсон с Робертсом.

– Опять эти кровавые драки ниггеров. Э-х-х… Вы говорите, почему мы снимаем эту лужайку у гитлеров? Потому что здесь нет ни одного ниггера. Когда гитлеры не устраивают хрустальную ночь, с ними таки можно жить. Сидим, попрятавшись от ниггеров в кусты. Да и мы тоже хороши. И до чего же мы бываем отвратительны. Подите на Сорок седьмую. Хасиды с их бриллиантовым бизнесом. Готсгановим[74]74
  Готсгановим – воры именем Бога (идиш).


[Закрыть]. Убивают друг друга из-за денег.

– Да что ж ты, Эдна, привязалась к любавичам, – являются в окне припорошенные усы Ховарда, – у них своя компания, у нас своя. Любавичи делают парносу как могут.

– Э-х-х… Ну а этот, как его, Шапиро. Ну который защищал убийцу Симпсона, он что, тоже делал парносу[75]75
  Заработок (идиш).


[Закрыть]?

– Это его работа.

– Но почему именно Шапиро? Почему именно еврей Шапиро должен защищать в суде дьявола? Почему антисемиты всего мира должны смотреть на эту жидовскую морду на экране TV, обороняющую черного убийцу? Почему самые большие жулики на Уоллстрит – евреи? Почему все либеральные судьи – евреи? Почему самая лицемерная либеральная газета «Нью-Йорк таймс» принадлежит евреям? Если все нас так ненавидят, может, в нас есть что-то такое?

– Почитай великого Жаботинского, Эдна, почитай, – поучает из окна Ховард. – Великий Жаботинский говорит: евреи должны создать собственный дом и уйти. Мы не должны совать свои носы в чужие дела. У нас есть теперь собственный дом.

– Но тогда почему мы не в кибуце, Ховард? А здесь, у гитлеров под кустом. Почему? Э-х-х…

– Обратите внимание, великий Жаботинский – русский еврей.

– Те, что с Брайтон-Бич… – перебила старуха Эдна, – те, что с Брайтон-Бич, – не евреи. Они мутанты.

А может, старуха Эдна и в самом деле права, все думалось ему потом, может, мы и в самом деле – мутанты. Право же, это совсем особый зверь, русский еврей, не обозначенный ни в одном зоологическом справочнике.

Он помнит, как у них в доме на пасхальном столе в никелированной кастрюле с бульоном и мацеболлс отражалась ваза крашеных яиц. И фронтовой друг отчима Мефодий, такой же, как и он, пропахший варом сапожник, в таких же гимнастерке и галифе, с такой же лакированной лысиной, приходил разговляться. После водки, в благорастворении, оба хлебали куриный бульон с мацеболлс, заедая пасхальными яйцами, потому как Бог един, потому как от подлинного Бога до нашего представления о Нем такое же расстояние, как от созвездия Пса до пса – лающего животного.

Короче, Нюню и Нинок были плохие евреи. Мало того, на православную Пасху они имели обыкновение ходить ко всенощной. В ту апрельскую ночь они отправились в храм с соседкой Клавдией и ее сыном Глебом. Они поднялись на Глебовой серебристой «нисан-альтиме» по Шестой авеню к Восьмидесятым улицам. На полуночном Манхэттене светло и пустынно, и только в Гринвич-Виллидж все еще многолюдно.

В русском храме гулял сквозняк. Женские лица, подсвеченные снизу свечами, большеглазые, обрамленные платками, обращены к молодому, красивому, с русой бородкой и в золотых очках, похожему на московского кандидата наук священнику.

– Христос воскрес!

– Воистину воскрес!

– Христос воскрес!

– А вот там, видите, слева от Царских врат, икона… так тот, который в кольчуге, – Дмитрий Донской, а рядом с ним – Сергей Радонежский, вдохновитель и сподвижник, – проникновенно шептал ему на ухо сосед Глеб, большеносый, лысоватый, с печальными каштановыми глазами и блестящей, как будто отполированной кожей, непрерывно крепко потирающий руки. – А вон там, на иконе, Ксения Петербургская. Все свое состояние отдала бедным. А это Гермоген Аляскинский. А вот там, обратите внимание, стоят посольские.

Все напоминало ему детство:

 
Этот запах коммунальный
В суп положенного лавра,
Звон забытый поминальный
Александро-Невской лавры,
Слов пустых летучий прах
В толчее снующей черни.
Черный памятник вечерний
Пушкинский, с лучом в кудрях.
 

Ох уж эта влюбленность русского еврея в русскую культуру, по поводу которой так негодовал Владимир Жаботинский.

Там, под Оптиной пустынью, бежали прозрачные ледяные ручьи поверх низкого дубового сруба Пафнутьего колодца, в медоносные луга, где вязовая аллея вела к воротам порушенного монастыря. Там иудейские лики апостолов глядели с блеклой фрески поверх сосновых горбылей дровяного склада, там ржавый комбайн «Сталинец-6» упирался хвостовиком в глаза Христу. А сосед Глеб все шептал на ухо:

– Видите, вон там крест. Так это с крейсера «Варяг». Крейсер затонул, а крест спасли. Так его моя мама чистила. Три дня в церкви трудилась к Пасхе.

За полночь вынырнула из толпы быстрая, ловкая Клавдия, со свежим русским лицом, похожая в свои шестьдесят пять на деревенскую молодку. А когда подвигались к выходу, почудились ему в толпе Карл с другом-толстяком. Будто кланялись они, мелко и часто крестясь. Быть не может. Ну с чего бы им в русском-то храме? То ли привиделось, то ли и в самом деле Карл, пружиня балетными ногами, истово крестился на Ангела Златые Власа.