Текст книги "Новый американец"
Автор книги: Григорий Рыскин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– А ты не беспокойся, – вступил грузчик-араб с впалыми фанатичными глазами, – у них денег больше, чем у нас с тобой.
Являлся Питер Маккарти – босс отдела рекламы, приветливый рыжебородый ирландец, знаток русской истории: изучал в университете:
– Как дела, Распьютин?
– Все в порядке, Петр Великий.
И вдруг среди дружеской беседы – как гвоздь сквозь подошву:
– Я живу в отличном районе. Ни одного вонючего еврея, ни единого. Хочешь анекдот:
«How do you do a hasidik Jew crasy?»
«Tell him: there is a penny in the corner of a round room»[45]45
– Как свести с ума еврея-хасида?
– Скажи ему: там, в углу круглой комнаты, пенни.
[Закрыть].
А вот еще один:
«Why so many Jews in a bakery busines? Because the oven lives them to many fl ashbacks»[46]46
– Почему так много евреев в хлебопекарном бизнесе?
– Потому что печи возвращают их к прошлому (имеются в виду печи Освенцима).
[Закрыть].
Как странно, подумалось ему, у меня нет ненависти к ним. Ни к Питеру, ни к Крису, ни к кому. Разве можно ненавидеть элемент природы: гелий, например, или кремний? То, что я наблюдаю, видимо, есть необходимый и неизбежный элемент мира. Его следует включить в менделеевскую таблицу химических элементов. А потом ему вдруг вспомнилось детство. Он спит рядом с матерью, чувствует рядом ее тепло. И вдруг вздрагивает, просыпается от неожиданной мысли: я еврей, какое несчастье. Ну почему это случилось именно со мной? Я еврей, я еврей, я еврей.
– Ты только не волнуйся, Нюнюшкин, – вступила Нинок, когда вечером он поведал ей о своих обидах, – ты только не волнуйся, тебе нельзя волноваться. Вокруг меня на работе тоже как осы жужжат: джу, джу, джу. Никогда не подумала бы, что такое бывает и в Америке.
– А что, если это свойство человеческой природы? Наверняка тут скрывается некая ущербность, как, например, однояйцовость Гитлера, эпилепсия Достоевского, уродство и мастурбации Гоголя. Смотри, Нинок.
И он процитировал ей из «Волшебной горы» Томаса Манна, которую только что перечитывал:
– Антисемитизм являлся гордостью и содержанием всей его жизни. Когда-то он был коммерсантом, теперь уже он не был им, он был ничем, но ненавистником евреев остался. Человек этот был очень серьезно болен, его то и дело сотрясал хриплый кашель, а иногда он как будто чихал легкими – один раз, визгливо, отрывисто, зловеще. И все-таки он не был евреем – и в этом состояла его единственная радость.
– Какой мудрый человек, – прокомментировала Нинок. – Вот видишь, и среди немцев попадаются порядочные.
Наутро Нинок все время пришептывала, ворожила.
– Что ты там бормочешь?
– Мне все утро сегодня петь хотелось.
– Ну и спела бы.
– Ни за что. Дурная примета.
Подошла к унитазу:
– Вода, водюшечка, унеси все наши напасти, вода, водичка, водюшечка. – И спустила воду.
Как-то поутру к трейлеру бесшумно подкатил Денис на электрокаре:
– Эй, русский, гляди! – И широко распахнул рот.
Вспухший язык Дениса был пробит маленькой серебристой штангой.
– Пирсинг. Понял? – И заколотил серебряным орешком по молодым зубам.
– Зачем тебе?
– Теперь я special.
– Но ведь мешает есть.
– Пока питаюсь бульоном.
– И говорить трудно.
– Нисколько.
– А не заржавеет?
– Хирургическая сталь. Девяносто баксов.
– Мучительно и бессмысленно.
– Жизнь тоже мучительна и бессмысленна.
– А как отнеслась к персингу герлфренд?
– В предвосхищении непрерывного восторга.
– Думаю, у нее есть основания.
– Запомните, русский: this is my tongue, this is my body, this is my way of life, and I fuck everybody[47]47
Это мой язык, это мое тело, это способ жизни, и я е…ть хотел всякого.
[Закрыть].
Он развернулся, притормозил, обернулся:
– Послушайте, а почему бы вам не сделать пирсинг? Для этого у вас подходящий нос.
– А что мне даст это?
– Люди обратят внимание и спросят: кто этот загадочный джентльмен?
– Ну и что?
– Их заинтересует ваша история, и они станут покупать ваши книги. Только непременно поместите портрет автора на обложке. При этом кольцо нужно не в ноздрю, как у индусов, а посередине, через ноздревую перегородку, как у бычка. Чрезвычайно секси.
– А что, может, и в самом деле попробовать?
– Мне кажется, вы sarcastic.
– Нет, вовсе не sarcastic.
– Тогда попробуйте, если не sarcastic.
Но тут он утратил интерес к русским и махнул рукой девчонке в открытом красном «феррари», идущем по дороге. У девчонки были такие большие дымчатые глаза, что казалось, они вот-вот выпадут из нежного овала ее лица.
– Эй, Робин, – рванул к ней Денис и возопил в ритме рэпа:
Соскочил ей навстречу с языком наперевес. Тоненькая Робин притормозила, вскочила ногами на кожаное сиденье, пальчиками с дымящей сигареткой приподняла голубую маечку, из-под которой блеснул пупок, пробитый золотым колечком.
Отпуск означал для него пространство и время, идущие вспять. Когда настоящее становится прошлым и наоборот. От этого кружилась голова и поднималось кровяное давление.
Аэропорт. Терракотовые, эбонитовые, мраморные скулы. Лен, золото, черная шерсть волос. Старик в красной спортивной куртке, коротеньких черных трусиках, с молодыми ногами танцовщика. Как странно, думалось ему, я лечу через океан посмотреть, как живет мой висячий нос, мои зеленые глаза, мои густые курчавые волосы, моя генетическая гипертония, мое занудство, моя иудейская скорбь. Мой сын носит эстонскую фамилию и лютеранский крестик, но почему, склоняясь над эстонской грамматикой, он раскачивается и бормочет, как иудей над свитком Торы.
Хельсинки гляделся в холодные чистые озера. Гранитный, стеклянный, слюдяной. Город монументов, воспевающих труд и упорство.
Что подарили финны человечеству? Яна Сибелиуса? Финны подарили человечеству Финляндию.
Но вот над гранитной вазой с пурпурной геранью – воспаленная бабья промежность. Пьяная тварь справляет малую нужду, по-кобыльи журча. Белобрысый мальчик смотрит невозмутимо. Отжурчав, перекинув через скамью варикозную ногу, баба усаживается по новой за литровую кружку в кругу бородатых викингов.
Хельсинки накачивается пивом. Журчание – генерал-бас финской темы. Юноша в льняной кудели до плеч, выставив бурый отросток, журчал с подножки электрички. Другой журчал под занавес дня у входа в отель. Веймарское состояние души.
– Мы утратили русский рынок.
– Из пяти миллионов финнов – миллион безработных.
С пригородных поездов – нашествие нечистой силы. Гривастые финские подростки с кольцами в ушах и ноздрях. Пьяные Хильды и Линды рушатся с подножек на гравий. Схватка карате на перроне. Вращаясь волчком, рубят воздух джинсовыми ногами. Юность, тоскующая по гитлерюгенд.
В центре города – бой африканских барабанов. Трое графитовых ребят изламываются в брейке. Совсем как в Нью-Йорке. Негры роятся на вокзале, выпрашивают финские марки.
– Почему у вас так много черных?
– А что вы от них хотите?
– Я ничего… Это они хотят от меня денег.
– Мы пригласили их из Сомали из гуманитарных соображений.
– Вы хотите превратить маленькую Финляндию в Гарлем?
– Это расизм. Вы, американцы, расисты.
У сомалийского клуба льноволосая Сольвейг целуется с угольным человеком. Веймарская республика Финляндия.
На всем пространстве вдоль железной дороги от загородного отеля до Хельсинки – граффити. На заборах, сваях мостов, трансформаторных будках. Всюду реклама американских фильмов. Голливудское исчадие ада.
– Мы утратили русский рынок. Из пяти миллионов финнов – миллион безработных.
В таллинском сереньком аэропорту с немытыми стеклами его поразила свежесть ее пятидесятилетнего лица. Видимо, хорошо отдыхает, высыпается. Exwife – супруга бывшая – так и припала к нему, как припадала тогда, но теперь она была не худенькая, а необъемная. Крупный бородатый джентльмен с брюшком – сын – обнял их, соединяя и радуясь.
– Я была жестока с тобой, прости, если можешь, я теперь у всех прошу прощения.
Ее ступни с высоким подъемом, которые тогда умиляли его, были треугольные, мясистые, с оттопыренными большими пальцами, тонкие кривоватые голени и эта смиренная голубизна выпуклых глаз. Нищая старуха на улочке Старого города протягивает ладошку ковшиком. Злой старик с кинжальным взглядом тычет палкой в мусорную урну. Шелковый сеттер, только что раздавленный трамваем, мелко дрожит в бурьяне. И кажется, Старый Томас на Ратуше тоже сложил ладошки ковшиком.
Мои зеленые глаза внимательно изучают меня. Ночное холостяцкое ворочанье тучного тела за тонкой стеной. Резкий вскрик пружин. Тяжкие вздохи молодого одиночества.
В этом полужидке с эстонской фамилией явно просматривается вуди-алленский шлимазл[49]49
Растяпа (идиш).
[Закрыть]. Сын забыл в автобусе кошелек с долларами, посеял в электричке дорогую бейсбольную кепку, подарок отца, отправился на симпозиум по скандинавской литературе в домашних шлепанцах.
Пригородный поезд-калека с захватанными стеклами подпрыгивал на стыках, плелся мимо мертвых цехов и полей. Хмурые пассажиры ныряли, как бушмены, в бурьян эстонской саванны. Двадцать лет назад в кустах под этой платформой он набрал в шляпу лесной малины для своего Зверька и бежал вслед и кормил его по дороге к лагерю. А она, как всегда, была презрительно холодна и в кого-то опять влюблена.
– Все подкармливаешь своего «зунеле». Ох уж эти мне местечковые прихваты.
В стороне от деревянных домиков-шалашей они варили на костре сладчайший суп из сыроежек, а маленький Герострат похищал огонь и пытался поджечь кемпинг. Но его настигали и затаптывали костерок меж крохотных сосенок. Как вымахали они с той поры, и только там и сям сохранились бетонные столбики от шалашей. И лира-сосна осталась сторожить их воспоминания. Неужели все это отзвучало?
– Да я… да с моею-то красотой… видала я все в гробу в белых тапочках. Эка.
Она была жестока, как Эльза Кох. На вечерушках тесно прижималась к мужчинам, пьяная, с сигареткой на отлете, выпуская через плечико дым тонкими злыми губами.
Ее влекли христоподобные евреи. Этого звали Борис Лейдер. Бородатый человек с просторной висячей мотней рассматривал его с любопытством и презрением.
– И вы оставите своего сына, чтобы усыновить моего?
– Она говорит – вы ей отвратительны.
О, эта вороватая стирка трусиков на рассвете. Розовый вымпел его позора на веревочке в ванной. За стеной метался Зверек с температурой под сорок.
И он выстрелил своими разбитыми костяшками по движущейся мишени. Ее отвезли в травматологию с сотрясением мозга. Неужели это и в самом деле отзвучало: «Да я… да с моею-то красотою…»?
Эка.
Теперь она увлечена буддизмом:
– Ламы носят при себе молитвенный скипетр, который они вертят на разный манер при произнесении молитв.
А потом опять:
– Прости, если можешь, я была так жестока.
Она не снисходила до пошлости добывания насущного хлеба, лишь до совместного изготовления ее курсовых работ, до журналистской практики в газете «Приазовский рабочий», когда душными ночами мастерили для нее очерки, где вранье перепутано с полуправдой. На университетский выпускной бал она купила дорогую сумку под крокодила:
– Мы договорились без мужей. Соло. Пойми и не обижайся.
В справочном на Невском ему дали домашний адрес Бориса Лейдера. По длинному коридору шел удивленный олененок – маленький Лейдер. За ним выбежала бледная трогательная Рахиль.
– Моя жена и ваш муж, – прохрипел черный вестник…
– Не надо… Ради бога, уходите… ради бога…
Променять вот эту голубоглазую Суламифь на прокуренную шиксу с козленком. Ну конечно, Лейдер передумал.
И вот теперь среди книжных полок ее муж. Растерянный, с клочковатой бородой. Эстонский критик. Средь книжных полок, на которых уже не пыль, а процесс почвообразования. Так горы и развалины зарастают деревьями. И кажется, там, под потолком, уже зацепилась корнями первая сосенка.
– У матери крыша поехала, – говорит сын. – Все по церквам да кладбищам. Завтра на погост позовет.
И вот они несут желтые астры в горшках на могилы, усыпанные сухой хвоей. Тесть и теща. Как давно это было, а кажется, руку протяни…
– Ну давай, зятек, не будь явреем. Первая колом, вторая соколом, третья ясной пташечкой. А теперь на посошок.
Этот сомнительный и напрасный мир.
Сын – профессор угро-финской филологии – знал и любил здесь все. Он пригласил его на фестиваль Белой Дамы в Хаапсалу. В валунных стенах тевтонской крепости эстонская толпа отогревалась у калорифера национального мифа. На бревенчатом подиуме рычал и стучал посохом епископ-крестоносец. Немецкие псы-рыцари потрясали факелами, метались, хватали девушку-чухонку, замуровывали ее в стену валунами.
– А теперь смотри туда… В окно вон той башни. Сегодня как раз полнолуние.
В эту ночь и час… Привидение… И в самом деле… В стрельчатом высоком окне постепенно проявился белый женский силуэт… Что это… игра света и тени? А может, и в самом деле дух эстонской крестьянки, пролетев через семь веков, явился гомогенной толпе?
Из Восточного в Западное полушарие он переходил днем. Аккуратно расчерченные фермы Южной Финляндии… Холодные пустыни Скандинавии и Исландии… Только что отсюда совершал свои набеги Эрик Красный, и вот теперь я обозреваю с «боинга» почти целое полушарие. Как человек мог посягнуть на это?
И куда все они уходят? Викинги, эсэсовцы, шесть миллионов евреев?
Having sampled two
oceans as well as continents,
I feel, that I know
what the globe itself must feel
there is nowhere to go
elswhere is nothing more than a far fl ung strew
of stars, burning away[50]50
Попробовав два океана,
а также континента,
чувствую, что я знаю,
что чувствует земной шар:
нам некуда идти,
всюду ничего, кроме широко разбросанной
возгорающейся массы звезд. Иосиф Бродский.
[Закрыть].
* * *
Им нравилось после полуночи мчаться по пустынным хайвеям, сменяя друг друга за рулем. Им нравилось заезжать в зону отдыха на семнадцатой, в двухъярусный дворец, с ресторанами, туристическим агентством и конференц-залом.
Но после полуночи здесь было безлюдно, лишь на первом этаже проворная седая негритянка, похожая на Эллу Фицджеральд[51]51
Элла Фицджеральд – гениальная джазовая певица.
[Закрыть], подавала кофе.
В эту ночь им повстречалась романтическая пара. Он стройный, небрежно одетый. Немолодое левантийское лицо с бородкой. У нее главное были ноги.
Короткая юбка и ноги. Стройные ноги балерины, которыми она выступала, пятки вместе, носки врозь. Как будто только что сняла пуанты. Они прогуливались по залу, пили кофе и улыбались друг другу.
– Как ты думаешь, Нюнюшкин, о чем это они?
– Она спрашивает его: «Как ты думаешь, кто этот похожий на Троцкого издерганный джентльмен и эта усталая тоненькая леди с римским носом?»
– А что ты можешь сказать о них? – спрашивает Нинок.
– Я думаю, у каждого из них позади по неудачному браку, как у нас, а она, как и ты, тяжело отработала неделю и теперь мечтает надышаться воздухом горных долин.
– Вот-вот… всю неделю на упаковке. Сейчас откину сиденье и посплю. А ты смотри, не засни за рулем.
Он пристраивался обычно за хвостовыми огнями передней машины и долго шел за ними, чтоб не напрягать глаза. А когда она уходила на свой EXIT, он устремлялся вперед в поисках следующего лидера. Иногда лидер пугался ночного преследователя, сворачивал и стоял, включив мигалку. Тогда приходилось мчаться, напрягая глаза, притормаживая в облаке, улегшемся на ночь на перевале. Он мчался и думал: как было бы нехорошо ему сейчас одному в этом тумане и как хорошо, что рядом Нинок, который, просыпаясь, шепчет: I love you…
Главное сейчас не сбить оленя. Это было бы плохо для оленя и машины. А хуже всех для Нинка. Ей пришлось бы тогда сострадать мне, оленю, оленьей семье, «нисан-альтиме».
И тут он увидел оленей. Они паслись в «междуречье», меж серпантинами встречных дорог, фосфоресцируя выпуклыми глазами, нервно обмахиваясь хвостиками с белым подбоем. Видимо, олени глупеют без пум и волков. Все сбилось с оси. Орлам не нужно бросаться камнем на добычу. Свежая убоина лежит на шоссе. А ведь совсем недавно здесь жили индейцы делавары. От них осталось только название реки. Делавару не нужно было вставать в пять утра, спешить на работу, нести душу на заклание. Ему не нужно было убегать от поллюшен – загрязнения окружающей среды – в горы, чтобы упрятаться в их зеленую шерсть и отдышаться. Он свернул с семнадцатой на тридцатую и шел теперь в сплошном тумане. Но вдруг из-за поворота ударил им в глаза хирургический свет. Дорогу перегородил шлагбаум. Громадный страж в мотоциклетной майке «Харлей – Дэвидсон» шел к их машине. Его рыхлое брюхо, как фартук, вываливалось из джинсов.
– У нас тут фестиваль, – лениво оповестил толстяк. – По сорок пять баксов с человека.
– Но в моем договоре нет этого. Я уже заплатил тысячу за аренду участка.
Тут все были мачо. Они стояли у дороги в своих тевтонских касках, среди «харлеев», пили пиво. Друзья Карла.
Он сидел за дощатым столом у будки и выправлял какую-то бумагу. Аккуратно подстриженный, под газон, с рельефной мускулатурой, обтянутой белой футболкой с черными рукавами, Карл поднялся и медленно пошел к машине на своих балетных ногах, невозмутимый, как бюст Тиберия.
– Pull over, I am sо tired for such overning discussions[52]52
Возьмите к обочине. Я устал от подобных ночных дискуссий.
[Закрыть].
Пришлось съехать на обочину, тем более что из-за поворота выскочил черный «коди», в окне которого объявилась старуха Эдна с сотенной наготове, которую тотчас обменяла на два красных браслета.
– Напоминает Бухенвальд, – прокомментировала Нинок, – только там номера вместо браслетов.
– Эй, Мойшке, – сказала старуха Эдна на языке идиш, пристегивая браслеты на запястье себе и спящему Говарду, – ты знаешь, как горит пластмассовый трейлер? Как свечечка. В прошлом году один такой залупался на этом месте и остался без своего Номада. Как свечечка. Дай ему сто баксов, зато ты можешь не запирать свой «аргоси». Зато вокруг ни одного черного. Зато…
И она растворилась в темноте, где светились светляки, будто невидимые солдаты ходили и курили в лесу. Видимо, он необходим, этот хищный элемент мира, как цезий в менделеевской таблице или кальций. Они стояли у дороги и молча пили пиво среди мотоциклов марки «харлей». Друзья Карла.
– Дайте мне ваши водительские права, – невозмутимо сказал Карл, – а завтра обменяете их на девяносто баксов.
– Х… с ним, – сказала по-русски Нинок, – я устала драться, я просто устала… – И протянула свои права.
Вся долина была уставлена трейлерами и трейлерочками. У придорожного костра два ковбоя ритмически массировали чашками ладоней певучую кожу тамтамов. Их полосатый тигровый зверь, помесь дога с терьером, крался за бурундучком. У каждого костра пели скрипки, гитары, банджо.
– Нинок, плюнь в очи тому, кто скажет: Америка – «мани ориентед»[53]53
Мани ориентед – сориентирована на деньги.
[Закрыть]. В этой долине больше поэтов и композиторов, чем во всем совке.
– Ведь это в сущности американские Окуджавы, Высоцкие, Визборы и Кимы, – подтвердила Нинок.
Они подняли окна своего «аргоси», впустив горный воздух вместе с песней двух банджо:
I am alone in the World,
I am alone in the World…
Пели два тенора и два банджо на острове, посреди Делавера:
Они слушали, и все не могли уснуть, покуда не угомонилось. А когда угомонилось, их «аргоси» стал как банджо. Поднятый дюралевый люк на крыше пел под утренним дождем, как звонкая мембрана. Они слушали шорохи листьев, шаги енота в траве, дробь дождевых капель по округлой дюрали.
Утром прикатил Денис.
– Ну зачем ему это, Денис?
– Для него власть слаще оргазма.
– Но ведь это несправедливо, – возмущалась в окно Нинок. – Незаконно и несправедливо.
– Попробуйте отыскать справедливость в глубине океана, мэм, где все пожирают друг друга. Разве все мы не оттуда?
– А кто это пивное брюхо с ним? – спросил Нюню.
– Двести татуировок. Из них сто пятьдесят – свастики. Сам считал.
– И почему всюду ненависть, ненависть, ненависть? – повторяла сквозь сетку окна Нинок, остукивая лицо кончиками пальцев. – На ненависть нужно так много энергии. У меня просто нет энергии на ненависть. Наверное, потому, что у меня низкое кровяное давление.
– Неужели они так со всеми, Денис? – поинтересовался Нюню.
– Они обложили данью только евреев. «Джентайлз» с той стороны free of charge.
– What fuck is going an?[55]55
Какого х… тут творится?
[Закрыть] – возроптала Нинок.
В Денисовом уоки-токи что-то зашипело, потом там обнаружился гневный голос Карла:
– I dont eat shit from nobody[56]56
Я не ем дерьмо от всякого.
[Закрыть].
– Он заплатил, только что заплатил, – прорычал Денис и выключил уоки-токи.
Бледная тоненькая Нинок вышла в халатике, держа за уголок сложенную пополам сотенную.
– Разве вы не слышали, мэм, вы уже заплатили.
– Спасибо, милый Денис. Cod bless you, – сказала со слезами в голосе Нинок. – Мы так тяжело трудимся за эти деньги, гипотония с гипертонией.
Денис протянул ей ее водительские права и два красных браслета:
– Не забудьте пристегнуть, мэм. – И, постучав по зубам серебряной дробиной, развернулся и укатил.
Сытые, ярко одетые люди в легких алюминиевых креслах пили пиво. Неподалеку жарилась свинья на вертеле, вкусно дымились цыплята на барбекю. Так средневековые бароны приглашали в свои замки странствующих менестрелей и слушали их песни, покуда жарилась дичь.
И кто-то как будто специально запустил в долину множество детей. Для восторга и радости. Растроганная Нинок не удержалась и поцеловала одну маленькую девочку с ямочками и вьющейся гривкой в медовую макушку:
– You are so sweet[57]57
Ты такая сладкая.
[Закрыть].
Другая девочка, лет десяти, в джинсиках и маечке, толстоносенькая, с индейскими раскосыми глазами, вбежала на холм к самой сцене, подняв руки ладошками за голову, шагнула и покатилась колесом, ноги-руки замелькали, как спицы. Упала на газон как подкошенная, раскинув стройные ноги. Вскочила, припала к плечу толстого румяного мальчика, кокетливо заслоняясь локотком. В ней было столько грациозной энергии, что все так и повернулись в ее сторону, забыв о певцах.
А банджо, гитара, контрабас, скрипка – пели:
Эти простодушные hill-billy с их простодушными песнями. Потом выступил вперед толстобрюхий патриарх певческой семьи в каштановой кожаной шляпе, гриб-боровик с гитарой.
– А это моя дочь, – сказал боровик. – Ей тридцать четыре года. Думал, она останется в девах. Но Бог послал ей хорошего человека, и тот взял ее. Сейчас они споют вам свою песню о гигантском траке, который они водят по дорогам вдвоем.
И вышла маленькая, худенькая, с глазами-вишенками, в джинсовом комбинезоне, а вслед гигант ковбой с гитарой – и запели:
Мы ведем наш трак по Аппалачам
В Техас и Аризону,
Мы глядим на мир из кабины,
Как король и королева,
С высоты своего трона.
День и ночь, день и ночь.
А между тем Банки так и шныряли на электрокарах, устраивая всюду свой немецкий ordnung. Справа от сцены плакат:
И никто не курил марихуану, не разводил костров, не разбрасывал бутылок. И еще, тут не было ни единого негра.
Пузатые крепкие старики с хлопковыми усами – security, – в широкополых кожаных шляпах, следили за толпой, как за стадом на ранчо, уверенно поставив ковбойские сапоги со шпорами на жерди ворот.
– А это одна из моих пяти дочерей, – говорит старик страж другому старику.
Дочь в такой же шляпе и сапогах со шпорами, закованная в замшевые брюки, стройная, с льняным руном до плеч, играет с собакой-львом. Каштановый пес приседает, улыбается, борется мощной лапой с cowgirl, привыкшей повелевать животными.
Но вдруг на сцену вышел индеец, выплыл в чешуйчатом пиджаке, как большая хищная рыба. Раймонд Фейрчайльд, виртуоз банджо, держа на вытянутых руках COX FAIRCHILD – банджо, сработанное им самим, – цена 5000 долларов. Ударил по струнам и запел:
О банджо, пятиструнное банджо
Из твердого дерева,
Инкрустированное золотом,
Сработанное чуткими музыкальными руками.
О банджо, твой сильный чистый голос
Понимает лишь посвященный.
Прислушайтесь к голосу моего банджо.
Я сделал его для себя, виртуоза струн,
В нем зов великих курящихся гор,
В нем голос моей крови,
Индейца чероки.
И люди встали, приветствуя виртуоза струн. И полная, инкрустированная золотом луна легла на пологой горе. Луна – банджо Бога.
Оставив Нинка в кресле, он отправился потолкаться среди людей. И вдруг увидел своего дальнего родственника Илью. Изящный маленький джентльмен, в пестром пончо из шерсти ламы, в техасской шляпе с бронзовой пряжкой, поющей в унисон с бронзой его античных сандалий, вкушал кантри-мюзик, откинувшись в шезлонге.
– Вот, сбежал из кемпинга «Сосна», – объяснил Илья после приветствия. – девяносто пять процентов человечества – глупцы. Моргидж, шопинг, карьера. Этот отвратительный эмигрантский smalltalk[60]60
Разговор о пустяках.
[Закрыть]. Моргидж, моргидж, моргидж[61]61
Моргидж – банковский заем.
[Закрыть]. Как будто изо рта выпрыгивают жабы.
– Это потому, что вы гуманитарно сориентированный инженер. Была в совке такая многочисленная популяция.
Обогнув толпу под тентом, они пошли по тропинке вдоль Делавера. Изголодавшись по разумному общению, Илья так и приник к своему родственнику:
– Вслушайся, природа настоена на музыке, я имею в виду не только пение птиц. Все есть ритм, вибрация – от электрона до прибоя. Ты думаешь, этот хилый уродец Моцарт сотворил «Волшебную флейту»? Он просто подслушал музыку у Провидения.
– Но при чем здесь этот песенный конвейер? Тут тысяч пять народа… Сорок пять баксов билет… да торговля кассетами, – вступил я.
– А разве мейстерзингеры не кормились вокруг феодальных замков, разве классическая музыка не была на содержании у аристократии?
– И тем не менее уж больно все похоже на ярмарку, – настаивал я.
– Одни приехали сюда во имя профита, другие – из любви к искусству, я – чтобы познать. Ты знаешь, у меня рыночная профессия, дом, «мерседес». Но я признаю единственную ценность – разум. Эти русскоязычные кики-каки. Спаси меня от них. Приезжайте завтра в мотель «Сосна». Иначе весь мой уик-энд будет осквернен. Для меня нет большего удовольствия, чем диалог с интеллигентным собеседником. Приезжайте.
На другое утро они спустились по семнадцатой дороге на юг и, свернув вправо, оказались у русского мотеля «Сосна». Котлован с гравием, раскисшая глина подъездной дороги, фанерные строения барачной архитектуры.
Хозяин, длинный, с рыжим пухом на затылке, влажными больными глазами, ступая большими шагами по гравию, пытался убежать от лысенького, в шортиках, с неожиданно сильными молодыми ногами.
– Вы же сказали по телефону, помните – вы же сказали, что у вас есть теннисный корт. Иначе я бы не приехал.
– Ну так что? Ну я вас обманул. Поиграйте в пинг-понг, – отбивался хозяин.
– Умолкаю. Но комментс, но комментс. Тогда верните мне мои пятьсот долларов.
– Ну поиграешь три дня в пинг-понг. Биг факен дил[62]62
Большое дело.
[Закрыть].
– Умолкаю, но комментс. Тогда вам придется иметь дело с моим лойером.
– А тебе с моим киллером, козел.
Когда они поведали Илье о подслушанном диалоге, тот расхохотался:
– Мы все попались. Этот плут так разрекламировал свой барак! Ну уж в следующий раз не попадемся.
Они пили бургундское в тесном сыром номере, заедая персиками с виноградом.
– Нет, евреям нельзя жить вместе, – вступила жена Ильи. Она все еще сохраняла обаяние южного еврейского типа, но после сорока все больше стала походить в профиль на Данте Алигьери.
– Не будем обвинять всех, – решительно вмешалась Нинок, – моя мама… сердце кровью обливается, пятеро детей… Всю жизнь в трудах. Выпьем за мою бедную маму. Это маленький бокал, но с большим чувством…
– И все-таки ловлю себя на том, что смотрю на толпу евреев глазами антисемита, – сказал Нюню.
– Это потому, – решительно перебил Илья, – что вместе с совковой ментальностью мы сами впитали антисемитизм. Но в толпе «этих шлём» – бывшие крупные инженеры, офицеры-фронтовики, главврачи клиник. Они просто потерялись в эмиграции. Ведь если бы в эту толпу поместить Альберта Эйнштейна, с его висячим носом и нечесаной копной, мы тоже смотрели бы на него глазами антисемита. Всемирный Разум нередко является нам под карикатурной маской местечкового Мойшке.
Но тут гонг на обед прервал их коллоквиум.
– А не пообедать ли вам вместе с нами? – предложил Илья.
Хозяин мотеля Володя потребовал с гостей двадцать долларов за двоих. В столовке все напоминало о совке: мутноватый гороховый суп, сырые котлеты с гречкой, забористый мат в кухне за перегородкой.
– Но ведь это возмутительно, – разволновалась Нинок. – В совке, по крайней мере, можно было пожаловаться Петру Ивановичу из парткома.
– Тутошнего Петра Ивановича зовут Рыночная Экономика, – сказал Илья. – Она все равно расправится с жульем. Мы больше сюда ни ногой.
К полудню разгулялось. Илья вышел проводить их до машины. Загорелый, в белом теннисном костюме, на коротких, уверенных ногах. Уменьшенный вариант голливудского героя.
Самой большой радостью для Ильи было общение. Он готов был пересечь на своем черном «мерседесе» полштата, чтобы покалякать с интересным человеком.
Навещая трейлерный городок, они располагались обычно за дощатым столом, под фикусными кустами. Нинок подавала фрукты, кофе с печеньем.
– А ведь мы с вами, друзья, на широте Ялты пребываем, – говорил Илья, царственно восседая в лиственном гроте, разливая по рюмкам коньяк «Хеннеси».
За его спиной журчал горный Делавер с островом посередине. Сегодня там в палатке расположилась романтическая пара с магнитофоном, поклонники Сибелиуса и Вагнера. Мрачная «Финляндия» только что сменилась бравурным вступлением к «Летучему голландцу».
– А что вы скажете о человеке, – вступил Илья, – изнасиловавшем свою будущую жену, когда ей было пятнадцать лет. А когда жена умерла, Вагнер не явился на похороны, потому что у него был воспален палец.
– Несовершенство носителя идеи не означает несовершенства идеи, – вступился за Вагнера Нюню. – Гений и злодейство вполне совместимы.
– Этот гений – аморальное чудовище. Он соблазнял жен своих друзей, вступил в связь с Людовиком Баварским. Его гений замешан на извращениях: в «Валькирии» Зиглинда забеременела от своего брата, в результате родился Зигфрид, любимый герой Гитлера.
– Для меня все-таки загадка, – вмешался Нюню, – почему даже самые великие умы впадают в абсурд, одержимые ненавистью к евреям?
– Если бы у меня было время, я написал бы исследование «Психопатологический портрет антисемита». Чего стоит, например, утверждение Вагнера: «Еврейская кровь не способна создать ничего существенного в области науки, искусства, литературы, музыки». И это в то самое время, когда три величайших ума столетия: Маркс, Эйнштейн, Фрейд – были евреи, а интеллектуальный и артистический аутпут[63]63
Аутпут – выдача продукции.
[Закрыть] евреев относительно их численности феноменален и не имеет параллели в истории.
– И тем не менее антисемитизм гениев настораживает. А что, если… – Я подхожу к зеркалу и долго рассматриваю себя. – Может, я и в самом деле отвратителен, ведь это утверждали Лютер, Вагнер, Гоголь, Достоевский.
– Обратите внимание, – запальчиво перебил Илья, – антисемит всегда ущербен. Гитлер, Геббельс, Гоголь. Свою ущербность они переносят на евреев, сообщая им черты своего внешнего и внутреннего уродства. Смотрите… Немецкий язык Вагнера, судя по его публицистике, чудовищен. Но при этом он утверждает: евреи не умеют талантливо писать по-немецки. А ведь Вагнер – современник Гейне.
…Но тут Провидение послало им Эльзу Кох. Она бесшумно подкралась на своем электрокаре со светлоглазой лайкой по правую руку и потребовала внимания:
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
