Текст книги "Навеки твой"

Я осторожно выбрался из квартиры Хильдур Педерсен.

Больше у меня не было никаких дел. Я сам был выжжен и истерзан. Я пересек стоянку, сел в автомобиль, вставил ключ, нажал педаль и повернул ключ зажигания.

Мотор хрюкнул, но не завелся. Я попытался еще, энергичнее. «Давай, давай», – уговаривал я его. Но ничего не изменилось. Мотор был мертв.

Я приблизил лицо к переднему стеклу. Мне давно пора было понять. Мотор был не просто мертв, он был убит.

Вокруг машины двигались тени. На этот раз их было больше пяти. Их было много.

38

Их было слишком много.

Секунду я размышлял, не запереть ли все двери, но это бы не помогло. Они выбили бы окна, прокололи шины, сорвали кузов, превратив автомобиль в еще большую развалину, чем он был теперь.

Они приближались и кольцом окружали машину. Удлиненные темные тени с бледными напряженными лицами. У большинства что-то было в руках. Не ножи, но железные трубы, велосипедные цепи и тому подобное.

Я не слишком смел, просто иногда становлюсь безрассудным. Я почувствовал, как на лбу и на спине у меня выступила испарина. Подташнивало, и ноги были ватными.

Они не двигались. Они тесным кольцом стояли у машины, выжидая. Расстояние до ближайшего дома казалось мне бесконечным, больше пустыни Сахары, а огоньки в окнах были далеки и недоступны, как Эверест. Автомобильная стоянка была пустынна и всеми покинута, как Тихий океан. Мне показалось, что даже Людерхорн в ожидании наклонился вперед.

Я вышел из машины. Их было человек двенадцать-тринадцать, и моя единственная надежда состояла в том, чтобы удержать их на расстоянии разговором, что-то им говорить и потом бежать с божьей помощью, бежать как можно быстрее.

Но Джокер сделал вывод из своих ошибок. Не успел я раскрыть рта, как услышал:

– Хватай его!

И они схватили меня.

Они налетели со всех сторон так стремительно и ожесточенно, что я едва успел сжать кулаки. По всему своему телу я чувствовал удары руками, кулаками, железными прутьями и пинки ботинками. Велосипедная цепь, попав на предплечье, распорола одежду и впилась в кожу. Я опрокинулся на асфальт и вдогонку получил пинок по шее. Кто-то сильно ударил меня коленом в живот и барабанил кулаками по груди. Я отбивался во всех направлениях. Попал во что-то твердое, потом в мягкое, получил удар ботинком в пах, да такой сильный, что во мне зазвучала душераздирающая дисгармоничная песня. Надо мной стонали, смеялись, кто-то ругался.

Я свернулся клубком, поднял над головой локти, втянул голову, прижал ноги к животу, чтобы защитить самые ранимые части тела. Не в состоянии что-либо предпринять, я почувствовал, как теплые слезы покатились из моих глаз – слезы негодования и унижения, боли и страха. Неужели это конец? Так просто и так несправедливо, подумал я.

И я провалился в бездонную темь. Асфальт распростерся подо мною и стал мягким, как перина, похожим на свежепостланную теплую постель. Удивительное тепло растекалось по моему телу – огромное всеобъемлющее тепло, сжигающее в себе всю мою боль. В полусне я заметил, что удары и пинки затихают. Последний удар ботинком в крестец, презрительный пинок в расслабленные мышцы ног, последний плевок в лицо. Я знал, что не только слезы текут по моему лицу, это было что-то более вязкое, липкое, неприятное.

Вдруг кто-то близко-близко подошел ко мне. Жесткие маленькие кулачки приподняли меня и сквозь желто-красную переливающуюся пелену я увидел лицо, склонившееся надо мной, – бледное холодное лицо священника.

– Я тебя предупреждал, Веум. Теперь отстанешь от моей матери.

Он отпустил меня, и я снова повалился на асфальт. И на этот раз я не почувствовал боли. Было мягко и тепло, и мне хотелось только одного– – спать, спать…

Я услыхал удаляющиеся шаги. Они прогремели в моих ушах так, будто мимо промчалось стадо буйволов. Потом все стихло. И вдруг опять послышался голос. Он доносился из острого носка ботинка, который хорошенько саданул меня в бок. Голос произнес: «Если ты думаешь, что ты один ходишь к своей потаскушке, то ты ошибаешься. Там перебывало полно народу задолго до того, как ты появился на горизонте».

И снова удар и звуки удаляющихся шагов – видимо, черный ангел взлетел над пожарищем.

Я хотел поднять голову, чтобы разглядеть его, проводить взглядом, посмотреть, есть ли нимб над его головой.

Но какой толк поднимать голову? Какой смысл? Я остался лежать на асфальте. Я вдыхал запах автомобиля, бензина и масла. Голова моя была наполовину под кузовом, и я видел неровный серый лунный пейзаж, состоящий из ржавых коричневых пятен и затвердевшей грязи. Это небесная постель – смесь серого, коричневого и черного, смесь сгнившего шелка, окантованного паутиной, и в довершение ко всему этому крепкий запах – запах смерти.

Меня долго рвало. Я лежал на спине, не шевелясь, и чувствовал, как что-то подступает изнутри, наполняет рот, заставляет израненные губы открываться и меня рвет, и это продолжается бесконечно долго, словно долгий, нежный поцелуй.

39

– Эй!

Я спал, я был в раю. Какая-то женщина с волосами не то светлыми, не то каштановыми, не то рыжими осторожно склонилась надо мной, и я чувствовал на лице ее Дыхание. Лицо ее было прекрасным и чистым, но она была немолода, с морщинками вокруг глаз. Ее губы…

– Эй!

Губы ее – я хотел зацепиться за ее губы, удержать их как… как…

– Эй! Вы живы?

Я открыл глаза. Это было очень трудно, все равно что открывать заржавевшую металлическую банку из-под печенья, оставшуюся с рождества позапрошлого года. Обозримое пространство было окантовано ржавчиной, и человек, стоящий надо мной, раздвоился, потом утроился и снова раздвоился.

Я быстро закрыл глаза.

– Эй! – Это был мой собственный голос, я так испугался, что тотчас открыл глаза. Теперь человек не двоился, но мой голос звучал, как двуголосный хор.

Мужчина был старым, скорее всего семидесятилетним. В наши дни только люди этого возраста могут позволить себе говорить с тем, кто медленно умирает под старым автомобилем.

– Что с вами случилось? – спросил он.

– Эй! – повторил я.

– Что с вами случилось? – снова спросил он.

У него были коротко подстриженные усы – седые и чуть коричневатые. Темный рот и пожелтевшие зубы. Глаза показались мне черными, а лицо белым. Волосы под шляпой были совсем седые. На нем было пальто, шарф на шее и палочка в руке. Другая его рука висела как плеть и будто не принадлежала ему. Теперь я видел его отчетливо.

Я попытался подняться. Я смог сесть. Все поплыло передо мной. Я с трудом оперся спиной о край машины и терпеливо ждал, пока пространство вокруг меня придет в равновесие.

– Вы весь в крови, – сказал мужчина.

Я поднял руку. Казалось, что на ней надета боксерская перчатка. Я провел по лицу – оно было мокрым и опухшим.

– Вы сейчас не слишком привлекательны, – продолжал он.

– А я никогда и не был.

– Что вы сказали?

Я покачал головой.

– Я не расслышал, – сказал мужчина.

Автомобильная стоянка перестала кружиться. Я хотел подняться и пробраться к дверце. Получалось, но очень медленно. Меня мутило. Наверное, у меня было сотрясение мозга, если он еще у меня остался. Мне казалось, что мозг мой просочился сквозь поры лица – в руки и на асфальт. Из асфальта ты вышел, туда и вернешься.

– Это наша молодежь так вас отделала? – спросил мужчина.

– Нет. Просто я люблю лежать и разглядывать днище своего автомобиля. Самый прекрасный в мире вид.

Он сочувственно кивнул.

– Я вижу, они вас сильно побили. Какой позор! Хотите, я позвоню в полицию или вызову врача?

– Врача? В такое время суток? – Я попытался засмеяться.

– Больно? – озабоченно спросил он.

– Только когда смеюсь.

Но мне было больно и когда я не смеялся.

– Вы умеете обращаться с автомобилем? – спросил я его.

– У меня был когда-то «грахам», – обрадовался он. – Еще до войны, и служил мне до шестьдесят третьего года. Очень приличная машина для тех времен.

– Да. А у меня, собственно, и не автомобиль. Это, скорее, железный лом на четырех колесах, но если бы вы могли помочь мне открыть капот…

Я развернулся вокруг своей оси. Мне не следовало этого делать. Одна нога моя подкосилась, и мне показалось, что машина куда-то сдвинулась и что я стою, облокотившись об асфальт, но потом асфальт почему-то повернулся и дал мне по затылку.

– Алло! Алло! – многоголосо звал меня кто-то.

Я опять почувствовал, как подкатила тошнота, и меня снова вывернуло наизнанку.

– Я пойду позову кого-нибудь на помощь, – услыхал я. – Оставайтесь здесь и не двигайтесь.

– Я постараюсь, – промямлил я.

Но тут снова появилась она – женщина с редкостными волосами. Она встала, и лицо ее исказилось, удлинившись с одной стороны и сжавшись с другой. На нее жалко было смотреть. И, чтобы не видеть этого, я открыл глаза.

Я лежал с открытыми глазами и глубоко дышал. «Спокойно, – убеждал я себя, – спокойно».

И я снова начал подниматься, еще медленней и осторожней, чем прежде. Я держался за машину и вставал. Это было все равно что поднять флагшток одной рукой, когда другая привязана за спиной. Но у меня все-таки получилось. Асфальт не качался подо мной, и автомашина не раскрошилась за моей спиной. Я потихоньку добрался до передка и стал искать ручку капота. Нашел ее и нажал. На это ушли мои последние силы. Капот открылся с недовольным скрипом. Я был весь в поту, и маленькие черные стрелочки, как спугнутые фазаны, мельтешили у меня перед глазами.

Я отдохнул и, подняв капот, просунул внутрь голову. Усталыми, больными глазами я осмотрел свой мотор. Они испортили его не так уж сильно. Я подкрутил клеммы зажигания и подсоединил бензопровод туда, где ему следовало быть. Не закрывая капота, я подполз к дверце, открыл ее и сел за руль, вставил ключ и повернул его. Мотор заработал, как влюбленный старикашка: сначала туговато, но, когда разойдется, его не остановишь.

Я дал мотору поработать, выбрался из машины и, еще раз проделав бесконечный путь к капоту, закрыл его и вернулся за руль. Это было долгое путешествие. Я сидел, прижавшись к рулю, и глядел перед собой, как маленький мальчик, играющий в шофера.

Я глубоко вздохнул, отжал сцепление, развернулся на стоянке и стал выезжать на главную дорогу. Одна сторона машины оказалась на тротуаре, а другая на дороге, и к тому же я двигался по левой стороне, навстречу движению. Я вывернул на магистраль и вписался в правую полосу.

Мне было удобней, если закрыть левый глаз. Я ехал со скоростью между 20 и 30 километрами в час и не встретил ни одной машины. Свет фонарей резал глаза, и они сливались для меня в сплошное сияние, прыгали и танцевали передо мной, как эскадрилья заблудившихся летающих тарелок. Фонари были почему-то ярче, чем обычно.

По дороге к городу мне пришлось раз пять-шесть остановиться. Я открывал дверь, наклонялся, и меня рвало: у меня не было сил выйти из машины и отойти к обочине. Я как сел за руль, так и сидел. Но я пытался маскироваться: если кто-то проезжал мимо, я наклонялся и делал вид, что разглядываю заднее колесо, хотя с ним ничего не случилось, оно было в полном порядке.

Если бы сейчас был час пик, я вряд ли бы добрался дальше, чем до поворота на Бьернсдаль, а так я доехал до места. Я хорошо въехал на мост и вовремя вспомнил, что после Центральных бань мне нужно держаться правей.

Что случилось с пожилым человеком, бывшим владельцем «грахама», я так никогда и не узнаю. Может, он до сих пор ходит и ищет кого-нибудь мне на помощь, ведь найти такого в наше время нелегко.

О дежурной больнице в Бергене говорили, что ей очень подошло бы классическое изречение, начертанное золотыми буквами над дверьми: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Это преувеличение. Большинство все-таки выживает. Но то, что они всю оставшуюся жизнь несут свой крест, может быть правдой. А на то, что они чувствуют себя ничуть не лучше, когда уходят оттуда, чем когда приходят, нечего и жаловаться.

Мне рассказывали об одном эстландце [18]18
  Житель восточной Норвегии.


[Закрыть], который попал сюда с разрывом связок в лодыжке. Когда он вернулся в Осло и пошел к своему доктору, тот озабоченно посмотрел на его ногу и спросил: «Бергенская дежурная больница?» Пациент в ужасе кивнул, а врач пригласил группу ассистентов, находившихся поблизости. Они улыбались и смотрели на пострадавшего, как на необычайно редкий случай в медицинской практике. Врач потер руки от удовольствия и сказал: «Теперь вы видите, как этого не следует делать».

Лучше всего никогда не слышать подобных рассказов. Они редко бывают правдивы. Не следует и читать медицинские книги. А чтобы избежать всего этого, надо стараться не попадать в такие места, как дежурная больница в Бергене.

Я остановился у тротуара. Шел одиннадцатый час, и главный вход был заперт. Объявление и стрелка указывали, куда идти. Я пошел по указателю, ступил на бетонную лестницу и оказался у запертой двери со звонком. После нескольких неудачных попыток мой указательный палец попал на кнопку звонка.

Открыла женщина, одетая в белое. Возраст – ближе к сорока, и я мог бы поспорить, что она была не замужем (и даже никогда об этом не мечтала). Она посмотрела на меня так, будто собиралась сказать, что они здесь никогда ничего не покупают у разносчиков. Однако дверь она не захлопнула, и я вошел.

– Что у вас? – спросила она.

Я показал на свое лицо, которое, как мне думалось, говорило само за себя.

– Я что-то сильно распух, может, у меня свинка, – произнес я.

Она оторопело поглядела на меня и показала на стул.

– Садитесь, – сказала она и пошла по коридору куда-то за угол.

Я огляделся. Врачей не было видно. На стуле, согнувшись, сидел темнокожий иностранец. Черные волосы упали ему на лоб, кровь сочилась из страшной раны под бровью, а левое ухо, казалось, в любой момент могло отвалиться. В ладони он держал добрую половину своих зубов. Кровь тремя озерцами блестела на полу у его ног и все продолжала течь – медленно, но ритмично, будто шла из самого сердца.

В глубине за зеленой занавеской я услыхал плач ребенка.

Мужчина в форме таксиста беспокойно ходил взад-вперед по комнате, косясь на объявление о том, что курить здесь не разрешается. Похоже, он был готов сорвать его со стены и поковырять им в зубах, поскольку его рост и комплекция вполне подходили для этого.

Резко пахло чем-то очень характерным для подобных учреждений.

В углу у стены был умывальник и над ним зеркало. Я подошел поближе и понял, что это не зеркало. Это была картина – портрет на редкость некрасивого человека. Но когда я поднял руку, чтобы найти то место, где у меня когда-то был рот, я догадался, что это действительно зеркало и что я стою и смотрюсь в него.

Зрелище было слишком впечатляющим, и я поспешил исчезнуть из поля отражения. Я налил воды в умывальник и ополоснулся. Когда я снова поглядел в зеркало, я уже мог себя узнать, хотя и не сразу. Моя мать и та с трудом признала бы меня, а старые друзья наверняка прошли бы мимо.

Глаза слиплись и походили на узкие щелочки. Рот увеличился на два размера и вытянулся чуть ли не до уха. Подбородок напоминал картофелину, какие обычно приносят в редакцию газет, чтобы поразить всех диковинной формой. А моя утром еще бывшая нежной кожа была похожа на вспаханную целину, которая могла бы вызвать сенсацию на каком-нибудь сельскохозяйственном семинаре.

Тяжело ступая, я пошел к свободному стулу и сел рядом с иностранцем.

Он посмотрел на меня. Глаза у него были черные, печальные и недоуменные.

– Я им ничего не делать, – вдруг заговорил он. – Почему они меня бить? Потому что я иметь другой цвет кожи? Потому что я приехать из другой страны? Я не понимать! Я не понимать.

Я попытался что-то сказать, но слова вязли у меня во рту. Иностранец смотрел на меня, с ужасом вглядываясь в то, что осталось от моего лица.

– А ты – ты есть из Норвегии? И они тоже бить тебя? Почему?

– Я не из их района.

Он недоверчиво покачал головой, глядя на крупные, белые, сверкающие, как бриллианты, зубы, лежащие в его светлых ладонях.

– Я не понимать, почему люди надо бить друг друга.

Пришел молодой врач, каких обычно и ставят на ночные дежурства в больницах. У него всегда в запасе шутка и приятный ошибочный диагноз в кармане. Он стоял перед нами, переводя взгляд с одного на другого.

– Ну, кому из вас надо дольше прожить? – спросил он.

– Он пришел раньше, – ответил я.

– Он не туда пришел, – парировал врач. – Ему надо к зубному, чтобы вставить то, что осталось в резерве. – Однако он жестом показал иностранцу, чтобы тот следовал за ним. – Идем, приятель. Сперва посмотрим тех, кого порезали.

Он увел его за зеленую занавеску.

Шофер такси перестал ходить. Он остановился, пристально вглядываясь в занавеску, за которой скрылись доктор и пациент.

– Чертовы пакистанцы! – выпалил он. – Какого дьявола они еще жалуются! Приезжают сюда, чтобы занять наши рабочие места! Пускай терпят, когда их бьют!

Я поднял голову, чтобы убедиться, что он обращается ко мне.

У него было лицо каменотеса, но однажды камень, видно, отлетел обратно и приплюснул ему лицо. Глаза были поставлены на расстоянии сантиметров двадцати друг от друга. Широкий, как утюг, нос. Он, видимо, настолько привык разговаривать, зажав сигарету в углу рта, что со временем его рот перекосился – справа стал шире, как в мультфильмах.

Я подумал, не пойти ли мне лучше домой и лечь в постель. Кошмары я и сам могу себе обеспечить.

– Послушать только, что они болтают на своем тарабарском языке, когда едут в такси. А что говорят о бабах. Я ни слова не понимаю, но по тону чувствую! А как же? Один раз даже машину остановил, повернулся и сказал: «Держите подальше свои паршивые грязные руки от наших девок! Они наши, и мы обойдемся без посторонней помощи». И, поверишь, они замолчали. Ни слова больше не проронили. И еще на чай мне дали десять крон. Что скажешь?

Я ничего не сказал. Я вздохнул.

– А в этом заведении, черт бы их побрал, даже курить нельзя.

– Ты бы вышел на улицу и там покурил, – осторожно предложил я.

– А ты видел рожу у той, которая дверь открывает? – Он повернулся ко мне. – Позвонишь лишний раз, так она выдерет у тебя все твое мужское достоинство и посадит себе в цветочный горшок. С такими шутки плохи!

Из-за занавески появились доктор и иностранец. Иностранцу сказали, чтобы он прошел в регистратуру и заполнил необходимую карточку. Теперь врач обратил внимание на меня.

– С какого трамвая ты свалился, парень?

– А с того, что ходил к Сандвикену двадцать лет назад, – ответил я. – Я долго к вам добирался.

– Ты везучий, – заметил доктор.

Минут через двадцать он сказал мне:

– Так. Вот тебе рецепт. Можешь получить эти лекарства здесь и ступай домой, отлежись дня два-три. А потом еще недельку не напрягайся. Никаких резких движений, никаких волнений! Ясно?

Никаких резких движений, никаких волнений? Я выбрал не ту профессию. Мне надо было работать в цветочном магазине.

– И еще, – добавил врач, – ни капли спиртного.

Проходя мимо зеркала, я взглянул, чтобы удостовериться, что там висит все та же картина. Картина была та же, но в несколько ином стиле. Пластыри, йод слегка ее изменили.

Я покинул место события, зажав жизнь в руках. Жизнь – это рецепт, выписанный неопытным врачом ночью в дежурной больнице почерком, который невозможно разобрать. Аптекарь – как и все мы – воспользуется предоставленной ему возможностью. Такова жизнь. Если рецепт понятен, ты выживешь. Если получишь не то лекарство, тебе посчастливится умереть.

40

Мне снился сон.

Какая-то полька с порезанным лицом сидела почему-то в моей конторе. Она была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.

До ее отъезда у нас оставался час времени, и мы каким-то образом оба уже знали, что любим друг друга. Подсознательно мы были душами-близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я не понимал ни единого слова из того, что она говорила.

– Do you speak English? [19]19
  Вы говорите по-английски? (англ.)


[Закрыть] – спросил я, она улыбалась и качала головой.

– Parlez-vous francais? [20]20
  Вы говорите по-французски? (франц.)


[Закрыть] – нет, и она смеялась еще больше.

– Sprechen Sie Deutsch? [21]21
  Вы говорите по-немецки? (нем.)


[Закрыть] – нет, нет, нет, она все улыбалась и говорила по-польски с отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в ее горле.

Я проводил ее до автобуса – большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у гостиницы «Бристоль». Каким-то образом я уже написал письмо по-норвежски и передал ей. Я понял, что она хочет получить мой адрес, и отыскал мятый клочок бумаги. У нее нашелся карандаш, который почти не писал. Его грифель сточился, но я все-таки нацарапал свое имя и адрес. Мы безнадежно боролись со временем. И вот настала пора ехать, мы поцеловались, кончик ее языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Губы ее легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок.

Когда я проснулся, я стал думать, как буду переводить ее письма с польского. Есть ли у меня знакомые, знающие польский язык, или мне придется переводить самому со словарем.

Я лежал поверх одеяла. Пиджак и ботинки я снял, а рубашка и брюки оставались на мне. За окном было светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. Я не помнил, как пришел домой. Напрягся, чтобы вспомнить свое имя. Если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать.

Я лежал не двигаясь. С верхнего этажа доносились приглушенные голоса. Со двора слышались крики детей, а с улицы – непрекращающийся шум уличного движения. Где-то на фьорде прогудел пароход, реактивный самолет пересек небо и оставил над городом шлейф равномерного гула.

Я осторожно приподнял голову, чтобы посмотреть на небо и на крыши за окном.

Небо было серо-белое со светло-коричневыми прожилками, похожее на жатую бумагу. Голова моя была как сгнивший, кем-то выброшенный апельсин.

Я поднял левую руку и помахал ею перед глазами. Рука была будто налита свинцом. Наручные часы стояли, стекло на них треснуло.

Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник. Пространство, меня окружавшее, внезапно раскололось, и комната наклонилась. Я снова повалился на кровать, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.

Воздух в комнате был спертым, над головой слышались шаги, кто-то выключил телевизор и пошел дальше по жизни. Был поздний вечер, и маленьким мальчикам полагалось спать. Большие мальчики лежали на кровати в рубашке и брюках, с головой, похожей на треснувший помидор, и с ощущением пустоты под ложечкой. Я осторожно сел. Комната волнами колыхалась вокруг, но я не потерял сознания. Я опустил ноги на пол у кровати и осторожно встал. Мне удалось удержаться в этом положении.

Я подошел к окну, открыл шпингалеты и распахнул его. Рама ударилась о стену, и я выглянул на улицу. Прозрачный холодный вечерний воздух повеял на меня. Это была смесь дыма, устоявшихся выхлопных газов и запаха застывших автомобилей.

Я стоял, опершись о подоконник, и дышал, дышал. Я дышу – значит, я существую. Но сколько же сейчас времени? И какой день?

Оставив окно открытым, я пошел в комнату. Будильник хранил тайну времени в себе. Его никто не заводил, и стрелки застыли на четверти четвертого.

Я подошел к телефону. Единственный номер, который я сразу вспомнил, – был телефон Беаты и ее нового мужа. Я набрал номер и услыхал гудки – значит, там, в квартире Беаты, звонил телефон. Я ждал, после пятого звонка мне ответил женский голос. Это был другой голос, это не могла быть…

– Алло? Беата?

– Алло! К сожалению, госпожи Виик нет дома, говорит няня.

– А-а, добрый день. Это муж госпожи Виик.

На том конце провода вопросительно звучала тишина.

– Я хотел сказать «бывший муж».

– Я понимаю, – голос был отчужденным, как у робота.

– А мой сын, Томас, он дома?

– Он спит.

– Ну да. Извините, не могли бы вы сказать мне, который час?

– Половина одиннадцатого.

Теперь даже от телефонного провода повеяло холодом.

– А какой день?

– Какой день? – Длинная пауза. – Суббота.

Опять пауза.

– Суббота? Очень хорошо. Спасибо вам.

– Не стоит благодарности. Доброй ночи.

– И вам тоже.

Я положил трубку.

– Со счастливой субботой, Варьг! – громко сказал я. – Счастливого тебе воскресенья.

Я пошел в кухню, от сухого позавчерашнего хлеба отрезал три кусочка, два намазал маслом и сверху полил вареньем. Я полил вареньем хлеб, но оказалось, что и стол и пол тоже. Я выпил молока, пахнущего старым картоном, и проглотил двойную порцию таблеток, выписанных мне накануне. «Хранить в местах, недоступных для детей», – было написано на коробочке.

Я вернулся в спальню, лег и спал без снов тяжело и долго.

Воскресенье оказалось длинным. Все тело болело. Лицо походило на реквизит из старых фильмов ужасов. Я не мог ничего делать толком. Старался двигаться. Прошелся вперед и назад по гостиной, даже взял в руку бутылку с акевитом, скорее, просто для компании, но не осмелился ее открыть. Мне предстоял трудный понедельник.

В час зазвонил телефон. Это была Беата. Она была очень мной недовольна.

– Варьг, – начала она, – говорит Беата. Я настоятельно прошу тебя не звонить в мой дом, когда ты пьян.

– Но я… – Я попробовал объяснить.

– Мне бесконечно стыдно. Достаточно того, как ты вел себя, когда мы были женаты, и того, что мы вообще живем в одном городе. Как ты полагаешь, что может думать Томас об отце, который работает частным сыщиком и позволяет себе звонить и шокировать прислугу пьяными разговорами? Если это повторится еще хоть раз, Варьг, то ты будешь разговаривать не со мной, а с моим адвокатом! – И она швырнула трубку.

– Алло! Алло! – Но, прежде чем я успел что-либо сказать, я услышал гудки в трубке.

Я, конечно, мог бы позвонить ей и сам и попытаться объяснить все, но знал, что если Беата завелась, то нужно слишком много терпения и силы, чтобы вывести ее из этого состояния. А я был еще слишком слаб.

Я отыскал на кухне какие-то консервированные фрикадельки в соусе и уже сморщившийся сладкий зеленый перец. Перемешал все это, приготовив что-то, похожее на гуляш. У меня не хватило сил сварить картошку, и я ел свое блюдо с ломтиками засохшего хлеба. Я налил стакан красного вина, остававшегося в бутылке, но выпил лишь глоток. Его мне хватило, чтобы получить головную боль на весь вечер.

Время тянулось медленно. Новая ночь накрыла город, новый день был на подходе. Я в одиночестве сидел на стуле перед телевизором, где показывали соревнования конькобежцев на высокогорном катке в России. Я подумал о Джокере. Я думал о Джокере сосредоточенно, как Давно ни о ком не думал. И я поклялся: в следующий раз, Джокер в следующий раз я смешаю твою колоду, и тогда, Джокер, тебе придется нелегко.

В десять часов я пошел спать и как убитый проспал до одиннадцати утра в понедельник.

В понедельник трудно просыпаться, в понедельник, наверное, легче умирать. В этот понедельник ощущение смерти носилось в воздухе, будто черный ангел на исходе ночи распластал свои крылья над городом и кружил, выискивая очередную жертву.