Текст книги "Навеки твой"

49

Когда застреваешь в лифте и выключается свет, становится по-настоящему темно. Над тобой нет неба, нет бледных звезд, нет луны за горизонтом, создающей иллюзию светлого неба. Нет хотя бы отдаленного электрического освещения, ни четырехугольного окошечка, к которому хочется прильнуть, ни туристского костра в долине. Нет ничего. Ты – в центре тьмы, и если ты вытянешь руку вперед, то почувствуешь, что тьма эта твердая и металлическая и она плотно-плотно окружает тебя.

Если ты заперт в лифте, но свет горит, у тебя есть хоть какая-то уверенность, он светит тебе и приносит утешение. Но когда ты заперт в лифте и кругом темно, уверенность пропадает. Тебе кажется, что лифт, как живое существо, сжимается вокруг тебя и что ты будешь раздавлен лифтом – это лишь вопрос времени.

В первую минуту, когда лифт остановился, я почувствовал страх – откровенный, ничем не прикрытый страх. Это был такой страх, который крепко в тебя вцепляется и заставляет дрожать: без смысла и цели, без начала и конца. Он забирается куда-то под диафрагму, в желудок, в сердце и подкатывает к горлу. Стало трудно дышать, пересохло во рту, в ушах зашумело. Я был вынужден прислониться к стене, которая, к счастью, нашлась в темноте. Если бы я мог хоть что-нибудь видеть, то все поплыло бы у меня перед глазами. Однако темнота была настолько компактной, что в ней не нашлось места даже для головокружения. Ведь для того, чтобы что-то поплыло перед глазами, нужно, чтобы оно сперва было устойчивым.

Когда лифт снова двинулся, страх стал иным – направленным, более обоснованным. Нет ничего хуже беспричинного, необъяснимого страха, страха без названия. Когда знаешь, чего следует бояться, можно мобилизоваться, приготовиться к сопротивлению.

Я знал, чего должен опасаться. Я знал, что там наверху стоит человек, который подтягивает лифт лебедкой. Я был уверен, что человек этот уже совершил одно убийство – одно точно, но, может быть, и два. Я знал, что мне во что бы то ни стало надо выбраться из лифта, прежде чем он поднимется до самого верха, а если не Удастся, то человек этот будет ждать меня там вовсе не Для того, чтобы вручить мне медаль за большие заслуги.

Но вдруг темнота взорвалась – -лифт двигался мимо вытянутого окошка на десятом этаже. Это произошло так быстро, что я не успел ничего предпринять и лифт продолжал подниматься вверх.

Моя единственная надежда состояла в том, чтобы быть готовым, когда лифт поднимется к проему следующего этажа. Я мог выбраться отсюда только в то короткое мгновение, когда дверь лифта и проем шахты на следующем этаже совпадут полностью, и тогда можно будет открыть дверь, отыскав механизм замка. Но если опоздаешь хоть на миг и пропустишь несколько сантиметров, дверь не откроется.

Я вплотную подошел к той стене, на которой была дверь, прижал к ней ладони, прильнул к ней и почувствовал, как сплошная стена шахты уплыла вниз. Теперь я ждал дверного проема.

Вот он!

Его нижний край надвигался сверху, с потолка, но и человек, стоявший там, понимал, что происходит, и, видимо, убыстрил ход лифта. Я увидел очередное вытянутое стеклянное окошко и стал лихорадочно искать дверную ручку и открывающий механизм. Я ее нашел, и в тот миг, когда, как мне показалось, лифт находился точно против проема, я рванулся влево и изо всех сил потянул на себя дверь.

Она слегка подалась, но тут же вновь стала на место. Вот и все, чего я добился, и лифт без помех продолжал двигаться вверх. Я ничего не смог сделать.

Но тут меня осенило. В доме было двенадцать этажей, но, скорее всего, лифт поднимают еще выше – в машинное отделение. Это давало мне еще один, последний, шанс попробовать выбраться на двенадцатом этаже.

Я опять стал вплотную к двери, но теперь я прижал к ней только одну руку, а другую держал там, где должен был появиться открывающий механизм.

Вот теперь!

Очередной этаж наплывал на меня, и я изо всех сил уперся ногами в пол и стену. Я неотрывно глядел в темноту, ожидая, когда появится окошко последнего этажа.

Окошко скользило все ниже, но вдруг лифт остановился, не дойдя десяти сантиметров до проема. Я остолбенел. Попробовал подтянуться, чтобы заглянуть в окошко, но оно было слишком высоко. Но тут лифт внезапно резко двинулся вверх, и я чуть было не упал навзничь. Кабина, быстро миновав дверной проем, поплыла дальше. Этот человек перехитрил меня.

Все было ясно. Я знал теперь, что должен с ним встретиться, хочу я того или нет, – иного выхода не было.

Миновав дверной проем, лифт остановился. Я стоял в темном гробу из бетона и металла.

Незачем было ломать голову, почему лифт остановился именно здесь. Я понимал, что мой противник собирается с силами. Он устал, подтягивая лифт лебедкой. Но ему оставалось недолго ждать. Давай, давай, убийца, готовь свой нож – перед тобой новая жертва.

Стоя в темноте, я шарил в карманах, ища хоть что-нибудь, что могло пригодиться как орудие защиты. Но единственное, что я нашел, был карманный фонарик, который вряд ли мог мне помочь. И все-таки хорошо, что он у меня был – возможно, мне удастся ослепить врага. Я был твердо уверен, что меня поджидает мужчина. Женщине не под силу так профессионально управлять лифтом. Женщина предпочла бы пригласить меня на чашку кофе или просто выпить бокал вина, но этот бокал или чашка могли бы стать моими последними. Чтобы избавиться от меня, женщина подсыпала бы мне что-нибудь в бокал. Она могла бы обнять меня и воткнуть в шею нож или напрасно просить меня понять ее и посочувствовать ей, но она никогда не стала бы приглашать меня на смертельное танго в темноте в движущемся между этажами лифте.

В сущности, я почти точно знал, кто ждет меня там, наверху. Это и была моя козырная карта, но на том все и кончалось. Остальное – в случае, если я останусь жить и если смогу задавать интересующие меня вопросы или вообще предпринять хоть что-либо через час, – все остальное было неясно. В колоде больше не было Джокера: был я и был мой партнер по игре.

Лифт опять пришел в движение.

– Расстилай красную дорожку, – произнес я вполголоса, – сейчас появится клоун.

Никто не отозвался, и темнота оставалась все такой же густой и плотной. Мои глаза еще не привыкли к ней, и я с трудом различал лишь очертания углов лифта.

Кабина несколько раз подпрыгнула – казалось, что мой враг пинал лебедку ногой.

Чем он меня встретит?

Если у него огнестрельное оружие, то у меня нет никакой надежды выжить. За считанные секунды он изрешетит весь лифт, и от меня останется лишь несколько килограммов изрубленного мяса. Из земли ты вышел, Варьг Веум, изрубленным мясом ты станешь…

Легкий толчок, и лифт остановился против тринадцатой двери. Тринадцатая дверь на тринадцатом этаже – в этом заключалось что-то мистическое.

Окошко было темным, и я ничего не увидел. Я стоял, прислушиваясь к своему собственному прерывистому и напряженному дыханию.

Выбор у меня был невелик. Я мог сам открыть дверь в надежде на то, что мне удастся броситься куда-то в сторону, в темноту, до того, как что-то случится. Но сам момент открывания двери был очень опасен для меня – я оказывался обнаженным и незащищенным, и одна рука моя была занята. Я мог не открывать и ждать, когда дверь откроют извне. В этом случае я оказывался в ловушке, лишенный возможности двигаться.

Прошло несколько долгих секунд, перешедших в минуту… две…

Дольше я ждать не мог.

Левой рукой я взялся за ручку двери и нажал. Я потянул дверь влево так, чтобы она стала мне как бы щитом, а когда она распахнулась до конца, я пригнулся и нырнул в темноту – прочь из лифта.

50

Темнота, в которую я попал, пахла мазутом, штукатуркой и чужим человеком. Запах смазки ударил мне в нос, и я, наткнувшись на что-то твердое, скорее всего на лебедку, больно ударился о нее коленом. С потолка ко мне приближался движущийся сгусток тьмы, похожий на металлический стержень. Он попал мне по правому плечу. Удар был рассчитан на то, чтобы убить человека. Если бы стержень угодил чуть левее, он раскроил бы мой череп – и я был бы мертв.

Человек в темноте застонал от обиды, когда услышал, что я еще двигаюсь. Дойдя до ближайшей стены, я остановился и готов был закричать от боли, но стиснул зубы и стерпел. Казалось, что плечо мое было разрублено, рука повисла и потеряла чувствительность. Я пристально вглядывался в темноту, но ничего не видел.

Я слышал свистящий, напряженный звук и поспешные шаги. Потом что-то ударилось о стену прямо у меня над головой, и посыпались куски штукатурки. Бетонная стена загудела от удара.

Он ударил дважды. Я не знал, будет ли он продолжать, но у меня не было никакого желания окончить свои дни, как разрезанный пополам грейпфрут.

Я решил подкрасться сбоку, но под ногами захрустели куски штукатурки, и я остановился.

Мы оба стояли в темноте, затаившись, как мыши, пытаясь различить хотя бы контуры друг друга. От напряжения у меня потекли слезы. Правая рука понемногу отходила, но было ужасно больно. Когда пальцы рук вновь обрели чувствительность, оказалось, что я все еще держу в руке фонарик.

Я нащупал выключатель и поднял фонарик на уровень плеч. Я не хотел включать его, пока не буду уверен, что враг здесь. Я до предела напряг слух. Скорее догадался, чем услыхал его дыхание из противоположного угла. Но я не знал формы и размеров помещения, не представлял, что нас разделяет. Он же, видимо, хорошо здесь ориентировался. Во всяком случае, он бывал здесь и раньше и знал, где стоит лебедка.

Мне необходимо было иметь хоть какое-нибудь оружие. Но ничего, кроме фонарика, у меня не было, да и одна рука вышла из строя, хотя понемногу начинала функционировать. Плечо сильно болело, и я опасался, что он сломал мне ключицу.

И вот я снова услыхал его!

Я услышал, как он придвигается ко мне в темноте, и понял, что сейчас начнется новая атака. В одну и ту же секунду я направил свет фонарика туда, откуда ждал его, а он перешел в нападение.

Луч ударил ему в лицо. Оно казалось очень бледным, искаженным, похожим на лицо привидения. Он шел на меня, раскручивая над собой смертельной каруселью длинный железный стержень. Я нагнулся и головой ударил его в живот. Пряжка на его ремне поцарапала мне лоб. Он повалился на меня, но железку не выпустил. Ему удалось ударить меня ею по ноге так, что я закричал от боли. От ярости или от испуга я схватил его за ногу и, поднявшись во весь рост, шмякнул его об стену. Я услыхал, как он упал, ударился и выронил стержень и как через несколько секунд пополз вдоль стены, словно испуганная крыса.

Потом все затихло. Почти. Я слышал только его учащенное дыхание да свои собственные сдавленные стоны. У меня кружилась голова.

Но ведь он потерял свою железную палку, и к тому же я все-таки был в лучшей физической форме, чем он. Мне надо найти его сейчас.

Было очень темно, а я обронил свой фонарик. Я шагнул наугад и вдоль стены пошел туда, где, как мне казалось, он притаился.

Что-то неровное и жесткое ударило меня в лицо. Он попал удачно – у меня из глаз посыпались искры, можно сказать целый фейерверк, я увидел, как перед моими глазами запускают космические ракеты и спутники, а я в это время как бы спал, лежа на полу. По-видимому, я проспал несколько секунд. Мне снилось, как мой противник ходит и ищет в темноте железную палку, и я помню, что подумал: надо проснуться, ты должен проснуться, грейпфрут.

И я проснулся вовремя. Подсознательно я отполз в сторону, а он страшно выругался, когда стержень ударился о бетонный пол в том месте, где я только что лежал.

Теперь он стоял надо мною. Его железка угодила мне в грудь, и, сжавшись в безотчетном страхе, я свернулся клубком, чтобы хоть как-нибудь защититься от удара. Он снова ударил и попал по руке и по спине у самой шеи. Я распрямился, как пружина, и, бросившись в темноту, наткнулся на что-то большое, металлическое. Это была либо машина, приводящая в движение лифт, либо дверь. Мой противник тяжело дышал за моей спиной, все время размахивая в темноте железкой. Я панически искал дверную ручку, если это все-таки была дверь. Я нашел ее и, потянув на себя, вывалился куда-то через открывшееся отверстие. Я решил, что сейчас покачусь вниз по крутой бетонной лестнице, но никакой лестницы там не оказалось. Там была темнота и пустота. Над головой, высоко в небе, я увидел звезды и вдохнул туманный, влажный, свежий воздух.

Я вышел в пространство.

Оказалось, что это крыша дома – плоская, покрытая рубероидом и скользкая от моросящего дождя. Сделав всего два шага, я оступился и упал навзничь. Позади я увидел Гюннара Воге, следом за мной выходящего на крышу, В руке он держал все тот же металлический стержень. Лысина его поблескивала, волосы, ее обрамлявшие, были всклокочены, лицо напоминало крепко сжатый кулак. Он совсем не был похож на того идеалиста– – молодежного лидера, каким я встретил его недавно. Единственное, с чем ассоциировался его нынешний облик, была смерть, худшая из всех смертей, потому что это была моя собственная смерть. Несколько секунд все было спокойно. Я огляделся. Крыша была ровной. На ней возвышалось помещение для лифта и несколько встроенных вентиляторов. Крышу окаймляла бетонная загородка высотой в пятьдесят сантиметров – достаточно высока, чтобы не скатиться на асфальт, но не настолько высока, чтобы не упасть, перегнувшись через нее, и, уж конечно, вполне преодолима для человека, мечтавшего скинуть тебя вниз.

Я заметил, что Гюннар Воге уже устал после нашей драки в машинном отделении. Он шел на негнущихся ногах и так сжимал свою палку, будто это было все, что у него осталось в жизни. Впрочем, в данный момент это действительно было так. Во всяком случае, для него это было самым главным. Этот стержень проводил разделительную линию между нами, решающую линию, линию, отделяющую жизнь от смерти.

Я стал на четвереньки и потом поднялся во весь рост.

– Я тебя не понимаю! – крикнул я ему. – Не понимаю, чего ты хочешь добиться? Какой в этом смысл?

– Никакого смысла не существует. Существуют лишь поступки, – прошипел он в ответ. – Однажды человек подходит к своей нулевой отметке, к смертельному рубежу, и единственное, что ему остается, – это действовать.

– Ничего себе! Идеалист оказался фашистом? – услышал я свой собственный голос.

Он промолчал и сделал какой-то неожиданный выпад, как каратист. Потом сделал два шага вперед и, твердо упершись ногами в рубероид и зажав в кулаках стержень, замахнулся им.

Я мог двигаться и увернулся, но он все-таки вторично попал мне по правому плечу. Мне показалось, что рука моя отделилась от туловища, что он разрубил меня. Это было похоже на инсульт, единственной моей возможностью выжить было – применить запрещенные приемы борьбы.

Я подошел к нему и ударил ногой в пах, а еще действовавшей левой рукой – по его руке, сжимавшей железный прут. Я попал где-то между запястьем и локтем. Рука дернулась, кулак разжался, и железка, описав в воздухе дугу, перелетела через бетонную загородку и бесшумно исчезла во тьме. Если в это время кто-нибудь прогуливал свою собачку, то он мог вернуться домой уже без нее или с флагштоком, воткнутым в свою голову.

Воге размахнулся и кулаком ударил меня в ухо. В голове что-то зазвенело, будто там, постепенно входя в раж, заиграл духовой оркестр.

И тут мы схватились, а нашими единственными свидетелями были звезды и гора Людерхорн. Мы танцевали свой странный танец, как два старых борца или боксера, устраивающих товарищескую встречу где-то на заднем дворе дома для престарелых. Уже ослабевшие, мы колотили друг друга по спинам кулаками, старались сдавить друг другу горло, пытались попасть пальцами в глаза. Раз-два, ча-ча-ча, раз-два, ча-ча-ча.

Как разочаровавшиеся жених и невеста, мы отстранились друг от друга, замахали руками в воздухе и попятились назад. Я упал и лежал, он, шатаясь, подошел ко мне и пнул ногой.

Он стоял надо мной, разглядывая меня. Его глаза остекленели, были пустыми и невыразительными, как крапинки в грязноватом мраморе. Чувствовалось, что его лихорадило от беспокойства и напряжения. Кровь струйкой текла из уголка рта, на лбу была большая ссадина,

одна рука бессильно висела вдоль туловища. Он тяжело дышал и стал еще больше похож на привидение.

Я знал, что и сам выгляжу не лучше. К тому же я лежал, а он вce-таки стоял и мог держаться прямо. Удачный нокаут.

– Воге, скажи, зачем все это? Почему? – выдавил я из себя.

– Что зачем? – В его голосе звучал металл.

– Зачем ты их убил?

В нем закипала ярость.

– Гаденыш! Он посмел мне угрожать! – Голос затих, и совсем тихо он добавил: – Он попросил меня встретиться с ним там, в домике, сказал, что знает о моих отношениях с Венке, что он видел, как я приходил к ней, и онзнает, почему я убил ее мужа. И он – это же идиотизм, это сумасшествие, – он угрожал мне! Я сказал: хорошо, я приду, Юхан. Я приду один. Но я не возьму с собой денег. Он хотел выжать у меня деньги, понимаешь?

Воге почти умоляюще смотрел на меня.

Дождь усилился, и лицо мое стало мокрым.

– И я встретился с ним, – продолжал Воге, – а он потребовал у меня денег, но их у меня не было, да я и не собирался давать ему ни гроша. Тогда он выхватил нож и стал угрожать мне – мне, человеку, который всегда помогал ему, защищал и оберегал его! Я действительно хотел помочь ему, Веум, а он грозил мненожом. И мы подрались из-за этого ножа. Я победил, но я не хотел… Все произошло так быстро… мы были так обозлены. И вдруг… вдруг он оказался на полу, и он был мертв… И только тогда я понял… – Воге поднял лицо к небу, подставил его дождю. – Это была необходимая оборона.

– Необходимая оборона? – Я выплевывал слова сквозь зубы, как разжеванные апельсиновые зернышки. – Так что ж, значит, и тогда, когда ты убил Юнаса Андресена, тоже была необходимая оборона?

– Юнаса Андресена? – уставился он на меня.

– Да, Юнаса Андресена! Ты что, не читаешь газет, парень? Не знаешь, как зовут тех, кого ты лишил жизни?

– Но ты же ничего не понял! Я любил ее! Я любил ее все эти одиннадцать лет, Веум. После тех двух месяцев в шестьдесят седьмом году для меня существовала только она.Неужели я мог причинить ей страдания? Мог ли я сделать ей больно? Ты ничего не понимаешь в любви, Веум, раз ты так говоришь! То, что ты называешь любовью, – это неприличные рисунки на стенах или картинки в специальных книжках. Мне хотелось гладить ее по волосам, целовать ее, любить. Я никогда не посмел бы Убить человека, которого она любит, а я знал, что она любила Юнаса. Все сложилось так нелепо: она любила его так же безрассудно и безнадежно, как я ее.

– И ты решил, что если уберешь его, то…

Он с трудом сделал несколько шагов и прижал подошвой своего ботинка мое лицо. Я лежал не двигаясь, как преданный слуга. Мой затылок ударился о крышу, а лицо было, видимо, похоже на только что положенный асфальт, по которому, оставив свои следы, прошелся мальчишка-озорник. Я прикусил язык зубами и почувствовал, как рот наполняется теплой вязкой кровью.

– Нет, черт возьми! – раздалось надо мною. – Нет, я не убивал его.

Воге запрокинул голову и, как волк, завыл на луну.

– Слышите! Я не убивал Юнаса Андресена!

Он наклонился, схватил меня за лацканы пиджака и, собрав последние силы, приподнял, оскалившись мне в лицо. Я повис на его руках. Он упал вперед, потянув меня за собой. Мы лежали метрах в двух от края крыши. Он встал на колени и начал тянуть меня к бетонной загородке.

– Бог свидетель, – бормотал он, – я убью Варьга Веума, даже если это будет последнее, что мне суждено совершить на этом свете.

– Да, это будет последнее, – вставил я и, сжав зубы, поднялся во весь рост. Теперь стоял я, а он был на коленях. Он глядел на меня полными ненависти, но молящими глазами.

– Одиннадцать лет, Веум, – хныкал он, – и ничего. Никакой любви, никакой радости. Только ненависть, и подозрения, и страшная тоска. И мечта. Я следил за Венке. Я нашел работу здесь, чтобы быть рядом с ней, быть там, где она. Я упустил свою жизнь, дал ей проплыть мимо, как большому кораблю, далеко на горизонте, я стал лодочкой, медленно плывущей вдоль берега, где живет она. Ты это понимаешь?

– Я ничего не понимаю, – ответил я.

Дождь усиливался. Мы уже промокли насквозь, и дождь смыл с нас кровь. Мы были взъерошены, как мальчишки, затеявшие опасную игру-драку на краю пропасти.

Вдруг он схватил меня за горло и потянул к бетонному краю крыши. Я почувствовал бездонную глубину за своей спиной, оттуда на меня пахнуло дыханием пустоты.

Я сомкнул руки в замок и изо всех сил ударил его по голове. Он повалился на меня, и я упал навзничь. Поясницей я ударился о бетонный край и несколько секунд лежал как на весах, раскачиваясь туда-сюда: упаду – не упаду, выживу – разобьюсь насмерть. В паническом ужасе я отполз от края.

Воге тоже оправился и встал на ноги. Он возродился из пепла, как птица Феникс. Я сжал кулаки, ударил его. Глаза его остекленели. Он снова поднялся, покрутил головой, и я почувствовал, что он действительно намерен скинуть меня с крыши. Тогда я ударил его снова.

Кровь текла у него изо рта, пока я тащил его к двери, ведущей на лестничную площадку. А он все плакал, повторяя: «Я не убивал Юнаса Андресена, Веум! Я не убивал его». Смешиваясь с кровью и дождем, слезы катились у него из глаз.

Когда мне удалось пропихнуть его через дверь, он заорал, будто мы проходили врата чистилища.

– Ты за это будешь гореть в вечном огне, Веум! Ты будешь гореть!!

– Скажи об этом полиции, – ответил я ему. – Они как раз дежурят там, внизу.