Текст книги "Подземка"

Сейчас наша группа адвокатов посещает Министерство юстиции, где мы проводим консультации с руководством министерства по вопросу мероприятий в отношении верующих секты. И здесь нет никакого понимания. «„Аум Синрикё“, говорите? А-а! Вам, наверное, непросто!» И ничего по существу. Как бы это сказать… Людям, работающим в обстановке последовательного рационализма, понять проблему «Аум Синрикё» невозможно, как ты им ее ни объясняй. В конечном итоге разговор спускается до уровня: «и почему выпускники престижных мединститутов занимаются такими глупостями», «что привлекает девушек в мужчинах с такими жуткими бородами». Ни остроты, ни глубины проблемы они постичь не могут. Выходит лишь пустая болтовня.

Не считаете, что халатность японской полиции, всей системы правосудия привела к таким страшным последствиям в результате зариновой атаки?

Считаю, что полиция так и не усмотрела за комизмом «Аум Синрикё» всю ее жестокость. Действия секты были слишком абсурдны и потешны, и полиция не смогла усмотреть за маской Пьеро бездонную жуть. И вот этот момент является слепым пятном во всей структуре полиции. «Аум Синрикё» оказалась для нее новым, доселе невиданным типом противника. Вот что я думаю.

Сейчас вы являетесь консультантом Общества жертв газовой атаки. Можно остановиться на этом подробнее?

Как я уже говорил, мы долгое время вели работу в рамках Штаба по спасению адвоката Сакамото, в процессе которой нас попросили также взять на себя «горячую линию» консультаций с жертвами «Аум Синрикё». То была структура для спасения бывших членов секты и их семей. Около сорока пострадавших в метро воспользовались «горячей линией». Пришли к выводу, что нужно открыть специализированную линию для пострадавших от зарина, что и сделали в июле. Начали с консультаций по телефону. Собралось около семидесяти адвокатов из Токио и Йокогамы.

Однако пострадавших оказалось так много, что мы были вынуждены формировать адвокатскую группу побольше. Основой ее стали те, кто стажировался вместе с Сакамото. Адвокаты 39-го выпуска. Почти все они – молодые специалисты. После похищения Сакамото они сплотились. Так вместе и стали заниматься инцидентом с зарином.

Но это не все. Если честно, у каждого из нас есть свой стыд. Мы обладали немалой информацией, но при этом происшествие предотвратить не смогли. Нужно было кричать громче, обращаясь ко всему обществу. А мы этого не сделали. Я, в том числе, струсил. Если честно, было страшно.

Критиковавшего «Аум Синрикё» Ёсинори Кобаяси чуть не убили. Сёко Эгава – тоже. Со всеми ними обошлись почти одинаково. Если бы кто-нибудь в январе-феврале закричал во всеуслышание: «Остерегайтесь, у „Аум Синрикё“ зарин», – наверняка были бы жертвы. Но полиция и не думала защищаться. Даже попроси мы полицию об охране – такое ощущение, они этим не занимаются. Вроде того: «Что, вас хотят убить?» Даже не воспринимают всерьез. Эгава жила в префектуре Канагава и смогла обеспечить себя круглосуточной охраной, а у токийцев Нагаоки и Кобаяси так никакой охраны и не было.

Как бы то ни было, мы так и не смогли эффективно заявить о себе. Было и страшно, и что-то в нас не сработало всерьез. Думаю, в каждом из нас сейчас живет нечто вроде самокритики или разбора того, что у нас не вышло. Неудобно перед Сакамото. Мы не смогли использовать его жертву. И это – один из наших главных мотивов, побуждающих заниматься последствиями зариновой атаки в токийском метро.

Линия Маруноути
(до Икэбукуро, в обратную сторону)
Поезд В701/А801

Распыление зарина в поезде линии Маруноути до Икэбукуро осуществляла команда из двух человек – Масато Йокояма и Киётака Тонодзаки. Йокояма – исполнитель, Тонодзаки – водитель.

Йокояма родился в префектуре Канагава в 1963 году. К моменту совершения теракта ему исполнился тридцать один. Окончив отделение прикладной физики политехнического факультета университета Токай, он поступил на работу в компанию, производящую электронику, но через три года уволился и ушел из дому. Из пяти преступников-исполнителей Йокояма производит самое невзрачное впечатление. С ним не связано никаких историй, а имя почти не фигурирует в показаниях верующих. Скорее всего, он молчалив и скромен. Один из заместителей начальника Министерства науки секты, прекрасно разбирался в «технологиях». Вместе с Хиросэ стоял во главе проекта по разработке автоматического пистолета. Они же вдвоем в январе 1995-го «преподнесли» изготовленное оружие Асахаре[48]48
  По состоянию на январь 1997 года Йокояма находился в суде, где отказывался от каких-либо показаний. – Прим. автора.


[Закрыть].

Тонодзаки – тоже человек неброский. Сам из префектуры Аомори, 1964 года рождения. После окончания старшей школы перебивался временными заработками, в 1987-м ушел из дому. Приписан к Министерству строительства. По пути на станцию Синдзюку Йокояма купил «Никкей Кейдзай Симбун»[49]49
  «Никкей Кейдзай Симбун» – «Японская экономическая газета», центральная газета экономических новостей.


[Закрыть] и завернул в нее два пакета с зарином. Ранее Тонодзаки приобрел спортивную газету, но Йокояма настаивал на обычной, и купил то, что посчитал нужным. Перед тем как выйти из машины, Йокояма для конспирации надел парик и очки.

В 7:39 Йокояма сел в поезд метро (номер В701) линии Маруноути, следующий с Огикубо до Икэбукуро, в пятый вагон. Когда поезд начал сбрасывать скорость на подъезде к станции Йоцуя, он несколько раз ткнул поверх газеты лежащие на полу пакеты. Но дырка образовалась лишь одна. Второй пакет остался целым. Проткни он оба, ущерб в этом поезде оказался бы куда больше.

Йокояма немедля вышел на Йоцуя и в умывальнике рядом с турникетом смыл с кончика зонта следы зарина. Затем уселся в машину Тонодзаки.

В 8:30 поезд доехал до конечной – Икэбукуро – и собирался возвращаться обратно. Видимо, скорость распространения зарина была невелика, потому что на тот момент пока никто особо не пострадал. На конечной всех пассажиров высадили, и работник станции осмотрел вагон: нет ли там подозрительных посторонних предметов. Однако в тот день он отнесся к своим обязанностям спустя рукава. Это будет отчетливо видно из других показаний, приведенных в нашей книге.

В 8:32 поезд, сменив номер на А801 до Синдзюку, отправился со станции Икэбукуро. Уже вскоре многие пассажиры почувствовали недомогание. Вышедшие на станции Коракуэн сообщили о подозрительном предмете. На станции Хонго-Сантёмэ[50]50
  Третий квартал Хонго (яп.).


[Закрыть] работники станции удалили пакет и сделали легкую уборку. В этот момент на станции Цукидзи линии Хибия уже творилось ужасное.

Поражая пассажиров парами зарина, поезд как ни в чем не бывало продолжал движение к Синдзюку, куда прибыл в 9:09. Трудно поверить, но и там его в 9:13 отправили в обратную сторону без проверки, сменив номер на В901. С линии его сняли только в 9:27, когда он прибыл на станцию Коккай-Гидзидо. Там всех пассажиров высадили, а состав отправили в депо. И все час сорок с того момента, когда Йокояма проткнул пакет, поезд продолжал движение. Можно представить, какой бардак творился в диспетчерской метро. Даже зная, что в вагоне поезда В801 обнаружен подозрительный пакет, из-за которого пострадало большое количество пассажиров, никому не пришло в голову снять этот поезд с линии.

К счастью, обошлось без летального исхода, но около 200 человек получили травмы разной степени.

21 марта, предвидя облавы на членов секты, Йокояма с Хиросэ предприняли попытку к бегству. Хисако Исии выдала им для этих целей пять миллионов иен и приготовила машину. Некоторое время они кочевали по токийским гостиницам и саунам, но вскоре были арестованы[51]51
  Масато Йокояма в сентябре 1999 г. был приговорен к смертной казни. Киётака Тонодзаки в феврале 2000 г. был приговорен к пожизненным каторжным работам. – Прим. ред.


[Закрыть].

Работник станции посадил пассажиров, ничего не предприняв.

Синтаро Комада (58 лет)

Комада-сан всю жизнь проработал в крупном коммерческом банке, а после пятидесяти его перевели в дочернюю риелторскую фирму. В пятьдесят три он вышел на пенсию, но продолжал работать в той же фирме. Сейчас отвечает за художественную галерею, которая находится в ведении их фирмы. Я толком этого не знал, но в таких учреждениях, как банки, похоже, такова обычная практика кадровых перестановок работников предпенсионного возраста. Как бы то ни было, он по-прежнему молод и никак не похож на пенсионера. С работой в галерее столкнулся впервые в жизни, но за шесть лет работы полюбил живопись.

Будучи работником банка – хотя и не только поэтому, – в разговоре производит впечатление человека серьезного. Изо всех сил работал, воспитывал детей, жил, радуясь жизни. Теперь достойно встретил жизнь вторую. Про себя говорит: «Я терпеливый по природе».

Однако это привело и к тому, что, сидя рядом с пакетом зарина, он почувствовал недомогание, но терпел, решив дождаться своей станции. Это лишь усугубило его состояние. Наши ему соболезнования. Но даже при этом он спасся. Видимо, потому, что сидел не под струей паров зарина. Там, куда ветер сносил эти пары, ему стало бы еще хуже.

Увлечения – автомобильные прогулки, по выходным ездит с супругой в музеи.

На работу я езжу из города Токородзава по линии Сэйбу до Икэбукуро. Там пересаживаюсь на Маруноути до Гиндзы, где еще раз меняю поезд – по линия Хибия до Восточной Гиндзы. В одну сторону у меня уходит около часа двадцати. Вагоны набиты битком, особенно на линии Сэйбу. От Икэбукуро до Гиндзы устаешь, поэтому я пропускаю один поезд и жду следующий. Чем сражаться с другими претендентами за место, лучше ждать в первом ряду очереди на посадку. Тогда можно занять сиденье без суеты. Обычно я сажусь в первую дверь второго вагона.

Икэбукуро – конечная станция. Все пассажиры выходят, однако утром 20 марта таковых оказалось крайне мало. Обычно из одного вагона выходит 15–20 человек, но в тот день их было 5–6. Бывают и такие дни, подумал я, и особого внимания не придал. После того как все вышли, работник станции осматривает вагон, проверяет, нет ли забытых вещей, и если все в порядке, объявляет посадку.

Вновь и вновь остается только жалеть, но в тот день вагон, перед которым я стоял, проверял не постоянный, а временный работник станции – молодой человек в джемпере. Студенты подрабатывают по утрам, это дело обычное. Они одеты не в зеленую форму, а в специальные джемперы. Я стоял в первом ряду и прекрасно все видел. Около сиденья с правой стороны лежал завернутый в газету пакет размером сантиметров тридцать. Примерно такой (показывает). Я видел его прямо перед собой. Что это такое? – подумал я, но работник станции посадил пассажиров, ничего не предприняв. Он должен был хоть что-то сделать. Не заметить пакет было невозможно. Вынесли бы его – и ущерб оказался куда меньше. Жаль, конечно.

Но с другой стороны, это перевалочная станция, и если бы пакет выбросили в урну платформы Икэбукуро, ущерб оказался куда больше – вроде того, что произошло на станции Кодэмматё линии Хибия?

Как бы там ни было, поезд отправился с этим пакетом. Мне повезло, что я не сел на правую сторону, где лежал зарин, а случайно уселся на сиденье с левой стороны. Тем самым не попал под ядовитый поток паров. Через 2–3 минуты поезд тронулся. Когда первого пассажира стошнило, я подумал, что это – из-за лежащей с краю от входа свернутой газеты. Было странно, что, видя ее, работник станции так и не подошел. Вскоре после отправления распространился запах. Я слышал, что зарин без запаха, но это не так. Он такой сладковатый. Первым делом грешишь на парфюмерию. Неприятным запах не назовешь. Был бы неприятным, все бы возмутились. А так – сладковатый запах, и все.

Поезд тем временем двигался дальше – Син-Ооцука, Мёгадани, Коракуэн… В районе станции Коракуэн у многих начался кашель. И у стоявших, и у сидевших. Я тоже закашлял. Все подоставали платки, позажимали носы и рты. Странная картина: все как по команде стали задыхаться. Насколько я помню, начиная с Коракуэн люди стали массово выходить. Кому стало тяжко, кому подозрительно.

Почти все окна были открыты. Пассажиры, будто сговорившись, открыли все настежь. Глаза моргают, кашель режет, дышать трудно… Я не понимал, что происходило, чувствовал: что-то не так, – но и только, я, как обычно, читал газету. Многолетняя привычка.

Стоило поезду остановиться на 3-м квартале Хонго, как в вагон заскочило 5–6 работников. Они получили сообщение и ждали на платформе. Заскакивая внутрь, они кричали: вон оно, вон оно! Затем вынесли пакет на руках. Да, держали пакет в руках. А весь пол был уже в зарине. Они лишь вынесли пакет, едва шваркнув по полу швабрами. Вскоре поезд тронулся дальше, доехал до Отяно-Мидзу. Там тоже подсело 5–6 работников, которые принялись вытирать пол какими-то тряпками.

К тому времени меня разбирал кашель. После Отяно-Мидзу даже не смог читать газету. До Гиндзы совсем чуть-чуть, и я терпеливо дожидался нужной станции. Глаза открыть не мог. В районе станции Авадзитё я понял: произошло что-то серьезное, – но так и доехал до нужной мне Гиндзы. Если с открытыми глазами сидеть было невозможно, то с закрытыми – терпимо. По крайней мере, ни острой головной боли, ни тошноты у меня не возникало. Лишь легкий туман в голове.

Когда прибыли на Гиндзу, в вагоне все стало расплываться, все вокруг потемнело. Открываю глаза – вокруг мрак. Так бывает, когда входишь в темный зал кинотеатра. Когда выходил на Гиндзе, меня уже покачивало, но идти я продолжал. Взявшись за перила, еле-еле поднялся по лестнице. Боялся упасть прямо там же. Тут уж я без всяких сомнений осознал ненормальность творящегося вокруг, забеспокоился. Что делать? Что делать?

Здесь бы мне пересесть на линию Хибия, но слышу – объявляют: линия Хибия закрыта из-за аварии. Думаю, вот оно что, выходит, проблема не во мне самом.

Поймите меня правильно, возникла бы острая боль или, скажем, тошнота, перестали бы видеть глаза, естественно, я бы сразу вышел из вагона. Но ничего этого не было. В конечном итоге на Гиндзе мое состояние уже было тяжелым. Я никогда сильно не болел и ни разу не лежал в больнице. Был здоров, может, поэтому и терпел до тех пор.

Я вышел, и поезд поехал дальше. Этот поезд должен был пропустить одну из двух станций: Хонго-Сантёмэ или Отяно-Мидзу. Но они там понимали, что народ переживает: видимо, что-то произошло. За полчаса до того, как я сел в метро, на станции Касумигасэки уже царила паника. Считаю, руководство метро должно было, узнав о происшествии, остановить все поезда и высадить пассажиров. В таком случае ущерб не разросся бы до чудовищных размеров. Это их большое упущение. И спрашивать нужно с руководства.

Ладно, я еле поднялся по лестнице. Понимал: не поторопись я – умру прямо там. Слава богу, к тому времени мною двигал жуткий страх. Поднимаюсь наверх – с другой стороны здания «Марион» на станции Юракутё. А сам думаю: нужно скорее в больницу. Есть на Гиндзе одна, куда я изредка ходил. Направился туда. Но со станции Юракутё до той больницы не близко. Боялся: пойду по широкой улице – еще упаду, и потому побрел по узкой, за зданиями. Медленно-медленно, осторожно, словно пьяный, переставляя ноги. А вокруг все кажется туманным и темным. Слышно, как воют сирены «скорой помощи» и пожарных. Снуют люди. Все это лишь укрепило мое предположение о серьезности ситуации.

Первым делом пришел на работу, и уже оттуда один сотрудник отвел меня в больницу. Я его попросил, так как глаза почти ничего не видели. В больнице было два-три человека с одинаковыми симптомами. В регистратуре говорю медсестре, что глаза не видят, а она: у нас нет окулиста. Ничего не понимала. Но затем пришли еще несколько человек с теми же симптомами, по телевизору показывали масштабы поражения. И больница наконец-то сообразила, что ситуация – внештатная. Диваны превратили в подобие кроватей, поставили капельницы. Вскоре им по факсу прислали указания по лечению.

После я перешел в другую больницу, в районе Йоцуя, где провел четыре ночи. Глазам постепенно стало лучше, и на второй день я видел, как прежде. Только сильно болела голова и виски. В больнице фактически не мог уснуть глубоко. Сон – поверхностный, несколько раз за ночь просыпаюсь. Сплю всего по два-три часа. А сам понимаю, что в таком состоянии обратно на работу мне дороги нет. Вокруг страшные новости: трое или четверо погибли, некоторые превратились в растения.

Через два дня после выписки пошел на работу, но состояние настораживает: какая-то слабость, быстрая утомляемость, проблемы с памятью.

С чем бы ни сталкивался в повседневной жизни, все не так. Но сам для себя решить не могу, зарин тому причиной или нет. Не могу ничего доказать. А тем временем на душе кошки скребут. Стал неуверенно чувствовать себя за рулем. Еду и думаю, все ли со мной в порядке. Хотя все уже вроде прошло.

Некоторое время было страшно садиться в метро. Но делать нечего – перебарывал себя и ездил. Боюсь до сих пор, но приходится. Стоит пережить такое, и невольно начинаешь бояться помещений вроде метро, представляешь, что могут сделать с тобой в мрачном подземелье. Страшно! А клеркам никуда не деться – других способов добираться до работы у них нет.

Конечно, эта история не оставляет в покое. Естественно, был зол. Но слушаю то, что несут в последнее время люди из «Аум Синрикё», и злость проходит, все кажется какой-то дуростью. Какое у них право убивать беззащитных горожан? Куда бы направить свое негодование?.. Хочу, чтобы их как можно скорее судили, наказали и ликвидировали.

Я была очень спокойна. Думала: это – зарин.

Икуко Накаяма (30 с лишним лет)

С самого начала она высказала твердое желание: имя, адрес и возраст не указывать, писать так, чтобы ее никто не узнал. Она по-прежнему очень осторожна в отношении «Аум Синрикё». Недалеко от ее дома – спортивный зал секты, и будет совсем некстати, если кто-то сможет ее выследить.

Возраст – чуть больше тридцати, замужем, детей нет. После института устроилась в фирму на обычную конторскую работу, но затем уволилась и стала домохозяйкой. Сейчас получила квалификацию и преподает японский язык иностранцам. Для нее это очень интересная работа.

Немало пострадавших от зарина дали нам интервью, но лишь единицы из них смогли догадаться, что это такое. Почти все, ничего не понимая, поддались хаосу и смятению. Г-жа Накаяма была среди тех, кто все понял сразу. Более того, она – уникум, сразу распознала: «Сужение зрачков – это однозначно зарин». В разговоре поражала ее осторожность, а также хладнокровие, с которым она осознавала происходящее. Ее наблюдательность и память тоже впечатляют. Как преподаватель языка, она, должно быть, – прекрасный специалист.

Складывается впечатление, что мир «Аум Синрикё» резко отличается по своей структуре от ее мира. Это не страх, говорит она сама. Однако чем бы ни было это чувство, чтобы пережить его, ей потребуется еще некоторое время. Вот такое впечатление.

Систематичное преподавание иностранцам японского языка казалось мне сложным, но на самом деле все оказалось не так. На курсах по подготовке преподавателей нам говорили, что японский теоретически можно объяснить всего на 60%. Я так не считаю. Все, что необходимо объяснить, вполне логично и легко объясняемо. К этому мнению я пришла на основе собственной практики.

Сейчас работаю три дня в неделю. Количество уроков зависит от учеников, сейчас у меня их семь. Каждый урок длится от часа до полутора и ведется один на один. Ученики – бизнесмены, работающие в японских представительствах иностранных фирм. Наша школа имеет специальное разрешение на это. Уроки веду либо в офисе ученика, либо у него дома.

Март прошлого года выдался очень напряженным: я работала по 4–5 дней в неделю и проводила 10 уроков. Можно сказать, из-за них я пострадала от зарина.

В тот день урок был назначен на девять утра (да, вот так рано!) в фирме ученика около станции Оотэ, и я решила напрямую доехать туда по линии Маруноути. Многие стремятся провести урок до начала рабочего времени. Бывает, урок начинается в восемь, в семь тридцать. Хотя, естественно, некоторые предпочитают учиться после работы.

Я вышла из дома часов в восемь. Метро со станции Икэбукуро отправлялось в 8:32 (о чем я узнала позже). Но я как раз поспевала к началу урока. Там мне останется выйти из поезда и подняться по лестнице.

Икэбукуро – конечная станция, поэтому поезда отправляются с обеих сторон платформы. Когда я спустилась на платформу, с левой стороны уже стоял поезд, заполненный народом, ждал отправления. С правой стороны люди собирались в очереди, ожидая подхода следующего, но его пока не было. Я миг посомневалась: какой выбрать? Но подумала: ничего, если я сяду во второй. Интервал между отправлениями максимум минуты две-три. Я чувствовала себя подуставшей после десяти уроков в неделю, и выбрала тот вариант, когда можно сесть.

Подошел поезд, я вошла в первую дверь второго вагона. Села с правой стороны по ходу движения. Состав направился к следующей станции – Син-Ооцука. В японских вагонах по утрам обычно тихо. Почти никто не разговаривает. И вдруг посреди этой тишины многие начинают кашлять. Я подумала: сколько простуженных…

Как вы знаете, линия Маруноути, начиная со станции Син-Ооцука, выходит на поверхность. Мёгадани, Коракуэн… Выход на станции Мёгадани расположен в хвосте поезда. Поэтому из первых вагонов на этой станции почти никто не выходит. Однако в тот день на удивление вышло очень много народа. Странно, подумала я, но и только. Особого значения не придала.

Люди по-прежнему кашляли, и в вагоне стало как-то неестественно ярко. Тогда мне показалось, что светло, но, подумав, я поняла, что это желтый цвет. Желтый ли? Трудно объяснить. Такой палевый, переходящий в желтый. Но не яркий.

Я когда-то болела малокровием, так вот – состояние было похоже на то. Кто это не испытал, не поймет. Постепенно стало трудно дышать. Но первым делом я подумала: видимо, новый вагон, запах материалов, клея. Обернувшись, я открыла окно. В новом типе вагонов окно опускается донизу. Окно легко поддалось. Другие открывать окна не собирались. Повременив, я открыла и второе окно.

У меня давно уже не все в порядке с органами дыхания. Стоит простудиться – сразу болит горло, начинается кашель. Пожалуй, поэтому я и не переношу новые стройматериалы. За окном март, еще достаточно холодно, но я не могла не открыть окно. Странно – почему все остальные терпели? Такой странный запах. Даже не то что странный…

Запах был не острым. Как бы это объяснить… Проблема восприятия… даже не запах, а удушливость. Открыв окно, я думала хорошенько проветрить вагон. Где я открыла окна? По-моему, между Мёгадани и Коракуэн. На обеих станциях, стоило поезду остановиться, выходило большое количество людей. Но на мои действия никто никак не отреагировал.

И что – никто не говорил вслух: «странно» или «трудно дышать»? Они ведь должны были чувствовать неладное?

Абсолютно никто. Все были на редкость тихими. Ехали молча. Ни на что не реагировали. Никакого общения. Я прожила год в США. Если бы подобное произошло там, все подняли бы шум. Начали бы возмущаться, что это происходит, выяснять причину, – уже позже пронеслось у меня в голове.

На допросе в полиции меня спросили: выходит, паники не было? На что я в очередной раз подумала: все ехали тихо. Никто не произнес ни слова.

Все выходившие на платформу люди кашляли. Это было видно изнутри вагона.

Миновали станцию Коракуэн, и дышать стало еще труднее. К тому же сгустилась желтизна. В тот момент я начала беспокоиться, что поработать сегодня не удастся, но позволить такое было нельзя. Поэтому я решила доехать до станции Хонго-Сантёмэ и пересесть там в другой вагон. К тому времени наш был уже заметно пуст. Были даже свободные места. И это – тоже нечто невероятное. По утрам здесь обычно творится невообразимое.

Я собралась выйти из вагона через среднюю или дальнюю дверь. Больше терпеть сил не было. Вдруг человек в форме полицейского вошел через переднюю дверь, поднял двумя руками в белых перчатках газетный сверток и вынес его наружу. Дежурный по платформе принес синий пластмассовый ящик для макулатуры и опустил пакет внутрь. Еще два-три работника метро крутились поблизости. Это произошло как раз в тот момент, когда я собиралась выходить из вагона. Газетный сверток и белые перчатки выглядели впечатляюще. Эта сцена до сих пор стоит у меня перед глазами. Однако что там произошло, понять я не могла.

Поезд стоял достаточно долго. Я успела пройти назад вагона два. Пассажиров – единицы. Состояние – хуже некуда. Глаза подергивались, боль в мышцах. Хотя не то чтобы больно, но вокруг все желтое. И непрозрачное. Будто все залито в пластик и постепенно сужается… Примерно так можно описать.

В конце концов, когда я вышла на станции Авадзи, состояние было вот таким. Кашель, про глаза уже сказала, и удушье. Такое ощущение, что легкие забиты пылью.

На Авадзи вышли всего три человека. Кроме меня – молодая девушка и пятидесятилетний мужчина. Удивительно, но на выходе я подумала, что это зарин. А то, что с глазами – сужение зрачков. По характеру работы я каждый день внимательно читаю газеты, обязательно просматриваю новости. Естественно, я знала об инциденте в Мацумото. Тогда же впервые я услышала и о сужении зрачков. На платформе Авадзи до меня и дошло, что это сужение зрачков.

Какая-то вы спокойная.

Да, на удивление я была очень спокойна. Может, потому, что мобилизовала все свои знания, столкнувшись с незнакомой опасностью.

На платформе было лишь три человека: девушка, мужчина и я. Такого там вообще не бывает. Девушка села на скамейку, опустив голову и прикрыв платком рот. Ей явно было плохо. Мужчина приговаривал: странно, все это странно, – и, покачиваясь, бродил взад-вперед по платформе. Не видят, глаза не видят, – повторял он. Говорят, его потом парализовало, но проверить этого я не смогла.

Явно что-то не так, нужно срочно идти в больницу, сказала я и, поддерживая девушку, побрела вместе с мужчиной к офису станции. Работники станции суетились, но сразу же начали вызывать неотложку. Однако сколько бы ни набирали номер, никто не отвечал. Тогда мне стало страшно. Я впервые почувствовала сильный страх. Будто все, во что веришь, рушится у тебя на глазах.

Состояние паническое. События на нашей станции разворачивались позже, чем где-либо. В других местах уже царила жуткая паника. Если вы помните, наш поезд линии Маруноути умудрился вместе с зарином развернуться на Икэбукуро и ехал в обратную сторону.

Меня не оставлял в покое один момент. Перед посадкой на Икэбукуро двери закрываются, и работники станции обязательно проводят осмотр вагонов. Проверяют забытые вещи пассажиров, случайно оставшиеся незамеченными предметы. Если бы тогда работник внимательнее осмотрел вагон, пакет с зарином не поехал бы назад.

До неотложки так и не дозвонились. Тогда пожилой работник станции предложил пойти пешком – дескать, так будет быстрее. Больница рядом со станцией, в двух-трех минутах ходьбы. Молодые работники отвели нас туда немедля. Как результат – правильно, что я вышла на этой станции. На 3-м квартале Хонго закрытое пространство, и выходить пришлось бы вместе с пакетом зарина. Думаю, было бы хуже[52]52
  Для прохождения специализированного лечения г-жа Накаяма пролежала пять дней в центре «скорой помощи» больницы N. – Прим. автора.


[Закрыть].

Несколько месяцев после происшествия я не работала. Дышать тяжело. На работе приходится много говорить, и удушье – большая помеха.

Некоторое время я была очень зла. Как говорила раньше, стала раздражительней. К тому же узнала, что преступники, выходит, – «Аум Синрикё». Но сейчас, если честно, я даже не злюсь, просто не хочется об этом вспоминать. В больнице и уже после выписки, дома, мне хотелось узнать, что случилось, и я, не отрываясь, смотрела телевизионные новости. Сейчас мне все опротивело. Кадры зариновой атаки даже видеть не хочу. А начинаются новости на эту тему – переключаю канал. Злость по отношению к нелепым вещам – отвратительна. Если задуматься о жертвах и пострадавших. У меня по-прежнему сжимается в груди, когда приходится сталкиваться с такой информацией. Не дай бог, чтобы такое повторилось.

Из сообщений СМИ об «Аум Синрикё» я постепенно узнала, откуда они взялись, – и поняла, что с ними нельзя иметь ничего общего. Как минимум я перестала орать в экран телевизора. У них совсем другая логика, другое мышление. Они совершали поступок, веря в то, что делают. И не собираются как-то соответствовать нам. Они не стоят в одной с нами плоскости. Они – люди другого измерения. Подумаешь так – и ярая злость постепенно угасает.

Из всех вопросов больше всего не люблю вопрос «об осложнениях». Я в порядке – и в подтверждение этого я так живу. Говорят, с медицинской точки зрения проблем нет. Человечество впервые столкнулось с подобным опытом, поэтому, естественно, некоторое беспокойство есть. Но когда об этом начинают расспрашивать… нет, я против. Хотя если задуматься, ненависть к расспросам об осложнениях сама по себе в некотором роде – осложнение. Внутри меня живет желание все, что там произошло, изолировать как предмет иного измерения. Куда-нибудь спрятать. И если можно – подальше от планеты Земля…

Случись это спустя полгода после происшествия, я, пожалуй, отказалась бы от интервью. Однако согласившись, я многое передумала и поняла, что с тех пор не была на месте происшествия. 3-й квартал Хонго – одно из моих любимых мест, но больше я туда ни ногой. Не то чтобы страшно… Просто я так решила.

Первая мысль – ядовитый газ. Значит, или зарин, или циан[53]53
  Циан (дициан) – бесцветный газ с острым запахом, температура кипения 21,15°C. В малых количествах содержится в коксовом и доменном газах. Применяют в химическом синтезе. Горюч, ядовит. – Прим. ред.


[Закрыть].

Доцент Тоору Сайто (врач Центра «скорой помощи» медицинского факультета университета Тохо, 1948 г. р.)

Врач Сайто работает в Центре «скорой помощи» больницы Оомори при университете Тохо двадцать лет, с момента основания самого центра, настоящий профессионал. В Центре «скорой помощи» моментально определяют шансы на выживание доставленного на грани жизни и смерти пациента. Долго думать, что с ним делать, времени нет. Важную роль играют энциклопедические познания и интуиция. Разумеется, за спиной врача – немалый и разнообразный практический опыт.

Как человек такой профессии, говорит он отчетливо и очень доходчиво. Умеет уговаривать. Благодаря ему мы узнали много интересного. Смотрим на него и раз за разом думаем: насколько у него непростая работа. Напряженный день, минимум свободного времени на то, чтобы сбросить напряжение. Мы благодарны за то, что д-р Сайто выкроил время для нашего интервью. Ниже мы приведем интервью одного тяжелобольного, проходившего лечение под началом д-ра Сайто, – Хиросигэ Сугадзаки.

Моя специализация – кардиолог, поэтому ко мне попадают пациенты с инфарктами и сердечной недостаточностью. В этом центре трудятся ветераны разных отделений больницы: представители двух отделений терапии, двух отделений хирургии, кардио– и нейрохирургии, а также наркологи. У всех опыт от пяти до пятнадцати лет. Двадцать врачей работают посменно бригадами круглые сутки.

Накануне происшествия у меня было дежурство. В тот день я выполнял обязанности главного дежурного врача. Время воскресного дежурства – с девяти утра до девяти утра понедельника. Но даже находясь на дежурстве, в дневное время я принимаю пациентов в Центре «скорой помощи».