Текст книги "Пять жизней. Нерассказанные истории женщин, убитых Джеком-потрошителем"

Несмотря на постоянно мелькавшую перед глазами роскошь, повседневная жизнь и бытовые условия, в которых существовала семья Энни, были типичными для рабочего класса. Немногие привилегии, которые давала отцовская должность, сводились на нет ничтожностью его заработка. Пока Смиты жили в Виндзоре, они снимали жилье на Кеппел-террас. Дома на этой улице были построены и обставлены «со значительными затратами» с расчетом на то, что в них поселятся «небольшие благородные семьи». Трехэтажные особняки с «каминами из портлендского камня, богатой лепниной» и «прекрасными видами на Темзу» состояли из «двух гостиных, трех спален и комнаты слуг». В доме с общей кухней и уборной жили три армейские семьи[103]103
  Windsor and Eton Express, 24 апреля 1830 г.


[Закрыть]. В Найтсбридже им приходилось жить в домах с гораздо худшими условиями.

Между «аристократическими особняками и респектабельными домами» Найтсбриджа, всего в минуте ходьбы от дорогих магазинов, как раз через дорогу от казарм Гайд-парка находился маленький неблагополучный «кармашек». «Вдоль всей Хай-роуд от самой Найтсбриджс Грин выстроилась череда мюзик-холлов, таверн, пивных, устричных и дешевых табачных лавок» – «позор любого лондонского района»[104]104
  Henry George Davis, The Memorials of the Hamlet of Knightsbridge (Лондон, 1859), с. 103, 144.


[Закрыть]. Также здесь располагалось доступное для семей военнослужащих жилье. Смиты всегда селились как можно дальше от злачных заведений. В 1844 году они сняли небольшой коттедж на Ратленд-террас рядом с Бромптон-роуд, но с годами арендная плата в приличных районах поползла вверх, оттеснив семьи военных на густонаселенные улицы между двумя самыми скандальными мюзик-холлами: «Сан» и «Тревор Армз». Рафаэль-стрит, тянувшаяся с востока на запад, пролегала буквально в двух шагах от этих рассадников порока. Дома там построили всего пару лет назад, но уже успели поделить на квартиры для семей с низким доходом. В 1854 году Смиты жили в доме № 15, где кроме них проживали еще как минимум две семьи; каждая семья занимала две комнаты.

Поздней весной того же года, когда едва потеплело, в лондонских газетах появились сообщения о тревожном росте заболеваемости скарлатиной. Вспышки скарлатины отмечались в Ислингтоне, Найтсбридже и Челси, хотя журналисты пытались успокоить читателей заверениями, что болеют «в основном рабочие классы». Третьего мая в «Дейли ньюс» появилась заметка о кучере, проживавшем в Итон-Мьюз-Саут, одном из богатейших районов Лондона: «беспощадная скарлатина унесла жизни пятерых его детей всего за девять дней». Читателей предупреждали, что вспышка в этом районе «очень серьезная». Трагические сообщения об эпидемии продолжали появляться в газетах все лето. «Неделя за неделей заболеваемость скарлатиной растет», – гласит заметка в «Морнинг пост» от 27 июля. «С некоторыми семьями болезнь обошлась особенно жестоко: известно о случае, когда трое детей в одной семье умерли за шесть дней». В начале июня Лондонская инфекционная больница объявила о кризисе: в больнице находились «свыше ста пациентов» только со скарлатиной. Положение усугубилось, когда началась вторая эпидемия: в Лондон пришел тиф.

Скарлатиной – стрептококковой инфекцией с симптомами, напоминающими грипп, и характерной красной сыпью – заболевали преимущественно дети. Тиф косил молодых и старых без разбора. Известный как «лагерная» или «тюремная» лихорадка, тиф передавался через укусы блох и вшей, обитавших в одежде, одеялах и постелях людей, которые жили большими группами в тесных помещениях. Как и при заболевании скарлатиной, у больных тифом повышалась температура и появлялась красная сыпь на теле. Если инфекция затрагивала мозг, больного ждала смерть. В середине мая обе эпидемии добрались до Рафаэль-стрит. Первым от скарлатины умер малыш по имени Джон Фасселл Палмер – ему не было еще и полутора лет. Доподлинно неизвестно, насколько быстро болезнь распространялась в тесных комнатах с пористыми гипсовыми стенами, но вскоре после того, как заболел ребенок Палмеров, болезнь пришла в дом Смитов. Мириам, которой тогда было два с половиной года, находилась под присмотром двенадцатилетней Энни. Мать Энни уделяла все время новорожденному Уильяму. В таком возрасте Мириам, должно быть, семенила по комнатам, смеялась и лопотала, опрокидывала стулья и путалась под ногами. Внезапно у нее начались жар и ломота, заболело горло, а смех сменился слезами. Когда появилась сыпь, никто уже не сомневался в диагнозе. Мириам промучилась до 28 мая; на следующий день ее спешно похоронили. Пока Рут и Джордж выхаживали младшую дочь, лихорадка началась у Уильяма: он тоже покрылся сыпью и умер пять дней спустя, 2 июня, в возрасте пяти месяцев. Забрав двух младших детей, через семь дней скарлатина потребовала следующую жертву – пятилетнего Илая.

Невозможно представить, что творилось на сердце у Джорджа и Рут, когда слег их старший сын Джордж Томас. Как и другие дети, он метался в лихорадке две недели. Все его тело покрылось сыпью. Пока хоронили его брата Илая, Джордж Томас лежал в постели, и состояние его ухудшалось. Семьям солдат не разрешалось прибегать к услугам полкового врача, поэтому Смиты были вынуждены обратиться к врачу, который запросил за свой визит баснословную сумму. У Джорджа Томаса оказался тиф. Он боролся с болезнью три недели и умер 15 июня.

Так всего за три недели смерть унесла четверых из шести детей Смитов. Современному человеку из западноевропейского общества не под силу осознать всю глубину этой трагедии, учитывая, что в наш век антибиотиков детям, скорее всего, удалось бы выжить. Но Джордж и Рут оказались бессильны перед лицом неизлечимой болезни. Смерть детей в Викторианскую эпоху приносила большое горе, но воспринималась как неотвратимое проявление жизни, хотя родителям и двум выжившим сестрам – Энни и Эмили – от этого было не легче. Даже когда после трагедии прошло уже много времени, смерть продолжала отбрасывать мрачную тень на жизни тех, кому пришлось ее пережить.

Рут и Джордж каким-то образом нашли в себе силы жить дальше. Два года спустя, в 1856 году, в Виндзоре у них родилась дочь, названная Джорджиной. В 1858 году за ней последовала еще одна Мириам – Мириам Рут. За это время Энни выросла и стала совсем взрослой девушкой с волнистыми темно-каштановыми волосами и выразительными голубыми глазами. Когда ее мать снова взяла на руки новорожденного, близился пятнадцатый день рождения Энни. Обычно в пятнадцать лет девочки прекращали обучение в школе и находили работу, чтобы вносить свою лепту в семейный доход. Большинство устраивались служанками, и для многих это становилось своего рода ритуалом перехода во взрослую жизнь: молодая женщина брала на себя обязанность по финансовой поддержке младших братьев и сестер, причем нередко для этого приходилось уезжать из родительского дома. Хотя без бдительного родительского присмотра девушка подвергалась всякого рода соблазнам, место служанки все равно считалось более предпочтительным, чем работа на фабрике, где девушка не могла научиться ничему, что пригодилось бы ей впоследствии в семейной жизни. По этой причине в период с 1851 по 1891 год почти сорок три процента девушек от пятнадцати до двадцати лет поступали в услужение. Поскольку с младшими детьми матери помогала Эмили, Энни, как старшая, могла покинуть родительский дом и начать вносить свой вклад в семейный бюджет.

Возможно, это было не первое ее место работы, но в 1861 году Энни Смит устроилась горничной в дом Уильяма Генри Льюэра, успешного архитектора, проживавшего по адресу Дьюк-стрит, 2-3 в Вестминстере – районе, где селились художники и инженеры. По соседству, в домах № 17-18, жил с семьей великий инженер Изамбард Кингдом Брюнель, строитель железных дорог, мостов и туннелей. Поскольку Брюнели и Льюэры были соседями много лет и имели общие профессиональные интересы, они наверняка знали друг друга. Энни и вторая горничная Льюэров Элеонора Браун, а также экономка Мэри Форд должны были как минимум знать Брюнелей в лицо. Возможно, они даже принимали их в хозяйской гостиной.

В 1861 году Энни была младшей из трех женщин, состоявших в услужении у шестидесятисемилетнего Уильяма Льюэра и его брата-холостяка Эдварда, биржевого брокера, вышедшего на пенсию. Хотя все служанки работали с пяти-шести часов утра и иногда до поздней ночи, больше всего обязанностей ложилось на плечи Энни. Она была, что называется, «служанкой-на-все-руки»: в небольших семьях такая прислуга делала по дому все. Трижды в день Энни мыла посуду, таскала ведра с углем по лестнице, стелила постели, разжигала в каминах огонь. Миссис Форд, экономка, скорее всего, выполняла еще и обязанности поварихи, а Энни помогала ей не только готовить, но и подавать блюда на стол. В доме, где жили два пожилых джентльмена, у Энни не было ни минутки свободного времени. Даже после того как она протерла всю пыль и вычистила камины, ей приходилось мыть полы, выбивать ковры, таскать воду для ванны, полировать ботинки и штопать одежду. Если Льюэры не отправляли грязное белье в одну из лондонских коммерческих прачечных, то на плечи Энни ложились еще и стирка, полоскание, выжимание и глажка – изнурительный труд. За свою тяжелую работу служанки получали немного. Миссис Битон в «Книге о ведении домашнего хозяйства», опубликованной в том же году, указывает примерное жалование «служанок-на-все-руки» – от девяти до четырнадцати фунтов в год. Причем если Уильям Льюэр выдавал Энни деньги «на мелкие расходы» – чай, сахар и тому подобное, – то сумма жалования уменьшалась и составляла от семи фунтов шести пенсов до одиннадцати фунтов в год[105]105
  Служанки и рабочие пили слабоалкогольное пиво вместо воды, потребление которой в Лондоне считалось опасным для здоровья. Слуги, работавшие в городских домах, должны были сами покупать себе напитки в местных пабах и лавках.


[Закрыть]. Хозяева считали такой крохотный заработок справедливым, поскольку девушки получали бесплатную комнату и питание. В доме Льюэров свободного места хватало: Энни и миссис Форд выделили отдельные комнаты над конторой архитектора, находившейся в доме № 2 по Дьюк-стрит. Элеонора занимала чердак в доме № 3. Поскольку Энни всю жизнь вынуждена была делить две-три комнаты со своими родными, ей наверняка казалось очень непривычным и удивительным то, что у нее появилась своя комната.

Начав работать служанкой, Энни, скорее всего, практически перестала видеться с семьей. Хозяева сами решали, сколько свободного времени выделить служанкам, и, как правило, более чем на один выходной день (или даже полдня) в месяц не стоило и рассчитывать. Иногда по воскресеньям прислугу на час отпускали в церковь. Смиты тогда жили в Виндзоре, и дорога до родительского дома и обратно заняла бы у Энни слишком много времени.

Почти двадцать один год Смиты плясали под армейскую дуду и переезжали туда, куда им приказывали. Вся жизнь Рут и Джорджа крутилась вокруг полка, солдатских семей, офицеров. Это уникальное, закрытое, похожее на клан сообщество, кочевавшее из казармы в казарму, оставило несмываемый след на личности каждого из Смитов. Солдаты и их семьи делили кров и стол, утешали друг друга в горе и помогали товарищам деньгами. Их дети вместе ходили в школу и росли рядом, как братья и сестры. Особенно сильно армия повлияла на Джорджа. Ему исполнилось сорок лет, и он вынужден был задуматься об отставке и дальнейшей жизни вне казармы. Второй полк конной Королевской гвардии стал для него такой же семьей, как жена и дети. Он столь неразрывно ощущал свою связь с полком, что назвал младшего сына в честь своих командиров. Двадцать пятого февраля 1861 года в доме № 6 по Миддл-Роу-Норт, совсем рядом с Рафаэль-стрит, где Джордж и Рут потеряли троих сыновей, родился Фонтейн Гамильтон Смит. В 1854 году – когда смерть забрала детей Смитов – один из капитанских постов во втором полку конной Королевской гвардии занял Джон Гленкерн Картер Гамильтон, впоследствии получивший титул первого барона Гамильтона Далзеллского. Возможно, барон помог Джорджу в трагический период его жизни, поддержав финансово или морально, и Джордж не забыл его доброту. Не забыл он и близкую дружбу с другим командиром – капитаном Фонтейном Хоггом Алленом, чья смерть в ноябре 1857 года, должно быть, стала для Джорджа сильным ударом. По-видимому, с рождением малыша Фонтейна Джордж осознал, что близится конец его карьеры, и решил таким образом увековечить своих командиров и память об армии, оказавшей мощнейшее влияние на формирование его личности.

Поскольку Джордж был преданным солдатом полка и за образцовое поведение заслужил четыре знака отличия, его сочли подходящим кандидатом в камердинеры кавалерийских офицеров. Согласно армейскому уставу, если у кавалериста не было камердинера из гражданских, он мог нанять «слугу из солдат» своего же полка. Камердинер был обязан поддерживать чистоту военной формы и обмундирования командира, помогать ему ухаживать за внешним видом и заниматься организацией быта. Уже знакомая нам миссис Битон объясняет, что камердинеры следили за удовлетворением житейских нужд своих командиров, «помогали им одеваться и сопровождали во всех поездках», а также выступали «доверенными лицами и помощниками в самых интимных ситуациях»: «чистили одежду хозяина щеткой, начищали его обувь для верховой езды, а также охотничьи, повседневные и парадные сапоги; носили воду для хозяйской ванны, раскладывали вещи для одевания, помогали одеваться, собирали и разбирали дорожные сумки при переездах…»[106]106
  ‘A Member of the Aristocracy’, The Duties of Servants: A Practical Guide to the Routine of Domestic Service (Лондон, 1894), с. 49–50.


[Закрыть]. Хотя миссис Битон отмечает, что многие джентльмены предпочитали бриться самостоятельно, камердинеру следовало быть готовым выполнять и эту обязанность, а также регулярно стричь бороду и усы командира.

В иерархии домашней прислуги роль камердинера при военном аристократе считалась очень престижной. Ни один другой слуга не обладал столь интимными сведениями о хозяине. Камердинеры были в курсе всех физических слабостей хозяев, их мыслей и тайн. От камердинера требовалось обладать «вежливыми манерами, скромным поведением и почтительной сдержанностью», а также «рассудительностью, спокойствием, определенной долей самоотречения и внимательностью к чувствам окружающих»[107]107
  Isabella Beeton, Mrs Beeton’s Book of Household Management (Лондон, 1861), с. 416–417.


[Закрыть]. В 1856 году Роджер Уильям Генри Палмер, герой Крымской войны, вернувшийся в Британию после атаки легкой бригады[108]108
  Атака британской кавалерии на позиции русской армии в ходе Балаклавского сражения 25 октября 1854 года.


[Закрыть], сменил полк с одиннадцатого гусарского на второй полк конной Королевской гвардии. Когда пришло время выбирать слугу из солдат нового полка, Палмер счел, что рядовой Смит обладает всеми необходимыми качествами для того, чтобы служить «камердинером джентльмена»[109]109
  Chester Chronicle, 20 июня 1863 г.


[Закрыть].

Служба при Палмере, который не только был героем войны, но и готовился унаследовать титул ирландского баронета, давала Джорджу множество привилегий. Должность камердинера избавляла его от участия в строевой подготовке и казарменных обязанностей, в том числе всеми презираемого несения вахты. Он ел в офицерской столовой, где лучше кормили и иногда давали вино. Когда Палмера избрали в парламент, Джорджу приходилось все чаще покидать казармы и погружаться в закрытый мир загородных домов, охоты и государственных дел. По долгу службы Палмер часто путешествовал и проводил много времени в семейных поместьях в графстве Мейо. Сопровождая Палмера, Джордж повидал Ирландию и богатое убранство ее замков и особняков. А в 1862 году Джорджу, сыну простого сапожника из Линкольншира, посчастливилось побывать в Париже.

Годом раньше Джордж поступил камердинером к другому офицеру своего полка – капитану Томасу Нейлору Лейланду. Лейланд так высоко ценил своего «солдата-слугу», что, когда женился и сменил назначение, поступив в Денбиширский йоменский полк, попросил Джорджа уйти из второго полка и сопровождать его[110]110
  Chester Chronicle, 20 июня 1863 г.


[Закрыть]. Джорджу предстояло принять серьезное решение, но здравый смысл уже давно подсказывал ему, что его карьера в армии подошла к концу. Лейланд предлагал Джорджу достойное жалование и должность, которая считалась самой престижной в иерархии домашних слуг наряду с должностью дворецкого и повара. Его жалование составило бы от двадцати пяти до пятидесяти фунтов в год, вдобавок он получал военную пенсию в размере одного шиллинга и полутора пенсов в день. Мужчина средних лет из рабочего класса едва ли мог рассчитывать на более выгодное предложение.

Девятнадцатого марта 1862 года, за месяц до своего сорокатрехлетия, рядовой Джордж Смит стал мистером Смитом. Он попрощался с однополчанами, казармами и полком, где прошла вся его жизнь, и отправился сопровождать Томаса Нейлора Лейланда в Париж, где тот сделал предложение своей невесте Мэри Энн Скэрзбрик в британском посольстве. Затем молодожены поехали в свадебное путешествие по Франции.

Примерно в конце 1861 года Рут и Джордж решили обосноваться в Найтсбридже, недалеко от Гайд-Парк-Хауса – роскошного особняка Лейланда, похожего на дворец и знаменитого своей коллекцией произведений искусства. Особняк располагался в районе, который был хорошо знаком Рут, недалеко от казарм и в двух шагах от дома брата Джорджа, Томаса, который также вышел на пенсию и стал сапожником, продолжив семейную традицию. Джордж, как и его дочь Энни, скорее всего, редко виделся с семьей, поступив в домашнее услужение, и разлука с женой и детьми, а также прощание с прежней, привычной жизнью в армии сказались на его психологическом состоянии. У камердинеров оставалось довольно много свободного времени на чтение и раздумья. Дела семейные и полковые Джорджа больше не отвлекали, и, вероятно, он много размышлял о том, о чем думать совсем не хотелось, – о безвременной смерти четверых своих детей.

Тринадцатого июня 1863 года капитан Лейланд согласился стать распорядителем на кавалерийских скачках Денбиширского йоменского полка в Рексеме. Скачки были крупным развлекательным мероприятием. В программу входил грандиозный банкет для офицеров и их жен. Накануне вечером кавалеристы и гости прибыли в город и разошлись по квартирам. Хозяин Джорджа остановился в офицерском доме, а Джорджа поселили в пабе «Слон и замок», в одной комнате с другим слугой Лейланда. Позднее тот вспоминал, что перед тем, как погасить свет и лечь спать, Джордж вел себя как обычно и казался «довольно веселым». Наутро, между семью и восемью часами, слуга окликнул Джорджа и напомнил, что пора вставать. «Все в порядке, я не сплю», – отвечал Джордж, но так и не удосужился встать с постели. Прошел почти час, но Джордж по-прежнему не спускался к завтраку. Хозяйка поднялась наверх и, к своему потрясению, обнаружила, что у камердинера Лейланда «перерезано горло в самой ужасающей манере опасной бритвой, которая лежала тут же со следами крови». К тому времени, когда Джорджа обнаружили на полу «в одной рубашке и кальсонах», он был уже мертв[111]111
  Chester Chronicle, 20 июня 1863 г.


[Закрыть].

Так день, который должен был пройти за веселым спортивным состязанием, был омрачен шокирующим, зловещим событием. Когда Томасу Нейлору Лейланду сообщили ужасную новость, тот немедленно бросился на место происшествия и «был сильно потрясен» увиденным. Однако, чтобы не отменять скачки, коронеры собрались в тот же день и вынесли вердикт: «самоубийство, совершенное в момент временного умопомешательства путем нанесения смертельных ран бритвой»[112]112
  Генеральное управление записи актов гражданского состояния Великобритании: свидетельство о смерти Джорджа Смита, 13 июня 1863, Рексем.


[Закрыть]. В отчете коронеров также содержится намек на то, что Джордж злоупотреблял алкоголем – после увольнения из армии он действительно пристрастился к спиртному.

Несмотря на случившееся несчастье, в тот день Лейланд явился на скачки, хотя едва ли наблюдение за лошадьми доставило ему большое удовольствие.

Позднее он оплатил все расходы на похороны Джорджа.

Мы точно не знаем, как Рут с дочерьми отреагировали на известие о смерти Джорджа. Ясно лишь, что двухлетний Фонтейн остался без отца. Военную пенсию выплачивать прекратили: в середине девятнадцатого века вдова еще не имела права получать пенсию покойного мужа. Так буквально в одночасье семья Джорджа Смита осталась без средств к существованию. Теперь можно было рассчитывать лишь на жалование Энни и ее сестры Эмили.

Из-за сложившейся ситуации Рут с маленькими детьми вполне могла бы очутиться в работном доме, но, что удивительно, этого не случилось. В следующем году Рут вернулась в дом, где Смиты уже жили в 1851 году: № 29 по Монпелье-плейс. Здание находилось в респектабельном районе Найтсбридж, где селились семьи среднего класса. Для Рут и ее семьи Найтсбридж к тому времени стал родным[113]113
  По соседству с домом № 29 по Монпелье-плейс проживал Томас Смит с женой – они зарегистрированы по адресу Монпелье-роу, 36. В переписи населения 1851 года Джордж и Рут не указаны, но в свидетельстве о рождении Мириам в 1851 году значится их адрес: Монпелье-плейс, 29.


[Закрыть]. В доме было три этажа, подвальная кухня и кладовая, на первом этаже – гостиная, как и полагается среднему классу. Это было самое благоустроенное жилье, которое когда-либо занимала семья Смит. И крайне маловероятно, что Рут могла позволить себе арендовать такой дом без посторонней помощи. Должно быть, Лейланд после смерти Джорджа выплатил вдове камердинера то, что осталось от его квартального жалования, а с учетом трагических обстоятельств, возможно, накинул и кое-что сверху – работодатели часто оказывали вдовам подобную поддержку. Рут мудро распорядилась полученными деньгами и последовала примеру многих своих соседей: сняла большой дом и стала сдавать комнаты. Поскольку в подвале имелась полностью оборудованная кухня и судомойня, Рут брала стирку на дом: это обеспечивало дополнительный доход.

Доступные цены на жилье и близость к особнякам Найтсбриджа делали Монпелье-плейс и соседние улицы настоящим раем для домашней прислуги. Согласно переписи населения, в 1860–1870-е годы здесь селились преимущественно горничные, дворецкие, камердинеры и лакеи. Рядом располагались конюшни, и на одной лишь Монпелье-плейс по десятку адресов проживали кучеры и грумы. Среди них был молодой человек по имени Джон Чэпмен.

Мало что известно об этом юноше, который однажды постучался в дверь дома № 29 по Монпелье-плейс и поинтересовался, нет ли у хозяйки свободной комнаты. Хотя Джон и Рут оказались однофамильцами, в родстве они не состояли. Но наверняка это совпадение сразу расположило хозяйку к жильцу. Джон родился в 1844 году в семье «коневодов» из Ньюмаркета, графство Суффолк. Ньюмаркет слыл центром разведения скаковых лошадей и местом проведения скачек. Там Чэпмен, должно быть, обучился всему связанному с лошадьми и уходом за ними. Он и четверо его братьев работали помощниками конюха и грумами: вычесывали, кормили и тренировали лошадей – и в итоге дослужились до кучеров. Во второй половине 1860-х Джон приехал в Лондон и продолжил заниматься своим ремеслом – вероятно, поступив в услужение в семью.

Скорее всего, Энни познакомилась с жильцом матери на кухне семейного дома в один из своих редких выходных. А возможно, она жила у матери, когда в их доме появился Джон. Как бы то ни было, между Джоном и Энни что-то возникло, хотя была ли это любовь, остается только догадываться. Энни на тот момент исполнилось уже двадцать семь, она была не замужем – ситуация, нередкая для женщины, которая провела «лучшие годы» в услужении. Откажись она выйти замуж в таком почтенном возрасте, ей, скорее всего, пришлось бы остаться старой девой до конца дней, а в викторианском обществе на старых дев смотрели с жалостью. Не считая малыша Фонтейна, семейство Смит теперь целиком состояло из женщин. Появление в доме мужчины со стабильным доходом, который взял бы на себя роль хозяина дома и главы семейства, было крайне желательным. Знакомство с Джоном могло бы стать для Энни величайшим моментом ее жизни, возможностью добиться успеха и реализовать программу, прописанную для нее обществом: стать не только помощницей своей семье, но и хозяйкой собственного дома, а главное – женой и матерью.