Текст книги "Люди из Претории"

– Чем могу быть полезна, мистер репортер? – спросила она. – Опять что-нибудь вынюхиваете?

– Ну что вы! Человек пришел забрать свой пиджак, а его сразу в чем-то подозревают!

– Какой пиджак?

– Красный в клетку…

– Так это ваш? – Толстуха встала из-за стола, открыла стенной шкаф и вытащила оттуда пиджак. – Этот, что ли?

– Он самый, – обрадовался Проныра. – Я, видать, слегка был под мухой. Знаете, журналисты – народ пьющий. – Он порылся в карманах пиджака. – А бумажник? – воскликнул он.

– Неужели стащили? – ахнула кастелянша. – Вот бесстыжие! То-то они так быстренько его сюда притащили. Много денег-то было?

– Да не в деньгах дело, – сказал Проныра. – Права там и корреспондентская карточка.

Необъятная грудь смотрительницы ходуном ходила от негодования.

– Кошмар! – негодовала она. – Куда катится эта страна? Люди зарятся на чужое…

Она была вне себя, и грудь ее вздымалась, как кузнечные мехи.

– Не стоит так убиваться, – успокоил ее Проныра. – Пиджак я нашел, а права и карточку получить нетрудно. В конце концов, сам виноват. А вам большое спасибо.

– Для отеля это позор.

Проныра возвратился к столику в буфете.

– Вижу, выручили пиджачок, – сказал официант, который водил его в раздевалку. – А пиво не допили.

Полупустая бутылка и почти полный бокал стояли там, где Проныра их оставил. В кармане шэйновского пиджака он нащупал пухлый конверт. Взглянув на пиво, Проныра достал пять шиллингов.

– Сдачи не надо, – сказал он официанту, протягивая деньги.

– А пиво?..

– Ладно, ладно. – Проныра помахал официанту рукой. – Не до пива сейчас. Есть дела поважнее.

12

Проныра залез в автомобиль, вынул из пиджака Шэйна конверт и открыл его. В конверте лежало два письма. По виду бумаги можно было догадаться, что их часто перечитывали. Была в конверте и фотография белой девушки с длинными золотистыми волосами. Лора будет не в восторге, подумал Проныра, разворачивая одно из писем. Из сложенного листка что-то выпало. У Проныры перехватило дыхание. Это была фотография теперь уже мертвого европейца, сыгравшего роль «подсадной утки»! Проныра перевернул снимок – никаких надписей на обороте. Письмо отправили год назад из Йоханнесбурга, как явствовало из написанного в уголке адреса. Само письмо было весьма кратким:

"Посылаю фотографию человека, убившего вашего брата. Трудно рассчитывать, что когда-нибудь вы столкнетесь с этим ублюдком, но, уж если это случится, надеюсь, вы воздадите ему по заслугам".

Проныра снова посмотрел на фотографию белого. Никаких темных очков, но, несомненно, это он – та же квадратная челюсть, густые темные волосы. Множество вопросов тут же зародилось в голове Проныры. Но он отогнал их и обратился ко второму письму. Оно выглядело еще потрепаннее первого, помечено было более ранней датой и написано другой рукой. Проныра перевернул листок и взглянул на подпись: "Марк"!

Он прочел письмо.

"Дорогой Лабан!

Привет тебе от всех наших. Надеемся, ты скоро напишешь, и мы узнаем, как у тебя дела. Мама говорит, что, если ты не поторопишься с ответом, она поедет в Найроби и заберет тебя домой. Артрит по-прежнему беспокоит отца, но в остальном с ним все в порядке.

Через полгода учеба заканчивается, и я не представляю, что будет дальше. В Йоханнесбурге можно было бы найти место учителя, но сейчас меня заботит совсем другое.

В последнее время я встречаюсь с одной девушкой. Она меня любит, и я от нее без ума. Одна беда: я черный, а Дженет белая. Она учится в Стелленбоссе. Мы познакомились несколько месяцев назад на студенческой конференции. Ее отец – химик, работает в университете.

Я знаю, ты скажешь, что все это безумие. Мы с ней и сами так думаем. Возможно, нам когда-нибудь удастся уехать отсюда – в Европу или Штаты. Там видно будет. Нам, понятно, приходится вести себя крайне осторожно. Только несколько самых близких моих друзей знают о наших отношениях. Дженет – прекрасная девушка. Как бы я хотел вас познакомить! Посылаю тебе ее фотографию…

Итак, ждем твоего письма. Я еще напишу.

С сердечными пожеланиями от всех наших.

Твой брат Марк".

Проныра сложил оба письма и сунул их обратно в конверт. Снова посмотрел на фотографию "подсадной утки" и присоединил ее к письмам. Вгляделся в фотографию блондинки. Лицо казалось как будто знакомым. Где он мог ее видеть?

Проныра заехал домой, оставил там пиджак Шэйна, а конверт прихватил с собой. Добравшись до редакции, он бросился к фотографам.

– Задание выполнено, – доложил Якуб, не дав Проныре и рта раскрыть. – Вот они все, чертовы европейцы, входившие в здание "Орла" и выходившие оттуда. Включая самого Гарольда Маклеода. – Фотограф потряс двумя листами контрольных отпечатков. – Сорок три человека – сорок три кадра!

– Потрясающе. Как же это тебе удалось? – Проныра принялся изучать отпечатки.

– Дело мастера боится. Запомни, я профессионал.

– Как тут забыть, если ты по три раза на день напоминаешь!.. Так, а где увеличенные отпечатки парней из "кортины"?

– У Лоры. Они еще высохнуть как следует не успели, а она схватила их и куда-то умчалась в машине.

– Не сказала куда?

– Нет. Я ведь всего-навсего фотограф. Никто мне слова доброго не скажет. Только и слышу: "Якуб, бери камеру – и за мной!" или: "Якуб, иди и снимай всех, кто выйдет из автобуса на Кимати-роуд". Такое отношение ущемляет мое достоинство. Где же профессиональная этика?

– Вот что, Якуб, – сказал Проныра, – рассказывать об истории, которая еще не попала в печать, – значит нарушать профессиональную этику.

– Мне это не по душе, и, бьюсь об заклад, Хамиси это тоже не понравится, если он узнает.

Проныра многозначительно посмотрел на Якуба:

– Но ведь он не узнает, правда?

– Как я могу ему рассказать, если сам ни черта не знаю?

Якуб выхватил лист с контрольными отпечатками из рук Проныры и пробормотал еще что-то про себя – Проныра не смог разобрать ни слова.

– Все равно, старина, ты великий фотограф.

Миссис Джойс Ондиэки, библиотекарша, скептически посмотрела на Проныру:

– Не могли бы вы припомнить более точно, когда это произошло?

– Поверьте, миссис Ондиэки, не могу. Попробуем покопаться в майских номерах. Вдруг там что-нибудь обнаружится.

– Майская подшивка у вас, – с укором произнесла миссис Ондиэки. – Вы имеете в виду июньские номера?

– О да, простите. Вы так любезны.

– Дали бы нам побольше места для хранения, – сказала она уже с порога.

Можно подумать, что другие отделы не нуждаются в помещении и дополнительных средствах!

– И еще одно. – Миссис Ондиэки вернулась и положила на стол пухлую папку с подшивкой июньских номеров "Рэнд дэйли мэйл". – Мне нужны помощники.

– Вы прекрасно одна справляетесь, – угодливо сказал Проныра. – Такие работники стоят десятерых.

– Да уж, я не из тех, что целый день пялят глаза на часы. Ровно в пять их словно ветром сдувает, а я торчу тут до ночи.

Проныра стал перелистывать огромные страницы.

– Что за формат, прямо простыни какие-то, – проворчал он. – Надо бы нам их микрофильмировать.

– Микрофильмы не помогут, если вы даже не знаете, чего ищете.

– Я-то знаю, чего ищу, миссис Ондиэки.

– Вы не помните, когда статья была напечатана, а это все равно что ничего не знать, – сказала библиотекарша. – В газете найти не можете, а на микрофильме тем более не отыскали бы.

Внезапно Проныра оторвался от газетных листов и торжествующе посмотрел на нее.

– Это я-то не могу найти? – завопил он, тыча пальцем в середину страницы.

– Ну, благодарение богу, – сказала она. – Теперь я отнесу на место папки и наконец уйду домой.

Проныра склонился над газетной страницей. В центре ее был помещен снимок девушки-блондинки, над которым на два столбца шел заголовок:

УБИЙСТВО СТУДЕНТКИ!

УБИЙЦА ЗАСТРЕЛЕН ПОЛИЦИЕЙ!

В глаза Проныре била подпись под снимком:

Мисс Дженет Эразмус – убитая студентка

Сама статья была короткой и бесстрастной. Дженет Эразмус, выпускница факультета политических наук Стелленбосского университета, была убита во время студенческих волнений африканцем, личность которого, по словам полиции, еще не установлена. В качестве мотива убийства полиция предполагает кражу: у африканца была обнаружена сумочка девушки. Он пытался бежать, но инспектор Ганс Иоханнесен застрелил его. Позднее выяснилось, что убитый был вооружен пистолетом, из которого, по мнению полиции, он и стрелял в белую студентку. Редакция "Рэнд дэйли мэйл" связалась с отцом девушки, но тот отказался беседовать с репортерами… Этот отец не кто иной, как сбежавший ученый, доктор Корнелиус Эразмус!

Проныра все еще сидел в глубоком раздумье над газетой, когда в библиотеку вошла Лора.

– У меня для тебя сюрприз! – воскликнула она.

– Выкладывай!

– Один из белых врачей опознан, – сказала Лора, показывая ему фотографию. – Я разложила все фото перед сестрой в клинике, и в конце концов она указала вот на этого.

Проныра впился глазами в фотографию, которую держала Лора.

– Она уверена?

– Абсолютно.

– Лора, я тоже не сидел без дела и вроде бы теперь знаю, почему Шэйн убил того парня в "Хилтоне".

– Этого не может быть! – не поверила Лора.

Проныра протянул ей конверт с двумя письмами и снимками.

Она открыла его и сначала вынула фотографии.

– Шэйн застрелил вот этого?

– Правильно.

– А кто эта девушка?

– Это дочь ученого-беглеца, Эразмуса. Ее тоже нет в живых.

Лора с озадаченным видом принялась за письма.

– Ничего не понимаю, – наконец сказала она.

Проныра подвинул к ней подшивку "Рэнд дэйли мэйл" и указал на найденную им заметку.

– Прочти вот это.

– Та же девушка! – едва взглянув на газетную страницу, воскликнула Лора.

– Верно, она не только дочь доктора Корнелиуса Эразмуса, но и подруга Марка.

– Господи, ты ведь не думаешь, что африканец, убивший девушку, – это Марк?.. – пробежав заметку, спросила Лора.

– Да я почти и не сомневаюсь в этом.

– Стал бы он убивать любимую девушку, да еще ради кошелька!

– Не стал бы. Человек, написавший такое письмо, не мог этого сделать.

Проныра перевернул несколько страниц подшивки. В следующем номере газеты было помещено продолжение истории об убийстве девушки. Газета писала, что убийца – "некий Марк Кхакхетла", радикально настроенный студент университета Форт-Хэйр. В интервью с репортером инспектор Ганс Иоханнесен заявил:

Эксперты по вопросам баллистики располагают доказательствами того, что мисс Эразмус была убита из пистолета, найденного у африканца. Следы пороха на правой ладони Кхакхетлы подтвердили, что из пистолета стрелял именно он. Когда я приказал ему остановиться, у него в руке была ее сумочка. Однако вряд ли он совершил убийство из-за нескольких рэндов. Что касается подлинных мотивов, то пока нам ничего о них не известно.

Проныра перелистал еще несколько страниц и захлопнул папку.

– Все это чушь собачья! – со злобой сказал он. – Южноафриканская полиция, должно быть, пронюхала, что дочь Эразмуса встречается с черным студентом, и они решили убрать и ее, и парня. На всякий случай – ведь отец-то засекречен! Девушка, вероятно, была с характером – убили бы только его, она бы так этого не оставила, могла бы повлиять на отца. Вот и прикончили обоих, а публике преподнесли это несусветное вранье.

– А как же отец?

– Подозреваю, что через какое-то время он узнал правду о смерти дочери, понял, что ее убили те, на кого он работал, и решил бежать.

– Что же нам теперь делать?

Проныра посмотрел на часы:

– Сейчас – ничего. Но завтра, с утра пораньше, поезжай в иммиграционное бюро и установи личность и занятие белого похитителя Шэйна. Времени у нас в обрез. Те, кто его увез, скоро узнают, что Шэйн убил "подсадную утку" по личным мотивам, и тогда ему крышка!..

13

Стоя у окна своего гостиничного номера, доктор Эразмус наблюдал сквозь листву кокосовых пальм за размеренной жизнью старого порта Момбасы. Все уже было знакомо ему до мелочей. В течение двух дней со времени приезда в Момбасу он то и дело подходил к окну и оглядывал старый порт. Ничто там не менялось: те же одномачтовые суденышки в гавани, те же ветхие, перенаселенные домишки по ее берегам.

Было около пяти часов пополудни. Эразмус повернулся и посмотрел на портфель, лежавший на узкой кровати. Этот портфель и одежда на нем – вот и все, чем владел он в этом мире. Да еще сто долларов в кармане пиджака. Эразмус снова взглянул на часы. Служащий гостиницы сказал ему, что до станции ехать не более получаса. Эразмус вернулся к окну и в который раз бросил взгляд на зеркальную гладь бухты. Солнце садилось, и на старый порт упали длинные тени. Зазвонил телефон.

– Ваш номер в Найроби, – сказала телефонистка, когда он поднял трубку.

– Можно Нельсона? – спросил Эразмус сдавленным голосом.

– У телефона.

– Мистер Нельсон, мы не знакомы лично, но вы слышали обо мне. Я – Корнелиус Эразмус.

– Эразмус? Вы шутите!

– Я не шучу. Слушайте меня внимательно: я звоню из Момбасы. Вы понимаете, мне срочно нужна помощь. Я прочитал вашу статью в газете о стрельбе в отеле и подумал, что вы можете связать меня с людьми из безопасности. Я прибыл морем пару дней назад и сошел на берег, перехитрив таможенников… Никаких документов у меня нет. Если явиться в полицию, то возникнет масса осложнений. Мне необходимо немедленно связаться с Управлением безопасности.

– Разумеется! Просите о чем угодно.

– Вечером я выезжаю поездом из Момбасы в Найроби. Я хочу, чтобы вы известили кого следует в Управлении безопасности и они бы встретили меня в Найроби на вокзале. Никто не знает, что я здесь. До станции я доеду в такси, сразу сяду в вагон и просижу в купе до самого Найроби. А там уж я рассчитываю на их защиту. Если бы вы могли устроить это…

– Приложу все усилия. Но как они вас узнают?

– Они не узнают… Но если вы будете с ними, я узнаю вас по фотографии в газете. Хорошо бы вам держать в руках номер "Обсервера".

– Я так и сделаю. Но, ради всего святого, будьте осторожны!

– Не беспокойтесь, мистер Нельсон. Раз уж мне удалось добраться сюда, то уверен, что завтра я буду иметь удовольствие встретиться с вами.

Эразмус положил трубку и вернулся к окну. Посмотрел на часы – время словно остановилось. Еще только пять часов. До поезда Момбаса – Найроби целый час. Несмотря на уверенный тон во время разговора по телефону, Эразмус находился во власти крайнего нервного напряжения. Он ослабил узел галстука.

…За последние месяцы ему пришлось немало перенести. Сначала смерть дочери. Затем потрясшее его открытие истины. Как-то днем ему позвонил студент-африканец из университета Форт-Хэйр. Он спросил, не найдется ли в лаборатории временной работы для африканца, занимающегося на химическом факультете. Эразмус возмутился и бросил трубку. Он знал, что все его телефонные разговоры прослушиваются. Чего доброго, еще решат, что он передает сведения о секретной работе каким-то африканцам. Через полминуты телефон опять зазвонил. Тот же настойчивый голос на этот раз заявил, что у него есть кое-что интересное для Эразмуса. Эразмус спросил, что именно, и человек ответил: "Информация. Это касается вас и вашей семьи". Ученый повесил трубку.

Прошло несколько недель, но Эразмус все еще ломал голову над странным телефонным звонком. И вот как-то утром, когда он ходил по магазинам в центре Йоханнесбурга, к нему подошел молодой африканец и сказал: "Это я вам звонил тогда. Вы меня не знаете, но я знал вашу дочь Дженет. У меня есть кое-что интересное для вас". Эразмус почувствовал, как юноша запихивает что-то ему в карман пальто. Прежде чем Эразмус нашелся что сказать, юноша исчез в толпе.

Остановившись посреди тротуара, Эразмус достал из кармана конверт. Внутри была фотография его дочери Дженет рука об руку с молодым африканцем. Потрясенный Эразмус был не в силах сдвинуться с места. Он не помнил, как нашел дорогу домой. Там он дал волю давно сдерживаемым слезам. В них была и скорбь по погибшей дочери, и гнев по поводу африканца, державшего ее за руку на фотографии, и отвращение ко всему миру, и, наконец, жалость к самому себе. Он был буром, и снимок дочери с африканцем возмущал его, будил в нем негодование. "Как ты могла? Как ты могла?" – взывал он к покойной дочери. Кроме фотографии, в конверте оказалось еще письмо, написанное рукой Дженет:

"Дорогой Марк!

Ты, конечно, расстроишься, но после долгих колебаний я так и не собралась с духом, чтобы поговорить с отцом. Увы, я не сдержала данного тебе обещания. Один раз я завела речь о смешанных браках, но рассказать о нас, любовь моя, не смогла.

Отец занят сейчас очень важной работой. Он посвятил ей долгие годы и как будто находится на пороге открытия. Я боюсь ему помешать. В любое другое время мне было бы гораздо легче, но только не теперь. Ведь, кроме меня, у него никого нет.

Марк, я люблю тебя, но и отца я очень люблю. В течение десяти лет после смерти мамы и до нашей встречи он был для меня единственным близким человеком на всем свете. Что бы ни произошло между нами, я не могу, любовь моя, не могу огорчать отца. Не теперь. Подождем немного.

Будь здоров, до встречи. Улучи хоть минутку, чтобы подумать обо мне, пока готовишься к экзаменам. Я о тебе всегда думаю с любовью.

Джен".

Эразмус как завороженный уставился на письмо. Невозможно в это поверить. Мысли его путались, но он все-таки припомнил случай, когда дочь заговорила с ним об африканцах.

"Как ты думаешь, папа? – спросила она. – Они такие же, как мы?" – "Конечно, нет, дорогая, – ответил он. – Как это могло прийти тебе в голову?" – "Они люди", – сказала она. "Да, но совершенно другие люди". – "В Америке их не считают другими". – "Но мы же не американцы, дорогая", – ответил он.

В другой раз она пожелала узнать, основан ли закон, запрещающий смешанные браки, на Библии или на политических соображениях.

"Глупый вопрос, Джен! – ответил он. – Авторы Библии не могли предвидеть нынешнего положения в Южной Африке". – "Значит, закон, запрещающий смешанные браки, и все законы об апартеиде лишены моральных оснований?" – упорствовала она. "Я этого не говорил. Дело не в морали, а в самосохранении. Если мы хотим остаться такими, как есть, отстоять нормы цивилизованной жизни, мы должны сохранять чистоту расы. Вот и все".

Больше этот вопрос не возникал. А потом ее не стало. Эразмус не раз спрашивал себя после смерти Дженет: "Почему?" Теперь он нашел ответ, написанный корявым почерком на обороте фотографии: "Они любили друг друга – вот их единственное преступление. За эту любовь они поплатились жизнью".

Эразмус ждал дополнительной информации от неизвестного африканца. Он ходил за покупками в центр города, бродил по той же улице, на которой юноша сунул ему в карман конверт с фотографией и письмом. Но никаких известий от молодого человека не поступало. Ни телефонного звонка, ни письма.

Шли дни, и стремление узнать все обстоятельства смерти дочери превратилось в навязчивую идею. Он читал и перечитывал газетные вырезки о случившемся, официальные соболезнования, присланные директором института и начальником полиции Йоханнесбурга. Чем больше он вчитывался в них, тем сильнее становилось его убеждение, что дочь не была убита "радикально настроенным африканцем". "Они любили друг друга – вот их единственное преступление" – слова эти продолжали преследовать его и после того, как он разорвал и сжег фотографию и письмо Дженет своему возлюбленному. "За эту любовь они поплатились жизнью", – повторял и повторял он про себя.

Два месяца он терзался мучительными раздумьями. Первая, самая острая, боль, вызванная смертью дочери, поутихла. Эразмус принял решение: он прекратит работу над проектом и покинет Южную Африку. Это принесло ему странное облегчение. По-видимому, он был больше буром, чем сам – сознавал. Он любил Южную Африку, любил страну, людей. Это его дом, и, хотя по-настоящему близкие ему люди – жена и дочь – умерли, ему представлялось, что, покидая родину, он как бы предает их. Но, приняв наконец решение, Эразмус почувствовал, как тяжкое бремя свалилось с его плеч. Он не простил дочери ее проступка – ее поведению нет оправдания. "Но и убийству оправдания нет, – думал он с горечью. – Арестовали бы ее, держали бы под замком, пока не образумится. Попросили бы его вмешаться. Но пристрелить как собаку, а потом лгать о причине смерти…" Он не может больше служить такому жестокому режиму. Он мечтал отомстить за любимую дочь, как никогда ни о чем не мечтал.

Но скоро Эразмус понял, что выехать из Южной Африки не так-то просто. Он работал над секретным проектом и не мог ни с того ни с сего отправиться в аэропорт и сесть в самолет. За каждым его шагом следили. Раньше он принимал меры по своей охране как должное. Он знал, они необходимы, к тому же они обеспечивали уединение, позволявшее сосредоточиться на работе.

Неделями Эразмус изучал распорядок дня своих коллег по лаборатории и работников органов безопасности, то есть тех людей, с кем он проводил большую часть времени. Потом поездка в Кейптаун, якобы на отдых. Ему не надо было притворяться больным. Он не только плохо выглядел, но и действительно был нездоров, вымотан, подавлен, и убедить медиков дать ему недельный отпуск не составило большого труда. Само "исчезновение" прошло без сучка без задоринки. Он знал: охранники поймут, что дело неладно, не сразу, а лишь через несколько дней…

Эразмус опять посмотрел на часы. Приезжать на станцию слишком рано не следует. Ведь все может случиться, хотя он потратил много сил, чтобы изменить внешность: укоротил и выкрасил волосы, даже отказался от очков.

Солнце было теперь за старым портом. Небо начало приобретать золотистый оттенок. Зазвонил телефон. Портье сообщил, что такси подано. Эразмус взял портфель, спустился в вестибюль и попрощался с портье.

На станции он с радостью узнал, что поедет один в купе первого класса. Заперев дверь, он приготовился к ночному путешествию. В шесть вечера поезд отошел от станции Момбаса.

Через пять минут в купе громко постучали. На мгновение у Эразмуса замерло сердце. Раздался еще один стук, потом властный голос контролера:

– Билеты! Предъявите билеты!

Эразмус облегченно вздохнул и открыл дверь.

В маленькой гостинице, где останавливался Эразмус, зазвонил телефон. Портье снял трубку.

– Добрый вечер, – послышался голос с европейским акцентом. – Я разыскиваю друга, который должен был остановиться у вас.

– Как его имя?

– Боюсь, он записался под чужим именем, – ответил голос. – Я вам лучше его опишу. Примерно шести футов роста, лет пятидесяти пяти, носит очки, возможно, отпустил бороду. Он белый, то есть европеец.

– У нас проживает несколько европейцев, – сказал портье. – Одни в очках, другие без очков. С бородами и без бород. Когда примерно ваш друг мог приехать и откуда?

– О, пару дней назад из Латинской Америки. В последние два-три дня приезжал к вам европеец такого вида, как я описал?

– Нет, сэр.

На другом конце провода помолчали, потом послышался тот же голос:

– Скорее всего, у моего друга совсем нет багажа. Может быть, один портфель.

– Минутку, минутку. Два дня назад въехал джентльмен-европеец. Без багажа. Один портфель. И, пока он жил в гостинице, ни разу из номера не вышел.

– Что значит "пока жил в гостинице"? Он уехал?

– Час тому назад, сэр.

– Куда?

– Кажется, поездом в Найроби.

– О господи! – воскликнул голос.

– У этого джентльмена не было очков, сэр, – сказал портье, – и бороды тоже не было.

Но в трубке уже звучали короткие гудки.

– Что же делать? – спросил европеец в белой рубашке и шортах. – Вот не везет! Два дня прочесывали остров, а он все это время спокойно сидел в паршивой гостинице на берегу.

– Мы ведь не знаем, он это или нет, – сказал его собеседник.

– Чую, это он. Без багажа, один портфель. Въезжает в гостиницу и два дня на свет божий не вылезает, пока не садится в поезд. Он, он, не иначе!

– Может, позвонить туда опять и спросить, под каким именем он записался?

– Что это даст? Он наверняка пустил в ход два или три имени. Нам нельзя терять времени. Попробуем выяснить на вокзале, в каком купе он едет.

– А потом?

– Потом известим Найроби. Теперь их черед позаботиться о пташке.