Текст книги "Чары"

– А почему бы и нет – раз ты сделал его таким процветающим?

Он пожал плечами.

– Да, вроде дела идут хорошо.

Три из дюжины столиков были уже заняты, и все новые и новые посетители заходили на обед, но Антуан нашел время, чтоб представить Мадлен своему персоналу из шести человек – Грегуару Симону, chef-de-cuisine,[67]67
  Шеф-повар (фр.).


[Закрыть] Патрику Гюго, его ассистенту, и Суки, их plongeuse,[68]68
  Посудомойка (фр.).


[Закрыть] на кухне и Жоржу, Жан-Полю и Сильвии, работавшим непосредственно в зале.

– Мне повезло, что я нашел Грегуара – именно тогда все во Флеретт пошло по-другому, – сказал Антуан, ведя Мадлен к маленькому, отдельно стоявшему в глубине комнаты столику. – Он вырос всего в нескольких километрах от того места, где я раньше жил. Вообще мне давно хотелось, чтоб у нас была еще и нормандская кухня – это очень вкусно, да и к тому же я разбираюсь в ней лучше, чем во всякой другой… а тут как раз я познакомился с Грегуаром – и словно по волшебству, он нигде тогда не работал и согласился.

– Они выглядят счастливыми, – сказала Мадлен.

– Надеюсь, что так. Патрик и Жан-Поль живут вместе на рю де Бюси – всего в нескольких минутах ходьбы отсюда.

– А откуда Суки?

– Родилась на Сингапуре, но живет в Париже с тех пор, как ей исполнилось пять лет. В свободное время она рисует акварели, и у нее двухлетний сынишка – она приводит его сюда иногда, когда его отец не в настроении заниматься ребенком.

Жорж, один из официантов, круглолицый молодой человек с прекрасными волосами, принес меню.

– Я сам приму у нее заказ, – сказал Антуан.

– А ты тоже поешь со мной? – спросила Мадлен.

– Мне нужно работать, но я тебя обслужу сам. – Он указал ей на карточку в ее руке. – Можно я тебе кое-что рекомендую?

– Пожалуйста, выбери сам.

– Vraiment?[69]69
  Правда? Серьезно? (фр.).


[Закрыть]

– Absolument.[70]70
  Совершенно (фр.).


[Закрыть]

– Ты простишь, если я тебя покину?

Мадлен откинулась на своем стуле, совершенно счастливая, глядя на Антуана в его привычной обстановке. Пусть Флеретт и не принадлежал ему, но отпечаток его вкуса и стиля лежал на всем. Он принес ей potage cressonnière,[71]71
  Суп из кресс-салата (фр.).


[Закрыть] подождал, пока она попробует, а потом налил ей в бокал белого вина.

– Это просто мускат – но превосходный. А как тебе понравился суп?

– Очень вкусно.

– Ты не возражаешь, если я опять тебя покину? – Он был заботлив.

– Конечно, оставь меня наедине с супом.

Он принес ей палтус, поджаренного омара, morilles,[72]72
  Сморчки (фр.).


[Закрыть] шампанское и взбитые сливки, она ела потихоньку и смотрела на него. Жорж и Жан-Поль, официанты, время от времени поглядывали на нее дружелюбным взглядом. Сильвия же, хорошенькая длинноволосая брюнетка, смотрела на Мадлен, как ей показалось, с подозрением и, может, даже почти враждебно. Но какое это имело значение? Ничто не могло испортить ей настроение.

– Ça va? – все время спрашивал Антуан, и Жорж предлагал ей пропустить по-нормандски маленькую рюмку кальвадоса между блюдами, но она отказывалась.

Она никогда даже и не мечтала о том, чтоб встретить такого красивого мужчину – и смотреть на него часами, словно он был прекрасным произведением искусства. Глядя на Антуана, занятого своей работой, она восхищалась его сноровкой и изяществом. Чего стоили одни только его руки, красивые, с длинными пальцами. Они были постоянно в работе: выписывали счета, открывали бутылки, расстилали свежие скатерти, раскладывали на колени салфетки, пожимали руки, брали телефонную трубку, открывали и закрывали входную дверь. Он был общительным и очаровательным, хотя и держал себя независимо с посетителями, внимательно и зорко следил за своим персоналом – казалось, он точно знал, когда нужно их по-дружески «подстегнуть», а когда дать им возможность немного расслабиться и наслаждаться своей работой и собой в этой работе. Но весь вечер, каждую свободную минуту, его глаза, эти глаза, которые она уже любила – она знала, что полюбила с той самой первой минуты, как увидела в саду Тюильри – обегали зал, чтобы остановиться с радостью, удовольствием и теплотой на ее лице.

Они были не одни до глубокой ночи. Наконец Антуан закурил свою первую сигарету, налил им обоим кальвадоса и устало опустился на стул рядом с ней.

– Раньше, чем обычно.

– Правда?

Он кивнул и немного выпил.

– Такие вот дела. Лэнчи, обеды и ужины, каждый день, кроме понедельника – а потом несколько часов отдыха перед походом на рынок с Грегуаром. Иногда он ходит один, но мне это не нравится – я люблю ходить сам.

– Я могу это понять, – сказала она мягко.

– Правда? – он улыбнулся. – Мне это нравится, но другим выносить нелегко. Нелегко иметь девушку.

Он подавил зевок.

– Ты, наверно, устал – мне нужно идти домой.

– Нет, нет, я оживу через несколько минут – как всегда.

– Но ты сказал, что тебе остается поспать лишь несколько часов.

– Но я все равно сегодня не усну, – он посмотрел ей прямо в глаза. – Мне нужно поговорить с тобой, мне нужно объяснить…

– А что нужно объяснять?

– Причину, по которой я не приходил раньше.

– Зачем? Это не нужно, – быстро проговорила Мадлен. – Ты пришел – и только это имеет значение.

Неожиданно она почувствовала какое-то беспокойство, почти страх, что он скажет ей что-то такое, что может испортить все.

– Но я хочу быть честным, – сказал Антуан. – Это очень важно для меня.

Он глубоко затянулся сигаретой, выпустил через ноздри дым.

– В последнее время у меня были отношения с одной девушкой. Ты ее видела – это Сильвия Мартин.

Темноволосая официантка с недружелюбными глазами… Мадлен молчала – она ждала и слушала.

– Мы не были влюблены друг в друга – но были любовниками. – Он помолчал. – Но я не из тех мужчин, которые любят играть – не люблю лгать. – Он пожал плечами. – Между нами все кончено. Сильвия понимает. Я знал, что все должно кончиться, когда впервые увидел тебя – в тот день перед Рождеством. Это было так важно для меня – le vrai coup de foudre.[73]73
  Любовь с первого взгляда; удар молнии (фр.).


[Закрыть] Со мной никогда такого не было.

– И со мной – тоже, – тихо сказала Мадлен.

– Я это понял.

– Да? – она покраснела. – Я никогда не была влюблена. У меня даже никогда не было парня…

У нее не было слов, и ее румянец стал еще гуще. Она казалась такой наивной и неопытной. Ей хотелось быть искренней и правдивой – но она боялась показаться глупой.

– Ты уверен, что Сильвия понимает? – быстро спросила она, меняя тему.

– Не сомневаюсь, – Антуан отпил еще немного кальвадоса. – Сильвия – милая девушка, но немного властная и жесткая. Она – не такая, как ты, Мадлен. Она опытная – у нее уже было много парней. Она мне говорила, что уже знает, что к чему. Не беспокойся насчет Сильвии.

Они стали говорить прямо, открыто, изливая душу друг перед другом. Мадлен чувствовала, что пространство между ними словно исчезало, хотя соприкасались лишь их руки. Ей казалось, что мысли их сливаются, переплетаются Друг с другом, и это было новое и потрясающее ощущение. И она знала, что уже сейчас Антуан значит для нее то, что мог бы значить позже, и это чувство будет только углубляться, а не изменится или исчезнет: Мадлен обнаружила, что ей хочется рассказать ему все – о своем детстве, о своей жизни в Швейцарии, о Грюндлях и Габриэлах, о ее дедушке и Ирине, и отце, о своей матери и Стефане, и Руди. И об изгнании Александра, и о Зелееве и Eternité. А еще она поняла с огромным облегчением и радостью, что Антуану тоже хочется знать о ней все, как и ей о нем.

– Теперь расскажи ты, – сказала она, когда закончила свой рассказ.

– Ну, тут не о чем много рассказывать – моя жизнь была обычной до тебя.

– Нет, пожалуйста, расскажи что-нибудь.

– У нас маленькая семья, – начал он. – Отца зовут Клод, а мать – Франсуазой. У меня еще есть сестра, Жаклин, на два года моложе меня.

– Но я не знаю, сколько тебе лет.

– Двадцать семь. В марте я буду на десять лет старше тебя.

– Разве это важно?

– Не для меня.

– И не для меня – тоже. – Она улыбнулась. – Продолжай рассказывать.

– У нас есть небольшой пансионат прямо на выезде из Трувиля. Пансионат Боннаров. Одно из тех чистых уютных местечек, куда туристы любят возвращаться опять и опять. Постели мягкие и теплые, мой отец – добрый и гостеприимный человек, а мама готовит самые восхитительные супы, какие только можно представить.

– Конечно, ты скучаешь по ним?

– Очень. И я скучаю по Нормандии – но не настолько, чтоб уехать из Парижа. Конечно, из-за своей семьи и их пансионата я мог бы уехать, если нужно, но думаю, этого никогда не потребуется.

– Я полюбила этот город в ту же минуту, как приехала, – сказала Мадлен. – Потом мне стало немного страшно, а потом появился Ной, и все стало хорошо.

– В Париже есть все, чего бы я хотел от города, – сказал ей Антуан. – Он смелый и дерзкий – боец за выживание. Он напоминает мне красивую женщину, влюбленную в жизнь и в ладах с самой с собой.

– Человечный город.

– Exactement, – он закурил еще сигарету. – В Париже есть все – блеск и очарование, музыка и искусство, вкусная еда и страсть.

Он приехал в 1950 году, когда ему было двадцать, не тронутый войной и влекомый жаждой путешествий. За месяц он нашел работу во Флеретт – официантом, уже через полгода стал менеджером, и погрузился в атмосферу напряженной работы, контролируемого хаоса и ублажения посетителей.

– Хотя в глубине души настоящий Антуан Боннар – сочинитель песен.

– Правда? – Мадлен была поражена. Она должна была сама понять – по тому, как он ей аккомпанировал, заинтересоваться, почему restaurateur[74]74
  Содержатель ресторана (фр.).


[Закрыть] так интересуется ее пением.

– Я написал свою первую песню – и музыку и слова, когда мне было девять лет.

Всю войну он писал язвительные песенки, высмеивающие нацистов, а когда приехал в Париж, была издана его первая песня.

– Она называлась «Les Nuits lumineuses».[75]75
  «Светлые ночи» (фр.).


[Закрыть]

– Мне так хотелось бы услышать ее.

– Ты услышишь, – улыбнулся Антуан. – Я ношу ее все время с собой – листочек музыки, лежащий в кармане жилета, как бумажный талисман. – Он помолчал. – Только один певец исполнял ее до сих пор – Гастон Штрассер… когда пел один сезон во Флеретте.

Он опять замолчал.

– С того самого момента, как я услышал твой голос… когда ты мне пела, Мадлен… когда я услышал твой голос, я понял, что эта песня для тебя. Твоя песня.

Она просто не могла говорить. В глазах ее появились слезы.

– Если ты не возражаешь, – сказал мягко Антуан, – я лучше отвезу тебя домой.

– А мне кажется, что я здесь дома, – прошептала она.

– Да, – сказал он.

Мадлен хотелось знать еще и еще – о нем, о его музыке, о каждой самой мелкой подробности его жизни. Но она знала, что у них еще будет долгое, неопределенно долгое время вместе, тогда как теперь, почувствовав наконец усталость и желание спать, она с безжалостной ясностью увидела, что уже три часа ночи, и что ей завтра опять вставать в шесть и быть горничной. Но когда Антуан провожал ее домой, держа ее руку в своей руке, ее вдруг одолело любопытство по поводу одной вещи.

– Расскажи мне о Гастоне Штрассере, – сказала она. – Он кажется таким странным.

– Он пытался внушить тебе благоговейный страх?

– Да. И ему это удалось.

– В душе Гастон – сущий котенок, но он хочет защитить себя.

– От меня?

– От любого незнакомого человека. От мира. Какое-то время они шли молча. Город постепенно затихал. Хотя он никогда не засыпал совсем, музыка становилась мягче, жизненная энергия – приглушеннее, неутомимые философы и спорщики успокаивались, любовники мирно спали в объятиях друг друга. Антуан Боннар и Мадлен Габриэл, все еще узнавая друг друга, открывали для себя чудо идти, тесно прижавшись друг к другу, переплетя руки.

– Как ты думаешь, сколько лет Гастону? – спросил ее Антуан.

– Сорок пять, пятьдесят?

– Только-только сорок.

Холодный ночной воздух пощипывал уши и шею Мадлен, но она не замечала этого, не хотела накидывать на голову капюшон пальто. Ей все еще нравилось ощущение свободы и легкости, которые давали ей ее короткие волосы, а потом ей так не хотелось прятать лицо от Антуана.

– Может, он выглядит старше оттого, что у него нет волос.

– Он бреет голову, ты знаешь? Таков имидж, который он выбрал, в котором он нуждается.

Гастон Штрассер, рассказал ей Антуан, был способным студентом консерватории, когда ему пришлось бежать из Вены от нацистов в 1938-м в Париж, к кузенам его матери-француженки.

– Он еврей?

– Гомосексуалист. В те дни это было одно и то же. Опасно. После оккупации Парижа Штрассер обнаружил, что он не в большей безопасности, чем был в Австрии. В двадцать лет у него была легко сложенная стройная фигура и на голове целая шапка мягких белокурых волос. Идеальная мишень. Жертва. Однажды ночью в 42-м он попался на пути банде нацистских подонков и подвергся зверскому насилию и избиению. Он оправился физически, но его психика была настолько травмирована, что у него началась глубокая и хроническая депрессия. Его кузены вышвырнули его на улицу после освобождения.

– Как? – Мадлен была потрясена.

– Они сами были ханжи, и полагаю, он должен был быть для них источником постоянного беспокойства и раздражения. Когда это произошло, он принял решение.

– Какое?

– Он взглянул в зеркало и увидел вдохновенное колоритное существо, которое в любую минуту снова может стать жертвой. И тогда он решил, что ему нужно изменить себя.

Штрассер сбрил волосы и стал заново лепить себя – он заставлял себя есть простую здоровую пищу, даже когда у него совсем не было аппетита, а еще он подружился с менеджером гимнастического зала, где тренировались боксеры. Гастон сделал себя сильным и непривлекательным. Никто не любил и не понимал его – но зато никто и не смел ему угрожать. Его мечты о карьере тенора развеялись, как дым, и теперь он выглядел скорее как укротитель львов из цирка, чем как оперный певец. Понимая свою новую роль и ограничения, которые она накладывала на него, Штрассер брался за ряд работ, которые вовсе не соответствовали его характеру и требовали физической силы: он был то телохранителем, то вышибалой в ночном клубе, то ночным сторожем. Поначалу у него было чувство небольшого удовлетворения от того, что он достиг своей цели, но это чувство вскоре исчезло, и у Гастона началась новая депрессия, продолжавшаяся до 1951-го года – когда он встретил Антуана.

– А где вы познакомились? – спросила Мадлен.

– В Люксембургском саду.

– Наверно, ты был в плохом настроении, – сказала Мадлен, вспомнив, что он ей говорил в саду Тюильри.

– По-моему, я пытался сочинять, а ничего не выходило.

Он замолчал, вспоминая.

– Гастон сидел на траве под деревом, глядя на маленьких детишек в театре Гиньоль. Только он не смеялся, а плакал. Я сидел рядом с ним, и мы разговорились.

– И ты взял его певцом во Флеретт? Антуан пожал плечами.

– У него был – да и сейчас есть – прекрасный голос, а Сен-Жермен привык к колоритным личностям.

Между тем, искусственно созданное уродство Штрассера обернулось в ресторане против него, и дела пошли плохо. Венец предложил уволить его, но Антуан не позволил ему сдаться. Это была его идея, чтобы Гастон начал учительствовать, но Антуан поставил условие – пока ему не удастся найти платежеспособных учеников, он должен продолжать петь во Флеретт.

– Посетители вскоре снова зачастили в ресторан – они знали, что всегда найдут там прекрасную кухню и обслуживание было, как всегда, отличное. Да потом, по мере того, как росла уверенность в себе Гастона, он научился делать свою внешность более респектабельной. Он принял вид и тон некоей насмешливой свирепости, которая стала частью его имиджа. Публика даже была в восторге.

– Так вот почему он не взял денег, – сказала Мадлен. – Он сказал мне, что обязан тебе. Я решила, что это денежный долг – но это гораздо больше.

– Да нет, это все пустяки – просто шанс. У Гастона есть мужество.

– Конечно, – согласилась Мадлен, но думала она уже совсем о другом. Она испытывала трепет – даже еще больший, чем перед конфирмацией. Она полюбила этого щедрого, доброго человека. Если б только ей не надо было заходить внутрь, думала Мадлен, когда они приближались к дому Люссаков. Если б только эта ночь никогда не кончалась.

Они остановились.

– Что будет завтра! – подмигнул он, глядя вниз на нее. – Ты будешь такой замечательной горничной, какой не была еще никогда.

Он взял ее лицо в свои ладони.

– Вот увидишь, сначала ты что-нибудь расколотишь, а потом у тебя подгорит их завтрак.

– Я не готовлю – мне не дает мадам Блондо.

– Мудрая женщина, – с улыбкой заметил Антуан.

– Но я могла бы хорошо готовить.

– Очень может быть.

Мадлен посмотрела на него сонным взглядом.

– Мое лицо в твоих ладонях… Почему?

Его голубые глаза цвета моря были темными и глубокими.

– Жду.

Мадлен почувствовала, как по ее телу прошла дрожь.

– Нашего первого поцелуя.

Он помолчал.

– Можно?

Она кивнула, не в силах сказать ничего.

Он наклонился. Она почувствовала, как его губы, прохладные, мягкие и упругие, коснулись ее губ с такой нежностью, что на глазах у нее навернулись слезы. О-о, это было самое прекрасное ощущение на свете – она закрыла глаза и ответила на поцелуй, и его губы раскрылись; его рот был таким теплым и живым, и на какое-то мгновение их языки соприкоснулись легко, как ласка птичьего пера, и она стала слабеть, слабеть от счастья…

А потом он отстранился.

– И все это – лишь в одном поцелуе, – едва слышно проговорила она.

Антуан улыбнулся – его зубы блеснули белизной в темноте.

– И даже больше, – сказал он нежно и отнял руки от лица, а потом взял ее руку в свою и открыл ворота.

Наверху, у входной двери, он шепнул ей:

– Скажи им, что это я виноват в твоем опоздании – скажи им, что больше такого не случится… просто нам нужно столько времени, чтобы лучше узнать друг друга, чтобы быть вместе.

– Но как же нам быть? – неожиданно Мадлен встревожилась. – Ведь иногда ресторан не закрывается до двух? Как же нам быть?

– Net'en fas pas, chérie, – успокоил он ее. – У нас будет еще много времени, не волнуйся. Это ведь наш первый вечер – не последний.

– Наш первый поцелуй.

Выражение лица Антуана было радостным и решительным.

– И это только начало, – сказал он.

11

– Расслабьтесь.

– Я уже расслабилась.

– Да, как натянутая струна – да не волнуйтесь так.

– Но я волнуюсь из-за вас.

– Давайте начнем снова. Наклонитесь – направо. От талии. Теперь уроните голову, пусть все расслабится – как у тряпичной куклы. Теперь начинайте медленно – очень медленно – выпрямляться, спина, т-а-ак, голова – последняя. Теперь расслабьте плечи, встряхните ими легко – чтобы грудь тоже встряхнулась – так, хорошо, хорошо… А теперь дышите часто, как собака – не нужно так сосредотачиваться, просто дышите.

Мадлен сделала то, что ей велели.

– Теперь запомните, что поддержка должна идти из диафрагмы. Пусть ваше горло будет открытым – нужно достаточно пространства, чтобы выходил звук, без всякого усилия. И начинайте опять – ля ля ля…

Гастон вернулся к роялю, и начал опять – и так до бесконечности, все играя и играя гаммы. Мадлен чувствовала себя словно во власти какой-то безумной армейской муштры, но повиновалась, ненавидя каждую минуту занятий.

– Ля ля ля ля-я-я ля ля ля.

– А теперь ми-и ми-и ми-и…

И опять все по новой.

– Это ужасно, – говорила она Андрэ и Элен. – Я просто хочу петь, но мсье Штрассер заставляет меня повторять гаммы, опять и опять – пока мне просто уже хочется кричать.

– Но разве всем певцам не нужно распевать гаммы? – спросила Элен.

– Да, конечно, но не все же время, да еще и одни только гаммы!

– А что, он не дает тебе петь ничего, кроме гамм? – удивилась Андрэ.

– Ничегошеньки. Он заставляет меня делать упражнения на дыхание. Самое забавное – это когда он зажигает свечу и подносит ее к моему лицу.

– А это еще зачем?

– Чтоб быть уверенным, что я ее не задую.

– А как же тогда тебе дышать?

– Да пламя даже не должно колебаться! Ну, конечно, у меня оно мечется, как бешеное, а потом гаснет, и тогда мсье Штрассер или кричит, или, наоборот, становится очень-очень спокойным, что еще хуже.

– Ты хочешь сказать, что тебе даже нельзя дышать?

– Конечно, можно, Андрэ. Но певец должен сделать вдох, а потом так контролировать дыхание, что только крошечная струйка воздуха выходит наружу зараз. Штрассер говорит, что для звука вообще не нужен воздух.

– Кажется, все это жутко трудно.

– Еще бы, chérie! Очень трудно.

– Так почему ты не бросишь эту затею?

– Потому что я хочу петь.

* * *

– Гастон ненавидит мой голос, – пожаловалась она Антуану однажды днем в садике возле церкви Сен-Жермен-де-Пре.

– Глупости! Конечно, нет.

– Нет, он ненавидит – и он прав. Представляешь, в первый раз, с тех пор, как мы занимаемся, он разрешил мне петь – по-настоящему петь. Это было из Шуберта – Lieder,[76]76
  Песни (нем.).


[Закрыть] вовсе не то, чего бы мне хотелось, но все равно очень красивое, и уже гораздо, гораздо лучше, чем упражнения и гаммы.

– И получилось плохо?

– Плохо – это не то слово! – Мадлен была страшно расстроена. – Во-первых, я забыла все, чему училась в школе – чтение с листа… Господи, ну почему я не старалась тогда получше запомнить!

– Я уверен, ты вспомнишь.

– Но Гастон стал очень нетерпеливым – он даже грохнул по роялю кулаком. Потом он рассвирепел на себя, что поколотил дорогой инструмент…

– А пение? – осторожно и мягко спросил Антуан.

– Кошмарное!

– Уверен, что нет.

– Но ты же знаешь мой голос. Разве он подходит для Lieder?

– Может, и нет, но…

– Я знаю, знаю, но это все – часть обучения, – перебила она расстроенно.

– Правильно.

– Конечно, я буду стараться, но Гастон никогда не будет доволен мной. Он – классически выученный певец, учитель классики. Для него музыка священна в том виде, как она написана, и на нее нельзя посягать певцу – и уж тем более такому бестолковому и бездарному зеленому новичку, как я.

Антуан хихикнул.

– Не могу представить, чтобы Гастон – или вообще кто-нибудь – считал бы тебя бестолковой или бездарной, ma chérie. Может, новичком – это еще куда ни шло, но…

Но Мадлен не была расположена шутить.

– Ты просто не понимаешь, – продолжала она с горячностью. – Гастон хочет, чтоб я пела как великие, классические меццо-сопрано, и уж, конечно, я так никогда не смогу. Нет, я буду очень стараться исправиться и как можно больше работать, работать, но мне хотелось бы использовать и то, что у меня есть.

– У тебя хороший слух – настоящий абсолютный слух.

– Но я хочу чувствовать себя свободной, когда пою – использовать свой ум, свое сердце, а не чье-то другое, не чье-то представление, как все должно быть.

Она остановилась, чтобы перевести дыхание, и начала понемногу успокаиваться.

– Гастон говорит, что нужно сначала научиться ходить, прежде чем бегать, что я должна научиться контролю над эмоциями.

– Как ты думаешь, он прав?

– Полностью. – Мадлен покраснела. – И когда я сейчас слушаю себя, то думаю – какой, наверно, я кажусь тебе заносчивой, и мне так стыдно за себя… потому что, несмотря ни на что, мне так нравятся мои занятия, и так благодарна Гастону, что просто нет слов… и, конечно, я знаю, что он прав, и я должна научиться технике и контролю. Но если б он только позволил мне спеть всего одну вещь – песню по моему собственному выбору, свободно, дал бы мне всего один шанс за весь урок – все сразу бы стало по-другому.

– Хочешь, я с ним поговорю? – тихо предложил Антуан.

– Нет! – воскликнула Мадлен и вскинула голову. – Я хочу заслужить уважение Гастона, а не его презрение. Если он будет считать, что тебе приходится решать мои проблемы, он возненавидит меня даже больше, чем мой голос.

Антуан протянул ей руку.

– Viens, ma belle.[77]77
  Пойдем, моя хорошая (фр.).


[Закрыть]

Она подошла, и он прижал ее к себе.

– Гастон уже тебя уважает – он сам мне сказал. Ему нравится, когда ты бросаешь ему вызов. Но не обольщайся сразу – он никогда не поддастся тебе. И он знает, что тебе хочется петь баллады и популярные песни, и, может, немножко джаза, и что ты любишь эмоциональную, страстную музыку. А еще он знает – ты найдешь свой путь, свое «я» в пении.

– Но мне нужно быть терпеливой, – мягко сказала Мадлен.

Она смотрела на двух ребятишек, гуляющих с матерью – мальчику было около пяти, и он бежал вприпрыжку за красным мячом, а его сестричка, которая едва еще умела переставлять ножки, смотрела ему вслед с явным расстройством.

– Как этой малышке – пройдет еще немало времени, прежде чем она сможет бегать быстрее, чем ее брат. Просто ждать так трудно.

Антуан посмотрел ей в лицо.

– Я дам тебе спеть во Флеретт – если ты чувствуешь, что уже готова.

– Нет. Еще нет, – улыбнулась ему она. – Но однажды – очень скоро… если ты подождешь.

– Pour toujours,[78]78
  Договорились (фр.).


[Закрыть] – сказал он.

Они виделись так часто, как только могли – хотя их работа вносила некоторые препятствия в их стремительный роман. Антуан приводил Мадлен в свою квартиру, четырьмя пролетами ступенек выше ресторана, и они говорили без конца и обнимались со все растущим пламенным желанием, и Мадлен поглядывала на его кровать, но Антуан отказывался от их близости.

– Мне двадцать восемь лет, – говорил он ей в свой день рождения на третьей неделе марта. – А тебе восемнадцать.

– Но ты сказал, что тебе это неважно.

– Конечно. Но ты мне сказала, что я – твоя первая любовь, и что у тебя никого не было, – он поцеловал ее левое ухо. – И поэтому особенно важно, если наступит такой момент, ты должна твердо знать, что это именно то, чего ты хочешь.

Мадлен знала, чего она хочет. У нее не было ни тени сомнения. Он заполнял все ее мысли и мечты – она могла сосредоточиться на чем-то другом только во время занятий со Штрассером. Теперь, когда она начала понимать его, ее учитель больше не пугал и не раздражал ее, и она знала, что, несмотря на разницу в их вкусах, он был прав и учил хорошо. Его одержимость нудным утомительным вокалом и упражнениями на дыхание по-прежнему доводила ее до умопомрачения от нетерпения и мысли, что она лишь чуть-чуть приблизилась к самой себе. Но Мадлен чувствовала, как ее исполнительское мастерство и творческая энергия стали богаче и выразительнее, и ее голос, его уникальное звучание стали многообразнее и ярче, и свободнее. И стали поддаваться контролю.

В первый понедельник апреля, вскоре после того, как Мадлен накрыла лэнч для Люссаков и должна была переодеться, чтобы встретиться с Антуаном, она услышала звонок во входную дверь.

– Griiezi, Magdalen.

В дверях стоял Стефан Джулиус собственной персоной. Прошло два года с тех пор, как она в последний раз видела его, но он совсем не изменился. Его костюм был серым – как и его галстук, его волосы и глаза. Мадлен уставилась на него, думая – если она зажмурится, исчезнет ли он так же внезапно, как и появился?

– Ты не собираешься пригласить меня войти?

– Конечно, – Мадлен отступила назад, страшно жалея, что ей не удалось снять униформу до того, как он увидел ее. Она почувствовала себя неуютно в черном платье прислуги, фартуке и наколке, Которую ее правая рука безотчетно потянулась поправить.

– Не беспокойся, – сказал Джулиус. – Ты выглядишь очаровательно.

– Что вы здесь делаете? – Мадлен стало нехорошо от шока, когда она закрывала дверь. – Как вы меня нашли?

– Очень милое приветствие, – сказал он холодно. – Я думал – может, после долгого отсутствия ты обрадуешься встрече?

– Мадлен? – Эдуард Люссак зашел в холл.

– Мсье Люссак, как я догадываюсь? – Стефан протянул руку. – Моя фамилия – Джулиус.

– Это – мой отчим, мсье, – Мадлен почувствовала, как ее щеки заливает румянец. – Извините, что вас побеспокоили.

– Вовсе нет, – он пожал руку Джулиуса. – Enchanté, Monsieur.[79]79
  Рад вас видеть, мсье (фр.).


[Закрыть]

– Нам лучше подняться наверх в мою комнату, – быстро сказала Мадлен.

– Даже не хочу об этом слышать, Мадлен, – тепло улыбнулся ей мсье Люссак. – Почему бы тебе не проводить своего отчима в petit salon?[80]80
  Маленькая гостиная (фр.).


[Закрыть] Вы можете там спокойно поговорить.

– Merci, Monsieur.

– Собственно говоря, – сказал Стефан Джулиус, – я бы попросил вас уделить мне несколько минут, мсье Люссак. Дело в том, что моя жена очень тревожится и считает, что я, по крайней мере, должен поговорить с работодателями ее дочери.

– О чем речь, мсье Джулиус! Конечно, конечно. Моя жена, Габриэль, будет очень рада познакомиться с вами. Может быть, все-таки пройдем в гостиную? – Люссак взглянул на Мадлен. – Пойдемте с нами, моя дорогая.

Ей удалось улыбнуться.

– Un instant, Monsieur.[81]81
  Одну минутку, мсье (фр.).


[Закрыть]

Дверь закрылась, и в ту же секунду Мадлен пошла к антикварному овальному зеркалу в дальнем конце холла и взглянула на свое отражение. Она стащила с головы наколку, сняла фартук, взглянула опять и почувствовала себя лучше. Она ощутила легкий укол стыда: до сегодняшнего дня униформа еще никогда не повергала ее в замешательство, не заставляла чувствовать себя ничтожнее, ощущать себя стоящей ниже кого бы то ни было. Она была горничной – вполне непредосудительное занятие. Только Джулиус, одной своей покровительственной и высокомерной репликой, смог смутить ее, вывести из равновесия.

Собравшись с духом, она вошла в гостиную. Они сидели в креслах с высокими спинками и ждали ее.

– Садись, Мадлен, – улыбнулась мадам Люссак. – Ты хочешь чаю?

– Нет, благодарю вас, мадам.

Ей не хотелось оставлять его наедине с ними ни на секунду.

– Уверена, что мадам Блондо не будет возражать. Это был тактичный намек на то, что Мадлен теперь не у дел.

– А вам, мсье Джулиус?

– Не беспокойтесь, мадам.

– Может быть, чего-нибудь покрепче? – предложил Эдуард Люссак.

– Нет, спасибо.

– Eh bien,[82]82
  Ну что ж (фр.).


[Закрыть] – сказал Люссак приятным голосом. – Что мы тогда можем сделать для вас, мсье Джулиус? Кроме того, что сказать, как мы ценим Мадлен.

Стефан улыбнулся.

– Мы слышали, что Магдален поменяла имя.

– Оно не так уж сильно изменилось, – заметила мадам Люссак. – Просто оно больше подходит к ее новому окружению.

– Это верно.

Люссаки сидели спокойно и ждали.

– Какая жалость, – сказал Джулиус, кладя ногу на ногу и скрещивая руки на одетой в элегантный костюм груди, – что нам пришлось узнать о перемене имени Магдален, впрочем, как и обо всем остальном, неизвестно от кого, а не от самой Магдален.

– Действительно, жалко, – согласился Эдуард Люссак.

Джулиус продолжал:

– Магдален исполнилось в декабре восемнадцать лет, мсье Люссак, и я не знаю, было ли известно вам, когда вы ее нанимали, что она возмутительным образом убежала из дома и заставила свою семью волноваться и беспокоиться за нее.

– Мы знали о ее кое-каких семейных затруднениях, – ответили Люссаки, подхватывая его спокойную галантную манеру.

– Но вы не знали, что Магдален – из состоятельной, почтенной и уважаемой цюрихской семьи.

– Но у нас никогда не было принято выпытывать личные подробности о жизни тех, кого мы нанимаем, – очаровательно улыбаясь, заметила Габриэль Люссак. – Конечно, Мадлен – искренняя, честная, но очень молодая девушка, и мы кое-что узнали о ее окружении и обстоятельствах.

– Что, однако, не натолкнуло вас на мысль – может, было б правильнее сначала связаться со мной или ее матерью?

– Нет, – мадам Люссак слегка наклонилась вперед. – Можем ли мы сказать вам еще что-нибудь, мсье Джулиус, что бы успокоило вашу тревогу по поводу вашей приемной дочери и ее жизни с нами?