Текст книги "Барселона. Проклятая земля"

21

Ротель махнула рукой наугад, и солдаты Дрого зашагали по неверному следу. Девушка чувствовала себя такой опустошенной, что жалела об утраченной способности плакать. Оникс разрешил ему помочь, и они побрели в другую сторону по звериной тропе. Ученица и учитель знали, насколько силен их яд, смесь белены и животных выделений. Любой другой умер бы в мучительных судорогах в считаные мгновения, но Оникс был способен протянуть еще несколько часов – возможно, даже дней.

– Учитель, я не чувствую вины, – призналась Ротель.

– Это часть твоего обучения, – ответил Оникс без малейшего упрека, без гнева в голосе. И эти слова удивили девушку. – Я не знаю ни одной истории, в которой говорилось бы о смерти бестиария от старости. Такова была моя судьба, то же будет и с тобой.

– Смерти не нравится, когда с нею так долго играют.

Оникс скривился, что вполне можно было принять за его необычный способ улыбаться. Сам он не раз произносил эту фразу в пещере, когда вытаскивал свое самое губительное оружие – кобру длиной почти в человеческий рост.

Тренированные инстинкты подсказывали Ротель, что они в лесу не одни.

– Помогите мне нести учителя, – громко скомандовала она лесной чаще.

Из темноты появилась группа людей устрашающего вида, в шлемах, утыканных шипами и когтями. Теперь Оникса несли они. Девушка с золотистыми волосами и ледяной красотой шла впереди, словно королева дикарей. Да, это была дикая шайка – те, кто уцелел после долгих лет смертоносных походов лесных рыцарей и ее брата Изембарда. Грязные, увечные от ран, в пугающем облачении – эти дикари смотрели на нее с почтением и страхом. Она появилась среди них робкой девушкой, потом они слышали ее вопли в пещере, где Оникс готовил Ротель к ее темному предназначению.

Ротель знала жизнь дикой орды не понаслышке. Она видела, как мужчины насилуют захваченных пленниц, она ела вместе с ними мясо детей, когда охота оказывалась неудачной. Бестиарий посчитал, что его ученице полезно во всем этом поучаствовать, вынести жестокий приговор и ощутить самое глубокое отвращение. А потом он отвел ее на время в Перпиньян, и там Ротель окунулась в нищету предместий, где никто не доживал до тридцати лет. Городская чернь насквозь пропахла голодом и болезнью, а патриции и церковники не проявляли ни капли милосердия. Плач умирающих детишек повсюду звучал одинаково. Вопли девицы, которую берут силой, были исполнены такой же тоски – что в лесу, что в богатой опочивальне, устланной коврами. У лесных оборванцев душа прогнила не больше, чем у всех остальных, только с ними была еще и безнадежность.

Оникс заставлял девушку наблюдать за ужасами жизни, потому что ее превращение в бестиария состояло вовсе не в изучении ядовитых гадов, это был гораздо более глубинный процесс.

– Таков он, мир, Ротель, – говорил Оникс при каждом проявлении смерти. – И такова она, правда.

Девушка и носильщики по узкому ущелью добрались до лесного лагеря. Шаткие мостки вели к пещерам в скалистой стене. Там они и жили. Вперед выступил мрачный Анусо, атаман шайки, бывший плотник из Бесалý, осужденный за разбойничество. Это был крепкий мужчина с копной спутанных рыжих волос, в истертой медвежьей шкуре и с поясом, на котором висели инструменты его прежнего ремесла.

– Анусо, бестиарий умирает, – сообщила Ротель.

Атаман ничего не сказал. Душой его завладели страх и вместе с тем облегчение. По мосткам спускались другие члены отряда. В горной стене проживало почти шестьдесят человек – мужчин, женщин и детей. Здесь они не пользовались ни жуткими шлемами, ни человеческими костями. Эти люди тоже любили друг друга и оплакивали своих мертвецов. Оникса отнесли в его пещеру, отделенную от всех остальных. В глубине помещался тот самый колодец с костями, где Ротель прошла свою инициацию. Девушка до сих пор дрожала, когда подходила к этому месту. Она часами просиживала над темным колодцем, молча и тоскливо, пока ей не начинали мерещиться огоньки позабытых там мертвецов. Ротель не помнила, сколько раз ощущала приближение смерти, помнила только обжигающий яд, жар и бредовые видения. Монахи из Санта-Афры заблуждались: она способна чувствовать страх, и больше, чем сумел бы вынести любой другой на ее месте.

Ротель осмотрела пятнышки на шее и плече Оникса. Плотно присосалась губами и вытянула почерневшую кровь. Оникс лежал спокойно, глядя на нее своими страшными глазами:

– Я тоже убил своего учителя.

– Ты никогда не рассказывал мне о своем прошлом.

– Его нет, ты же знаешь.

– Тебе ведомы истории старших бестиариев. Я хочу пересказать твою историю другим. Мне не нужно знать правду, просто расскажи легенду, которая должна остаться.

В глазах Оникса промелькнуло что-то похожее на признательность. Он не спрашивал у девушки разрешения, когда превращал ее в опасного убийцу, в презираемое существо, наделенное отвратительными способностями. Да и его самого не спрашивали, прежде чем подвергнуть бесконечным мукам. Что прошлого нет – это была неправда. Оникс помнил каждый из уколов, которым его подвергали в самом раннем детстве, каждое свое заражение, помнил свои крики, когда ему отсекали некрозные пальцы.

– Скольких пальцев ты лишилась, Ротель?

– Двух на левой ноге. – Девушка подняла левую руку. – А еще мизинца и половины безымянного.

– Чтобы набраться опыта, этого мало, однако испытание ты прошла.

– Я не сумела убить Изембарда, моего брата.

– Я знаю. Испытание состояло в том, чтобы освободиться от моей власти. Я родился рабом-зинджи[26]26
  Зинджи – так называли чернокожих рабов, которых арабские и иранские торговцы в VII–IX веках привозили в Арабский халифат из Восточной Африки.


[Закрыть] во время жестокого правления Аббасидов. Моя мать, возможно, была одной из сотен тех женщин, что рожали стоя и перекусывали пуповину зубами, не прерывая работы в соляных копях под Басрой[27]27
  Басра – древний город на территории современного Ирака.


[Закрыть], в бесплодном пылающем краю. Нас поила любая грудь, в которой было молоко, – будь то сестра, другая мать или бабушка… До меня никому не было дела, у меня даже имени-то не было. Самое яркое мое воспоминание – это жажда под солнцем пустыни и удары бича, от которых на коже вскрываются язвы, пока мы очищаем от соли землю, назначенную под пахоту. Охранники были солдаты багдадского халифа, и они вымещали жестокостью собственное нежелание находиться в этом аду. Они били и насиловали нас. Нас были тысячи, а их – десятки, но мы не знали, что за горизонтом существует другая жизнь. Мы умели произносить лишь несколько слов и ходили голыми. Мы справляли нужду, не переставая копать; единственное, что мы должны были делать, – это работать и избегать боли от ударов бича.

Глаза Оникса были сухи, но черная душа его рыдала.

– Как же ты стал бестиарием?

– Мне было семь лет, и я поймал кобру, которая была готова ужалить в ногу одного из охранников. И до сих пор жалею. Этот человек заслуживал медленной смерти на иссохшем песке, однако я хотел пить, а у него был бурдюк. Кобра проскочила между его ног, а я стоял рядом. Я заметил шевеление на песке и ухватил змею пониже головы. Напуганный охранник лупцевал меня бичом, пока мне не удалось уползти подальше, и бурдюк он унес с собой. Я долго искал кобру, чтобы она меня укусила: я мечтал прекратить свои страдания. А тот случай не прошел незамеченным.

Ониксу было трудно дышать. Он выпил немного молока и продолжил свою историю.

– Через несколько дней один охранник заставил меня поймать другую змею, с черной кожей, – мне под ноги ее кинул старик омерзительного вида. Я поймал змею, и старик меня купил. Зинджи каждый день умирали десятками, их сбрасывали в отдаленный ров. Никто в этом проклятом месте не задавал вопросов. Девочки то и дело пропадали без следа. Так я познакомился с учителем и с этим странным миром, где боги отвернулись от людей, и узнал, что мир невообразимо велик. Учитель назвал меня Ониксом из-за цвета кожи. Я побывал и мусульманином, и христианином, но все-таки поклонялся и приносил жертвы таким богам, чьих имен никто и не помнит. Я видел могилы, которые выше, чем египетские горы, видел города, поглощенные джунглями, и я любил женщин от Индии до холодного острова Британия.

– И убивал.

– Больше, чем я могу сейчас вспомнить. Я убил своего учителя из-за женщины, принадлежавшей к роду, который мы должны были искоренить. Но даже так я не смог ее спасти. Ты убила меня из-за брата. – Оникс посмотрел на девушку странным взглядом. – Ты правильно сделала, что пустила в меня вторую стрелу, иначе я бы сам тебя убил, но теперь ты знаешь, какой смертью умрешь. Любовь и ненависть – худшие враги наемных убийц.

– В Африке ты встретил Дрого.

– Он был рабом в запретном месте посреди лесов. – Веки Оникса дрогнули. – Его купили жрецы, о которых мне даже рассказывать страшно, и он присутствовал при обрядах, которые никто не мог видеть, не заручившись покровительством богов. – Язык бестиария распух, речь его стала невнятной. – Дрого сумел вернуть себе свободу, и я пошел с ним к побережью. Единственное, что поддерживало его в здравом рассудке, – это желание вернуться домой и отомстить отцу. Я отправился за ним в Европу. Никаких причин для этого у меня не было, но бестиарию и не нужно причин, он сам управляет своей судьбой. Возможно, мне нужно было найти тебя, Ротель, чтобы ты положила конец моей жизни.

Оникс перестал отвечать на вопросы. Жар усиливался. Бестиарий что-то бормотал на непонятных языках и сражался с кошмарами, видимыми только ему. Яд делал свое дело.

Отраве, убивающей за три часа, потребовалось три дня, чтобы сокрушить силу бестиария. Опустошенная Ротель своими руками сложила погребальный костер. Дикари смотрели на нее издали, ни во что не вмешиваясь. Кожа Оникса была черная, Ротель была светлокожая и белокурая, высокая и стройная, но такая же опасная и смертоносная.

Изембард добрался до башни Бенвьюр через три дня после трагедии в Тенесе. Юноша был очень болен, он не шел, а полз, руки и ноги были содраны до крови. Отшельники посчитали чудом, что он до сих пор жив. Даже сервы, которых оставили присматривать за лошадьми, не вернулись из леса.

Юноша несколько дней сражался со смертью в глиняной пещере, в конце концов снадобья монахов перебороли болезнь, и он смог рассказать о происшедшем. Перепуганные отшельники тоже поделились новостями.

Дрого правит в Барселоне, и хотя он и гарантировал неприкосновенность для своих врагов, он преследует их за пределами города. Те, кому удалось выжить, заперлись в своих башнях и замках и готовятся к худшему. Люди проклинают тот час, когда решили следовать за Изембардом Вторым из Тенеса и за лесными рыцарями.

– А что Арманни из Ампурьяса?

Старый Пау, который три года назад ходил с ними защищать Ла-Эскерду, только покачал головой. Возраст вынудил его оставить ратные подвиги, но он продолжал молиться за рыцарей и много им помогал. Теперь ему было жаль Изембарда: юноша, казалось, остался без места в этом мире.

– Может, Арманни и жив, да только нам этого никогда не узнать. Марка – удобное место, чтобы прятаться. И тебе пора подумать, как сохранить свою голову. Ведь Дрого скоро узнает, что ты выбрался, и примется тебя искать. Он не оставит в живых наследника Тенеса. Если ты останешься с нами и наденешь монашескую рясу, священный сан может тебя защитить. Другой путь для тебя – это жизнь в лесах.

– Почему Арманни с Ориолем его не остановили? – недоумевал юноша. Пау часто наведывался к монахам из Санта-Мариа-дел-Пи и хорошо знал, как обстоят дела в городе.

– Дрого де Борр вошел в Барселону тайно и нашел оружие, которое вы туда провезли. Кто-то предал хозяйку таверны, и Дрого, как говорят, жестоко с нею расправился. – Увидев, как переменился в лице Изембард, старик поспешил его успокоить: – Он пощадил ее жизнь, но разгромил таверну. И для этой девушки грезы остались позади, сынок.

Через несколько дней двое отшельников вернулись с носилками, на которых покоилось тело Гисанда, над ним уже потрудилось разложение. В Тенесе им разрешили забрать покойника, чтобы предать христианскому погребению.

С наступлением темноты монахи устроили шествие с факелами и пели мосарабский похоронный гимн.

Бо́льшая часть пещер, вырытых отшельниками, узкими проходами связывалась с маленькой часовней, где было распятие, масляный светильник и шкафчик для церковной утвари. Гисанду вырыли могилу в полу часовни.

Изембард хотел оставить лесному рыцарю его меч, но Пау попросил его сохранить оружие. Для Гисанда его ученик был символом нового времени, и, даже несмотря на поражение, он бы не пожелал, чтобы его меч гнил в безымянной могиле.

Они отслужили мессу за упокой души рыцаря и прикрыли могилу плитой. В ту ночь Изембард поднялся на башню Бенвьюр и долго смотрел на север. Он думал о Ротель; быть может, ее учитель тоже умер.

Брат с сестрой, разделенные днями пути, переживали одну и ту же тревогу и неуверенность, каждый на своей стороне мрачной стены, которую воздвигла между ними неисповедимая воля Господа.

22

Запах смерти не давал Фродоину рассуждать ясно. Он стоял на площадке одной из полукруглых башен ворот Бисбаль. И над главным въездом для повозок, и над двумя боковыми проходами Дрого де Борр подвесил головы казненных готских патрициев – как предупреждение для всякого, кто осмелится штурмовать город. От этого зрелища волосы вставали дыбом.

Барселона затаила дыхание, почувствовав на себе жестокость человека, который называл себя виконтом и восседал на старинном троне в графском дворце. Ни викарий, ни судья, ни совет boni homines не посмели жаловаться, когда самые богатые дома подверглись разграблению и в городе воцарился хаос. Хозяева домов, хранившие у себя оружие, раздали его своим рабам, и вот, как обычно и бывает, первое возмущение повлекло за собой суровые репрессии. Дрого был неумолим и деспотичен; он возвращал старый долг чести, он помнил, что ему был закрыт вход в Коронованный город. Властелин нарушил свое обещание, и Барселона обагрилась кровью, а Дрого оправдывал себя тем, что карает лишь мятежников, противящихся его власти.

У Фродоина сердце сжималось всякий раз, когда он получал известия о новых бесчинствах. И все-таки он вел себя осмотрительно. Он был епископом Барселонским, единственным представителем законной власти. Фродоин пытался влиять на жизнь в городе, но наемники Дрого были повсюду. Чтобы злодей не так свирепо буйствовал, Фродоин позволил ему опустошить городскую казну и поселиться в графском дворце, где он держал и маленькую Арженсию. Фродоин боялся за дочку Годы и часто посылал своих гвардейцев проверить, насколько достойно ее содержат. Он знал, что девочка живет в подвальном этаже, что ей прислуживают две юные рабыни, и все-таки она беспрестанно плачет, и все сочувствуют ее судьбе.

Желая очистить душу и обелить свою репутацию в бурлящем городе, узурпатор пожертвовал либру серебра на работы в соборе. Такова была мера, которую использовали на монетном дворе: хватило на двести сорок денариев. Строительные работы на площади шли полным ходом. Возчики доставляли камень с древних развалин и кирпич, который обжигали на озере Кагалель. На скругленных деревянных лесах собирались полукруглые арки – они будут поддерживать своды. И уже различимы были очертания трех нефов – центральный вдвое шире боковых. Город завороженно следил за чудесной работой.

С другой стороны, суд в Барселоне стоял закрытым, да и от рынка почти ничего не осталось. Голод уже выпустил когти, и Дрого был вынужден реквизировать запасы зерна из кувшинов возле графского дворца, чтобы кормить бедняков, готовых поднять бунт. Несколько готских семей перебрались в Уржель и Жирону, бросив на произвол судьбы свои поля и сервов. Перед советом boni homines Дрого оправдывал все злоключения происками предателей-готов и заверял, что дела пойдут по-другому, когда король назначит его графом. И все-таки от Барселоны разило нищетой и отчаянием.

В тот третий день марта, на святого Селедония, Фродоин выехал из дворца без стражи, одевшись в простую сутану Сервусдеи. Ему хотелось подышать свежим воздухом и успокоиться, а еще узнать, как там Года. Хотя епископ и понимал, что за ним следят, он был не в силах удержаться от нового свидания – с момента их последней встречи прошло уже много дней. Элизия и другие горожанки носили изгнаннице еду и одежду, однако в ответ на распросы Фродоина они только хмурились и качали головой.

Фродоин немного успокоился, когда выбрался за городские стены. Приближалась весна, миндальные деревья стояли в цвету. Рабы чистили каналы, чтобы приступить к орошению садов, разбитых вблизи озера Кагалель. Фродоин навестил аббата монастыря Сан-Пере-де-лес-Пуэльес и, удостоверившись, что никто не увязался за ним следом, прикрыл голову монашеским клобуком и пешком направился к склону Монс-Иовис. В старом порту было пусто, не считая лодчонок нищих рыбаков. Их голые голодные дети побежали за монахом, но в этот день Фродоину нечего было им дать.

С тяжелым чувством поднимался он по тропе – боялся того, что ожидало его в маленькой башенке. И когда он вошел, сердце его сжалось. На Годе было все то же черное шерстяное платье, теперь совсем заношенное, голову она укрывала платком. А под платком его встретило бледное лицо с запавшими глазами. Изгнание и тревога за Арженсию подтачивали женские силы. Года очень похудела, на полу лежали нетронутые припасы. Не прикасалась она и к одеялам, и к чистой одежде, которую доставили ей из города.

– Зачем ты пришел, епископ? – спросила Года без прежнего высокомерия. – Со мной все в порядке, если тебя это интересует. Я научилась обходиться без моего дворца, моих сервов и украшений.

Года позволила епископу себя обнять. Ее увядшая кожа пахла не розами, а грязью предместья. Фродоин ощутил, насколько глубока ее скорбь.

– Барселона уже на последнем издыхании, – произнес он. Бодриться сейчас не имело смысла. – Теперь я понимаю, почему виконт Сунифред и вы, готы, запрещали Дрого появляться в городе… Но я как-нибудь со всем этим справлюсь, и твоя дочь снова будет с тобой.

– Как она, что с ней? Женщины говорят, что она ни в чем не нуждается… кроме меня.

– Дрого не осмеливается обходиться с ней плохо. Ни я, ни город ему этого не простят.

Года сжала губы, сдерживая слезы. И высвободилась из объятий Фродоина.

– Все идет не так, как мы ожидали, – тоскливо признал епископ.

– Кто-то нас предал. И я говорю не об этом трусливом Гали.

– Я не знаю, кто это мог быть! Стража моя мне верна.

Года молчала, и Фродоин не знал, что еще сказать. Его любимая угасала в одиночку. Он хотел ее обнять, но Года выскользнула наружу и обратила взгляд на сверкающее море.

– Почему ты не ушла в Ампурьяс? – спросил он из-за спины. – Я знаю, граф Суньер Второй и его брат Дела – твои давние друзья. Капитан Ориоль мог бы тебя сопроводить.

Года, уйдя в свои мысли, смотрела на берег и на голодных рыбаков в лодках.

– Ты думаешь, я уйду от моей дочери?

– Тебя изгнали. Ты одна, и тебе грозит опасность. Когда наступит зима…

Женщина печально вздохнула. Именно в этом месте они любили друг друга со страстью и вместе рисовали радужное будущее. Они грешили и обманывали, но были счастливы и чувствовали себя живыми. Теперь она изгнана и проклята. Он должен действовать в одиночку, но ему необходима ее поддержка. Это было все, что Года могла ему дать, и вот она посмотрела на него, сильная как прежде.

– Не сдавайся, Фродоин. Барселона нуждается в тебе. К тому же ты мне обещал.

Фродоин грустно склонил голову. Даже теперь Года сохранила в душе былую гордость и благородство.

– Я могу думать только о тебе, – признался он, держа ее за руки. – Как мне вернуть тебя в город, чтобы мы снова были вместе.

Года надолго замолчала, а потом указала на рыбаков.

– Ссылка заставила меня посмотреть на жизнь по-иному. Я никогда не принимала в расчет бедняков, всегда верила, что Бог поместил их сюда нам в услужение. Теперь я вижу, как они день за днем, не опуская рук, бьются за жизнь своих близких. Возможно, всех заговоров власть имущих не хватит, чтобы спасти Барселону…

– Что ты задумала?

Года покачала головой. Это было только ощущение, но от него переменялся и ход ее мыслей.

– Правда, что Гисанд и его люди погибли?

– Аббат из Сан-Пере говорил с Пау, отшельником из Бенвьюра. Никто не вернулся назад. Впрочем, Пау сказал бы то же самое, если бы кто-то и выжил, – чтобы уберечь последних.

– Изембард тоже погиб? – вопросил женский голос у них за спиной.

Элизия подходила к ним со слезами на глазах. Она застала епископа с Годой в тот момент, когда они держались за руки, и хотя Года когда-то намекала на их особую связь, девушка растерялась. Не зная толком, как поступить, Элизия поцеловала кольцо епископа. Фродоин смотрел на нее с сочувствием. А Элизия ждала ответа на свой вопрос.

– Изембард спасся, но он знает, что Дрого жаждет получить его жизнь. Если у парня есть голова на плечах, он уйдет подальше от Марки, чтобы начать все на новом месте. Молись за него, Элизия.

Фродоин вспомнил, что юный рыцарь сам рвался переговорить с хозяйкой таверны. За тоской Элизии крылось нечто большее, чем давняя приязнь между колонами. И не ему было осуждать этих двоих, и сердце его исполнилось сострадания.

С тех пор как Дрого разгромил «Миракль», от Элизии осталась только тень – без цели в жизни, без веселого блеска в глазах, без открытой улыбки. Гали, напротив, ушел в разгул с наемниками Дрого, они опустошали погреб таверны, щадя лишь закрытые бочонки. Разорение «Миракля» обернулось нищетой для семей, снабжавших его припасами, и даже барселонские монастыри ощутили на себе этот удар.

– Мы будем молиться за него, Элизия, – это единственное, что мы сейчас можем сделать.

– Фродоин! – твердо заговорила Года. Ей было важно произнести вслух то, о чем она раздумывала неделями. – Да, у города есть надежда, и все зависит от тебя: убеди короля сместить Дрого!

– Это будет очень трудно, – печально ответил он. – Были отправлены дюжины писем в поддержку его прихода к власти. Я сам написан Гинкмару в Реймс и архиепископу в Нарбонну.

– Фродоин, ты епископ. Я знаю тебя и знаю, что это в твоих силах, – произнесла Года с неожиданной теплотой. Женщина была уверена, что это семя упадет на подготовленную почву. – Твоя хитрость – единственная наша надежда.

Взгляд Фродоина был полон тоски. Он хотел наградить Году нежным прозвищем, но сдержал себя в присутствии Элизии и побрел вниз. Несмотря на свое привилегированное положение, епископ чувствовал себя таким же покинутым, как и она.

– Прости меня, Года, – смущенно пробормотала Элизия. – Мне не следовало приходить.

Знатная дама взяла ее за руку, они пошли по тропинке вокруг башни.

– Все идет из рук вон плохо! – вздохнула Элизия.

Девушка несколько недель ненавидела Году, обвиняла ее в потере таверны, но ведь она сама согласилась доставить в город оружие, и обе женщины сполна расплатились за свое геройство. Несчастье только еще больше их сблизило.

– Что еще не так? Снова Гали?

Элизия разразилась плачем.

– У меня не было кровей, а еще меня тошнит! – сокрушенно призналась она. – Я думаю, все случилось в ту проклятую ночь…

Года порывисто прижала подругу к себе. Она знала, что произошло в таверне, когда туда вломился Дрого со своими людьми, и проклинала этих мужчин.

– Ты уверена? – Элизия горестно молчала, и Года пришла ей на помощь. – В городе живет повитуха-еврейка, она может выяснить наверняка. Ее дом стоит рядом с воротами Бисбаль.

– Что мне делать? У меня никого нет, мы живем, проедая то, что еще осталось в таверне. Что с нами будет? А что будет с Гальдериком? А если родится ребенок, как я смогу его прокормить?

Побежденная нахлынувшими вопросами, Элизия разрыдалась на груди у Годы, а та молча ее обнимала. Слова пришли много позже.

– Никогда не сдавайся, Элизия, только не ты! – заговорила изгнанница с такой пылкостью, что сама удивилась своим словам. – Ты поднялась, когда Гали потерял все деньги, и ты поднимешься снова. Ты ценна сама по себе, в тебе есть сила, которой нет во мне.

– Мне так хочется уйти… – Девушка вздохнула. – Если бы я могла увидеть его еще раз!

Года крепче прижала ее к себе. Она единственная знала о встрече с Изембардом в монастырском сарае. В безутешных слезах этой девушки она видела слезы своего города, слезы Арженсии и даже слезы Фродоина. И тогда в душе ее что-то сдвинулось с места, она словно проснулась, услышала зов тысячи голосов, взывающих к ней из тайного убежища. Она – Года из Барселоны, гордо несущая в своих жилах самую древнюю кровь этой земли, и она не собирается предаваться тоске, когда нужно действовать.

– Давай-ка присядем, Элизия, – предложила она, повинуясь неслышной команде. – Однажды вечером в храме при моем саде ты рассказывала о своей жизни в Каркассоне. Расскажи мне еще раз.

– Я только и делала, что работала, с тех пор как себя помню. До меня так жили мои родители, мои деды и бабки. В этом и состоит наша жизнь. Для этого Господь и населил мир простолюдинами. – Элизия ехидно улыбнулась. – Разве не этому учат нас священники?

Года задумчиво кивнула, побуждая подругу рассказывать дальше, но в этот раз она слушала очень внимательно. Несмотря на уныние, Элизия крепка как дуб. Сама же она, наоборот, умирает медленной смертью, пожираемая тщеславием. Кровь в ней благородная, но слабость для нее губительна. Года хотела понять, где простой люд черпает силы, чтобы выживать под натиском невзгод и притеснений. Быть может, в своем изгнании она отыщет новый путь и справится с увяданием? Ее город стоит и живет, потому что умеет приспосабливаться к переменам; тому же предстоит выучиться и ей самой.