Текст книги "Сталин должен был умереть"

Сталин отнесся к перспективе нового дела, «Дела врачей», с большим интересом. В «Деле ЕАК» он своей цели не добился. Провести открытый процесс ему не удалось.

Сталин и раньше неоднократно пытался выяснить у своего окружения, почему это именно в России врачевание стало «еврейской профессией». Ему разъясняли, что корни этого надо искать в российской истории, когда бесправным евреям разрешалось получать образование только по медицинской части. И только при Александре II, специальным указом, датированным 1804 годом, им было «дозволено обучаться другим специальностям». Сталина такое объяснение не устроило. Он был склонен относить это к хитрости евреев, для которых, как инородцев, врачевание было единственным способом получить доступ к власть предержащим.

Собрав 1 декабря 1952 года членов Президиума ЦК, Сталин заявил, что «среди врачей много евреев-националистов», а «любой еврей-националист является шпионом американской разведки». Сталин принялся запугивать своих соратников, у которых, по его мнению, «притупилась бдительность». Если бы не его прозорливость, то они бы разделили судьбу Щербакова и Жданова. «Вы слепцы, котята, что же будет без меня – погибнет страна, потому что вы не можете распознать врагов».

Назавтра он направил Маленкову, Хрущеву и другим несостоявшимся жертвам «убийц в белых халатах» «признательные показания» арестованных врачей. Это возымело обратный эффект. Они были здравомыслящими людьми, поэтому хорошо осознавали, что реальная смертельная опасность грозит им совсем с другой стороны. Они страшились быстрого развития у стареющего вождя паранойи преследования.

Члены Президиума ЦК не могли не видеть, что Сталин стал малоразговорчивым, говорил тихо, подолгу подбирая нужные слова. Временами он передвигался с большим трудом, придерживаясь одной рукой за стены. Соратники с тревогой сообщали друг другу о каждом новом проявлении у Сталина признаков неоправданной подозрительности.

Много таких случаев привел в своих воспоминаниях Хрущев.

«Сталин говорил нам в узком кругу, что подозревает Ворошилова как английского агента».

В один из последних приездов на дачу Сталина Хрущев сел за стол с краю. Его закрывала кипа бумаг, и вождь не видел его глаза. Он сказал Хрущеву: «Ты что прячешься? Я тебя не собираюсь арестовывать. Подвинь бумаги и сядь ближе».

Однако следует отметить, что высокую квалификацию врачей-евреев при Сталине признавали. Если за ними не тянулся пресловутый хвост «национализма», то их принимали даже в кремлевскую медицинскую элиту, хотя административные вершины советского здравоохранения для них были заказаны.

Распространенное мнение о том, что вследствие обостренности вопроса о поселении евреев в Крыму на этой территории врачам-евреям после Великой Отечественной войны трудно было найти работу, не совсем верно. Заведующий кафедрой Симферопольского медицинского института профессор-патологоанатом Я. Браул в 1946 году обратился по этому поводу к руководству страны с письмом, в котором, в частности, указывал: «Я от многих товарищей услышал, что евреев в Крыму не берут на работу, а работающих всяческими путями пытаются уволить…У меня на кафедре есть одна вакантная должность. Я подобрал на эту должность очень знающего, способного патологоанатома… Хархурима Илью Григорьевича… Когда я обратился к директору медицинского института с просьбой утвердить Хархурима в должности ассистента, то он мне… ответил следующее: “Что ты со мной делаешь! Меня и так в обкоме “греют” за то, что у меня много евреев”».

Письмо это попало к Поскребышеву, от него – к А. Жданову, от того – к секретарю Крымского обкома Н.В. Соловьеву.

Отвечая А. Жданову, Соловьев представил Браула еврейским националистом и не преминул добавить, что в ноябре 1944 года с участием профессуры этого медицинского института в Симферополе состоялся религиозный еврейский митинг, организованный сионистами.

Если абстрагироваться от амбиций обиженного профессора, нельзя не заметить, что, будучи евреем, сам он преспокойно работал на престижной должности заведующего кафедрой в Симферопольском медицинском институте среди многих других профессоров и ассистентов еврейской национальности. И, как видно, совсем не боялся увольнения, раз не побоялся жаловаться в высокие инстанции и привлекать к себе внимание.

Родной брат моего отца, профессор Гольдман Александр Наумович, и его жена, доцент Ревекка Наумовна Гольдман, вскоре после освобождения Крыма были приняты на работу в Ялтинский НИИ физических методов лечения и медицинской климатологии имени И.М. Сеченова. Им дали хорошую квартиру. Я часто приезжал к ним летом на отдых. С тех еще времен, когда вдоль набережной на возвышенностях стояли устремленные дулами в море немецкие пушки. В домашних разговорах моих родственников постоянно упоминались еврейские фамилии их сослуживцев. Особенно часто звучали фамилии профессора Колкера и восходящей медицинской звезды Феликса Мейерсона. В гости к моему дяде, который пользовался большим уважением среди медицинской общественности Ялты, часто заходили главные врачи и специалисты ялтинских санаториев, среди которых тоже было много евреев.

В 1950 году я без особого труда поступил во 2-й Московский медицинский институт им. И.В. Сталина, и евреев на моем курсе было предостаточно.

По одному и группами стали арестовывать кремлевских врачей.

Для многих это было полной неожиданностью. Академика Виноградова, например, арестовали прямо из-за стола во время чаепития 4 ноября 1952 года. Оперативников заинтересовали стоявшие по стенам многочисленные пакеты с подарками, которые они сначала приняли за подношения пациентов. Оказалось, что Виноградов получил их сразу за один день 21 октября, когда в 1-м ММИ медицинская общественность Москвы отмечала 70-летие профессора и 45-летие его врачебной и научной деятельности. Виноградов слыл барином. Коллекционировал картины русских художников. У него были картины Репина, Шишкина, Брюллова. Любил собирать антиквариат. На Московском ипподроме он держал собственных призовых лошадей.

Директора медицинского института Ф.Талызина проинформировали, что арест Виноградова санкционирован самим Сталиным, и намекнули, что обратно ему уже не вернуться. Однако распространяться об этом пока не велели.

Назавтра Талызин покорно издал приказ об освобождении заведующего кафедрой факультетской терапии профессора Виноградова от занимаемой должности как «неявившегося на работу».

Многие из участников этих трагических событий впоследствии рассказывали моему отцу, как, желая избегнуть незаслуженных страданий и унижений, они пытались «помочь» Рюмину и назвать даты, время и места сборищ «заговорщиков». Но из этого ровным счетом ничего не получалось. В реальной жизни арестованные профессора обычно встречались на профессиональной основе: на медицинских консилиумах, ученых советах, конференциях и съездах. Многие из них относились к разным научным школам, поэтому скорее можно было найти то, что их разъединяло, чем объединяло. Разрозненные «признания» не состыковывались. Рюмина все это не устраивало. Ничего другого несчастные врачи предложить не могли. Тогда следователи принялись за откровенное сочинительство. От заключенного к заключенному они носили вымышленные показания, пытаясь таким образом сформировать общую картину заговора.

Академику Зеленину, арестованному одним из последних (25 января 1953 года), довелось читать уже почти что завершенный «тюремный роман». В нем было столько совершенно немыслимых фантазий, что он решил, что в этой ситуации для него будет правильным прикинуться невменяемым. Часами, уставившись в одну точку, он неподвижно сидел в одиночной камере. Без допроса равнодушно подписывал все, что ему приносили следователи. Иногда один и тот же протокол после многократного редактирования давали подписывать заново. Моему отцу академик Зеленин говорил, что тюремщики в его тихое помешательство поверили. Во всяком случае, его не били.

На ХХ съезде КПСС Хрущев потом скажет: «…Вскоре после ареста врачей мы – члены Политбюро – получили протоколы, в которых врачи сознавались в своей вине… Дело было поставлено таким образом, что никто не мог проверить тех фактов, на которых основывалось следствие… Когда мы пересмотрели это “дело” после смерти Сталина, мы пришли к заключению, что оно было сфабриковано от начала до конца. Это позорное “дело” было создано Сталиным. У него не хватило времени, однако, довести его до конца (так, как он себе представлял этот конец)».

С самого начала они знали, что в шпионском заговоре врачи абсолютно невиновны и, кроме медицинских огрехов, за ними ничего не может быть. Знали, но трусливо молчали, хотя услугами многих из арестованных врачей часто пользовались. Они сами и члены их семей.

Вот выдержка из протокольной записи июльского (1953 г.) Пленума ЦК КПСС:

«Булганин. Как в действительности обстояло дело? Скажу вам, что еще при жизни товарища Сталина мы, члены Президиума ЦК, между собой говорили, что дело врачей – это липа. Верно, товарищи?» «Товарищи» не возражали.

Организуя новое политическое игрище, где ставкой была жизнь других людей, Сталину было важно, чтобы окружающие поддерживали иллюзию виновности врачей. Отчасти во все эти бредни он верил сам. «Он был душевно опустошен, – вспоминала его дочь Светлана, – забыл все человеческие привязанности, его мучил страх, превратившийся в последние годы в настоящую манию преследования, – крепкие нервы в конце концов расшатались». Врачи знали правду об истинном состоянии пошатнувшегося здоровья стареющего вождя. Распространение таких сведений за рубежом его до крайности тревожило. Следовало закрыть врачам рот. Требовалось заштопать прорехи в окутывающем страну железном занавесе. Все это нужно было теперь облечь в форму заговора.

Бывший после войны министром здравоохранения СССР Е. Смирнов, впоследствии пострадавший по «Делу врачей», вспоминал: «Незадолго до 13 января 1953 года я был в гостях у Сталина – на даче, расположенной недалеко от Сочи. Мы гуляли по саду, разговаривали. Сталин, показывая на деревья, где росли лимоны, апельсины, рассказывал, какого ухода они требуют. И вдруг без всякого перехода спросил:

– Товарищ Смирнов, вы знаете, какой врач лечил Дмитрова и Жданова?

– Знаю, – ответил я и назвал фамилию.

– Странно. Один врач лечил – и оба умерли.

– Товарищ Сталин, врач-то здесь не виноват…

– Как это “не виноват”?

– Я интересовался историей болезни Дмитрова, патологоанатомическим заключением. Смею вас уверить, ничего нельзя было сделать. Знаю, кстати, что сам рекомендовал Жданову этого врача. Считал его образованным и тактичным человеком, квалифицированным специалистом.

Сталин промолчал. Но я почувствовал, что вряд ли убедил его. Он и всегда-то отличался подозрительностью, а к концу жизни черта эта стала почти патологической».

В воспоминаниях Смирнова много сомнительного. Как в отношении нахождения Сталина в это время в Сочи, так и во времени, когда им стала овладевать мысль о «заговоре врачей».

«…Заговор, каким рисовал его Рюмин, – писал Павел Судоплатов, – был слишком примитивен, и в него вряд ли можно было поверить. Рюмин дал лишь голую схему “заговора”, но не смог наполнить ее убедительными деталями, позволяющими этому вымыслу выглядеть правдоподобным».

Рюмин представил Сталину результаты следствия примерно следующим образом. В стране действуют три группы врагов: первая (деятели науки и культуры) задумала реставрировать в СССР капитализм, вторая (профессура ЛечСанупра Кремля) залечивала видных партийных и государственных деятелей, третья (генералы и старшие офицеры госбезопасности) должна была убрать Сталина и поставить на его место Абакумова.

Сталин не на шутку возмутился. О внутреннем заговоре такого масштаба не могло быть и речи. Как политическая фигура Абакумов никогда не рассматривался. Он потребовал от Рюмина конкретных фактов. Кирилл Столяров представляет эти возможные вопросы следующим образом: …«На кого конкретно работали арестованные, за сколько продали державу, где, с кем встречались, чтобы получить задания от агентов империализма, кем были сами агенты, кто из них пойман с поличным и какие дал показания». Ни на один из них ответа у Рюмина, конечно, не было.

Более опытный в кремлевских интригах Абакумов в свое время неоднократно предупреждал Рюмина о том, что Сталин может потребовать реальных улик.

По неосторожности Рюмин разорвал дистанцию, существующую между вождем и простым смертным, предложив ему самому определить те окончательные результаты, к которым должно было прийти следствие. Ни в какой сговор с Рюминым Сталин вступать не собирался. Он тут же попросил помощника соединить его с Игнатьевым, которому односложно приказал: «Уберите этого шибздика». Случилось это 12 ноября 1952 года, когда всесильный заместитель министра госбезопасности в одночасье опять превратился в скромного счетовода в Министерстве госконтроля.

Потом, на суде, Рюмин попытается использовать это обстоятельство в свою пользу. Тогда ему показали собственноручно написанное им после отставки письмо к Сталину: «Я признаю только, что в процессе следствия не применил крайних мер (здесь и далее выделено Рюминым), но эту ошибку после соответствующего указания я исправил».

Сталин полностью взял «Дело врачей» в свои руки.

«Вскоре после сообщения о фальсификации дела врачей, – писал Константин Симонов, – членов и кандидатов в члены ЦК знакомили в Кремле в двух или трех отведенных для этого комнатах с документами, свидетельствующими о непосредственном участии Сталина во всей истории с “врачами-убийцами”, с показаниями арестованного начальника следственной части бывшего Министерства государственной безопасности Рюмина о его разговорах со Сталиным, о требованиях Сталина ужесточить допросы – и так далее и тому подобное. Были там показания и других лиц, всякий раз связанные непосредственно с ролью Сталина в этом деле. Были записи разговоров со Сталиным на эту же тему. Не убежден, но, кажется, первоначально записанных на аппаратуру, а потом уже перенесенных на бумагу.

Я в три или четыре приема читал эти бумаги на протяжении недели примерно. Потом чтение это было прекращено, разом оборвано».

По воле Сталина «Дело врачей» приняло новый оборот. Помимо «признаний» в неправильном лечении руководства страны от врачей потребовали выдать зарубежных хозяев, по указке которых они якобы действовали. У следователей начались новые трудности. Для ускорения следствия они были вынуждены использовать весь арсенал своих возможностей давления на арестованных.

Для особо упорных применяли такое много раз испытанное средство, как предварительный арест жен. Так, например, были арестованы жены Егорова и Вовси, от которых добивались оговора мужей.

Сталин подтолкнул следствие, разрешив 18 октября 1952 года применять к арестованным врачам меры физического воздействия.

Первым, на ком споткнулись следователи, был профессор Вовси, арестованный в ночь на 11 ноября 1952 года, за день до изгнания Рюмина из МГБ. Генерал-майору медицинской службы, в войну и послевоенные годы возглавлявшему терапевтическую службу Советской армии, академику АМН уготовили роль шпиона американской и немецкой разведок. В рамках сценария Сталина с американской разведкой Вовси должен был связать Михоэлс, приходящийся ему двоюродным братом. В контакт с разведкой гитлеровской Германии Вовси должен был вступить сам. Шпионскую деятельность Вовси наполнили духом еврейского национализма. С работой на немецкую разведку это никак не вязалось.

«Вы сделали меня агентом двух разведок, – сопротивлялся Вовси допрашивающему его следователю, – не приписывайте хотя бы германскую – мой отец и семья брата в войну были замучены фашистами в Двинске». Что-либо изменить в этой ситуации следователь был не в силах, поскольку «еврейский националист» Вовси должен был передавать шпионские задания немцев академику Зеленину. Много лет спустя Владимир Филиппович Зеленин шутил по этому поводу: «Не Вовси следовало определить резидентом немецкой разведки, поскольку в моем следственном деле была запись, что я был завербован немцами намного раньше его, еще в 1925 году».

Сталин торопился получить признание врачей в государственной измене. Известно, что осенью 1952 года на совещании в МГБ Игнатьев заявил, что «нужно снять белые перчатки и с соблюдением осторожности прибегнуть к избиениям арестованных». Однако в самый разгар допросов у Игнатьева произошел инфаркт. На время ему пришлось отойти от дел.

Бывший лекарь Сталина академик Виноградов свою ошибку в постановке диагноза А. Жданову признал, но категорически открещивался от связей с зарубежными разведками.

Академика Виноградова, как он потом рассказывал близким ему людям, нещадно избивали резиновыми палками, пинали ногами, всячески оскорбляли, лишали сна, сутками держали в наручниках, за неуступчивость грозили заковать в кандалы. Тело его было в кровоподтеках и ссадинах. У него случился сильный сердечный приступ. Вот полный протокол допроса В.Н. Виноградова.

18 ноября 1952 года.

Виноградов В.Н., 1882 года рождения, уроженец гор. Ельца Орловской области, беспартийный, бывший директор терапевтической клиники 1-го Московского медицинского института и профессор-консультант ЛечСанупра Кремля.

Допрос начат в 12 часов.

Вопрос: В течение двух недель вы уклоняетесь от прямых ответов, хитрите, передергиваете факты – одним словом, не хотите сказать правду о совершенных вами преступлениях и назвать своих сообщников. Не злоупотребляйте терпением следствия!

Ответ: На те вопросы, которые мне задаются, я стараюсь отвечать как можно полнее.

Вопрос: Но не говорите правду.

Ответ: Я показываю то, что знаю.

Вопрос: Вы признаете, что умертвили товарища Жданова А.А.?

Ответ: Я признаю, что по моей вине жизнь А.А. Жданова была сокращена. При лечении я допустил ошибку в диагностике, приведшую к тяжелым последствиям, а затем к его смерти. Злого умысла в моих действиях не было.

Вопрос: Будем изобличать вас.

Для начала сошлемся на некоторые обстоятельства умерщвления товарища Жданова А.А. Перед направлением товарища Жданова А.А. в 1948 году в Валдай вы выполнили по отношению к больному хотя бы элементарные требования медицины?

Ответ. Нет. До направления А.А. Жданова в Валдай я и имевшие отношение к его лечению Егоров и Майоров не обеспечили за больным нужного ухода, хотя они, так же как и я, видели, что болезнь его прогрессировала. Перед отъездом А.А. Жданова из Москвы в Валдай в июле 1948 года мы не произвели всестороннего врачебного обследования больного, которое позволило бы еще тогда более точно определить характер его заболевания и назначить нужное лечение. В период нахождения А.А. Жданова в Валдае мною, Егоровым, Майоровым совместно с Василенко также не соблюдались элементарные медицинские правила, больной не подвергался надлежащим обследованиям, несмотря на то что в Валдае имелись все возможности произвести лабораторное, электрокардиографическое и рентгеновское исследования.

Вопрос: Почему же вы так преступно относились к больному товарищу Жданову А.А.?

Ответ: Могу сказать только, что я виновен полностью.

Вопрос: Пойдем дальше. Вы знали, что электрокардиограммы, снятые у товарища Жданова А.А., указывали на наличие у него инфаркта миокарда?

Ответ: Знал.

Вопрос: Вы отвергли эти данные?

Ответ: Да, отверг.

Вопрос: Почему?

Ответ: 25 июля 1948 года электрокардиограммы, снятые врачом Карпай, не были типичными для инфаркта миокарда, в связи с чем я, Егоров, Василенко, Майоров и Карпай после обсуждения между собой приняли решение инфаркт миокарда не диагностировать. Не буду скрывать, что главная вина за это ложится на меня, так как в определении характера болезни А.А. Жданова мне принадлежало решающее слово.

Вопрос: Врач Тимашук, снимавшая у товарища Жданова А.А. электрокардиограммы после Карпай, сигнализировала вам, что у больного инфаркт миокарда и вы своим лечением наносите ему непоправимый вред?

Ответ: Такой сигнал был.

Вопрос: Как вы поступили?

Ответ: Мы не послушали Тимашук.

Вопрос: Больше того, вы постарались ее дискредитировать?

Ответ: Признаю. Я, Егоров, Василенко и Майоров 28 августа 1948 года, накануне второго сердечного приступа, случившегося у больного А.А. Жданова, в ответ на заявление Тимащук, что лечение А.А. Жданова ведется неправильно, коллективно обвинили ее в невежестве и снова отвергли диагноз инфаркта миокарда. Тогда же мы настояли на том, чтобы Тимашук не писала об инфаркте в заключении по электрокардиограмме. После смерти А.А. Жданова мы 6 сентября 1948 года устроили специальное совещание, на котором, опираясь на данные вскрытия тела А.А. Жданова, сделали все, чтобы дискредитировать Тимашук и доказать, что она была не права.

Вопрос: В клиническом диагнозе 20 августа 1948 года вы записали:

«Принимая во внимание клиническую картину и данные повторных электрокардиографических исследований, необходимо признать наличие …миомалятических очагов».

Нет логики. Вы отвергли инфаркты миокарда и в то же время в завуалированной форме признали их, коль указали на очаги миомаляции?

Ответ: Мне сказать в оправдание нечего. Эти факты изобличают неопровержимо. Но тем не менее я все-таки настаиваю, что лично в моих действиях нет злого умысла. Было так. 25 июля, недооценив электрокардиографические данные, я совершил медицинскую ошибку. 28 августа, когда вторично электрокардиограммы, снятые врачом Тимашук, подтвердили, что у А.А. Жданова инфаркт миокарда, а 29 августа с больным случился второй сердечный приступ, я понял, что моя ошибка привела к неправильному лечению А.А. Жданова и грозит больному трагическими последствиями. Начиная с этого момента, я стал делать все для того, чтобы скрыть свою ошибку, выгородить себя и принимавших участие в лечении А.А. Жданова Егорова, Василенко, Майорова и Карпай, для которых не было секретом, что мы все виновны в преждевременной смерти А.А. Жданова.

Вопрос: Значит, пока вы признаете, что преступный умысел появился в ваших действиях после того, как врач Тимашук изобличила вас в неправильном лечении товарища Жданова А.А.

Ответ: Да, я признаю, что, начиная с 28 августа, все наши действия проводились с умыслом и были рассчитаны на то, чтобы скрыть, что по нашей вине жизнь А.А. Жданова была сокращена. Именно с этой целью в клиническом диагнозе, составленном мною, Василенко, Егоровым и Майоровым, была записана двусмысленная формулировка о миоматических очагах, затем по инициативе Егорова было созвано совещание, на котором мы пытались совместными усилиями дискредитировать врача Тимашук. Егоровым вместе с тем были приняты меры к тому, чтобы инфаркты миокарда не были обнаружены после вскрытия тела покойного А.А. Жданова.

Вопрос: Вами лично, что еще предпринималось?

Ответ: 31 августа 1948 года, стремясь выбить из рук врача Тимашук ее основной козырь – электрокардиографические данные, я провел заочный консилиум с участием профессоров Зеленина, Этингера и Незлина, которые дали нужное мне заключение

Вопрос: Когда они вошли в сговор с вами?

Ответ: Прямо к Зеленину, Этингеру и Незлину ничего не говорил, но провел этот консилиум так, что им было понятно, какое заключение я хотел бы получить от них.

Зеленина я знаю десятки лет, это профессор старой дореволюционной школы, твердо соблюдавший правило: «не делай зла другому», и я был уверен, что если он поймет мое затруднительное положение, то всегда подаст руку помощи. Так оно и случилось. Зеленин дал расплывчатое заключение, которое впоследствии позволило мне говорить, что консилиум не нашел у больного А.А. Жданова инфаркта миокарда. Этингер тоже близкий мне человек, мои отношения с ним позволяли мне надеяться, что он не подведет меня, а Незлин – его ученик, всегда следовавший за своим учителем. Короче говоря, все трое – Зеленин, Этингер и Незлин – после того, как в начале консилиума я многозначительно заявил им, что, по моему мнению, у больного инфаркта нет, присоединились к моей точке зрения.

Вопрос: К вашим отношениям с Зелениным, Этингером и Незлиным мы еще вернемся, а сейчас скажите: разве до того, как врач Тимашук установила у товарища Жданова А.А. инфаркт миокарда, не хватало клинических данных для того, чтобы сделать такой же вывод раньше?

Ответ: Клиника болезни А.А. Жданова и, в частности, электрокардиограммы, которые снимала в конце июля Карпай, давали основание говорить уже в то время о наличии у больного А.А. Жданова инфаркта миокарда. Тем моя вина и усугубляется, что в руках у меня было достаточно данных, чтобы предотвратить неправильное лечение А.А. Жданова.

Хочу только повторить, что в основе этого преступления, его первоисточником явилась медицинская ошибка, которую я допустил как консультант, руководивший лечением А.А. Жданова.

Вопрос: Будем изобличать вас дальше. Вы уже признались, что по вашей вине не только жизнь товарища Жданова А.А., но и жизнь товарища Щербакова А.С. была сокращена. Так это?

Ответ: Да, я это признал. При наличии у больного А.С. Щербакова тяжелого заболевания – обширного инфаркта миокарда, осложненного аневризмой сердца, – я и привлекавшиеся к его лечению Этингер и Ланг были обязаны создать для него длительный постельный режим. Мы же этот режим до конца не выдержали: в последний период жизни А.С. Щербакова мы разрешили ему излишние движения, которые пагубно отразились на здоровье больного. Особенно на этом настаивал Ланг, который как-то даже заявил больному А.С. Щербакову: «Если бы вы были у меня в клинике, я бы вас уже выписал. Это создало у больного А.С. Щербакова ложное впечатление о том, что он может разрешить себе большую нагрузку, чем позволяло состояние его здоровья. Если к этому прибавить еще тот факт, что больной А.С. Щербаков 8 и 9 мая 1945 года совершил две длительные поездки на автомашине и дежурившие при нем врачи Рыжиков и Каджрдузов не воспрепятствовали этому, то станет очевидным¸ что по вине нас, врачей, жизнь А.С. Щербакова была сокращена.

Вопрос: Еще чьи жизни были сокращены при вашем участии?

Ответ: Других фактов не было.

Вопрос: Были, и мы допросим вас об этом, а сейчас подведем итог тому, что вы уже признали. Вместе со своими сообщниками вы умертвили товарища Жданова А.А. и товарища Щербакова А.С., неужели вы не понимаете, что вы изобличены, что вам так или иначе придется сказать, чьи задания вы выполняли, кто ваши хозяева, где корни тех преступлений, которые вы совершали.

Ответ: Хозяев у меня не было. Умышленно ни А.А. Жданова, ни А.С. Щербакова я не убивал.

На это не влияло даже то, что у меня, как я показывал, были антисоветские настроения и связи с враждебными советской власти лицами.

Вопрос: С кем?

Ответ: В период учебы в Московском университете я примыкал к эсерам, принимал участие в их собраниях и разделял их политическую программу. Связи с эсерами, однокурсниками по университету Долбней (умер в 1947 году) и Тарасенковым (умер) сделали меня убежденным сторонником буржуазно-демократического строя. Не прошло для меня бесследно и мое долголетнее участие в так называемом Пироговском обществе врачей, где я всецело поддерживал реакционную линию, проводившуюся кадетско-эсеровским большинством этой организации. В общем, связь с эсерами и участие в Пироговском обществе врачей подготовили меня таким образом, что Октябрьскую революцию я встретил враждебно. В первый период установления советской власти я был против конфискации помещичьих земель, считая, что их надо было сохранить как «очаг культурного земледелия». Позже я враждебно отнесся к политике индустриализации страны, полагая, что такая аграрная страна, как Россия, не может выдержать столь быстрых темпов. В силу своих эсеровских взглядов я был против ликвидации кулачества и коллективизации сельского хозяйства.

Вопрос: Кто разделял ваши враждебные взгляды?

Ответ: В те годы моими единомышленниками являлись эсеры Долбня, в последний период своей жизни профессор-психиатр Вихерт, который одно время был моим научным руководителем, умер в 1928 году. Кроме того, я поддерживал связь с Плетневым, осужденным за террористическую деятельность, и разделял его вражеские убеждения о «несовершенстве советского строя». Связь с Плетневым у меня прекратилась приблизительно в 1925 году, мы разошлись с ним, так как я не смог перенести его оскорбительное отношение ко мне как к специалисту. Последние годы я имел связь с Этингером и ныне умершим Певзнером – бывшим директором клиники Института питания, часто вел с ним антисоветские беседы, разделяя вражеские убеждения. С Певзнером мы сходились на том, что в СССР право на бесплатное лечение фактически не осуществляется, павловское учение искусственно переносится в такие области медицины, к которым оно не имеет отношения, что в СССР нельзя, мол, издать достаточное количество научных произведений из-за слабости полиграфической базы, что наука в СССР процветает только на словах, на деле же она на каждом шагу встречает всевозможные препятствия. С Этингером меня сближало общее недовольство внешней политикой Советского Союза. Как Этингер, так и я, считали, что Советское правительство занимает по отношению к США и Англии неправильную политику: вместо сближения с ними и налаживания торговли создает конфликты, мешающие развитию научных и иных связей. Я и Этингер стояли на той точке зрения, что наука, в частности медицина, на Западе развита более высоко, нежели в СССР.

Должен сказать, что эти вражеские настроения возникли у меня в известной мере под влиянием Этингера, который, как это было известно среди ученых Москвы, являлся приверженцем США.

Вопрос: Вместе с этим Этингером вы сократили жизнь товарища Щербакова А.С., а затем также сообща заметали следы умерщвления товарища Жданова А.А. Как видите, злой умысел в ваших действиях сам выплывает наружу, хотя вы и пытаетесь его тщательно скрыть.

Ответ: Я не отрицаю, что мои антисоветские убеждения, связь с Этингером и другими враждебными советской власти лицами, которых я уже назвал, сказывались на моем отношении к лечению руководителей партии и Советского правительства. Я не проявлял заботы об их здоровье, и меня этот вопрос не волновал. Я жил своим миром и своими интересами: коллекционировал ценные картины, скупал бриллианты, имел страсть к деньгам.

Вопрос: Особенно к долларам и фунтам стерлингов?

Ответ: Такой страсти у меня не было.

Вопрос: Не были связи с теми, кто мог платить ими?

Ответ: Я никому не продавался. Верно, я несколько раз выезжал за границу – в Германию, Австрию и во Францию. Встречался там с рядом ученых: в Германии работал в клиниках Бергмана, Шот-Мюллера, Вандеррейста, в Австрии знакомился с лабораториями Нордена, Эпингера и Ягича; во Франции я посещал клиники Карно, Лябе, Лобри и Ратри. Все эти лица были известны в ученом мире как видные специалисты. Мои отношения с ними не выходили за рамки общения, обусловленного взаимными интересами к науке. Связей преступного характера у меня ни с кем из иностранцев не было.

Заявление следствия.

Мы имеем поручение руководства передать вам, что за совершенные вами преступления вас уже можно повесить, но вы можете сохранить жизнь и получить возможность работать, если правдиво расскажете, куда идут корни ваших преступлений, на кого вы ориентировались, кто ваши хозяева и сообщники. Нам также поручено передать вам, что, если вы пожелаете раскаяться до конца, вы можете изложить свои показания в письме на имя вождя, который обещает сохранить вам жизнь в случае откровенного признания вами всех ваших преступлений и полного разоблачения своих сообщников. Всему миру известно, что наш вождь всегда выполняет свои обещания.

Вопрос: Что же вы молчите?

Ответ: Я нахожусь в трагическом положении, мне нечего сказать. Иностранцам я не служил, меня никто не направлял и сам я никого в преступление не втягивал.

Вводится арестованный Майоров Г.И.

Вопрос Майорову: Кто направлял вас, вместе с кем вы совершили злодеяния, о которых показали на следствии?

Ответ: Меня в преступления втянул профессор Виноградов.

Вопрос ему же: А кому служил Виноградов?

Ответ: Безусловно, американцам.

Арестованный Майоров Г.И. уводится.

Вопрос: Как видите, ваши же сообщники изобличают вас как преступника, находившегося на службе у иностранных государств?

Ответ: Майоров прав только в одном: я действительно втянул его в преступление, когда стал скрывать всевозможными путями свою ошибку в лечении больного А.А. Жданова. Но Майоров клевещет на меня, заявляя, что я работал на американцев. Он скорее мог назвать меня немецким шпионом, так как я симпатизировал немцам, в науке был приверженцем немецкой школы, ездил в Германию, где ученые, с которыми мне приходилось встречаться, хорошо меня принимали.

Вопрос: Следствие не ограничивает вас, оно требует лишь, чтобы вы говорили правду – кому служили и во имя чего?

Ответ: Шпионом я не был.

Вопрос: Предоставляем вам возможность подумать – выход у вас один: правдивые показания о корнях ваших преступлений, сообщниках и хозяевах.

Допрос окончен в 23 час. 30 мин.

Протокол записан с моих слов верно, мной прочитан.

Виноградов.

Допросили:

Зам. начальника Следчасти по особо важным делам МГБ СССР

полковник госбезопасности Соколов

Старший следователь Следчасти по особо важным делам МГБ СССР майор госбезопасности Меркулов

Копия верна:

Оперуполномоченный Следчасти по особо важным делам МГБ СССР майор госбезопасности Страхолюбов

(ЦА ФСБ РФ. Архивная коллекция. Копия).