Текст книги "Сталин должен был умереть"

Переломным в карьере Лысенко стал 1935 год. На съезде ударников сельского хозяйства в Кремле Сталин в ответ на его эмоциональное выступление поощрил Лысенко возгласом «браво». С тех пор он неизменно поддерживал Лысенко. Сталин простил ему даже то, что во время войны родной брат Лысенко находился на службе у оккупантов.

Возвеличивание Лысенко затормозилось в 1948 году, когда стало очевидным, что его «новаторские» начинания на поприще земледелия оказались несостоятельными. Деятельность Лысенко напрямую затрагивала производственную сферу, поэтому была разорительной для сельского хозяйства страны.

При поддержке Сталина ему удалось перевести научный спор с генетиками в идеологическую плоскость. Отрицание наличия генов, признание наследования приобретенных родителями признаков потомством стали краеугольным камнем мичуринской биологии, которая противопоставлялась всей мировой биологии, объявленной реакционной.

Заставить Сталина признать свою ошибку, дать задний ход было невозможно. Не исключено, что со стороны Сталина не обошлось без скрытых или явных угроз в адрес А. Жданова и его сына.

Нашлись свидетели разговора А. Жданова с позвонившим ему 23 июля в «Долгие бороды» 1-м заместителем начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Дмитрием Шепиловым. «По свидетельству медицинского персонала, разговор был явно неприятен Жданову: он что-то кричал в трубку в состоянии крайнего эмоционального возбуждения». Через несколько часов у него начался первый сердечный приступ. Это произошло всего за неделю до открытия приснопамятной августовской сессии ВАСХНИЛ, завершившей разгром советской генетики. Сталин заставил Юрия Жданова «отречься от генетики», который 7 июля 1948 года поспешил прислать ему покаянное письмо. Ровно месяц Сталин его придерживал. Оно было опубликовано в «Правде» в день закрытия сессии ВАСХНИЛ. Вот только одна фраза из этого послания, которая все объясняет: «Я не подверг беспощадной критике коренные методологические пороки менделеевско-морганистской генетики».

На специально организованной сессии ВАСХНИЛ, которая состоялась 31 июля – 7 августа 1948 года, с проблемным докладом «О положении в биологической науке» выступил Трофим Лысенко. В конце доклада последовало его «сенсационное» сообщение об одобрении этого документа Сталиным. Сталин фактически выступил в роли соавтора Лысенко.

В статье «Корифей науки», опубликованной на третий день после смерти вождя в газете «Правда» (8 марта 1953 года), Лысенко рассказал, что «Сталин непосредственно редактировал проект доклада “О положении в биологической науке”, подробно объяснил мне свои исправления, дал указания, как излагать отдельные места доклада».

Мне довелось видеть фотокопию этого документа, многие страницы которого действительно были испещрены пометками Сталина.

После августовской сессии ВАСХНИЛ преподавание классической генетики было запрещено. С рабочих мест согнали более 3000 хороших специалистов. Генетик с мировым именем, Николай Иванович Вавилов, к тому времени пять лет как умер в тюрьме.

После этих событий А. Жданов перестал серьёзно обращать внимание на своё здоровье. Запил. В его истории болезни после 7 августа, когда он прочел в газете «Правда» покаянное письмо сына, уже не появилось ни одной электрокардиограммы.

В оценке Лысенко А. Жданов и его сын Юрий определенно выступали оппонентами Сталину. Не исключено, что все это могло стать провоцирующим фактором, вызвавшим развитие у А. Жданова острого инфаркта миокарда.

Некоторые говорят, что Сталин был сильно расстроен смертью А. Жданова. И что он якобы приказал убрать из гостиной своей дачи рояль, на котором иногда играл А. Жданов.

Тогда непонятно, почему его не заинтересовала версия врача Тимашук о возможных причинах смерти члена Политбюро.

О болезни и смерти А. Жданова теперь пишут разное. В книге Леонида Млечина («КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные материалы». М.: Центрполиграф, 2001) есть, например, такой интересный абзац: «Свидетелей, которые могли бы рассказать подлинные обстоятельства смерти Жданова, нет. Первой, через семь дней после смерти Жданова, повесилась его экономка. Потом был уничтожен лечащий врач, который делал вскрытие вместе с профессором Виноградовым. В 1951 году застрелился комендант государственной дачи, на которой умер Жданов. В черепе у него обнаружили два пулевых отверстия».

Папка с первым письмом Тимашук и вклеенным туда конвертом с электрокардиограммой (их тогда делали на фотопленке) попалась на глаза следователю Следственной части по особо важным делам МГБ подполковнику Рюмину. Из истории с ЕАК Рюмин вышел весьма потрепанным. Лавров он себе не снискал, а деловую репутацию и отношения со многими людьми, внутри и вне своей организации, сильно подпортил. Какие-то отголоски негативного отношения к Рюмину определенно могли дойти и до Сталина. А тут еще, как на грех, в служебной машине Рюмин забыл материал с грифом «секретно».

Кадровый рост для Рюмина был заказан. Тщеславия же было хоть отбавляй. По своей инициативе он решился «копать». Однако, поскольку никакой крамолы обнаружить не удалось, «дело» увядало.

Его непосредственные начальники, в том числе и министр госбезопасности, зная, что тут упоминается фамилия личного врача Сталина, порекомендовали Рюмину в это дело не ввязываться. Тот затаился.

По стране прокатилась волна массовых арестов. О настроениях Сталина в этот период может свидетельствовать тот факт, что он распорядился изолировать двух теток своей дочери Светланы. Когда она возмущённо спросила отца: «За что?», он резко ответил: «Они много болтали. Они слишком много знали и слишком много болтали. Этим пользуются наши враги». А.С. Аллилуевой приписывалось, например, такое заявление: «…С возрастом Сталин делается все более невыносимым и подвергает репрессиям неугодных ему лиц. Такого диктатора Россия еще не видела».

Примерно в это же самое время началась разработка профессора Якова Гиляриевича Этингера, который был довольно известным в Москве практикующим врачом-кардиологом. Этингер отличался невыдержанностью высказываний, для которых плохо выбирал объект, место и время разговора. Сын Этингера впоследствии писал, что в их доме была установлена подслушивающая аппаратура. Однако особой необходимости в этом не было. Исчерпывающую информацию о настроениях профессора можно было легко получить, опросив его сослуживцев, которым он нередко пересказывал содержание передач западных радиостанций. Передачи на русском языке основательно глушили. Этингер мог слушать политические новости на иностранных языках.

Этингеру было что рассказать. Ему приходилось лечить многих видных партийных и военных деятелей, в том числе и тех, кого Сталин считал своими политическими врагами и расстреливал. Для Этингера они были обычными пациентами, с которыми у него часто складывались доверительные, дружеские отношения.

Этингер начал свою медицинскую деятельность военным врачом. С 1914 по 1917 год он служил в русской армии в должности ординатора военного госпиталя. С 1918 по 1920 год он был начальником одного из крупных военных госпиталей Красной армии. Возможно, что именно тогда его пути пересеклись с маршалом Тухачевским, для которого он впоследствии стал семейным врачом.

После демобилизации в 1922 году Этингер приехал в Москву, где в течение 10 лет работал ассистентом, а затем приват-доцентом медицинского факультета 1-го Московского университета. В 1932 году 45-летнему ученому поручили организовать кафедру пропедевтики внутренних болезней во 2-м Московском медицинском институте, где в 1937 году он стал доктором наук и профессором. Его пригласили быть консультантом Лечебно-санитарного управления Кремля.

Этингер страдал хроническим заболеванием сердца. Нередко приступы грудной жабы случались с ним во время лекций и занятий со студентами. После одного из таких приступов академик Зеленин привел Этингера к моему отцу для снятия электрокардиограммы. Они познакомились. Через некоторое время мой отец передал ему для просмотра свою докторскую диссертацию. Этингер похвалил работу и согласился выступить официальным оппонентом. Несмотря на данный им положительный отзыв, на ученом совете он, неожиданно для всех, выступил с критикой работы и чуть было не сорвал защиту диссертации.

Когда академик Зеленин обратился к нему за разъяснениями, Этингер сказал, что главная его претензия – это молодость моего отца. По его мнению, клиницист должен защищать докторскую диссертацию в 50 лет, как он сам, а не в 40 лет.

Неосторожность и наивность Этингера дорого ему обошлись. Летом 1949 года (некоторые утверждают, что по личному указанию Сталина, которого ознакомили с букетом «сионистских», «антисоветских» и, главное, «антисталинских» высказываний профессора) его отстранили от заведования кафедрой во 2-м Московском медицинском институте. Он перестает быть консультантом Кремля. Ему оставляют лишь пост заведующего терапевтическим отделением Московской городской Яузской больницы имени Медсантруда, что находится вблизи Таганской площади.

Инспирированное Сталиным гонение на евреев Абакумова тревожило. Прошедший войну генерал, возглавлявший Главное управление контрразведки Смерш, имел свое представление о том, как на самом деле должны выглядеть настоящие враги государства. Советские евреи для этой роли явно не подходили. В его собственном ведомстве, в том числе и на руководящих должностях, было много высококвалифицированных и доказавших свою преданность системе сотрудников госбезопасности евреев.

Для Рюмина Этингер был уже подстреленной дичью. Дни его свободы были сочтены. Рюмин делает новый выпад. Он пытается обвинить Этингера в неправильном лечении видных партийных и государственных деятелей, в первую очередь секретаря ЦК Александра Щербакова.

Любимец Сталина Александр Щербаков, которого он в 1941 году сделал секретарем ЦК, а вскоре кандидатом в члены Политбюро, начальником Главного политического управления РККА, заместителем наркома обороны СССР, слыл горьким пьяницей. По воспоминаниям Н.С. Хрущева, который называл его характер не иначе, как «ядовитым, змеиным», Щербаков «…и сам глушил крепкие напитки, и других втягивал в пьянство в угоду Сталину». Щербаков умер 10 мая 1945 года, на следующий день после объявления о победе в Великой Отечественной войне. Накануне он совершил утомительную для него поездку из подмосковного санатория «Барвиха», где находился на реабилитации после перенесенного в декабре 1944 года тяжелого инфаркта миокарда, в Москву. Там, в кругу близких друзей, он «хорошо» отметил День Победы. Свой диагноз Щербакову поставил Берия: «Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и помер». Сталин подсластил пилюлю: «…дураком был – стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой». Потом Сталин об этом намеренно забудет, когда в 1952 году в преждевременной смерти Щербакова станут обвинять врачей.

Этингера арестовали 18 ноября 1950 года. Два дня пожилого (ему шел седьмой десяток лет) больного человека в неизвестности продержали в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке, после чего до смерти напуганного его привели на первый допрос к Рюмину, который с места в карьер предъявил ему обвинение во вредительском лечении видных партийных деятелей. Рюмин порекомендовал ему чистосердечно рассказать о своих зарубежных хозяевах, по указке которых он этим занимался. С этой точки зрения Рюмин посчитал Этингера весьма перспективным для следствия. В 1909 году Этингер окончил естественно-математический факультет Кенигсбергского университета, в 1913 году – медицинский факультет Берлинского университета, в 1926 году он был в научных командировках в США и Германии. Выбить из него нужные признательные показания для Рюмина казалось простым делом.

Однако через несколько минут после начала допроса у Этингера начался сильный приступ грудной жабы. Пришлось спешно вызывать к нему тюремного врача. Рюмин ушел с первого допроса раздосадованным. Такая же история повторилась и на следующих допросах.

Один из допросов Этингера Рюмин провел в присутствии Абакумова. Этингер подробно рассказал о характере заболевания А. Щербакова, о назначенном ему лечении, о нарушении пациентом предписанного режима, не преминул напомнить о том, что А. Щербакова регулярно консультировал академик Виноградов и признавал его лечение правильным. Абакумов опять не захотел связываться с лечащим врачом Сталина и порекомендовал Рюмину закрыть это дело как бесперспективное.

По приказу Абакумова Этингера перевели в Лефортовскую тюрьму. Несмотря на запрет Абакумова, Рюмин постоянно предпринимал безуспешные попытки добиться от Этингера признания своей вины. Его жестоко избивали, не давали спать. Приступы грудной жабы следовали один за другим. Здоровье Этингера настолько ухудшилось, что медсанчасть Лефортовской тюрьмы была вынуждена письменно указать Рюмину на критическое состояние подследственного. Не выдержав очередного допроса, Этингер умер.

Рюмин опять остался ни с чем. Его отношения со своим министром были окончательно испорчены.

Он понял, что над ним нависла угроза неизбежного расставания с Министерством госбезопасности. Тогда Рюмин решил рискнуть и разом переступить через Виноградова и оберегавшего его Абакумова. Решение вопроса лежало на поверхности. Он объединил дела о скоропостижной смерти А. Жданова и А. Щербакова в одно делопроизводство. Теперь его можно было представить таким образом, что в Лечебно-санитарном управлении Кремля орудует группа врачей, представляющих угрозу для высшего руководства страны и в первую очередь для самого Сталина, которых покрывает Абакумов. Оставалось найти способ довести все это до сведения вождя.

Рюмин остановился на Маленкове, у которого, как он знал, были постоянные трения с Абакумовым. Для этого он решил предварительно переговорить с помощником Маленкова Сухановым. Тот доложил своему шефу. Маленков захотел, чтобы все это было изложено на бумаге.

Как пишет Павел Судоплатов, «Рюмин охотно пошел навстречу требованиям Суханова написать Сталину письмо с разоблачением Абакумова».

Стало известно, как составлялось это письмо. «Через тридцать лет после описываемых событий, – сообщает Павел Судоплатов, – моя родственница, работавшая машинисткой в секретариате Маленкова (ее непосредственным начальником был Суханов), рассказывала мне, что Рюмин был настолько необразован и безграмотен, что одиннадцать раз переписывал свое письмо с обвинениями в адрес Абакумова. Суханов держал его в приемной около шести часов, а сам вел переговоры с Маленковым по поводу содержания письма Сталину.

В своем письме, обвинявшем Абакумова (с подачи Маленкова), Рюмин заявлял, что тот приказывал Следственной части не давать хода материалам по сионистскому заговору, направленному против руководителей Советского государства».

«Рюмин, – добавляет Павел Судоплатов, – обвинил Абакумова в том, что именно он несет ответственность за смерть Этингера, так как специально поместил его в холодную камеру в Лефортовской тюрьме с целью убрать одного из участников “заговора врачей” и тем самым помешать ему выдать других заговорщиков-сионистов. Для придания обвинениям большей убедительности на свет было извлечено из архива письмо Тимашук».

На забытое письмо Тимашук неожиданно навела взятая к тому времени под стражу (14 июля 1951 г.) врач Центральной поликлиники Минздрава СССР Софья Карпай, которая в бытность своей работы в ЛечСанупре Кремля привлекалась к медицинскому обслуживанию «особой группы» – членов Политбюро. В постановлении на арест ей вменялось «преступно-халатное исполнение своих обязанностей». На самом же деле от нее хотели добиться компромата на профессора Этингера. Следователь Чеклин завил: «Вы арестованы за проведение вражеской работы против советской власти. Приступайте к показаниям об этом». Карпай в категорической форме отвергла все предъявляемые к ней претензии. Потом проговорилась: «К работе я относилась добросовестно и никаких замечаний не имела. Правда, я должна показать о своих отношениях с врачом Тимашук Л.Ф., которая с первых дней моей работы в электрокардиографическом кабинете относилась ко мне с неприязнью, подавала в отношении меня заявления о том, что я даю неправильный анализ по снимкам ЭКГ. Однако каждый раз при проверке ее заявлений факты не подтверждались. Наиболее характерный случай произошел в 1948 году, когда Тимашук заявила о том, что я дала неправильное заключение по электрокардиограммам Жданова, а лечащие врачи в связи с этим организовали неправильное лечение. …О заявлении Тимашук мне рассказал Виноградов. …Созданная комиссия подтвердила правильность моих заключений, кроме того, это также было подтверждено при вскрытии тела Жданова».

Следователя заинтересовал состав комиссии: «Насколько мне известно, – ответила Карпай, – это были Виноградов, Зеленин, Этингер, Незлин». Круг замкнулся.

Маленков не оставил без внимания сигнал Рюмина, иначе его самого могли представить Сталину в плохом свете. Именно он подсказал Рюмину придать его заявлению выраженную сионистскую окраску.

Сталин уже давно был серьезно обеспокоен состоянием дел в Министерстве государственной безопасности. Иначе и быть не могло, поскольку именно это ведомство позволяло ему безнаказанно распускать руки.

В июле 1951 года он срочно меняет Абакумова на Игнатьева.

Этому предшествовала проверка деятельности Министерства государственной безопасности специальной комиссией в составе Маленкова, Берии, Шкирятова и Игнатьева. Несомненно, что этот список был подсказан Сталину Маленковым. В него вошли все основные недруги Абакумова. Ничего хорошего это ему не сулило. Все так и вышло.

Еще в должности начальника Следственной части МГБ Рюмин несколько раз беседовал с Павлом Судоплатовым, высказывая претензии к работавшим с ним сотрудникам. Никаких серьезных аргументов он предъявить не мог: «Я заявил Рюмину, что меня это совершенно не убеждает и Эйтингон (чекист, руководивший убийством Троцкого в Мексике) в моих глазах по-прежнему остается надежным и заслуживающим доверия, ответственным сотрудником органов безопасности. Рюмин возразил:

– А вот Центральный Комитет нашел эти данные вполне убедительными. – И тут же, выхватив папку из моих рук, с гневным видом удалился».

В первую очередь под прицел Рюмина попали кадровые работники Министерства госбезопасности еврейской национальности. На роль «местного разоблачителя» был выбран полковник следственной части Шварцман. Журналист по специальности, которому обычно поручали редактировать фальсифицированные признания, вырванные у заключенных. Когда Шварцмана взяли, то, зная нравы, царившие в его ведомстве, он не стал «запираться» и сразу же наговорил на себя «десять бочек арестантов».

Абсолютно нормальный человек и примерный семьянин прикинулся психически неполноценным гомосексуалистом. Его дикие, иначе не назовешь, признания приведены в книге Судоплатова:

«Чтобы доказать свое сотрудничество, он выдвигал против должностных лиц еврейской национальности одно обвинение за другим. В то же самое время он выдумывал самые невероятные истории вроде такой: в террористической деятельности ему помогали “родственники”, “сионисты”. Он также рассказал, что спал с падчерицей и в то же время имел гомосексуальные отношения с сыном. Шварцман также “признался”, что, будучи гомосексуалистом, находился в интимных отношениях с Абакумовым, его сыном и послом Великобритании в Москве. Свои гомосексуальные контакты с американскими агентами – двойниками Гавриловым и Лаврентьевым – он, по его словам, использовал для того, чтобы через этих внедренных в посольство США людей получать инструкции и приказы для еврейских заговорщиков».

«Признания» Шварцмана вызвали сомнения даже у такого прожженного циника, каким был Рюмин. Он заподозрил у него острое психическое помешательство. Ранее за Шварцманом никаких странностей не замечали. Рюмин побоялся показывать протоколы допросов Шварцмана Сталину сам, поэтому пошел к нему вместе с вновь назначенным министром госбезопасности Игнатьевым. Когда они доложили Сталину о выдвинутых Шварцманом обвинениях против тридцати сотрудников Министерства госбезопасности еврейской национальности, занимавшихся терроризмом, и сообщили о своем намерении провести психиатрическую экспертизу Шварцмана, Сталин заявил Игнатьеву и Рюмину: «Вы оба дураки. Этот подонок просто тянет время. Никакой экспертизы. Немедленно арестовать всю группу».

Тогда же у Рюмина возникла идея попытаться поставить во главе «сионистского заговора» в Министерстве государственной безопасности начальника токсикологической лаборатории («Лаборатория-Х») Майрановского. Его знали все, и он всех знал, поэтому его нетрудно было «назначить» главарем. Между тем Игнатьев, памятуя, что Майрановский часто выполнял «специальные» поручения Сталина, с таким поворотом дела не соглашался, о чем неоднократно предупреждал Рюмина. Однако Рюмин его опередил, выбив от Майрановского «признательные» показания. Игнатьеву все же удалось настоять на своем, и он выделил дело Майрановского в отдельное делопроизводство.

На главную роль срочно потребовался новый фигурант в лице Абакумова. Никаким защитником или даже симпатизирующим евреям он конечно же не был. По мнению Павла Судоплатова «Абакумов не горел желанием расширять рамки дела Еврейского антифашистского комитета до уровня мирового заговора. Он знал, что такие обвинения наверняка вызовут напряженность в верхах, особенно Ворошилова и Молотова, женатых на еврейках, и Кагановича, который сам был евреем. Осторожность, проявленная Абакумовым, сыграла в его судьбе роковую роль».

Когда Рюмин предъявил Абакумову, сидевшему в одиночной камере в Матросской Тишине, собранные им материалы по «еврейскому заговору» в МГБ, тот, несмотря на свое незавидное положение и плачевное физическое состояние, рассмеялся.

Эта история была рассказана Павлу Судоплатову Людвиговым (высокопоставленный сотрудник госбезопасности), когда оба они находились в тюрьме.

Многие недоумевают. Как такое могло случиться, что недалекий, малограмотный человек (он окончил лишь бухгалтерские курсы) попал в славившееся строгой системой отбора сотрудников Министерство государственной безопасности. Его бывшие коллеги вспоминали, что он часто обращался к ним за разъяснением смысла простых слов. У них сложилось впечатление, что он не прочитал ни единой книги. Зато был не дурак выпить. Окружающим Рюмин похвалялся, что его «норма» – 700 граммов водки. Любил поесть и был похотлив.

Почетный сотрудник госбезопасности И.В. Леонов, прослуживший в органах военной контрразведки почти 30 лет, рассказал, что появление Рюмина в МГБ произошло в результате трагической для Абакумова ошибки, причиной которой он сам и явился.

Дело обстояло следующим образом. В 1950 году Абакумов проводил всесоюзное совещание руководителей следственных служб республиканских, краевых, областных органов госбезопасности и особых отделов военных округов и флотов. В числе участников этого совещания от особого отдела Архангельского военного округа оказался Рюмин.

В конце совещания министр госбезопасности обратился к присутствовавшим с вопросом, все ли им понятно. С места раньше других сорвался Рюмин и бойко отрапортовал, что поставленные задачи ясны и будут выполнены.

Абакумов поинтересовался у начальника следственной части Лихачева: кто этот бравый подполковник? Тот сказал ему, что это Рюмин из Архангельска. Абакумов порекомендовал посмотреть, не подойдет ли этот провинциал для работы в следственной части. Лихачев воспринял это как прямое указание. Рюмина прикомандировали к центральному аппарату.

Письмо Рюмина, отредактированное Маленковым, зачитывали на Политбюро, которое вел Сталин. Абакумов все отрицал, называл Рюмина авантюристом.

Сталин порекомендовал Абакумову не допускать выпадов против Рюмина и говорить по существу.

В конце обсуждения он признал свою вину только в той части, что в органы госбезопасности смогли проникнуть такие недостойные и безграмотные люди, как Рюмин. «За это я готов нести соответствующее наказание».

Однако судьба Абакумова уже была предрешена.

Комиссия под руководством Маленкова установила ряд неоспоримых фактов, среди которых на первое место была поставлена смерть профессора Этингера:

«В ноябре 1950 года был арестован еврейский националист, проявлявший резко враждебное отношение к советской власти, – врач Этингер. При допросе старшим следователем МГБ т. Рюминым арестованный Этингер без какого-либо нажима признал, что при лечении т. Щербакова А.С. имел террористические намерения в отношении его и практически принял все меры к тому, чтобы сократить его жизнь.

ЦК ВКП(б) считает это показание Этингера заслуживающим внимания. Среди врачей, несомненно, существует законспирированная группа лиц, стремящихся при лечении сократить жизнь руководителей партии и правительства. Нельзя забывать преступления таких известных врачей, совершенных в недавнем прошлом, как преступление врача Плетнева и врача Левина, которые по заданию иностранной разведки отравили В.В. Куйбышева и Максима Горького. Эти злодеи признались в своих преступлениях на открытом судебном процессе, и Левин был расстрелян, а Плетнев осужден к 25 годам тюремного заключения. Однако министр госбезопасности Абакумов, получив показания Этингера о его террористической деятельности, в присутствии следователя Рюмина, заместителя начальника следственной части Лихачева, а также в присутствии преступника Этингера признал показания Этингера надуманными, заявил, что это дело не заслуживает внимания, заведет МГБ в дебри, и прекратил дальнейшее следствие по этому делу. При этом Абакумов, пренебрегая предостережением врачей МГБ, поместил серьезно больного арестованного Этингера в заведомо опасные для его здоровья условия (в сырую и холодную камеру), вследствие чего 2 марта 1951 года Этингер умер в тюрьме.

Таким образом, погасив дело Этингера, Абакумов помешал ЦК выявить безусловно существующую законспирированную группу врачей, выполнявших задания иностранных агентов по террористической деятельности против руководителей партии и правительства. При этом следует отметить, что Абакумов не счел нужным сообщить ЦК ВКП(б) о признаниях Этингера и таким образом скрыл это важное дело от партии и правительства».

Последовали оргвыводы. Абакумова сняли с работы министра государственной безопасности. Как человека, «совершившего преступления против партии и Советского государства», арестовали и открыли следственное дело.

Рюмин стремительно пошел в гору. Заштатного подполковника сделали начальником Следственной части по особо важным делам. Вскоре он стал заместителем министра госбезопасности по следственной работе. Ему присвоили звание генерала.

Всеми силами Рюмин старался оправдать доверие Сталина. Но тут у него опять случилась осечка. Его прежний начальник оказался ему не по зубам.

«Абакумов, – как пишет Павел Судоплатов, – яростно отрицал свою вину, доказывая, что не скрывал никаких материалов о “заговоре врачей” и тем более не являлся его руководителем или вдохновителем и не привлекал к “заговору” подчиненных сотрудников – евреев из Министерства госбезопасности. Он продолжал полностью отрицать предъявлявшиеся ему обвинения даже под пытками, “признания” от него так и не добились».

Барахтаясь в пене поднятой Сталиным антисемитской волны, Рюмин ничего не смог придумать лучшего, как выудить из протоколов допросов членов ЕАК 213 упоминавшихся там лиц, большинство из которых имели еврейские фамилии. К этому списку, в котором первыми стояли Эренбург, Гроссман, Маршак, он пристегнул умершего в Лефортовской тюрьме Этингера, который, как ему было известно, регулярно заходил в офис ЕАК, где просматривал поступавшие туда иностранные журналы и высказывал одобрение идее создания еврейской республики в Крыму. Часть лиц из этого списка уже находилась под стражей.

Есть воспоминания И.Б. Маклярского, известного советского кинодраматурга (киносценарии «Подвиг разведчика», «Секретная миссия»), как Рюмин проводил допрос: «Что, жид, неохота помирать?» – вкрадчиво поинтересовался Рюмин и в доходчивой форме объяснил, что он думает о евреях вообще и о Маклярском в частности. Евреи, по мнению Рюмина, поголовно шпионская нация. Они захватили в Москве все медицинские посты, адвокатуру, Союз писателей и Союз композиторов, не говоря уже о торговой сети. Однако из миллионов евреев пользу государству рабочих и крестьян приносили только единицы, тогда как остальные – потенциальные враги» (Кирилл Столяров. «Палачи и жертвы»).

«Однако такая ретивость сверх разума, – как пишет Геннадий Костырченко, – не нашла поддержки у Сталина, и замысел Рюмина начать массовую посадку интеллигенции еврейского происхождения так и остался на бумаге».

Тем временем карательная машина методично продолжала перемалывать человеческие судьбы. Из 110 человек, привлеченных тогда к уголовной ответственности по обвинению в шпионаже и националистической деятельности, 10 человек было казнено, 5 умерло во время следствия, 90 приговорено к разным срокам, в том числе 20 человек – к 25 годам, а 50 – к 10 годам лагерей. Свободу получили лишь 5 человек. Но это были разрозненные дела. Рюмин видел, что Сталина можно заинтересовать только новым масштабным процессом.

Он снова принялся за Тимашук. Когда ее вызвали в Министерство государственной безопасности для дачи объяснений по поводу причин смерти А. Жданова, она разом припомнила все свои обиды. Как это происходило, стало известным из ее письма к министру здравоохранения СССР, которое она написала сразу же после XX съезда КПСС:

31.01.1956 г.

«…Майор Белов предложил мое заявление с ЭКГ передать не в ЦК ВКП(б), а по линии его начальства – Н.С. Власик. Я не возражала, но просила это сделать побыстрее, т. к. состояние больного ухудшалось, а режим и лечение не соответствовали его заболеванию (больному разрешалось вставать в уборную, гулять по парку и ежедневно делали общий массаж – массажистка Туркина В.Д.).

7/IX-1948 г. я написала письмо в ЦК ВКП(б) на имя секретаря Кузнецова А.А., в котором изложила свое мнение о неправильном диагнозе и лечении больного Жданова (копию письма прилагаю).

Я не получила ответа на письмо, и 7 января 1949 года вторично послала в ЦК ВКП(б) А.А. Кузнецову письмо с просьбой принять меня по делу покойного Жданова, но и на это письмо ответа не получила, с тех пор я больше никуда не обращалась по этому вопросу.

Спустя четыре с лишним года, в конце 1952 г., меня вызвали в МГБ к следователю по особо важным делам, который предложил мне написать все то, что я знаю о лечении и смерти Жданова А.А.

Я изложила то, что мною уже было написано в 1948 г. в ЦК ВКП(б) т. Кузнецову А.А. После этого меня еще вызывали в МГБ по тому же вопросу.

2/01-1953 г. меня вызвали в Кремль к Г.М. Маленкову, который сообщил мне о том, что он от имени Совета Министров СССР и И.В. Сталина передает благодарность за помощь правительству в разоблачении врачей – врагов народа, и за это правительство награждает меня орденом Ленина. В беседе с Г.М. Маленковым речь шла только о врачах, лечивших Жданова. Я ответила, что ничего особенного не сделала для того, чтобы получить столь высокую награду, и на моем месте любой советский врач поступил бы так же.

В Кремлевской больнице я проработала 28 лет без единого упрека, о чем свидетельствует награждение меня в 1950 г. орденом Знак Почета и в 1954 г. орденом Трудового Красного Знамени».

К этому следует добавить, что единственным, кто в далеком 1948 году поддержал Лидию Тимашук, был профессор В.Е. Незлин. Он внимательно изучил электрокардиограмму А. Жданова, сделанную незадолго до его смерти и, загадочно улыбаясь, произнес: «Инфаркт миокарда – это как деньги: или они есть, или их нет». Еще один известный кардиолог, профессор Фогельсон, приложил руку к тому, чтобы переквалифицировать Тимашук, которая по специальности была гинекологом, в терапевты с уклоном в ЭКГ.