Текст книги "Сталин должен был умереть"

Сталин постарался дискредитировать ее и в личном плане и, как позднее писал Хрущев, «опозорить Жемчужину и уколоть, задеть мужское самолюбие Молотова». Полина Жемчужина, которой в то время было уже за пятьдесят, следила за собой и была, как говорят, молодящейся женщиной. «Любовника» для нее «назначили» из ее сослуживцев. Для этого некоторых из них пришлось арестовать. На уговоры и угрозы поддался только один, согласившийся на оговор, опасаясь за судьбу жены и детей.

В предновогодние дни 1948 года Сталин вынес все это на Политбюро. «Помню грязный документ, – вспоминал Хрущев, – в котором говорилось, что она была неверна мужу, и даже указывалось, кто были ее любовниками. Много было написано гнусности».

Молотов был уже не тот, поэтому на этот раз вместе со всеми он был вынужден проголосовать за исключение Полины Жемчужиной из партии как не заслуживающей политического доверия. К этому времени она уже официально не являлась его женой, поскольку Сталин в ультимативной форме предложил ему с ней развестись.

Опасаясь широкой огласки, Полину Жемчужину взяли под стражу не на дому, а в здании ЦК, куда ее вызвали утром 21 января 1949 года. На Лубянке решили ограничиться обвинениями в служебных злоупотреблениях (искажении отчетности, незаконном расходовании средств) по последнему месту работы в должности начальника Главтекстильгалантерейпрома и моральном разложении (фаворитизме и пьянстве). Наказание по тем временам было относительно мягким: пять лет ссылки в Кустанайскую область Казахстана.

Несколько месяцев спустя (4 марта 1949 года) Сталин переступил и через самого Молотова, лишив его поста министра иностранных дел СССР.

В последние годы на разных каналах телевидения многократно демонстрировались кадры кинохроники, относящиеся к различным периодам советского времени. Соединенные воедино, они представляют собой многочасовой документальный фильм о Сталине, показывая его таким, каким он был на самом деле. Для тех, кто знаком с содержанием деятельности Сталина в разные периоды его жизни, сопоставление известного с происходящим на экране весьма интересно и поучительно. Несмотря на скрытность Сталина, есть большие различия его поведения в каждой конкретной ситуации.

Киносъемка довоенного времени всегда показывала Молотова рядом со Сталиным. Обычно Молотов идет справа от Сталина, вровень, или на шаг позади.

Кадры послевоенного времени обнаруживают министра иностранных дел СССР уже за спинами новых фаворитов Сталина. Молотов больше не улыбается. Взгляда Сталина избегает. На одном из сюжетов, посвященных первомайской демонстрации, можно было видеть, как вождь недовольно морщится в тот момент, когда мимо трибуны Мавзолея демонстранты проносят портрет Молотова. Для Сталина Молотов уже не второй человек в партии. Но об этом до поры до времени знало лишь его ближайшее окружение.

Известно, что после 1945 года Сталин практически прервал свои прежние отношения с Молотовым. Этому предшествовали следующие события. Поздней осенью 1945 года Сталин впервые ушел в объявленный отпуск и выехал в Сочи. Зарубежная пресса запестрела сообщениями о «тяжелой болезни» Сталина. Из Парижа пришло сообщение, что «он болен грудной жабой», в Стокгольме посчитали, что у Сталина неизлечимая «болезнь печени», в Риме не сомневались, что «Сталину осталось несколько месяцев жизни…», а в Анкаре распространился слух о том, что он «уже умер».

Западные обозреватели поспешили объявить Молотова преемником Сталина. «До сих пор Сталин доминировал во всем настолько определенно, что ни для какой значительной личности не было места для проявления своего значения». Теперь стали писать, что «…Молотов является как бы вторым после Сталина гражданином Советского Союза. Причины этого следует искать не в его официальном положении, а, скорее всего, в том, что он сам постепенно завоевал себе большой авторитет. Прочное положение Молотова в его собственной стране и великое доверие к нему со стороны его народа нельзя приписать его замечательной деятельности как народного комиссара иностранных дел. Оно коренится в революционном движении» (норвежская «Арбейдербладет»).

Эта публикация не прошла мимо внимания Сталина. Он немедленно потребовал объяснений. Ему донесли, что в 1944 году корреспондент этой газеты Карл Эванг посетил Москву и встречался с Молотовым. Сталину такой демарш Молотова очень не понравился.

По давно заведенному правилу Сталин, покидая Москву, оставлял вместо себя Молотова. Теперь он начал изощренно придираться к нему, по любому поводу демонстрируя окружающим его действительные и мнимые ошибки.

Борис Соколов («Наркомы страха». М.: АСТ-ПРЕССКНИГА, 2001), систематизировавший «сочинские» шифровки Сталина, приводит перечень вмененных тогда Молотову прегрешений. Мелких и не очень. Мстительный Сталин ни одно из них не оставил без своих язвительных замечаний.

Так, например, Сталин был очень недоволен тем, что при выработке регламента работы «Дальневосточной комиссии», на которой должна была определяться политическая линия выполнения Японией условий капитуляции, Молотов опрометчиво согласился, чтобы решения принимались не единогласно, а большинством голосов. Нам это было действительно невыгодно, поскольку США с союзниками имели в этой комиссии большинство. Под давлением Сталина Политбюро 4 ноября приняло специальное постановление, осуждающее Молотова за «манеру отделять себя от правительства и изображать либеральнее и уступчивее, чем правительство». Это был серьезный признак зарождающегося конфликта Сталина с Молотовым.

«Но чашу терпения Сталина, – как пишет Борис Соколов, – переполнила публикация “Правдой” 9 ноября 1945 года с санкции Молотова речи Черчилля в палате общин. Бывший британский премьер признался в любви к Сталину и советскому народу». Там были такие слова: «Я должен сначала выразить чувство, которое, как я уверен, живет в сердце каждого, – именно чувство глубокой благодарности, которой мы обязаны благородному русскому народу. Доблестные советские армии, после того как они подверглись нападению со стороны Гитлера, проливали свою кровь и терпели неизмеримые мучения, пока ни была достигнута абсолютная победа.

Поэтому… глубокое стремление этой палаты, а эта палата говорит от имени английской нации, заключается в том, чтобы чувства товарищества и дружбы, развившиеся между английским и русским народами, не только были сохранены, но и систематически развивались». Были там и такие слова о Сталине: «Я лично не могу чувствовать ничего иного, помимо величайшего восхищения по отношению к этому подлинно великому человеку, отцу своей страны, правившему судьбой своей страны во времена мира, и победоносному защитнику во время войны. Даже если бы у нас с Советским правительством возникли сильные разногласия в отношении многих политических аспектов – политических, социальных и даже, как мы думаем, моральных, – то в Англии нельзя допускать такого настроения, которое могло бы нарушить или ослабить эти великие связи между двумя нашими народами, связи, составляющие нашу славу и гордость в период недавних страшных конвульсий».

Сталину опять почудилось, что о нем говорят как бы в прошедшем времени. Во всяком случае, он использовал это как повод для того, чтобы еще раз уколоть Молотова:

«Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалением России и Сталина. Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить свою нечистую совесть и замаскировать свое враждебное отношение к СССР, в частности, замаскировать тот факт, что Черчилль и его ученики из партии лейбористов являются организаторами англо-американо-французского блока против СССР. Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам. У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов и Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами. С угодничеством перед иностранцами нужно вести жестокую борьбу. Но, если мы будем и впредь публиковать подобные речи, мы будем насаждать угодничество и низкопоклонство (вот когда, как кажется, впервые появилось это ключевое слово. – Б.С.). Я уже не говорю о том, что советские лидеры не нуждаются в похвалах со стороны иностранных лидеров. Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня».

Не в пример многим другим политическим деятелям, для себя Сталин всегда писал сам. В приведенной реплике отчетливо чувствуется его жесткий стиль. Молотову опять пришлось извиняться перед Сталиным.

Сталин не на шутку возмутился, когда на основании сообщения московского корреспондента газеты «Дейли геральд» в начале декабря в зарубежной печати опять появились сообщения о его болезни и возможных преемниках. Он немедленно строго отчитал Молотова по телефону. Вдогонку Сталин направил в Москву такое послание: «Дня три тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты “Дейли геральд” из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства, насчет взаимоотношений членов правительства и насчет Сталина. Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропускать корреспонденцию без особых строгостей. Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что он немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру. Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента “Нью-Йорк таймс”, пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства в более грубой форме, чем это имело место одно время во французской бульварной печати. На запрос Молотову по этому поводу Молотов ответил, что допущена ошибка. Я не знаю, однако, кто именно допустил ошибку. Если Молотов распорядился три дня назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД. Если же Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем, и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу вас заняться этим делом, так как нет гарантии, что не будет вновь пропущен отделом печати НКИД новый пасквиль на Советское правительство. Я думаю, что нечего нам через ТАСС опровергать пасквили, публикуемые во французской печати, если отдел печати НКИД будет сам пропускать подобные пасквили из Москвы за границу».

Сталин непременно должен был показать своему окружению, что он здоров, во всяком случае, в такой степени, чтобы следить за текущими событиями и давать им свою политическую оценку.

Следует опять дать слово Борису Соколову: «На следующий день с подачи Молотова четверка (Маленков, Берия, Микоян и Молотов) отрапортовала, что во всем виноват заместитель заведующего отделом печати Горохов, не придавший должного значения злополучной телеграмме. Тут Сталина прорвало, 6 декабря он обратился уже только к Маленкову, Берии и Микояну, игнорируя Молотова: “Вашу шифрограмму получил. Считаю ее совершенно неудовлетворительной…

Присылая мне шифровку, вы рассчитывали, должно быть, замазать вопрос, дать по щекам стрелочнику Горохову и на этом кончить дело. Но вы ошиблись так же, как в истории всегда ошибались люди, старавшиеся замазать вопрос и добивавшиеся обычно обратных результатов. До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.

Эту шифровку я посылаю только вам трем. Я ее не послал Молотову, так как не верю в добросовестность некоторых близких ему людей (намек на Жемчужину). Я вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму полностью, копии ему не передавать”».

Если раньше остальные члены Политбюро смотрели на конфликт между Сталиным и Молотовым как бы со стороны, то теперь была затронута и их честь. Назавтра в Сочи полетела новая шифровка: «Вызвали Молотова к себе, прочли ему телеграмму полностью. Молотов, после некоторого раздумья, сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился…

Мы напомнили Молотову о его крупной ошибке в Лондоне, когда он на Совете Министров (иностранных дел. – Б.С.) сдал позиции, отвоеванные Советским Союзом в Потсдаме, и уступил нажиму англо-американцев, согласившись на обсуждение всех мирных договоров в составе 5 министров (с участием Франции и Китая. – Б.С.). Когда же ЦК ВКП(б) обязал Молотова исправить эту ошибку, то он, сославшись без всякой нужды на указания правительства, повел себя так, что все сделанные им ошибки за последний период, в том числе и ошибки в вопросах цензуры, идут в одном плане политики уступок англо-американцам, и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина, и что с ним, Молотовым, можно сработаться.

Молотов заявил нам, что он допустил много ошибок, что он читал раньше Сталина гнусные измышления о Советском правительстве, обязан был реагировать на них, но не сделал этого, что свои лондонские ошибки он осознал только в Москве.

Что же касается Вашего упрека в отношении нас троих, считаем необходимым сказать, что мы в своем вчерашнем ответе исходили из Вашего поручения в шифровке от 5 декабря выяснить, кто именно допустил ошибку по конкретному факту с пропуском телеграмм московского корреспондента “Нью-Йорк таймс”. Может быть, нами не все было сделано, но не может быть и речи о замазывании вопроса с нашей стороны».

При этом они не преминули заверить Сталина, что никакого сговора между ними и Молотовым не было и не могло быть.

В тот же день Молотов сочинил личное послание Сталину: «Познакомился с твоей шифровкой на имя Маленкова, Берия, Микояна. Считаю, что мною допущены серьезные политические ошибки в работе… Твоя шифровка проникнута глубоким недоверием ко мне, как большевику и человеку, что принимаю как самое серьезное партийное предостережение для всей моей дальнейшей работы, где бы я ни работал (мысленно он уже расстался с креслом министра иностранных дел). Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое дороже моей жизни».

Все это Сталин неоднократно читал в письмах многих его прежних попутчиков, попавших по его воле за зарешеченные окна. У него был стойкий иммунитет к чужим страданиям. Разжалобить Сталина, поверить в искренность раскаяния было безнадежным делом.

Тройке Сталин не поверил, поэтому он ответил им коротко и раздраженно: «Вашу шифровку от 7 декабря получил. Шифровка производит неприятное впечатление ввиду наличия в ней явно фальшивых положений. Кроме того, я не согласен с вашей трактовкой вопроса по существу. Подробности потом в Москве».

Сталин хорошо знал своих лицемерных и лживых соратников, поэтому он им не доверял.

Приведенные выше малоизвестные материалы, проливающие свет на характер взаимоотношений Молотова и Сталина в последние годы его жизни, для многих долгое время были закрыты.

Лишь в 1948 году они выплеснулись наружу. В монографии Геннадия Костырченко «Тайная политика Сталина» (2001 г.) на этот счет есть такой абзац: «Так или иначе, но 21 ноября 1948 г. Сталин впервые выразил открытое недовольство Молотовым, В телеграмме в ЦК ВКП(б), отправленной им с юга, в довольно резкой форме были дезавуированы уже отосланные в Германию поправки Молотова к проекту послевоенной конституции этой страны. Причем Сталин настоял, чтобы в принятом на следующий день специальном постановлении Политбюро было указано, что эти поправки являются “неправильными политически” и “не отражают позиции ЦК ВКП(б)”».

Мало того что Молотов разом потерял свой министерский пост и жену. В своих претензиях к нему Сталин на первый план стал настойчиво выдвигать еврейскую тематику.

Сталин не забыл, что в прошлые годы именно Молотов постоянно выступал адвокатом российских евреев. Так, например, в речи Молотова, произнесенной в 1936 году по случаю принятия новой («Сталинской») конституции, он акцентировал внимание на неких особых заслугах евреев, а вовсе не на том, что евреи, как и всякий другой народ многонациональной страны, должны иметь равные со всеми права:

«Наши братские чувства к еврейскому народу определяются тем, что он породил гениального творца идей коммунистического освобождения человечества – Карла Маркса. (Аплодисменты.) Что еврейский народ наряду с самыми развитыми нациями (!) дал многочисленных крупнейших представителей науки, техники и искусства, дал много славных героев революционной борьбы против угнетателей трудящихся и в нашей стране выдвинул и выдвигает все новых и новых замечательных, талантливейших руководителей и организаторов строительства и защиты социализма». (Продолжительные аплодисменты.)

Тогда реакция Сталина на все это носила характер подтрунивания. Он постоянно придумывал Молотову фамилии с «еврейским душком», называя его прилюдно то «Молотштейном», то «Молотовичем». Теперь за этим стояла реальная угроза.

В октябре 1952 года, выступая на пленуме ЦК, Сталин, в частности, заявил (запись Л.Н. Ефремова): «А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. Для чего это ему потребовалось? Как можно было это допустить? На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на Советский Крым. Это вторая политическая ошибка товарища Молотова. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения».

Сталин неоднократно заявлял своему окружению, что считает Молотова английским шпионом. Интересовался, действительно ли у того за границей есть свой спальный вагон.

Откуда Сталин все это взял, стало понятным из рассказа бывшего переводчика Сталина Валентина Бережкова, после иммиграции преподавателя политологии в университетах Калифорнии.

Оказывается, что на Молотова был донос после его поездки весной 1942 года в Лондон и Вашингтон.

История этой поездки такова. Молотов в сопровождении офицеров охраны и переводчика Павлова на советском бомбардировщике дальнего действия ночью долетели до Северной Шотландии. На аэродроме Молотова и сопровождавших его лиц встретил министр иностранных дел Великобритании Антони Иден. Далее им предстояло ехать в Лондон. Молотову, как и Идену, был предоставлен свой вагон-салон, состоящий из гостиной, просторного купе и двух спальных отделений для переводчика и охраны.

«Среди ночи в салоне Молотова появился Иден в сопровождении своего переводчика. Конфиденциальная беседа министров иностранных дел СССР и Англии длилась около часа.

Во время доклада Сталину о результатах своей поездки (“миссия мистера Брауна”), Сталин неожиданно спросил его, почему при его ночной беседе с Иденом не был приглашен переводчик Павлов. Молотов смутился.

Тогда существовало неписаное правило, установленное Сталиным: при переговорах государственных лиц с иностранцами, вне зависимости от того, рядовой ли это чиновник или член Политбюро, обязательно должны были присутствовать третьи лица. Молотов грубо нарушил это правило.

Сталин, получивший соответствующее донесение, заподозрил, что Молотов был завербован Интеллидженс сервис и стал английским шпионом.

С этой мыслью он уже не мог расстаться до конца своих дней и постоянно искал компромат на Молотова».

Молотов уже несколько лет с тревогой поглядывал на Лубянку.

В МГБ ходом следствия по «Делу ЕАК» руководил Рюмин.

Рюмин Михаил Дмитриевич, как это следует из материалов его тюремного дела, «родился в 1913 году в одном из сел Курганской области, русский, член ВКП(б), рост – низкий, фигура – полная, лицо – круглое, шея – короткая, цвет волос – русый, рот – малый, углы рта – опущены, губы – тонкие». По поводу своего образования он писал «незаконченное высшее», хотя на самом деле с трудом окончил 8 классов деревенской школы и краткосрочные курсы бухгалтеров. Он не относился к числу профессиональных чекистов. До работы в органах служил заштатным счетоводом в Архангельской промкооперации. Да и биография его мало подходила для данной организации. Отец Рюмина считался кулаком (торговал скотом, держал харчевню), родные сестра и брат обвинялись в воровстве и спекуляции, а тесть состоял в армии Колчака.

Некоторые ошибочно полагают, что это Рюмин склонил слабохарактерного нового министра МГБ Игнатьева (что к этому времени случилось с Абакумовым, читатель узнает в следующем разделе книги) подписать письмо на имя Маленкова и Берии, в котором сообщалось, что арестованных вот уже год как не вызывают на допросы, что тормозит завершение следствия по делу государственной важности. Ни Маленков, ни Берия самостоятельно решить этот вопрос не могли. Они обратились к Сталину.

Ничего Сталин не забыл. Просто расправы он готовил основательно. Зачем было торопиться, если подрасстрельные надежно упрятаны в тюрьме. Ему требовалось некоторое время для того, чтобы найти основную линию предстоящего судебного спектакля.

В начале 1952 года Сталин, находившийся в эпицентре закрученной им самим же антиеврейской истерии, наконец дал команду на окончание «Дела ЕАК», которое в МГБ имело номер 2354. Он решил разыграть «крымский эпизод».

22 марта 1952 года МГБ и Военная прокуратура объявили следствие законченным. «Документы, прежде всего протоколы допросов последних трех лет, составили 42 объемистых тома, врученных 15 обвиняемым для ознакомления незадолго до процесса. Они сумели, несмотря на изнеможение и спешку, достаточно хорошо изучить дела, чтобы вскрыть многочисленную ложь, противоречия и стереотипные фразы в протоколе» (А. Люстигер). Да и зачем им было читать многочисленные наветы на себя, от которых на суде они собирались отказаться.

В обвинительном заключении по «Делу ЕАК» желание Сталина было сформулировано следующим образом:

«…Действуя по прямому сговору с представителями американских реакционных кругов, обвиняемые Лозовский, Фефер, а также Михоэлс (уже покойный) и Эпштейн …при поддержке своих сообщников (каково было это читать Молотову) домогались от Советского правительства предоставления территории Крыма для создания там еврейской республики, которую американцы рассчитывали использовать в качестве плацдарма против СССР».

31 марта 1952 года Рюмин утвердил обвинительное заключение против ЕАК. Заказ Сталина был выполнен.

Процесс по ЕАК начался 8 мая 1952 года. Председательствовал на суде А.А.Чепцов. Позже он заявил, что «Игнатьев еще до начала процесса информировал его о приговоре, который надлежало вынести».

Предварительно, 21 апреля 1952 года, состоялось первое подготовительное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по «Делу Еврейского антифашистского комитета», по которому проходили 15 человек: С.А. Лозовский, И.С. Фефер, С.Л. Брегман, И.С. Юзефович, Б.А. Шимелиович, Л.С. Штерн, Л.М. Квитко, П.Д. Маркиш, Д.С. Бергельсон, Д.Н. Гофштейн, В.Л. Зускин, Э.И. Теумин, И.С. Ватенберг, Ч.С. Ватенберг-Островская и Л.Я. Тальми.

Неправый суд открылся 8 мая в 12 часов дня в зале клуба им. Ф.Э. Дзержинского на Лубянке. Зал заполнили новые сотрудники МГБ. Этот процесс должен был иметь для них воспитательное значение. Пусть посмотрят, как государство расправляется с «иностранными шпионами».

Обвиняемые в один голос упирали на то, что признательные показания они давали под принуждением.

«Еще в ночь моего ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии давал неправильные показания» (Фефер).

Тех, кто пытался сопротивляться, заставили подписать составленные следователями протоколы допросов после избиений:

«Четыре месяца прошло со дня моего ареста. За это время я неоднократно заявлял: я не изменник, не преступник, протокол моего допроса, составленного следователем, подписан мною в тяжелом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние мое явилось прямым результатом методического моего избиения в течение месяца ежедневно. Днем и ночью глумления и издевательства» (Шимелиович).

«В самом начале следствия я давал правдивые показания и заявлял следователям, что не чувствую за собой никакого преступления… После этого меня вызвал к себе министр госбезопасности Абакумов и сказал, что если я не дам признательных показаний, то он меня переведет в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней “мяли”. Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда» (Юзефович).

Обвиняемые находили многочисленные огрехи во вменяемых им прегрешениях. Так, например, когда Лозовскому указали на передачу американскому журналисту Гольдбергу якобы секретного материала о внешней политике Англии, подготовленного Научно-информационным институтом при отделе внешней политики ЦК ВКП(б) (институт № 205), тот настоял на вызове начальника этого института Н.Н. Пухлова, который подтвердил, что данный обзор составлен по материалам иностранной печати и поэтому никак не может быть секретным.

Таких проколов в следственном деле было множество.

Но главное состояло в том, что на суде обвиняемые, несмотря на то, что их ожидало потом в камерах, наотрез отказывались признаваться в шпионской деятельности. Между тем основополагающим камнем сталинской судебной системы являлось признание обвиняемыми своей вины. К этому судьи были не готовы.

Председательствующий на процессе генерал-лейтенант юстиции А.А. Чепцов со страхом увидел, что еще немного, и шитое белыми нитками дело окончательно треснет по швам. Ходивший гоголем Рюмин в перерыве судебного заседания с угрозой напомнил Чепцову о принятом Политбюро решении расстрелять всех обвиняемых, кроме Штерн. Чепцов об этом знал. Но его возмутила бесцеремонность Рюмина, допустившего в следственных действиях непростительные промахи. И то, что он постоянно козырял покровительством Сталина.

В конце концов Чепцов пришел к выводу, что «Дело ЕАК» надо отправить на доследование. Через семь дней слушаний, 15 мая, он прервал процесс и стал искать защиты от наглости Рюмина.

Сохранились письма Чепцова к генеральному прокурору СССР Г.Н. Сафонову, председателю Верховного суда СССР А.А. Волину, заместителю председателя Комиссии партийного контроля М.Ф. Шкирятову, Председателю Президиума Верховного Совета СССР Н.М. Швернику, заведующему административным отделом ЦК Г.П. Громову, секретарю ЦК П.К. Пономаренко. С аргументами Чепцова многие соглашались, ему сочувствовали. Однако курок пистолета был взведен не ими, и он неминуемо должен был выстрелить в затылок руководителям ЕАК.

В конце концов Чепцова в присутствии Игнатьева и Рюмина принял Маленков. О чем они тогда говорили, неизвестно. Однако в своем кругу генерал рассказывал, что Маленков впал в истерику и заявил: «Что же, вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками? Ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро ЦК занималось три раза. Выполняйте решение Политбюро». Реплика Маленкова показывает, что смертный приговор членам ЕАК был вынесен не в одночасье. Даже «на самом верху» по этому вопросу возникали какие-то разногласия, если понадобилось возвращаться к нему несколько раз. Кого-то из членов Политбюро, очевидно, пришлось убеждать в необходимости такого шага. Во всяком случае, это были не Сталин и не Маленков.

В материалах июньского 1957 года Пленума ЦК КПСС есть ответ Маленкова, который на вопрос генерального прокурора СССР Руденко, докладывал ли он Сталину о просьбе Чепцова доследовать «Дело ЕАК», заявил: «Все, что он сказал, я не посмел сказать Сталину».

Трудно себе представить, чтобы Сталин, как главный организатор этого процесса, целую неделю мог оставаться в неведении относительно того, что он остановлен. Скорее всего, что именно по его инициативе на Чепцова надавил Маленков, который выполнял поручение Сталина, поскольку именно он руководил деятельностью ЦК по борьбе с еврейскими националистами и космополитами.

Во время этой вынужденной паузы следователи безуспешно пытались склонить подсудимых к признанию своей вины, суля им смягчение приговора, обещая не репрессировать родственников. Однако все эти уловки не возымели действия.

22 мая 1952 года, когда суд по «Делу ЕАК» возобновился, допросы подсудимых, свидетелей и экспертов пришлось проводить уже в закрытом режиме в здании Военной коллегии на улице 25 Октября.

За исключением академика Л. Штерн, осужденной к лишению свободы и помещению в исправительно-трудовой лагерь, и умершего во время следствия С. Брегмана все подсудимые были приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 12 августа 1952 года.

С этого дня Сталину оставалось жить 205 дней

Многим и по сию пору непонятна неоправданная жестокость Сталина, проявленная им по отношению к членам ЕАК. Однако иначе он поступить не мог. Расправа с представителями еврейской интеллигенции была всего лишь обычным очередным звеном в цепи его кровавых преступлений. Главной задачей этой акции, как и всех предыдущих, являлось устрашение общества. В стране не решались насущные социальные проблемы. Отсутствие самых простых продуктов питания и нехитрых промышленных товаров вызывало недовольство людей. Потребовалось возродить образ внутреннего врага.

Прошедший в первые месяцы после смерти Сталина июльский (1953 г.) пленум ЦК КПСС, по сути дела, превратился в партийно-хозяйственный актив, на котором впервые было заявлено о бедственном экономическом положении страны, оставленной Сталиным.