Текст книги "Мемуары фрейлины императрицы. Царская семья, Сталин, Берия, Черчилль и другие в семейных дневниках трех поколений"

Практически все наше имущество осталось в Тбилиси. Но единственное, о чем я жалею, – о бесценном серебряном кинжале Георгия Шарвашидзе. Нам не позволили его взять с собой.

* * * * *

Ехали мы четырнадцать дней! Вагон был переполнен, тридцать пять человек в него запихнули. Дышать было нечем. В маленькую форточку по очереди высовывали голову, чтобы хотя бы глотнуть свежего воздуха.

Страшные вещи во время поездки происходили. У одной пары умер грудной ребенок – матери стало нечем его кормить, молоко пропало, воды-то почти не было.

И знаете, что с ним сделали чекисты? Взяли труп младенца и выбросили в окно, прямо по ходу поезда.

Представляете горе этих родителей? Они даже не знали, где нашло свой последний приют тело их ребенка. Поезд шел по степи Северного Казахстана.

С нами ехала одна старая парализованная женщина. Мама ее кормила, приносила ей кипяток.

Когда поезд наконец прибыл на станцию назначения, мы эту женщину забыли в вагоне. Не знаю, откуда она взяла силы, но смогла добраться до дверей.

До сих пор перед глазами стоит картина – черный проем дверей и седая, растрепанная голова несчастной старухи, которая взмолилась: «Грузины, не оставляйте меня!»

Все тут же бросились к ней – Георгий, его друзья. Спустили ее на землю.

Да и кто бы ее оставил в этом вагоне? Сами бы чекисты и сбросили потом…

В нашем вагоне ехала доцент консерватории, пианистка, интеллигентная женщина. Ее сослали за то, что сын с фронта не вернулся.

Когда мы прибыли в Казахстан, в шесть утра 7 января, то приютили ее – она сидела в нашем грузовике. И она и мама оделись так, как до этого ходили по улице в Тбилиси – в шляпках, в перчатках.

Ехали мы почти весь день по пустыне. В одной из деревень какие-то мужики, пьяные, кричали вслед: «Эх, барыньки-барыньки, мать вашу! Куда вас везут? Вы там подохнете!»

Наталья Андреевна, так звали пианистку, повернулась к маме:

– Бабо, что нам говорят?!

– Ничего, Наташа, все будет хорошо!

Мама оптимисткой была.

У меня в поезде началось воспаление легких, и мама уговорила шофера взять меня в кабину. Во время пути он мне признался: «Вай ме, куда вас везут! Хоть бы тут оставили!»

Я повернулась – за окном голая степь и юрты.

– Неужели нас везут в худшее место?

– Да-да, там очень плохо!

И правда, нас привезли в страшное место. Оно называлось Голодная степь. И так оно и было.

Пять месяцев мы прожили без света, без нормальной воды.

Пили воду из канала. А туда заходил скот. Кипятили ее, но все равно плохая была.

Мы ждали снег, чтобы собрать его, поставить на огонь и эту воду пить. А так грязную пили. Когда хлопок не надо было поливать, арыки закрывали. И мы могли по пять километров ходить в поисках ямы, из которой можно было достать воду.

Я по сей день чистую воду пить не могу. Должна либо вино туда налить, либо варенье положить…

В Казахстане очень холодные зимы. А я почему-то не могу вспомнить, что мне было холодно. Странно, мы тогда вообще ничего не чувствовали – ни жажды, ни голода, ни холода.

Когда только вошли в землянки, где нам предстояло жить, то вздрогнули от ужаса.

Я иногда думаю – откуда у чекистов было столько людей? Когда мы вспоминали потом ночь нашего выселения, все называли один и тот же час, когда в дверь их квартиры раздался стук.

В четыре утра одновременно ко всем 500 семьям в Тбилиси пришли люди в форме. Да еще и не по одному человеку, в каждой группе их было семь человек! И это только в одном Тбилиси. А ведь высылали еще и из других районов.

* * * * *

ИЗ ДНЕВНИКА БАБО ДАДИАНИ:

«Один грузин перед высылкой сказал мне: «Не расстраивайтесь, таких, как вы, на вокзале будет 500 семей».

Я ответила: «Что же это за утешение? Если бы я там была одна, то это было бы большим утешением для меня».

Из посуды нам позволили с собой взять по одной ложке, вилке, тарелке и чашке. Георгию разрешили взять постель, а нам с Татули и Лидико – всего две постели. Мол, больше не влезет в вагон.

…Нас бросили в грузовую машину и отвезли на вокзал. Было шесть утра, рассветало.

Страшное зрелище мы там увидели – множество машин одна за другой прибывали на вокзал. Друг против друга стояло два эшелона, состоящих из 60 вагонов.

Нас бросили внутрь – это были вагоны для перевозки животных с нарами. Звучал детский плач. Вагоны были окружены солдатами, никого не подпускали. Но солдатам, видно, было жалко нас, и они говорили тем, кто хотел пройти: «Постарайтесь незаметно передать, что хотите».

Я не жалела себя, мне было страшно видеть своих детей в этой горечи. Хотелось умереть. Так мы простояли до девяти вечера. Когда эшелон тронулся, за нами бежали люди и бросали в вагоны деньги и теплые вещи. Было жуткое зрелище.

Оказывается, на вагонах были красные плакаты с надписью: «Добровольно».

Так мы ехали четырнадцать дней и ночей. В Южный Казахстан.

Мороз был до 40 градусов. Мы отрывали примерзшие к стене вагона одеяла, а на стене еще оставалась часть ткани.

Стояла печка, но топить ее все равно было нечем.

В одном вагоне было 35 человек, стояли параши, но нам неудобно было ими пользоваться. Иногда вагоны останавливали и позволяли сходить по нужде. Это считалось большой поблажкой.

Наш эшелон прибыл в самые необжитые места.

Всего прибыло 18 эшелонов из Грузии.

На месте нас ожидали грузовые машины, на колесах которых были цепи. И танки, которые должны были их тянуть. Иначе было не проехать.

К месту назначения – район Ахтарал – мы приехали 7 января. Нас по спискам передали казахским чекистам. Распределили в колхоз, где не было ни света, ни школы.

Другие попали в лучшие условия – им достались дома с деревянными полами.

Мы жили в помещении с земляным полом, откуда только что вывели коз. Мы сдирали обложки с книг и ими выгребали навоз.

На второй день перед нами положили две бумаги, которые мы должны были подписать. На одной было написано: «Вечное поселение». На другой: «В случае побега – каторга 25 лет».

Георгий порвал эту бумагу и бросил в лицо чекисту. Сказал: «Сперва скажите, за что меня выселили, а потом подпишу».

Я испугалась и стала просить, чтобы он подписал. Его ведь могли увезти от нас. Но Георгий отказывался. И попросил нас выйти.

Я вышла, рухнула на улице на землю и заплакала. В это время на «виллисе» приехал чекист и спросил, почему я рыдаю. Я объяснила, что там моего сына расстреливают за то, что он отказывается подписать бумагу на вечное поселение.

На что чекист положил руку мне на плечо и сказал: «Мамаша, ничего вечного нет».

Слова этого доброго человека привели меня в чувство. Все время пребывания в Казахстане они словно придавали смысл моей жизни и приободряли. Никогда не забуду чекиста Арисланова.

Почту нам привозили на верблюдах раз в три месяца. Из-за страшной грязи не могли прийти машины. А как мы ждали вестей из Грузии!»

* * * * *

Мы жили надеждой, что завтра-послезавтра нам дадут разрешение вернуться домой. Начальник местного КГБ был по фамилии Курочкин. Мы между собой называли его Катамадзе (от грузинского «катами» – курица). Хороший, между прочим, был человек.

Каких только историй я там не видела.

Среди ссыльных была семья Михаила Чавчавадзе. Он в 1921 году уехал из Грузии во Францию, женился там на русской, у них родилось две дочери – Ольга и Дарико.

Уговорить их вернуться на родину в Париж приезжал митрополит Крутицкий. Обещал, что здесь с ними все будет в порядке. Они поверили и решили поехать в Грузию. Поскольку во время первого визита хотели просто осмотреться, то не взяли с собой ни денег, ни вещей. Только Дарико взяла с собой одного зайчика игрушечного.

В СССР Чавчавадзе тут же арестовали и присудили 25 лет лагерей. А его семье – ссылку в Казахстан.

Дочь Михаила Ольга пешком 200 километров прошла до железнодорожной станции, добралась до Москвы и прямиком направилась к митрополиту, чтобы рассказать, что с ними сделали. Тот обещал помочь. Дал Ольге денег, купил обратный билет и отправил в Казахстан. Когда она вернулась, ее полагалось арестовать – ведь она самовольно покинула место ссылки.

Тогда наш друг, врач, уложил ее в больницу и без симптомов вырезал аппендицит. И потом еще два месяца держал в больнице. За это время она написала письмо митрополиту, и тот смог помочь.

Михаила освободили из лагеря, а семье позволили вернуться из ссылки.

Михаил с женой остались в Тбилиси. Ольга уехала обратно в Париж. А Дарико, очень красивая девушка, закончила свои дни в клинике для умалишенных – ее изнасиловали казахские чекисты, и она сошла с ума.

Когда Михаил Чавчавадзе умер, его похоронили в Кахетии. Причем гроб нес секретарь райкома партии, все потом это очень обсуждали…

В одной из юрт жила Варвара Вачнадзе, балерина, ученица Анны Павловой. В ее юрте не было окон, она сама их прорезала, повесила вместо занавесок сарафаны.

Все стены были завешаны фотографиями великой балерины, Вачнадзе о ней много рассказывала. Она была в восторге от Павловой. «Анна Павловна была огромной личностью! Мало того что бесподобная артистка, так она еще очень хорошо обращалась с нами!»

Сама Вачнадзе была замужем за французом. В Грузию приехала в гости к сестре, и ее арестовали прямо на перроне.

Помню, я зашла к ней, а она сидит и на английском языке пишет письмо Вячеславу Молотову, министру иностранных дел СССР. Просила, чтобы ей позволили уехать к мужу, так как он слепой и Варвара очень беспокоилась, кто за ним ухаживает.

Я не выдержала и спросила:

– Неужели вы, Варвара Иосифовна, думаете, что Молотов это прочтет?

– Что ты мне такое говоришь, Татули? Я с такой надеждой пишу!

– Правду я вам говорю.

Конечно же на ее письмо не было никакого ответа.

А я, представьте, отправила телеграмму Хрущеву. «Прошу свидания, спецпереселенка Тамара Масхарашвили». Написала адрес – «Москва, Кремль, Никите Хрущеву». И ее у меня не только приняли, но и отослали в Москву.

Дело в том, что я постоянно сидела на почте, ждала писем от Тенгиза. И в один из дней решила сама послать телеграмму. Телефонист был пьян и, видно, не разобрал, куда ее отправляет.

Через пару дней заходит ко мне надзиратель: «Что вы наделали? Вас вызывают в район!»

Я поехала и тогда и познакомилась с Курочкиным.

– Напишите, что вы хотите, – сказал он мне.

– Нет, я требую личного свидания с Хрущевым. Пусть меня под конвоем доставят в Москву.

Но, разумеется, так ничего я и не добилась. Но зато Курочкин спросил у меня, хочу ли я еще остаться в Ташкенте. Я ведь в райцентр добиралась через Ташкент.

Я ответила, что, конечно, хочу. И он дал мне десять дней, во время которых я гостила у папиного брата. Того самого, что поменял фамилию (ведь один его брат жил в Лондоне, а другого – моего отца – расстреляли) и жил в Ташкенте. Хорошо провели время, ели бишбармак…

Письма из Тбилиси мы получали раз в месяц, их доставляли на верблюдах. Я сохранила письмо своей подруги Медеи Яшвили. Иногда перечитываю его.

«Татулика, моя любимая девочка.

Как я могла подумать, что случилось то, что случилось. Прошло уже два месяца после этого, а я до сих пор не могу прийти в себя. Как видно, ты не получала моего первого письма. Потому что раньше Тины я написала тебе. Как только я получила твой адрес, сразу же прислала письмо.

Тетя Бабошка писала в первом письме, что Татули сложно написать письмо. Если бы ты знала, как я проклинала себя, что в тот вечер я не пришла к тебе. Я была на панихиде Сико Леонидзе и на похоронах встретила Бабошку. Не останавливаясь, поздоровалась с ней и прошла мимо. Спешила в институт. Потом мне показалось, что у нее было очень грустное лицо. Вечером вернулась поздно. Подумала, может, я пойду к ней, но постеснялась, потому что было поздно.

На второй день не помню, что было. Поздно пошла в институт и подумала, что последнюю лекцию пропущу и пойду к Татули. Не знаю почему, но очень хотела быть с тобой. Пришла в институт поздно. Встретила на лестнице ректора и Тасю, у обеих были опухшие глаза. Я удивилась – почему. Но как я могла представить, в чем было дело?

Потом я встретила Лену Казишвили, она тоже была с заплаканными глазами. Я не могла спросить, в чем было дело. Никто ничего не знал. В институте о чем-то говорили, но я большого внимания на это не обратила.

Вечером, когда мы вышли на улицу, Додо Абашидзе говорит мне: «Ты не знаешь, что случилось? Дело Гоги знаешь? Масхарашвили?» Потом Нелли отвела меня в отдельную комнату и накричала на меня: «Ты знаешь, что делается, или ты где?»

Я пошла домой, оказывается, все всё знают. Все мальчики пошли на вокзал, они раньше всех узнали. Я тоже пришла, но было уже поздно. Потом Тинка мне все рассказала.

Почему я раньше не знала?! Я, наверное, надоела тебе со своми переживаниями.

Потом я решила поехать в Москву.

Встретила твоего ухажера Нодара, спросила, что бы он сделал. «Я бы попытался что-нибудь сделать, а если не получилось – пошел бы за ней».

И он будет последним человеком, если так не сделает. Потому что где он вторую такую найдет?

Пусть тетя Бабошка не обижается за то, что я пишу. Это он сказал.

Ты знаешь, наверное, что умер Калистрат Цинцадзе[64]64
  Католикос-патриарх всея Грузии.


[Закрыть]. На похоронах было очень много народа. Кто теперь будет после него?

В Кутаиси встретила твоего дядю Бондо, он сказал, что жена болеет, он шел к ней.

Невнятное письмо получилось. И за это извиняюсь. Не знаю, что написать про себя. Ничего интересного – сижу дома и никуда не хочу выходить. Никого не хочу видеть. В институт не ходила, много пропустила и что со мной будет – не знаю.

Никаких новостей у меня нет. Завтра в город выйду и напишу, что узнаю.

Напиши, что с вами – это деревня или что, одни живете или с кем? Поцелуй от меня Бабо, Георгия, Лидико.

Хочу иногда представить, что это за место, где живете. Есть там деревья? Я смотрела на карте – но как там поймешь?

О чем больше всего скучаешь?

Я буду часто тебе писать. Намного интереснее письма, обещаю. Будьте здоровы.

Я не знаю, что я представляю для тебя, но ты для меня очень дорогая. У меня такое чувство, что здесь никого не осталось.

Хочу хотя бы на секунду увидеть тебя и побыть с вами. Думаю, что со временем все уладится…»

* * * * *

Все грузины старались держаться друг друга. Как-то одна женщина сказала маме: «Ну и где же ваша грузинская солидарность? Там мальчик погибает!»

Мама побежала в больницу. Это был сарай без крыши, где почти не кормили. Мальчик, его звали Мелор, был больше похож на скелет. Мама только через месяц повела меня туда, до этого боялась мне его показать. А сама каждый день бегала к нему и выхаживала.

В конце концов его выгнали из больницы. Мелор не захотел вернуться к родителям, мачеха с ним плохо обращалась. И стал ночевать прямо на улице. Об этом маме сказала врач. И мы взяли его к себе, два года он жил у нас.

Какие сны он видел! То с Маленковым, одним из соратников Сталина, в Кремле разговаривал, то к бабушке, у которой жил все время, приезжал в деревню. С отцом и мачехой он познакомился только в эшелоне, когда их высылали.

Потом он написал бабушке письмо. Очень трогательное. «Как я мечтал тебя увидеть и своим трудом заработать тебе на платье. Но, видимо, ты не доживешь до моего освобождения». А ему было тогда 9 лет.

Бабушка ответила моей маме: «Вы – настоящая коммунистка. Как мне вас отблагодарить?»

Потом выяснилось, что она специально так написала – думала, что ее письмо прочтут и увидят, как она верит в коммунизм.

У нас все потом шутили, обращались к маме: «Наша коммунистка».

Когда через два года Мелора освободили (после смерти Сталина первыми освободили всех несовершеннолетних), я отвезла его в Ташкент.

Мелор, увидев двухэтажный дом, даже не понял, что это такое. «Почему, – спросил меня, – дом стоит на доме?»

Он был из совсем глухой деревни в Раче и первый раз находился в городе…

* * * * *

Находясь в ссылке, я работала учительницей. В конце концов добилась этого. Месяц ходила по 15 километров в райцентр, в отдел образования, чтобы мне, имевшей высшее образование, позволили работать педагогом, а не статистиком в конторе, куда приходили шофера и матерились весь день.

Мне долго не разрешали поначалу. Заведующий каждый день говорил: «Завтра приходите», а когда я опять проделывала путь в 15 километров, то слышала: «Приходите послезавтра». Он надо мной просто издевался.

В итоге я бросила ему на стол свой диплом и сказала: «Если в Советском Союзе диплом о высшем образовании ничего не стоит, то вот он вам, заберите».

После этого заведующий роно тут же согласился. И меня взяли на работу в школу.

Директором в ней была Роза Александровна, я ее хорошо помню. Фамилия у нее была Арисланова, как и у чекиста, о котором мама пишет в дневнике. Они там все Арислановы были. При том что не приходились друг другу родственниками.

Меня зачислили педагогом с условием, что я не буду преподавать литературу. И я преподавала географию, психологию и логику. Тогда в девятом классе такие были предметы.

Однажды ученик Горгеладзе, тоже из семьи высланных из Тбилиси, во время урока обратился ко мне с вопросом: «Тамара Александровна, а как случается северное сияние?»

Вай ме, думаю, отчего оно происходит? Я ведь понятия об этом не имела. Но нашлась, сказала, что сейчас мы поговорить об этом не успеваем, но на следующем уроке с этого вопроса и начнем.

Я была уверена, что кто-нибудь из коллег сможет мне объяснить про северное сияние. Но у кого ни спрашивала, никто не знал.

В результате на следующем уроке что-то невнятное рассказала, мол, северное сияние – это просто какое-то явление природы.

Через несколько десятков лет я встретила в Тбилиси того самого Горгеладзе, он уже стал академиком. Я не удержалась и спросила его: «Гиви, что ты со мной тогда сделал! Теперь ты мне расскажи, почему же это самое сияние происходит?» И он мне ответил: «Это просто какое-то явление природы».

А еще была у меня шестиклассница. Так она пьяной приходила на уроки. Я рассердилась на нее и попросила привести родителей. «У меня никого нет», – ответила девочка. И потом от учителей я узнала, что она круглая сирота.

Мать погибла в аварии, а отец, пройдя несколько километров, чтобы найти лужу с водой (ни снега, ни дождя не было), нашел ее, припал, чтобы напиться, и тут же скончался от удара.

В итоге девочка осталась жить с братом. Тот пил, и она с ним начала. Не раз ее находили пьяной в арыке. А она такой хорошенькой была. Но кому было до нее дело? Таких историй очень много.

В те годы было обязательным, чтобы все получали среднее образование. А казахи не отдавали своих детей в школу. Мол, зачем им нужно образование, если они всю жизнь собирают хлопок и продают его? И никакого другого занятия у них никогда не было и не будет.

Но нас все равно отправляли по домам местных жителей, чтобы мы их уговаривали и они отправляли детей учиться. Так они прятали их или врали, что те в другую школу ходят.

* * * * *

В день смерти Сталина все получили одинаковые телеграммы: «Поздравляем с днем рождения!»

На почте удивились: «Что это вы, грузины, все в один день родились?»

Вскоре нас реабилитировали. Маму, меня, брата и дочь маминой кормилицы, которая тоже была с нами в Казахстане.

Тогда эшелонами освобождали. В каждый дом приходили и говорили: «Вот что Сталин с вами сделал – посадил, а Берия освобождает». Такая пропаганда была.

Все освобожденные выкопали своих родственников, которые умерли за годы ссылки.

Никогда не забуду, как в день отъезда с раннего утра все сидели и ждали грузовики, на которых могли бы поехать к поезду. Взошло солнце и своими первыми лучами осветило цинковые гробы, возле которых сидели невинно репрессированные…

После того как Берию арестовали, освобождения приостановили. Слухи ходили, что Берия хотел повернуть страну к капитализму. Хрущев сказал, что еще надо разобраться, кого освобождают. И мы еще полтора года просидели в Казахстане.

Казахстан я покинула первая. За мной приехал жених, и мы уехали в Москву.

Перед отъездом я оглянулась на маму с братом – и так стало тяжело на душе! Я ведь не знала, когда увижу их в следующий раз.

Это случилось только через год.

* * * * *

ИЗ ДНЕВНИКА БАБО ДАДИАНИ:

«По возвращении из Казахстана я пошла в домоуправление. Там мне сказали, что простят меня, только надо подписать бумагу. Я испугалась – вдруг они хотят заставить сотрудничать с ЧК?

Решила, что либо покончу с собой, либо поеду обратно в Казахстан. Но это оказалась бумага, что я просто без их разрешения не покину пределы Грузии. Я с облегчением вздохнула и сказала, что, если меня не выселят, я сама из Грузии никуда не поеду.

В институте восстановили только по указанию секретаря райкома. Но многие не здоровались. На одной из сессий даже не садились со мной на одном ряду…»

* * * * *

Все годы ссылки я жила перепиской с Тенгизом. Моим Тенгизом.

Признаться, я не люблю на эту тему говорить. Но не говорить тоже будет не совсем честно по отношению к Тенгизу.

Он считался очень хорошим художником, имеющим большую перспективу. Был единственным сыном у отца, сестра у него рано умерла. И мать.

И то, что он, бросив все, поехал за мной в Казахстан… Этот его поступок точно можно назвать героическим.

Меня в Тбилиси потом останавливали совершенно незнакомые люди, которые слышали, что Тенгиз за мной приехал. И говорили: «Как мы хотим встретить его и выразить благодарность за тот героический поступок».

Мы познакомились благодаря… хлебной книжке. После войны, чтобы не умереть с голода, мне была нужна эта книжка. И один наш университетский профессор попросил своего дядю устроить меня в театральный институт. А там работала двоюродная сестра Тенгиза. И вот она и ее подруги и познакомили меня с Тенгизом.

Издалека-то я его уже видела. И он, оказывается, тоже издалека меня знал.

И потихоньку начал ухаживать за мной, приходить в гости. Как-то пригласил в кино, я пошла. И сразу весь Тбилиси заговорил: «Если Татули в кино пошла, значит, замуж выйдет». И нас уже венчали, по-моему.

Когда он только начал ухаживать за мной, я не говорила подругам, кто мой избранник. И фамилию не называла. А когда они уж очень начинали настаивать, то говорила, что он просто работник искусства.

Тогда они сами придумали ему прозвище – Ассорти. Дело в том, что я очень любила конфеты, и Тенгиз мне всегда дарил бонбоньерки «Ассорти». Так мы его между собой и называли.

В 1951 году мы с Нитой Табидзе, дочерью поэта Тициана Табидзе, отдыхали в Гаграх. И вечером опоздали на поезд.

Никогда не забуду, как мы с ней устроились на перроне. Я сидела на скамейке, а она прилегла, положила голову мне на колени, и мы с ней о многом успели поговорить.

Была лунная ночь, вокруг тишина, голубые глаза Ниты были совсем близко от моего лица и смотрели, казалось, прямо в душу. Тогда я ей и рассказала, кто мой жених.

«А ты сможешь вести жизнь, которая будет нужна Тенгизу?» – спросила Нита.

Меня ведь считали домоседкой, а Тенгиз был богемным человеком, любил погулять, гостей принять.

Я ничего не ответила Ните, так как попросту не задумывалась над этим вопросом. Но в итоге мы прожили с Тенгизом больше полувека…

Его не было в городе, когда меня выслали в Казахстан. А когда он вернулся, то тут же отправился к нам домой. Товарищ, встретив Тенгиза на лестнице, спросил, куда он идет.

– К Татули.

– А ты что, не знаешь?

– Нет, а что случилось?

– Их выслали три дня назад. Всю семью.

По соседству жила моя двоюродная сестра Тина. Тенгиз, даже не постучавшись, влетел к ней домой, сел и начал плакать. Полчаса он не двигался и просто плакал…

Тенгиз не объяснялся мне в любви. Но, узнав о том, что нас выслали, написал в письме: «После смерти мамы и сестры я не предполагал, что со мной может произойти такое несчастье».

И этого для меня было достаточно, все стало понятно.

Правда, когда он присылал мне телеграммы в Казахстан, я интересовалась, как он их подписывает. Потому что если в конце было бы «целую», то я бы прекратила с ним общение. Какое он имел право на такие слова? Тенгиз подписывался «с уважением»…

Ему ведь из-за меня не дали Сталинскую премию. Он выполнил памятник великому грузинскому ученому Ивану Джавахишвили, который был выдвинут на соискание премии. Но председатель комитета по Сталинским премиям Акакий Хорава сказал, что человек, у которого жена ссыльная и который ходит по коридорам КГБ, не достоин такой высокой награды. И Тенгизу премии не дали.

Он действительно, как только узнал о нашей высылке в Казахстан, принялся ходить в КГБ и искать возможности вернуть нас.

25 декабря нас выслали, а 29 декабря Тенгиз уже находился в Москве и начал хлопотать, бегать по кабинетам и писать заявления о том, что его невесту незаконно выслали.

Я говорила потом: «Какое ты имел право называть меня невестой? Ты мне в любви не объяснялся, я не соглашалась». Но это я шутила, конечно.

Ему, подающему большие надежды молодому скульптору, говорили: «Что, других девушек, что ли, нет? Почему ты к этой Татули привязался?»

Когда он уезжал за мной в Казахстан, то пришел сказать об этом отцу. У того он был единственным сыном – жена и дочь погибли. Сестра Тенгиза заболела скоротечной чахоткой. Ей сказали, что нужно ехать на море, и мать повезла ее в Гагры. Там девушка проводила все дни на солнце, и болезнь еще больше развилась. И она умерла.

Так мать не могла себе этого простить. После похорон дочери не брала в рот ничего, кроме хлеба и воды. И умерла в день похорон дочери, год спустя.

Тенгиз жил с отцом. Тот был главным администратором в Опере. Тенгиз часто бывал там. И я с подружками фактически жила на галерке. Наизусть знала «Кармен» и другие оперы. Не имея слуха, с легкостью определяла, где артисты допустили фальшь. Подруги всегда этому удивлялись…

Тениз ожидал услышать от отца просьбу или даже требование остаться с ним в Тбилиси. Но мужчина только спросил: «У тебя деньги есть? Все-таки долгая дорога предстоит. Береги себя!»

И вот в один прекрасный день Тенгиз появился в Казахстане с документами о моем освобождении.

Мы с братом очень переживали, потому что он с деньгами ехал, интересный, хорошо одетый. Самолет в Ташкент прилетал, и потом Тенгиз должен был еще 200 километров по пустыне проехать.

Слава богу, добрался благополучно.

И в тот же день забрал меня. Было, правда, очень тяжело оставить маму, брата и нашу маленькую Лидико, которую мама взяла на воспитание.

Когда мы приехали из Казахстана в Москву, то нас отказывались селить в один номер в гостинице «Ленинград». Ведь мы не были расписаны.

Мы обошли чуть ли не весь город, чтобы найти загс, в котором нас распишут. В конце концов нашли. В соседнем доме он оказался. Мы жили у друзей на Пушкинской улице, 11. А загс располагался на Пушкинской, 9.

Мы ото всех скрыли адрес, так как не хотели, чтобы было много людей. Но друзья все равно узнали. Обзвонили загсы и разведали, где расписываются двое грузин. И когда мы утром пришли с Тенгизом, то у дверей нас уже ждала толпа друзей.

Когда юные журналистки спрашивают меня, какая у нас была свадьба и какое на мне было платье, мне становится смешно. Потому что никакой пышной свадьбы у нас не было. А платье на мне было старое, с вылинявшей на солнце во время сборки хлопка спиной.

Но застолье конечно же было. Его для нас устроил поэт Михаил Светлов, который был мужем моей троюродной сестры Родам Амиреджиби. Они накрыли стол у себя дома, на улице Горького, 8. Было много гостей, пришли знаменитые художники Кукрыниксы, которые произвели на меня большое впечатление.

Михаил Светлов произнес прекрасный тост, обращенный в основном к Тенгизу.

Это была настоящая программная речь о том, как мы должны с ним жить. Были в ней и благодарность за его поступок, и нравоучения. Но все это было сделано шутя.

Тенгиз всю жизнь жалел, что не записал тост. А Родам потом отмахивалась: «Он еще много таких скажет. Ему только бы говорить!»

Вообще, за столом постоянно смеялись.

Но мне, честно говоря, было не по себе. Во-первых, тяжело переносила высоту. До этого же столько лет жила в землянках. Утомлял шум. Я вообще не думала, что когда-нибудь смогу прийти в себя после ссылки…

А поступок Михаила Светлова и Родам я не забуду никогда.

* * * * *

Родам Амиреджиби приехала в Москву в 1938 году. Во время первомайской демонстрации двадцатилетней грузинке предстояло в национальном костюме подняться на Мавзолей и преподнести цветы Иосифу Сталину.

В последний момент ответственное поручение дочери князя Амиреджиби не доверили, позволив только вместе с другими демонстрантами пройти по Красной площади и лицезреть вождя издалека.

Та поездка в Москву оказалась судьбоносной. Оставшись в советской столице, Родам поступила в аспирантуру Института кинематографии. Правда, закончить ее не дали – как члена семьи врага народа (ее отец к тому времени уже был арестован и расстрелян), Родам из аспирантуры исключили.

Но в кино она все равно оказалась – работала ассистентом режиссера Михаила Ромма на съемках фильма «Русский вопрос» и у Григория Александрова на съемках комедии «Весна».

Родам часто оказывалась в компаниях режиссеров, актеров, поэтов, писателей. И то, что ее мужем стал поэт Михаил Светлов, никого не удивило.

Они познакомились в ресторане Театрального общества. Родам в первый же вечер подпала под обаяние остроумного поэта. Он сыпал афоризмами, казалось, двадцать четыре часа в сутки. Его фразы «У меня не телосложение, а теловычитание», «Я могу прожить без необходимого, но без лишнего не могу» и другие передавались из уст в уста.

«Минут за сорок отец соблазнил маму, – рассказал мне Александр Светлов, сын Родам Амиреджиби и Михаила Светлова. – И они стали жить вместе. Свадьбы у них никакой не было.

Когда стало известно о том, что мама беременна, она решила сделать аборт. Отец поддержал ее в этом решении.

Операцию должен был делать врач, который подпольно принимал на своей квартире. Так получилось, что мама села не на тот трамвай и на полчаса опоздала на прием. Когда она приехала по нужному адресу, врача как раз выводили из квартиры сотрудники НКВД.

В результате я все-таки появился на свет».

Молодая семья поселилась в квартире, расположенной в проезде Художественного театра (нынешний Камергерский переулок). Светлов разменял большую трехкомнатную квартиру, в которой жил со своей предыдущей женой, и вместе с Родам переехал в двухкомнатную.

Светлов был довольно популярным поэтом. Песни «О юном барабанщике», «Каховка» и знаменитую «Гренада», на которую два десятка композиторов по всему миру написали музыку, знали все.

Но в советские годы слава вовсе не являлась синонимом богатства. Материальная жизнь Родам и Михаила была весьма непростой. Еще сложнее она стала после того, как в конце тридцатых на творчество Светлова был наложен негласный запрет и его почти перестали печатать.

Поэта считали троцкистом, на него писались доносы, а в квартиру была подослана домработница, которая в итоге оказалась тайным осведомителем. И хотя до ареста дело, к счастью, не дошло, жизнь семьи была непростой. Выживать помогали переводы, в том числе с грузинского, которые делал поэт.

О причинах расставания Родам и Светлова, кроме них самих, не знал никто.

«Мама была человеком властным, а отец принадлежал к той категории людей, о которой говорят, что их можно гнуть, но сломать невозможно, – говорит Александр Светлов. – Они часто ссорились, мама плакала и сетовала на судьбу».

Сам поэт так объяснял свой развод: «Она любила петь грузинские песни, и хором, а я – еврейские, и один».

Светлов оставил жене с сыном двухкомнатную квартиру в проезде Художественного театра, а сам перебрался в однокомнатную в писательском доме в районе станции метро «Аэропорт».

Но бывшие супруги все равно продолжали видеться. Светлов навещал сына и Родам, даже когда у бывшей жены появился другой мужчина. А она приходила в больницу, где Михаил Светлов умирал от рака.

Вторым мужем Родам стал итальянский физик Бруно Понтекорво, приехавший в Советский Союз в 1950 году. Его приезд состоялся в обстановке строжайшей конспирации. Советскую границу он вместе со своей шведкой-женой пересек в багажнике автомобиля, следующего из Финляндии.

Ученый был убежденным коммунистом, из-за чего на Западе ему фактически не давали возможности работать. Договоренность о его переезде в СССР была достигнула лично Сталиным и лидером итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти.

Оказавшись в Москве и увидев реалии советской жизни, жена Бруно серьезно заболела и закончила свои дни в доме для душевнобольных. Понтекорво жил один вместе с двумя сыновьями в квартире на улице Горького, нынешней Тверской. По совпадению, окна его квартиры смотрели на окна квартиры Родам Амиреджиби.

Их знакомство состоялось в Коктебеле, где каждое лето отдыхала советская интеллигенция.

«Я потом в шутку говорил маме, что она коллекционирует лауреатов Ленинской премии, – с улыбкой вспоминает Александр Светлов. – Отец получил ее, правда, посмертно. А Бруно успел получить при жизни. Вообще же о его трудах никто ничего не знал, они были засекречены. Как-то он даже получил телеграмму от одного из английских ученых: «Поздравляю с Нобелевской премией, которую за вас получил такой-то». Оказалось, что открытие, сделанное Бруно, было официально озвучено совсем другими людьми за границей. А в Советском Союзе, где оно было сделано Понтекорво несколькими годами раньше, его держали в секрете».

С Бруно Родам жила гражданским браком. «Она отказалась выходить за него замуж. Не могла допустить, чтобы Понтекорво оставил больную жену, – говорит сестра Родам Натия Амиреджиби. – Наоборот, она всячески поддерживала несчастную женщину, покупала для нее одежду и даже нижнее белье. А когда Бруно не стало, Родам не посмела пойти на похороны, так как рядом с гробом сидела официальная жена Понтекорво, которую на один день отпустили из больницы».

Понтекорво боготворил свою грузинскую возлюбленную. Вместе с Родам приезжал в Грузию и побывал едва ли не в каждом ее уголке – в Аджарии и Сванетии, Тушетии и Кахетии, Абхазии и Имеретии. Ради нее он даже пытался учить грузинский язык.

«Родам любили мужчины, потому что она была не только очень красива, но и образованна, обаятельна. Всегда стильно и красиво одевалась, была с шармом. Как-то она забыла у нас дома перчатки, – рассказывает Татули Гвиниашвили. – И когда вернулась за ними, моя мама обрадовалась: «Как хорошо, что ты забыла перчатки! Благодаря этому я еще раз тебя увидела!»

А сын Родам, когда та уже была в возрасте, предложил мне посмотреть на паркет возле зеркала в их московской квартире. Я посмотрела – тот был весь в следах от высоких каблуков, которые чуть ли не до последнего дня носила Родам. К сожалению, фотографии не передают той прелести, которой пленяла окружающих Родам».

«Мама была такой светской модницей, – вспоминает Александр Светлов. – У нее был свой портной, который обшивал жен известных людей. Принимал он в своей квартире в районе Никитского бульвара. Каково же было удивление мамы, когда стало известно, что он был наводчиком знаменитой московской банды «Черная кошка». Оказалось, что весь его дом был завален крадеными вещами».

Родам Амиреджиби была одной из тех женщин, о которых говорила вся Москва. Ее наряды обсуждались и по возможности воспроизводились столичными модницами. Несмотря на частое отсутствие денег, Родам даже во время войны пользовалась духами Chanel и имела своего парикмахера.

«Для нас она была всем, – говорит Натия Амиреджиби, – Родам сделала все возможное, чтобы спасти нашего брата Чабуа. Он в 1942 году был осужден за участие в организации, ставившей своей целью свержение советской власти. Из лагеря Чабуа совершил побег. По поддельным документам смог устроиться на большой завод в Белоруссии и даже стать его директором. Когда его отправили в командировку в Германию, он поехал и… вернулся в СССР. Хотя во Франции у нас жила родная тетка. Ну а тут через несколько месяцев Чабуа кто-то узнал, и его снова отправили в лагерь. Еще и добавив срок за побег.

Родам постоянно писала письма с просьбой о его помиловании в различные организации, носила брату передачи. Ездила она к Чабуа и в лагерь. Часто вместе с ней ездил и Михаил Светлов, чье звание лауреата Сталинской премии значило тогда очень многое. Он дарил лагерному начальству свои книги с автографами, и условия, в которых жил Чабуа, становились лучше».

После смерти Бруно Родам тоже тяжело заболела. Пыталась, сколько возможно, продолжать работу на киностудии, где писала сценарии для научно-популярных фильмов.

В 1994 году Родам Амиреджиби приехала в Грузию. На родине она успела прожить всего один месяц…

* * * * *

Возвращаясь из Казахстана, мы на несколько дней задержались в Москве. Через друга мужа я добилась встречи с министром юстиции. Вошла в министерство в 8 утра, а вышла только в 11 вечера. Тенгиз даже испугался, что меня арестовали.