Текст книги "Мемуары фрейлины императрицы. Царская семья, Сталин, Берия, Черчилль и другие в семейных дневниках трех поколений"

Мать у Инессы, Тамарой ее звали, была очень красивой. Она вместе с моей мамой работала в библиотеке музея. Они каждый день сбрасывались по 15 копеек и посылали кого-нибудь купить что-то к чаю.

Однажды послали Тамару Гогоберидзе, и та словно исчезла. Тогда их коллега, которая писала хорошие стихи, написала и повесила объявление: «Пропала красавица в лисьем манто. Кто увидит – сообщите и верните в музей самый ценный экспонат».

Зураб помогал всем, кому мог. Недаром Андрей Вознесенский сказал о нем, что он самый щедрый из щедрых людей на свете.

Как-то мне позвонила жена одного художника, который с Тенгизом и Зурабом был очень дружен. Зураб прислал ей 2 тысячи долларов, которые якобы занимал у ее мужа. И теперь, сказала она мне, гонец поехал ко мне – вернуть долг Тенгизу.

А я не могла поверить, чтобы у Тенгиза были такие деньги и он мог бы дать их в долг.

* * * * *

Нита Табидзе говорила мне, когда Тенгиз только ухаживал за мной, что жизнь с художником – это как маятник: то очень много денег, то вообще их нет. У меня, правда, в основном было второе. Когда я сказала об этом Ните, она отмахнулась: «Конечно, то вы машину покупаете, то дачу».

Муж любил гостей. Я всегда просила его предупреждать о том, что он собирается пригласить друзей. Но он почти никогда этого не делал. А если и звонил, то за полчаса до прихода: «Со мной придет пара человек». И привозил с собой порою чуть ли не целый автобус.

Так что мне не до карьеры и иностранных языков было. Думала – только бы детям было хорошо, лишь бы Тенгизу было хорошо.

Мы с ним редко ссорились. Он сердился, если я где-то задерживалась. Я вернусь домой – а он молчит, не разговаривает со мной.

«И долго у тебя будет длинный нос?» – спрашиваю. Ну, значит, что он ходит, опустив голову, словно у него длинный нос. Он улыбался, и обида была забыта.

Он очень не любил, когда я уезжала куда-то. Дети потом говорили, что больше не отпустят меня одну, так как Тенгиз все дни, что я отсутствовала, пребывал в самом скверном расположении духа. Зато сам уезжал с прекрасным настроением.

* * * * *

В шестидесятых годах мы с Тенгизом оказались на круизном лайнере, на котором путешествовали в Египет, Алжир, Мальту, Турцию. Наше внимание привлекла одна интересная дама.

Она тоже, узнав, что мы грузины, обратила на нас внимание. Вскоре капитан устроил у себя обед, и мы оказались с этой женщиной за одним столом.

Ею оказалась Марфа Пешкова, внучка Максима Горького и бывшая жена Серго Берия.

«Мне так приятно, что я встретила грузин, – сказала она нам. – У меня муж был грузин».

Правда, о Серго мы с ней никогда не говорили. А вот о Нино Гегечкори она вспоминала с удовольствием: «Нина была идеальной свекровью».

Когда я что-то процитировала из Максима Горького, Марфа удивленно спросила: «Вы что, любите моего деда?» Для нее это было неожиданным.

Она была интересным человеком. Помню, мы пришли на Мальту. Корабль остановился довольно далеко от порта. Однако Тенгиз все равно настоял на том, чтобы мы сходили в город.

Марфа присоединилась к нашей компании. И все время, пока мы добирались до города, рассказывала об истории Мальты. Она многое знала.

Я рассказала ей, что видела в Тбилиси Нино Гегечкори. Как-то мы ехали с мамой в троллейбусе, и она заговорила с удивительно красивой женщиной: с пронзительными фиалковыми глазами, с красивой улыбкой, в голубом жакете и синей юбке. Когда мы сошли, я спросила у мамы, кто эта красавица. «Нино Гегечкори», – ответила мама.

Нино же какое-то время продолжала жить в Тбилиси, когда Берия уже работал в Москве.

Потом я несколько раз видела его жену в Опере. Нино не была фотогеничной, и ее фотографии не передают того очарования и красоты, которые она излучала.

* * * * *

Я была очень дружна с племянницей Нино Гегечкори – Кето. Они жили в соседнем с нами доме, и я часто у них бывала. Потом Кето переехала в Москву и жила у тетки. Я писала ей письма. Получалось, отправляла их на адрес самого Берии, но тогда я об этом не знала.

Кето, влюбленная в Гиви Бакрадзе, просила меня не называть в письмах его имени, так как всю ее переписку прочитывала Нино. Потом Кето вернулась в Тбилиси и вышла замуж за Гиви, его отец был председателем Совета министров Грузии.

У них дома я часто видела Серго Берия. Про него много говорили. Помню, как рассказывали о дне, когда он первый раз побрился. Это было такое событие. Сам Берия стоял рядом с сыном, который превращался в настоящего мужчину. Держал одеколон, полотенце…

Но обо всем этом я говорила только с Тенгизом. А Марфе мы рассказали лишь нашу историю. Она восхищалась Тенгизом, когда узнала, что он приехал за мной в ссылку.

«Вы были тогда женихом и невестой?» – как и многие, услышав эту историю, спросила она. Я ответила, что не были.

Тенгиза любили все. Даже когда мы приезжали, например, в Германию, он мог обаять всех. Через пару дней после знакомства шел в магазин, покупал гипс и делал бюсты наших новых знакомых.

Как-то мы отдыхали в Карловых Варах. И познакомились там с Татьяной Лиозновой, поставившей такие чудные картины, как «Три тополя на Плющихе», «Карнавал», «Семнадцать мгновений весны».

Мы потом какое-то время перезванивались. Лиознова даже прислала из Москвы моей дочери пластинку с музыкой Таривердиева, написанной для фильма «Семнадцать мгновений весны». Оказывается, композитор сочинил ее, вспоминая улицу Асатиани в Тбилиси, по которой в юности ходил в школу.

Во время другой прогулки по улочкам Карловых Вар к Тенгизу вдруг буквально бросилась незнакомая женщина со словами «Лев Кулиджанов, Лев Кулиджанов». Дело в том, что мой Тенгиз действительно был похож на знаменитого режиссера, автора фильма «Дом, в котором я живу».

Конечно же ошибка тут же была распознана. Но с этой женщиной мы подружились. Ею оказалась Галя Кожухова, которая прогуливалась с режиссером Галиной Волчек.

Мы подружились. Через несколько лет Галя вышла замуж за актера Алексея Петренко, и свой медовый месяц они провели у нас на даче, в Цхнети.

Принимала их другая наша подруга, актриса Софико Чиаурели. У нее дома тогда шел большой ремонт, и мы решили, что молодожены поселятся у нас.

К ним часто приезжали гости, все время были какие-то посиделки. Галя же была театральным критиком в «Правде», у нее было множество знакомых. Приходили актеры, писатели, Софико Чиаурели с Котэ Махарадзе, за столом постоянно шутили и пели замечательные песни.

Софико все время была занята, она же всегда что-то строила. И так получилось, что за все была ответственна я.

Мы уступили Петренко дачу, а сами уехали в город. Молодоженам отправляли закуски, вино, фрукты. Галя звонила: «Что сегодня вкусненькое привезешь? Лобио будет?» Она обожала лобио. И я отправляла.

А потом уже она нам из Москвы подарки посылала. Мы очень дружили, ездили друг к другу в гости. Через Софико Чиаурели, когда та ехала в Москву, я отправляла Гале лобио. Софико шутя ворчала, вот, мол, тащи на себе.

На следующий год, помню, я стояла на кухне и готовила ткемали, была уже осень. И вдруг входит какой-то человек и спрашивает: «Здесь комнату сдают?»

Я, не поднимая головы, отвечаю, что никакой комнаты не сдают и он ошибся. Но мужчина не уходил и продолжал настаивать на том, что он должен жить в этом доме.

Я отложила готовку, внимательно посмотрела на него, и мне неудобно стало: передо мной стоял Алексей Петренко, муж Гали.

Я так обрадовалась. Закричала Тенгизу: «Смотри, кто к нам приехал».

Конечно же ткемали был отложен. Стали накрывать на стол.

Петренко тогда работал над ролью Григория Распутина, которую он исполнил в фильме Элема Климова «Агония». У него были очень интересные книги о Распутине, которые он давал читать и нам. А вечерами мы разговаривали об этой странной личности. Это была незабываемая осень. Я столько узнала о Распутине, что друзья в шутку советовали мне диссертацию писать…

* * * * *

Одними из самых важных для меня я считаю встречи с католикосом-патриархом всея Грузии Калистратом. В дневнике мама описывает, как носила ему, тогда еще митрополиту, в тюрьму постные обеды.

Каждое 14 мая, в день Тамары, патриарх присылал мне отрез на платье, деньги и сладости. Наша знаменитая поэтесса Анна Каландадзе говорила в этот день: «Татули, идем к тебе! Католикос уже, наверное, прислал подарки!»

Он вообще огромное внимание мне уделял.

В то время нельзя было крестить, венчаться. А многие хотели. И тогда его святейшество присылал ко мне из церкви: «Татули, приходи, ты сегодня – посаженая мать».

После Казахстана я, будучи уже замужем, оказалась в одной семье рядом с парой, лица которой мне были знакомы. Я спросила у женщины:

– Скажите, вы венчались у католикоса Цинцадзе?

– Да, – испуганно ответила она.

– А кто венок над вами держал?

– Одна молодая девушка.

– Так вот, эта молодая девушка – я.

Неудивительно, что они меня не узнали. Я ведь приехала из Казахстана черная от загара и совсем седая.

Патриарх как-то спросил у меня, что я думаю о Богородице, которую написал в алтаре церкви Кашвети Ладо Гудиашвили. Я ответила, что не испытываю большого восторга.

«А вот подожди, – ответил патриарх. – Пройдут годы, и тебе станет нравиться работа Ладо». И так оно и произошло.

Мы много разговаривали с патриархом. Как-то он рассказал мне об удивительной женщине, Анико Лордкипанидзе.

Она была первой женщиной-врачом в Грузии, лечила нашего великого поэта Важу Пшавелу. Однажды оказалась в Петербурге и зашла в кафе. За соседним столиком сидела молодая пара, которая через какое-то время подошла к ней. «Знаете, у нас только что умер сын. И ваша красота помогла нам на время забыть о нашем горе».

Католикос-патриарх Калистрат Цинцадзе рассказывал мне, как однажды увидел Анико в театре. Она сидела в ложе и выглядела «как царственная особа».

Ее муж Петя Кавтрадзе был ученым, автором первого русско-грузинского словаря. А брат Сережа – послом в Румынии.

Как-то у него в гостях в Бухаресте была дочь Майя. Она понравилась королю, и тот пригласил ее на вечерний прием.

«Вы что, не могли раньше сказать? – топнула ножкой Майя. – У меня вечером самолет в Москву!»

Сергей даже растерялся от такого поведения дочери. «Майя, король перед тобой», – только и смог он сказать. Но тот лишь рассмеялся непосредственности девушки.

Католикос-патриарх не смог пережить в 1951 году известия о высылке грузин в Казахстан. И вскоре после этой трагедии его не стало…

* * * * *

Как-то мы с мамой заговорили о ревности. Она призналась: «Алеша никогда не показывал, что ревнует. Наоборот, всегда с удовольствием в компаниях присоединялся к тостам, поднимаемым за мою красоту. Алеша этому радовался. Он этим гордился».

Только один раз, в Саратове это было, мы с Георгием услышали, как мама оправдывалась перед отцом: «Я даже бровью не дала повода сомневаться во мне». Тогда к нам приехали братья Сумбатовы-Южины, племянники знаменитого актера, и папа, видимо, что-то такое подумал.

После войны в наш дом пришел Церетели, который сидел в одной камере с папой, а потом был выслан в лагерь. О том, что в Советском Союзе была война с немцами, он узнал лишь после освобождения, когда возвращался в Тбилиси. А так заключенным даже не говорили о том, что происходит в стране.

Когда он вернулся в Грузию, то пришел к нам. И передал слова папы, произнесенные им незадолго до расстрела: «Жена пусть и выйдет замуж, а вот какой дочь вырастет…» Мама, услышав это, несколько дней ничего не ела. Так ей было от этих слов плохо.

Мы как-то, уже в конце ее жизни, сидели вечером вместе, и мама произнесла: «Знаешь, без ревности жизни не бывает».

Одна журналистка спросила маму: «Вы остались без мужа в тридцать один год. Наверное, у вас был какой-то друг?» Мама в ответ попросила ее немедленно встать и уйти: «Не обижайтесь, но я с вами разговаривать не стану».

Мамина знакомая, жена расстрелянного папиного друга, того самого, с которым родители вместе вернулись из Константинополя, после расстрела мужа вышла замуж. Так она до конца жизни жалела об этом. Потому что не могла забыть своего мужа, любила его.

Маму хотели снять в кино. Фильм назывался «Голуби», и ее пригласили на кинопробы. Я об этом узнала случайно, мама мне ничего не рассказывала.

Мне позвонила актриса Сесилия Тахаишвили и принялась ругаться: «Ну, знаешь, мать вашу! Одна Дадиани у меня мужа увела, а вторая профессию уводит!» Я спросила, в чем дело. Сесилия рассказала, что вся киностудия увешана фотографиями кинопроб Бабо, и все пребывают от нее в востроге. А первоначально на эту роль планировалась именно Тахаишвили.

Но мама отказалась играть, так как по сценарию ей предстояло произнести: «Я уезжаю. Почему? Выхожу замуж!»

Подобные слова, даже в кино, были для нее неприемлемы…

Ревновала ли я Тенгиза? Мне было приятно, что мой муж нравится другим женщинам. Да он и не мог не нравиться. Но серьезных поводов к ревности не было. Наоборот, он сам приходил и говорил, что ему понравилась какая-то дама и он за ней поухаживал.

Однажды вернулся из творческой командировки в Румынию и принялся о чем-то секретничать с моим братом Георгием. Я накрываю на стол, а они сидят, шепчутся и смеются. Как я ни просила рассказать, в чем дело, они молчали. Только спустя какое-то время Тенгиз рассказал, о чем они шептались с Георгием.

Оказалось, что из Румынии он летел в одном самолете с популярной румынской певицей Леной Черной. Друзья, которые провожали его в аэропорту, еще позавидовали, что он с такой женщиной летит в Москву.

А Тенгиз и в самолете оказался по соседству с певицей, они познакомились и обменялись телефонами. В Москве Тенгиз приехал в гостиницу, переоделся и стал звонить Лене, чтобы пригласить ее в ресторан. Так продолжалось до часу ночи. Отчаявшись, Тенгиз лег спать. А утром в холле гостиницы случайно столкнулся с Леной. «Что же вы не позвонили? – с укоризной сказала ему певица. – Я вчера весь вечер просидела у телефона».

Тенгиз достал бумажку с телефонным номером и показал Лене. Оказалось, что по ошибке он весь вечер набирал номер жены Георгия, которую тоже звали Лена. А у нее были лекции в университете, и она не могла ответить. Ее телефон тоже был записан на листочке бумажки. Так Тенгиз и не сходил в ресторан с Леной Черной. Как я говорю, это меня Бог уберег.

* * * * *

Тенгиз был прекрасным мужем. Как он баловал меня! Если ездил за границу, то всегда безошибочно выбирал для меня одежду и даже обувь и ни разу не ошибся с размером.

Раньше хорошую одежду можно было купить в сельских магазинах. И мы с женами других художников садились в нашу «Волгу» и ехали за город. Там входили в магазин, и, если мне что-то нравилось, скажем халатик, Тенгиз покупал мне сразу несколько штук, всех цветов, которые были.

А мои подруги в это время не могли уговорить своих мужей купить им тоже что-нибудь. «Я же тебе в прошлом месяце покупал халат», – отвечал один из коллег Тенгиза. Тогда жена показывала скупому мужу в мою сторону, и тому ничего не оставалось, как доставать кошелек. Потом он говорил Тенгизу: «Ты портишь наших жен».

Жизнь тогда действительно была непростой. Купить было невозможно почти ничего.

Я отдыхала в санатории в Ликанах. И оказалась за одним столом с министром торговли Грузии. Во время одного из обедов в зал вошла красивая женщина, и друзья обратились к министру: «Смотри, какая красавица! Надо ей обязательно тоже выдать талон на нижнее белье».

Я удивленно посмотрела на министра, и он объяснил: «Сейчас в Грузию пришла партия импортного нижнего белья, и я занимаюсь его распределением».

Я не выдержала: «Если министру торговли больше нечем заняться, то плохи наши дела!» Знакомые удивленно посмотрели на меня, а академик Шота Дзидзигури, который сидел с нами, сказал: «Да, вы настоящая дочь тети Бабошки. Она тоже всегда прямо говорит то, что думает».

Однажды я спросила маму о том, зачем она вернулась из-за границы в советскую Грузию, где всем нам пришлось столкнуться со столькими бедами и проблемами.

Тенгиз, узнав об этом, сказал мне: «Почему ты об этом жалеешь? Ведь иначе мы бы с тобой не встретились!»

И это так. Я на самом деле никогда не жалела о том, что мама с отцом вернулись в Грузию.

* * * * *

ИЗ ДНЕВНИКА БАБО ДАДИАНИ:

«1963 год. Меня долго не выпускали в Париж, боялись, что не вернусь. Но я ответила, что если бы хотела жить за границей, то осталась бы там еще в 1921 году.

И вот я первый раз в Париже. Увиделась после 45-летнего перерыва с мамой. В первый же день пошли на могилу отца, он умер в 1939 году.

В Париже его называли «принцем с тоскливыми глазами». Папа хотел говорить только о Грузии, по которой очень скучал. Он и умер от ностальгии.

На камне было написано по-грузински: «Скажи Грузии, что даже кости помнят о ней».

* * * * *

А я поехала в Париж в 1967 году. Перед тем как получить разрешение на выезд, несколько раз ходила на беседы в КГБ. И каждый раз ловила на себе внимательные взгляды одного молодого человека.

Даже Тенгизу сказала: «По-моему, за мной следят. Может, мне не ездить в Париж?» Но Тенгиз ответил, чтобы я об этом даже не думала.

Не думать было непросто, так как незнакомец словно подкарауливал меня у КГБ. В конце концов он даже пошел следом за мной.

Тут я уже не выдержала и прямо обратилась к нему с вопросом:

– Что вам от меня надо?

– Татули, ты меня не узнаешь? Я Мелор, тот самый, кого вы приютили в Казахстане.

Очень неожиданной оказалась эта встреча. Я никогда бы не узнала Мелора. Оказалось, он приходил в КГБ к своему дяде, который занимал там большой пост.

Про дядю мы знали. Когда мама только вернулась из ссылки, ей сказали, что ее спрашивал какой-то человек в форме КГБ. У них ведь были синие полоски на форме, и легко было узнать, что офицер – из органов.

Мама затряслась от страха. А потом оказалось, что к ней приходил дядя Мелора, чтобы поблагодарить за ту помощь, которую мама оказала мальчику.

Наконец мне дали визу, и я отправилась во Францию. Когда такси проезжало возле трокадеро, я вдруг поймала себя на мысли, что когда-то уже была здесь. Парижские улицы, подъем от Пасси – все это я видела во сне. Так и сказала своим родным.

С каким волнением и радостью обняла бабушку, дядей, тетю Мию.

* * * * *

Как сложилась судьба братьев моей мамы?

У родителей мамы было пятеро детей. Ее мать Нино рано умерла, и через шесть лет после ее смерти Коки Дадиани женился во второй раз.

Его второй жене, Мери Церетели, было всего 18 лет. Кстати, ее родители были категорически против замужества дочери. Ведь ей бы пришлось воспитывать пятерых детей. Но бабушка Мери не послушала родительского совета и вышла замуж за дедушку. И родила ему троих детей.

После того как в Грузию вошла Красная армия, независимость страны пала, большинство членов семьи уехали в Константинополь, а оттуда во Францию.

Покидать Грузию отказался Бондо, сын Коки Дадиани от первого брака, я о нем уже вспоминала.

После освобождения из тюрьмы он работал на ипподроме. И постоянно рассказывал анекдоты, за которые его опять и опять арестовывали.

Другой мамин родной брат – Дмитрий Дадиани. Он в 1942 году был арестован по обвинению в том, что в госпитале слушал радио и, поставив ногу на стул и поправив папаху, якобы заявил: «Ну наконец-то Гитлер приближается к Кавказу!»

Ничего такого Дмитрий на самом деле не говорил, но доказать этого не мог. Ночью перед судом ему явилась Богоматерь и сказала: «Госпиталь, в котором ты лежал, совсем новый, и радио там могло и не быть».

На суде Дмитрий произнес эти слова. Вынесение приговора отложили, а пока была назначена дополнительная проверка. И оказалось, действительно, госпиталь был только что построен, и радиоточку поставить там не успели.

В результате Дмитрия, проведшего в камере восемь месяцев, освободили. Дома он узнал, что многих его друзей расстреляли. Дядя несколько месяцев не мог выйти из дома. Подходил к стене, прикладывал к ней руку и читал стихи…

Потом он уехал из Грузии, устроился на завод по производству соков в Средней Азии. И кстати, очень помогал нам материально.

И он и Бондо своих дочерей назвали Татули.

А мамина родная сестра Мери, от первого дедушкиного брака, тоже осталась в Грузии. У нее была большая семья – муж, Соломон Андроникашвили, трое детей, просторный дом в Гурджаани, который они не захотели оставлять.

Но в 1924 году к ним пришли. Несмотря на то что на руках у тетки был трехмесячный сын, их выгнали из дома. Мужа расстреляли на глазах у семьи.

А обстановку выносили на улицу и рубили топорами. Тетка просила: «Возьмите лучше это себе домой! Зачем вы рубите рояль? Заберите себе!»

Но большевики ее не слушали. Был приказ – разрушить. И они разрушали.

Сама Мери переехала в Тбилиси, купила себе маленькую комнату в подвале на Дворцовой площади. Дети ее жили в Абхазии. Она умерла в 1975 году.

Мамин брат от второго дедушкиного брака – Георгий Дадиани – родился в 1912 году. Через два года на свет появилась сестра Кетеван, которую все называли Мией. А еще через два – их младший брат Симонико.

После того как семья дедушки переехала в Париж, на жизнь в основном зарабатывала бабушка Мери. Она хорошо шила, и среди ее клиенток были не только представители эмиграции, но и француженки.

Бабушка с дедушкой сумели отправить своих троих детей учиться в Англию. Там в это время жили сестра светлейшего князя Георгия Шарвашидзе Бабо и ее муж барон Мейендорф. Бабушка все время писала детям: «Смотрите, хорошо учитесь, не позорьте нас перед бароном!»

По окончании учебы все дети вернулись в Париж.

Георгий начал работал в парфюмерной фирме Carven. Он занимался выпуском духов «Магриф», которые были очень популярны. О дяде даже писал французский журнал Vogue.

Он участвовал в одном пари на очень большую сумму и выиграл его. «Принц Дадиани своей честностью и благородством выиграл спор на большую сумму», – писали о нем журналисты.

С этого выигрыша дядя всех нас хорошо одарил. Пригласил в Париж, сделал много подарков. Женат он был на американке. Но она так пела грузинские застольные песни, что никто не мог себе даже представить, что она не грузинка.

Когда я была у них в гостях в Париже, один из друзей тетки, тоже американец, поднял тост: «Когда я умру, то на моем сердце смогут прочесть одно слово – «Сакартвело!» (так по-грузински звучит название Грузии).

Георгия не стало в 1985 году. Он прожил 73 года.

Его и мамина родная сестра Кетеван тоже жила в Париже. Она превосходно владела не только французским, но и английским, турецким и русским языками. Первое время работала в американской фирме, а потом перешла в ювелирный дом Harry Winston и вскоре стала управляющим огромным магазином на Вандомской площади.

Когда я во время своего первого приезда в Париж пришла к ней на работу, тетка надела мне на шею огромное екатерининское изумрудное колье, а на палец – кольцо с громадным зеленым изумрудом.

Правда, предложила положить руку на бархатную подушечку, так как изумруд – очень хрупкий камень.

Через тетю поступали все заказы от шахов и королевских семей. Со всеми именитыми и значимыми клиентами дела вела именно Кетеван.

Она так и не вышла замуж. Говорила, что должна выйти только за грузина. И была слишком придирчива – этот не так сидит, этот не так вилку держит. «Вот и осталась старой девой», – сетовала она.

В Тбилиси жила одна женщина, Русудан Микеладзе, красавица, которая тоже не вышла замуж. И когда мы, девчонки, принимались подшучивать над ней, она отвечала: «Вам бы хотя бы раз побывать в тех объятиях, в которых была я». Она, как оказалось, всю жизнь хранила верность одному мужчине.

Русудан была уникальной личностью, живущей в собственном мире. Могла, например, приехать на Ленинградский вокзал в Москве и обратиться к кассиру с вопросом: «Скажите, когда отправляется поезд на Петербург?»

А в купе принималась рассказывать о том, каким человеком был президент независимой Грузии Ной Жордания. А далее следовали вздохи о том, как могла бы жить страна, не случись «этого рыжего коротышки, который взобрался на трибуну и прокартавил: «Есть такая партия!» Разумеется, попутчики в ужасе выбегали в тамбур, только бы не слушать антисоветские речи о Ленине.

В Тбилиси Русудан работала заведующей библиотекой в театральном институте. Когда нас, студенток, режиссеры Миша Туманишвили и Како Двалишвили приглашали в ресторан, мы всегда звали с собой и Русудан. Тогда ведь для незамужней девушки появление в ресторане с мужчиной считалось моветоном.

Русудан Соломоновна неизменно пыталась отказаться:

– Чего я, старуха, с молодежью поеду?

Но мы не отступали:

– Седая голова облагораживает компанию.

И если она соглашалась, то все вместе ехали в ресторан.

Я как-то спросила тетю Мию, может, и она, как Русудан, хранит верность каким-то объятиям? Но она ничего не сказала в ответ.

Моя мама очень трепетно относилась к чистоте. И всегда волновалась, хорошо ли помыты, скажем, фрукты. Так тетя Мия отвечала ей: «Фрукты вымыты так же тщательно, как старая дева».

Жила Мия Дадиани в огромной пятикомнатной квартире в шестом округе Парижа на рю Гюстав Шарпентьер. Специально для гостей у нее было выделено две комнаты. Я, когда приезжала в Париж, останавливалась у нее.

Однажды, когда я была в Париже вместе с дочерью, в гости пришла Мери Шарвашидзе. И, увидев мою дочь, предложила ей стать моделью для Vogue. У дочери были идеальные параметры.

Но когда я об этом предложении сказала по телефону маме, она в категоричной форме запретила: «Как это так, внучка Бабо Дадиани – и ходит по подиуму!»

Кстати, когда я первый раз приехала в Париж, то привезла из Грузии сыр гуда. Так тетя спрятала его от меня и сказала: «Я тебя вообще кормить не буду. Ты такая толстая, что я тебя никому показать не могу, смеяться будут».

Я сидела на строгой диете. А тетя каждый день ставила меня на весы и очень радовалась, когда стрелка показывала минус сто – двести граммов.

Но потом в Париж приехал младший мамин брат, Симонико. В первый же вечер он зашел в комнату, где я спала, внес свое постельное белье и сказал: «Я тоже тут лягу. Будем всю ночь сплетничать».

И правда, мы втроем – я, Мия и Симонико – часов до четырех утра разговаривали. Потом тетя не выдерживала и уходила спать. А Симонико хитро подмигивал мне, и мы начинали пировать. Доставали сыр, дядя приносил горячие французские багеты, и мы уплетали их с чаем.

Утром Мия, снова поставив меня на весы, никак не могла понять. Вроде бы вчера кроме мяса с овощами я ничего не ела, а поправилась.

Мы с Симонико переглядывались и улыбались своей маленькой тайне.

Кетеван прожила долгую жизнь – она умерла в 1996 году в возрасте 82 лет.

Младший мамин брат Симонико стал художником. И довольно успешным. На международном конкурсе в Вашингтоне завоевал вторую премию.

Симонико не был женат, но на фотографиях он всегда стоит с очень красивыми женщинами. Его не стало в 1975 году в Сан-Франциско.

Вторая жена дедушки, Мери Церетели, та самая, которая и родила деду троих детей, тоже прожила долгую жизнь. Дедушка умер в 1939 году, а бабушка – в 1968 году. Я ее очень хорошо помню. Когда приехала в Париж, то основной гаммой моей одежды был черный цвет. Так Мери возмущалась: «И почему это вы, грузины, так любите носить все черное?»

Бабушка дожила до 88 лет.

А еще у мамы был родной брат – от ее рано умершей матери, первой жены Коки Дадиани.

Его звали Михаил. Он родился в 1899 году.

Когда Грузия была независимой республикой, Михаил учился в юнкерском училище. И во время наступления 11-й Красной армии, которой командовал Серго Орджоникидзе, дядя вместе с другими юнкерами защищал Тифлис.

Он вспоминал, что, когда отряд юнкеров шел по проспекту Руставели в сторону Коджори, горожане подходили к юношам и вкладывали им в карманы табак, конфеты.

Михаил был кавалеристом. Не один раз он попадал под обстрел, но ни одна пуля в него не попала.

Он вообще был словно заговоренный – ни пуля, ни болезни его не брали. В Коджори юнкера были в феврале 21-го, всюду лежал снег. И когда им приходилось падать на землю, вся одежда тут же промокала от снега, а потом замерзала. Многие заболевали. А Михаил даже не простудился.

Когда стало ясно, что Тифлис будет сдан, дядя поехал на квартиру отца, чтобы проверить, что там происходит. Коки Дадиани в тот момент со своим отрядом уже был на вокзале. А мачеха, Мери Церетели, вместе с тремя детьми стояла возле подъезда и не знала, как с вещами добраться до поезда.

Тогда Михаил подошел к машине, стоявшей неподалеку от дома Дадиани, и попросил ее владельца довезти женщину с детьми на вокзал. Тот попытался отказаться. Но Михаил достал пистолет и пригрозил им. Мери с дочерью и сыновьями посадили в машину, и они благополучно уехали.

А сам Михаил вместе со своим другом, юнкером Орбелиани, примчался на вокзал, когда все поезда уже отправились в Батуми. В этот момент отходил как раз последний поезд, на котором уезжало правительство Грузии. Михаил с другом вскочили в вагон и попросили взять их с собой.

Когда Ной Жордания, президент Грузии, узнал, что в тамбуре находится сын князя Коки Дадиани, он не только позволил ему остаться, но и угостил чаем, который в тот момент пили министры.

С юнкерами заговорил Беня Чхеквишвили, бывший главой столицы независимой Грузии.

– Много юнкеров погибло? – спросил он Михаила.

– Много, – ответил тот. – Лордкипанидзе убили, других ребят, – он принялся называть фамилии.

– Видишь, князья погибли, – обратился Чхеквишвили к вышедшему в коридор вагона министру иностранных дел Евгению Гегечкори.

– Конечно, – ответил тот. – Надо же было кому-то воевать, пока ты чай пил.

Из Батуми Михаил вместе со всей семьей бежал в Турцию, а затем уехал в Европу.

Одно время он находился в свите польского принца Потоцкого. После 1921 года многие белые офицеры остались в Польше.

В один из дней Потоцкий принимал румынского короля Михая.

Дядя вспоминал, каким роскошным был тот прием, за столом текли реки шампанского. Принц представил королю Михаила.

«А-а-а, князь Дадиани! – воскликнул король. – А ведь Дадиани у меня хотели престол отнять!»

После начала Второй мировой войны Михаил вступил в грузинский батальон, который воевал на стороне немецкой армии. «Тетри Георгий» он назывался, «Белый Георгий». Он говорил потом, что служил немцам, так как верил, что они освободят Россию от большевиков. Такая у фашистов была пропаганда.

А в это время с другой стороны окопов находился его родной племянник, мой брат Георгий. И они, получается, стреляли друг в друга.

После того как война закончилась, Михаила арестовали союзники. Дядя рассказывал, что в тот момент больше всего боялся, что попадет в советский сектор. Так как в этом случае его ждал неминуемый расстрел.

И в результате он попал… именно в советский сектор. Допрос в комендатуре вел молодой офицер, который, глядя на смуглого, черноволосого арестованного с фамилией Дадиани, спросил у него, какой он национальности.