Текст книги "Мемуары фрейлины императрицы. Царская семья, Сталин, Берия, Черчилль и другие в семейных дневниках трех поколений"

У Акакия было столько денег, сколько снега падает с неба.

У нас была машина «опель», которую приобрели Алеша и Гриша. Водителем был Жорж Северский, сын известного петербургского певца. Огнивцев посвятил тому стихотворение – «Н.Г. Северскому. До Невского несется bic. Когда там с Вяльцевой «Елен» играет Северский «Парис».

Я хорошо была с ним знакома, он был прекрасным человеком, уже в летах. А Жорж был другом моей юности, мой ровесник. В Константинополе Северские очень нуждались. А вообще по специальности Жорж был летчик первой категории. Потом в Европе он сделал какое-то открытие в сфере авиации и стал известен.

Утром машина отвозила Алешу на работу, а потом весь день была в моем распоряжении. Часто мы с Мери Шарвашидзе ездили на ней за город…

Один раз адмирал американского корабля пригласил нас на бал, это было что-то сказочное.

Поехали я, Алеша, Мери Шарвашидзе со своим мужем, Тамара Зарникау, Лена Хомякова и Римма Эристави. Корабль стоял достаточно далеко от берега. Когда мы приехали, нас встретил офицер, посадил на катер и довез до корабля. Там адмирал встретил нас со своей супругой.

Корабль был сказочно украшен, от огромных абажуров на море падали разноцветные блики. Мужчины были во фраках, а женщины в бальных платьях, декольте.

Очень часто мы ходили на балы – то к американцам, то к итальянцам, в их посольства. Я очень хорошо танцевала. Алеша очень любил, как я танцую.

Однажды мы с Мери зашли в шляпный магазин «Сократ», и Мери показала мне на прелестную шляпку сиреневого цвета. Я примерила ее – она была очаровательна. Но стоила очень дорого, 200 лир. И я не стала ее брать.

Оказалось, что об этом узнал Алеша. Он видел нас в магазине и, когда мы ушли, зашел. «Какая шляпа понравилась той даме?» Втайне от меня он съездил в тот магазин и купил шляпу. И вечером преподнес мне ее в подарок. Войдя в нашу комнату, я увидела большую коробку. Открыла ее, а там – та шляпка. Был сюрприз.

Позже мы сняли квартиру в четыре комнаты. Одна, большая, была приемной, рядом, такая же большая – столовой и еще две комнаты были на втором этаже: спальня и будуар.

Ужинали в лучших ресторанах города. После ужина шли в кафе «Черная роза», где пили черный кофе. Здесь собиралась вся аристократия Петербурга. Это было место для избранных.

Как только мы входили, виртуоз из России Жан Гулеско играл гимн Грузии. В Тифлисе он играл в кафе «Химериони», где собирались поэты-голубороговцы.

Было необходимо красиво одеваться. Алеша много денег тратил на мои туалеты. Все покупал в лучших модельных домах.

Я никогда не забуду свои бальные платья с длинным шлейфом – одно клубничного цвета, второе бледно-желтое, третье черное, из пан-бархата и четвертое серое (у меня сохранились фотографии).

Алеша купил мне великолепное манто из котика. Два палантина – один из норки, очень большой, второй из соболя. Невообразимо красивые. Они состояли из 24 кусков. Часто зимой я выходила на улицу не в шубе, а в этом палантине, такой он был большой и теплый.

Алеша купил мне длинную нить настоящего жемчуга и серьги с изумрудами. Очень дорогие. Все это было так приятно. Он меня очень баловал.

Часто ходили в ресторан «Московский кружок». Алеша нанимал танцоров во фраках, они подходили и приглашали меня.

На месяц ездили в Грузию – Алеша проведал родителей, а я бабушку. Тогда еще было возможно съездить туда и вернуться обратно.

Алеша часто уезжал в Лондон по своим делам. Ко мне переехали жить родители.

Я была беременна Георгием. Он родился 18 января 1922 года.

У меня было три прислуги, горничная, кухарка. На лето сняли дачу на берегу Босфора, это был бывший дворец паши.

Все было хорошо, мы жили в такой роскоши и комфорте.

Но все равно мне чего-то не хватало, что-то беспокоило. И Алеша ужасно скучал по своим родителям.

Так сильна была тоска по родине, что мы решили вернуться в Грузию. И вернулись.

Сыну Георгию тогда было 7 месяцев.

Перед отъездом домой к нам пришла Мери Шарвашидзе, Акакий Хоштария и друзья. Мама устроила хороший ужин. Отец с грустью в глазах провожал нас, а мама плакала. Когда она прижала меня к сердцу, я тоже заплакала и стала целовать ей руки…

Когда в Батуми пришел корабль, на моторных лодках прибыли чекисты. Долго нас держали на корабле, проверяли вещи, а потом арестовали нашего друга Ванико Карангозишвили.

Алеша вдвойне переживал его арест. Потому что когда Ванечка узнал, что мы уезжаем, то сказал: «Как хорошо, вы скоро увидите Грузию!» На что Алеша спросил, что ему мешает поехать с нами. Оказалось, у него не было денег. Тогда Алеша оплатил ему и его жене дорогу. Потом он говорил: «Я погубил Ванечку».

Все лучшее, что у нас было – мои жемчуга, мои любимые платья, одежду Георгия, – я потеряла в дороге».

* * * * *

Когда родители уехали в Константинополь, имущество из их квартиры принялись разбирать чекисты. Домработнице удалось спасти только огромный ковер, который любил папа.

Она пришла и сказала, что у прежних жильцов был перед нею долг, в зачет которого она и забирает ковер. Она хранила его в подвале. Когда родители приехали обратно в Тбилиси, она им его вернула. Правда, потом его все равно отняли…

После возвращения из Константинополя родители купили шикарную квартиру на улице Киачели. Обставили ее прекрасно, застелили коврами, папа их очень любил. Специально для мамы сделал камин.

* * * * *

ИЗ ДНЕВНИКА БАБО ДАДИАНИ:

«В Тбилиси мы поселились в доме 12 на улице Киачели. Красиво обставила квартиру. К нам приходили родственники, поздравляли с возвращением. Мы были счастливы.

Однажды, когда я была дома одна, за окном раздался шум остановившейся пролетки. Я выглянула в окно и единственное, что увидела, – море тюльпанов. Оно двигалось и скрылось в подъезде. А через секунду раздался звонок в дверь, и цветочное море влилось в нашу квартиру.

Оказалось, Алеша прислал мне 200 тюльпанов. Мне не хватило ваз, чтобы их поставить. И тут внесли две громадные напольные вазы…

На другой день Алеша уехал по своим делам в Батуми, я занималась обустройством дома. С улицы меня окликнула незнакомая женщина, которая спросила, как пройти к хозяйке дома.

Я вышла на балкон и увидела, что женщина стоит под дождем. Тогда я пригласила ее к себе и предложила пройти к хозяйке через нашу квартиру. Мимо горящего камина, через нашу спальню она прошла и скрылась.

А уже вечером ко мне пришла хозяйка. «У меня для вас плохие новости. Женщина, которая днем проходила через вашу квартиру, – жена заместителя Дзержинского. Она подыскивает квартиру для своего умирающего мужа. Мне она сказала: «Я буду не Кикодзе, если не положу своего мужа умирать в спальне этой квартиры». Так что готовьтесь».

И правда, через день та женщина снова была у меня. С ней пришла Мариам Орахелашвили, которая схватила меня за руки: «Отдай квартиру».

Что мне оставалось делать? Пришлось уходить. Но мебель я им не отдала, успела перенести ее к родственникам. Даже спальню разобрала.

Когда пришли чекисты, то подошли к кровати спящего Георгия и вынесли ее. Няня кричала: «Вы, черти полосатые, пока ребенок спит – не тревожьте!» Но нас все равно вывели из квартиры.

На второй день приехал Алеша и увидел нас в таком состоянии.

Я нашла квартиру на улице Грибоедова, 30. У нас было четыре комнаты и большой балкон, где мы устраивали приемы на 60 человек. Специально приглашали из Мцхеты декоратора, который все красиво украшал осенними листьями. Стол был убран кузнецовским сервизом. Пел Вано Сараджишвили.

Как-то мы кутили весь вечер и всю ночь. Но не успели разойтись последние гости, как раздался звонок – вновь пришел Вано Сараджишвили. На его запястьях были бублики. Оказывается, утром, уходя от нас, он купил у женщин на улице бублики и вернулся с ними…

Жизнь стала налаживаться. Алеша купил мне чистой крови английскую лошадь, я назвала ее Офелия. Открылся сезон скачек. Офелия всегда занимала первое место, я присутствовала на всех состязаниях.

Во время одного из обедов к нам пришли из ГПУ и сказали, что эта квартира находится в фонде ГПУ и человек, который нам ее продал, не имел на это права. Квартира была дана ему во временное владение. Нас снова выселили…

Перебрались в новую квартиру на улицу Тархнишвили, 11. Купили мебель эпохи Людовика XV, три мраморных стола, кресла с огромными спинками.

У меня была золотая сумка работы Фаберже, с инкрустированными в замок огромными сапфирами и бриллиантами. Это был свадебный подарок Алеши. Я ходила с ней в Оперу. Однажды в ложу зашел посол Италии с графом Пиньятелли. И сказал: «Какая удивительная вещь! И красивая – такая же, как владелица».

Мне неудобно писать о своей красоте, но вдруг это потом будут читать мои внуки.

После пропажи сумки об этом говорил весь город. Меня даже вызвал Берия и с акцентом спросил, не знаю ли я, кто ее украл. Я знала, что это сделал Г.Ч. Но никому не сказала…»

* * * * *

Первые годы после установления в Грузии советской власти еще сохранялась возможность переписываться с родственниками за границей.

Все письма из Парижа приходили на адрес княгини Нино Церетели, давней знакомой семьи Дадиани. В шутку Бабо называла жилище Церетели «архивом».

Да и сама жизнь княгини, некогда фаворитки императора Александра Третьего, вынужденной доживать свои дни в небольшой комнатке, выделенной ей из некогда целиком принадлежавшего особняка, и сама по себе была архивом воспоминаний о минувших славных днях.

НИНО ЦЕРЕТЕЛИ – ЧОЛОКАШВИЛИ

…Визит российского императора Александра Третьего в Грузию наделал много шума. Когда российского самодержца спросили, что на него в Грузии произвело самое яркое впечатление, тот ответил стихами:

 
Кахетинское вино,
Церетели Нино.
 

Восхитившая Александра Третьего Нино Церетели была признанной красавицей Грузии и женой генерала Бидзины Чолокашвили. Генерал слыл знатным острословом и прекрасным танцором. Когда Чолокашвили выходил танцевать лезгинку со своей женой, замирал, казалось, даже оркестр.

Увлечение супружеской пары танцами дало повод светлейшему князю Георгию Шарвашидзе посвятить Нино эпиграмму:

 
В Боржоми царский дворец,
И там Нино Церетели.
А муж-генерал молодец,
Танцует лезгинку с нею.
 

Генерала Чолокашвили не стало еще до того, как Грузия потеряла свою независимость и превратилась в одну из республик Советского Союза.

После того как улице, на которой находился их дом, коммунистическое правительство даст имя Фридриха Энгельса, Нино Церетели поймет, что мужу просто повезло.

Она сама доживала свой век в единственной комнате, которую новая власть оставила ей от прежних владений. Да и входить в нее приходилось с черного хода – по мраморным лестницам теперь ступали ноги других хозяев.

Компанию Нино составляла княгина Ольга Дадиани, чей муж тоже скончался до 1921 года, а сын покончил жизнь самоубийством. И потому смысла следовать за своими родственниками, уехавшими в Париж, у нее не было.

Бабо Дадиани называла обитель двух женщин «архивом», так как именно на улицу Энгельса поступала вся почта от уехавших в Париж грузинов. Беспокоиться о своем будущем разменявшие девятый десяток женщины повода не видели. На скромные денежные переводы из столицы Франции и жила бывшая светская красавица.

По вечерам в «архив» приходили оставшиеся в Тбилиси родственники тех, кто теперь жил на берегах Сены. Читали письма, узнавали новости о своих близких, шепотом обсуждали с княгинями последние события.

Не стало Нино Церетели в 1932 году…

* * * * *

ИЗ ДНЕВНИКА БАБО ДАДИАНИ:

«В 1924 году Алешу арестовали. А вскоре у нас родилась дочь Татули…

В тюрьме Алешу посадили в бочку – для того, чтобы он не мог ни встать, ни лечь. Этим всем занимался Берия, который хотел, чтобы Алеша стал шпионом. Дело в том, что он знал языки – окончил Оксфорд и потом четыре года учился на экономическом факультете в Германии. Но Алеша не согласился.

Основное число заключенных составляли наши знакомые или друзья. Все блистательное общество, мужественные офицеры находились в тюрьме.

Жили мы тогда на улице Кобской. Много было волнений и переживаний. Ко мне приходили с допросами, несколько раз были обыски.

Во время очередного обыска мой брат выглянул в окно и увидел, что возле подъезда стоит машина и в ней сидит Давид Багратиони, который стал работать в Чека и служить Берия. Он выдал все грузинское офицерство и дворянство. Об этом Багратиони даже сочинили стихотворение: «Горько плачет Мтквари и Риони, ты предатель, Багратиони».

Надо заметить, что в наш дом Багратиони войти не посмел, остался в машине. Странно, что у него хватило совести хотя бы не переступать наш порог.

Алеша сидит в Чека, на улице Дзержинского, 24. Ношу ему еду. Перед зданием всегда встречаю кого-нибудь из родственников, друзей или знакомых, у всех кто-то арестован.

Еду принимают после долгого обыска. Потом долгое ожидание ответа. Через маленькое окошко возвращают пустую посуду и клочок бумажки с ответом: «Получил все. Алеша».

Вскоре Алешу перевели в губернскую тюрьму в Ортачала. Это произошло после множества просьб со стороны самых разных людей. Алеша оказался в тюрьме, где уже сидели католикос-патриарх Амвросий Хелая и митрополит Калистрат Цинцадзе. Священнослужителей арестовали после того, как они отправили письмо протеста на адрес Генуэзской конференции.

В среду и пятницу я носила им постную еду, за что патриарх меня очень благодарил.

Свидания с Алешей были запрещены. Его обвиняли в контрреволюции (был такой страшный отдел КРО) и в помощи Какуце Чолокашвили. Это было страшное обвинение.

Но я нашла способ хотя бы мельком увидеть его. Это удавалось благодаря тому, что к патриарху-католикосу Амвросию Хелая и митрополиту Калистрату Цинцадзе посетителей пускали. Происходило это так. К тюремному окошку подходил наш знакомый заключенный и осенял себя крестным знамением. Это означало, что я должна была сказать охраннику, что иду к Хелая или Цинцадзе. Когда я с ними встречалась, мой Алеша как бы невзначай в это время проходил по коридору, и мы могли увидеть друг друга.

Во время одного из посещений каталикос и митрополит посадили меня перед собой и сказали: «Дочь Бабо, у нас, стариков, к тебе просьба, сможешь ли ты ее выполнить?» Что я могла ответить? «Исполню все, что велите».

Тогда патриарх и митрополит сказали слова, которые ранили меня в самое сердце. «Ты должна свою маленькую дочку отправить к родным в деревню и отдать кормилице. Так как сейчас ты больше всего нужна своему мужу. На все это нужно время, и ты не сможешь уделять должного внимания ребенку. Хождение сюда отнимает много сил и времени. Так будет лучше и для младенца, и для дела».

Когда я услышала эти слова, то почувствовала, что мое сердце разрывается от боли, словно в него вонзили кинжал. Меня душили слезы. Выйдя из тюрьмы, я, словно оглушенная, села в экипаж, примчалась домой, взяла Татули из кроватки и так сильно обняла, как будто кто-то хотел забрать ее у меня. Держала, крепко обняв и прижав к сердцу. И обильными слезами увлажняла ее платье. Как я могу тебя отдать, моя маленькая, мое счастье?!

Алеша в тюрьме, его обвиняют в серьезных преступлениях. Его или расстреляют, или сошлют в Сибирь.

Мне 21 год. За что мне такая боль?

Решили отправить Татули и двухгодовалого Георгия в Бандзи. Бабушка Тамара и дедушка Кици были нам безмерно рады. Затем вернулась в Тбилиси, где должна ухаживать за Алешей.

Весь город в слезах и в черном – не было семьи, у которой не было бы заключенного. Ночи и дни напролет мы бегали друг к другу, чтобы узнать, кого расстреляли прошлой ночью.

Расстреляли моего дедушку… Когда сын моей няни пробрался к месту, где были сброшены тела расстрелянных и нашел тело дедушки, то увидел, что в кулаках он сжимал вырванные от боли волосы из бороды…

Из губернской тюрьмы всех политических перевели в Метехи. Моего мужа тоже перевели.

Когда их посадили на грузовую машину, то водитель не смог сдвинуть ее с места. Так она была переполнена. Тогда нескольких людей вывели и расстреляли. Остальных расстреляли в другом месте.

В Метехи были запрещены свидания. Весь мост через Куру, ведущий в тюрьму, был заполнен желающими передать продукты. Если корзина возвращалась пустой, это означало, что человек жив и получил передачу. Если полной – значит, его уже нет.

С замиранием сердца ждали ответа.

Страшная история произошла на моих глазах с приехавшей из села женщиной. Она спросила про своих двоих сыновей. Ей ответили, что они расстреляны. Тогда она спросила про мужа. И услышала тот же ответ. Никогда не забыть мне горе той женщины. Невозможно описать его словами…

Ко мне в тот день, как спасение, вернулась пустая корзина с маленьким клочком бумаги: «Получил, Алеша».

Один раз я передала ему бутылку с вином. Она вернулась пустой и с надписью: «Полная бутылка лучше, чем пустая». И ниже более мелким почерком: «Раньше было время, когда Метехи было в Грузии, а теперь Грузия в Метехи».

В день расстреливали по 100 человек. Чекист Оганезов читал список, кого будут расстреливать в этот день. Всех заключенных выводили во двор и объявляли имена.

В один из дней Алеша с другом Илико Махарадзе стояли и слушали список. Когда его почти до конца дочитали, Илико повернулся к Алеше: «По-моему, нам сегодня повезло». И в этот момент назвали его имя. Они обнялись – Илико очень мужественно принял свой приговор.

«Хорошо, что ты сегодня остался в живых. Может, повезет и тебя освободят. Ведь тебя ждут жена и дети», – сказал Илико Алеше. У него самого семьи не было…

Так безбожно, в мучениях мы проводили наши дни. Грусть стояла над городом. Слезы, страх и горечь…

Как-то я отнесла передачу. И Алеша в ответ написал несколько слов: «Получил, благодарю, шерш».

«Шерш» по-французски означает «ищи». Я тщательно обыскала корзинку из-под передачи и обнаружила там письмо.

«Моя душой и телом красивая, моя радость и гордость! В самый сложнейший и отчаянный момент, когда душа уже свыклась с мыслью о смерти и эту жизнь уже считаешь пройденной, даже тогда ты стояла перед моими глазами, как святой ангел, и смягчала и облагораживала мерзкую и грязную атмосферу, в которой я находился.

Никогда даже не мог себе все это представить, так как никогда не читал трагедию, которая своей глубиной могла бы сравниться с теми испытаниями и способами пыток, которые здесь употребляют.

Знай, моя гордость, что все способы пыток, которые есть у этой страшной машины, были испытаны на мне. Но всю горечь в сладость превращала мне ты.

Прошу – не сомневайся: если бы даже тогда, когда я в холодном страшном вонючем смраде сидел и ждал смерти, кто-то спросил меня, что ты предпочитаешь – чтобы никогда не возвращался в Грузию и сидел на каком-нибудь острове в Таити, где всегда весна и красота, и жил с огромным богатством и удобствами, я бы посчитал мои чувства оскорбленными. Так как я не испытал бы такого счастья и наслаждения, которое ты мне дала.

Ох, маленькая, как я тебя люблю! Если бы ты знала, как тебя уважаю, как тебя ценю, как хочу дожить до того момента, когда я буду о тебе заботиться, ласкать и целовать с любовью.

Я хочу дать тебе почувствовать, как ты это заслуживаешь! Несмотря на то что эта жизнь несправедлива, доброта и чистота не всегда вознаграждаются мучениями. После темной ночи всегда наступает светлое утро. А после холодной зимы идет теплая и красивая весна…»

…Расстрелянных сваливали в яму, а ночью родители приходили и вырывали их тела. Это было настоящее геройство.

Перед расстрелом пели «Дидеба, Сакартвело!» – «Хвала Грузии!».

Как-то я в очередной раз принесла передачу Алеше и увидела, что к нашему другу Гие Абашидзе никто не пришел. Отправилась в магазин, купила продукты и вернулась с передачей.

«Расстрелян», – ответили мне. Я заплакала и пошла домой.

По пути встретила идущих в тюрьму родственников Гии. Я уже знала, что его больше нет…

Вот так мы мучились…

Из Москвы неожиданно пришла депеша: прекратить расстрелы. Политических заключенных помиловали.

Когда Алеша вернулся домой, то сказал мне: «Извини, были дни, когда ни тебя, ни детей я не вспоминал. А мечтал только о том, чтобы меня расстреляли».

Расстреляли всех близких друзей Алеши, он долго не мог выйти из воспоминаний.

«Я чувствовал себя, словно в море крови», – говорил он.

Когда он вернулся, Татули был один год. Тогда состоялось первое знакомство отца с дочерью.

Шло время, оно же лечит раны. Алеша стал работать в концессии с американцами, которая занималась марганцем.

Мы приглашали их на обед, стол был красиво сервирован кузнецовским сервизом, дорогой хрустальной посудой с серебряной каймой, с белыми скатертями и накрахмаленными салфетками. Алеша хорошо работал. Ренту за квартиру мы платили валютой, которую он получал.

Алеша должен был часто уезжать в село Чиатури, где находились шахты. И поэтому он решил перевезти нас в свою деревню Дарквети, которая находилась неподалеку от Чиатури.

Как только мы туда приехали, то сразу попали в «черный список». Ведь родители Алеши были раскулачены. Нам запретили иметь прислугу, и даже корову приходилось доить самим.

Это выглядело очень смешно – Алеша держал на веревке корову, я подставляла ведро и начинала доить. Но никогда не могла попасть в ведро, и все молоко лилось в разные стороны.

Американцы были в восторге от знаний Алеши. Он не зря учился в Оксфорде. Шахты, которые делал он, были похожи на галереи. Одну шахту он назвал моими именем.

У нас был большой сад и просторный двор. Стали снова приезжать гости. Мы с братом делали крюшон, а повар готовил шикарный обед. По субботам устраивали скачки.

Договор с американцами был на 20 лет. Но они не могли понять, как можно во время работы выводить рабочих и читать им газеты и проводить агитацию. Через три года все кончилось, и американцы уехали.

А в 1931 году пришли чекисты. Обыскали наш дом и забрали Алешу.

Я осталась с детьми одна. Поехали с ними в Тбилиси, переезжая от одного родственника к другому. В конце концов мы поселились в маленькой комнатке возле туалета. Но для меня это было большим счастьем – я была вместе с детьми.

Ко мне могли приходить друзья. Как-то мы с подругой вспоминали, как в 1921 году на свадебной карете меня отвезли из нашей квартиры в собор Сиони, где мы венчались с Алешей. Неужели все это было?..

Я готовила обеды и относила их Алеше в тюрьму. У него опять было страшное обвинение и жестокие следователи. Его обвинили в том, что он шпион Англии.

Чтобы выживать, мне пришлось продать все – сервиз на 48 человек, большой хрустальный кубок, 12 хрустальных бокалов и многое другое.

После стольких мучений Алеше объявили приговор: ссылку в Саратов. Я за две недели подготовила все необходимое, и мы с детьми поехали в Поволжье. Это было в 1932 году.

Там Алеша уже снял квартиру в три комнаты с большим двором. Адрес я запомнила на всю жизнь: Большая Горная улица, 39. Хозяйка была хорошей женщиной, а вот хозяин – алкоголиком.

Обед я готовила в русской печке, меня научила хозяйка. Вкусная еда получалась.

Все было бы ничего. Но мучение доставляли морозы, голод и вши. Да еще Татули заболела тифом. Она находилась между жизнью и смертью. Врачи сказали: «Если хотите, чтобы она осталась жива, – не оставляйте ее рот сухим». Я все время стояла рядом с ней с чайником в руках. Через две недели она выздоровела.

С огромной верой, терпением, любовью к друг другу, уважением и заботой о наших детях, наших двух ангелах, мы смогли продержаться.

Какие бы ни были у нас условия, я не видела Алешу в плохом настроении и в грусти. Щедрость, искренность, нежность, верность – это лишь то малое, что я могу сказать о моем Алеше».

* * * * *

Что мы пережили в Саратове!

Помню нашу ссылку с первого дня. Как меня поразили невысокие домики с маленькими окнами.

У папы был друг, Кузьма Петрович, который зараз выпивал по 12 чашек чаю. Он мне объяснил, почему в жилищах такие небольшие окна, – в Повольжье зимой стоит сильный мороз и, если маленькие окна, холод не так быстро проникает внутрь.

Русскую печку помню, мама готовила на ней, с ухватом научилась обращаться.

Я много читала в Саратове. Мы взяли с собой много грузинских книг, и папа очень радовался тому, что я читаю эти книги. А на меня очень действовало, что мы находимся так далеко от родины.

Папа в Саратове работал на лесопильном заводе, они отправляли продукцию и в Грузию тоже. Так что контакт с родиной у нас был. Часто к нам приезжали в гости грузины. Цицино Мхеидзе, мамина подруга, приехала зимой в сандалях. Думала, что везде тепло, как в Грузии. Помню, стучит в дверь и кричит: «Скорее открывайте, ноги замерзли».

Зимой у меня начался тиф. А из Тбилиси в это время друзья прислали нам несколько ящиков хурмы. Я ее обожала, но врачи категорически запрещали хурму. Тогда мама положила фрукты на карниз и сказала: «Поправишься – съешь».

Я лежала, смотрела на хурму, на то, как количество с каждым днем все уменьшалось и уменьшалось. Родители с братом ели ее сами, ведь она же портилась. Наконец осталось две последние хурмы. Я даже маме сказала: «Неужели мне так и не достанется?» Когда в итоге одна все же досталась, я была самой счастливой!

Тогда существовало строгое правило – с тифом дома не оставлять, а везти в больницу. Но в Саратове больницы были только на словах лечебными заведениями. А так в них не топили, не кормили, да еще и грязь была жуткая. В итоге живым оттуда никто не возвращался. При этом, согласно правилам, забирали в больницы без разговоров.

Меня тоже должны были увезти. Спасли пятеро студентов. В Саратове был хороший медицинский институт, где учились и грузины. Они окружили наш дом и не позволили забрать меня в больницу. Папа тоже в те дни не ходил на работу, следил, чтобы меня в его отсутствие не увезли.

Тифом тогда многие болели и умирали, я это знала. И потому попросила родителей – если умру, обязательно мой прах забрать в Грузию. Мама потом призналась, как ей было тяжело это слышать.

Незадолго до болезни, перед Новым годом, меня повели к портнихе, чтобы заказать новое платье. Но она не успела его сшить. Я так боялась, что не успею надеть это платье. Даже папе сказала, чтобы меня хотя бы в гробу в него одели.

На следующий день утром просыпаюсь, а это платье висит передо мной. Оказалось, папа ночью пошел к портнихе и уговорил ее срочно закончить работу.

Мама тогда сказала: «Вот встанешь после выздоровления и пойдешь в этом платье в школу».

И так и случилось. Мне тогда семь лет было…

Родители никогда не говорили о том, что зря вернулись из Турции. Только в Саратове папа один раз сказал: «По-моему, я вас погубил».

Там было правда очень страшно. Люди опухали на глазах! Я помню, в класс пришел мальчик Сережа и прямо на наших глазах у него стали надуваться руки, потом ноги.

Я закричала: «Ему плохо!» А учитель ответил: «Да он уже помер».

По дороге в школу видела, как на улице сидели нищие. Возвращаюсь домой, а они уже мертвые. А еще помню, младенец сидел на мертвой уже матери и сосал ее грудь. Это было страшно!

Вообще, увидеть такое – не дай бог! По-моему, ни в кино не увидишь, ни в книгах не прочтешь. То, что мы видели, – это описать и рассказать довольно трудно.

Как-то ночью слышим звук, как будто разбивают что-то. Оказалось, пришли воры. Папа вышел, выстрелил, накричал на них. Они испугались и убежали.

Через несколько дней папа идет по улице, и к нему подходит какой-то человек. Тогда страшные ростовские жулики были, грабеж шел страшный, прямо на улице грабили. И вот к папе подходит вооруженный незнакомец.

– Вы грузин? – спрашивает.

– Да.

– Мои ребята посмели к вам прийти. Но теперь вы можете быть совершенно спокойны. Больше они к вам не придут. Я им сказал, что грузины – это совсем другое дело.

И мы этим спаслись. Потому что папа поздно приходил домой, и с нами могло случиться самое страшное.

А как папа грузина спас! Один раз он вернулся домой и принес мешок. А там – человек. «Я, – говорит папа, – его на вокзале нашел. Умирал. Его ограбили, он сюда в командировку приехал». Замерзший весь был.

Мама его раздела, выкупала, накормила. И он несколько месяцев у нас жил. Потом папа ему какое-то дело доверил, но он подлец оказался, нечестно поступил. И папа его выгнал.

Наконец в 1935 году нам позволили вернуться в Грузию.

Первым делом родители поехали в Абхазию, хотели показать ее мне и Георгию. Мы были в Сухуми, видели дом светлейшего князя Георгия Шарвашидзе.

Мне было всего девять лет, но я очень хорошо запомнила ту поездку. Мы зашли в дом светлейшего князя, на фронтоне которого сохранилась сделанная им надпись «Villa Chemi» – то есть «Моя вилла». Всего одной буквы «L» в ней не хватало, она отвалилась. В доме Георгия Шарвашидзе тогда были устроены коммунальные квартиры.

В это время в Англии еще была жива сестра светлейшего князя, баронесса Мейендорф. Но, конечно, никаких отношений с ней мы поддерживать тогда не могли.

В Сухуми мы сделали несколько фото. На одной из них на мне белый берет. Помню, как я капризничала – надевать берет или нет.

Как оказалось, это была наша последняя поездка вместе с папой.

Мы приехали в Тбилиси. Тогда он еще назывался Тифлисом, город переименовали только год спустя, в 1936-м.

Поначалу жили на улице Грибоедова, 24, у сестры папы. В одной комнате нас было восемь человек.

Надо было искать свое жилье. Родителям показали квартиру на улице Дзержинского, 1, им ее продавал некий Тоидзе. Там было три комнаты, но в последний момент Тоидзе отказался уезжать из третьей комнаты, хотя деньги взял за всю квартиру целиком.

* * * * *

ИЗ ДНЕВНИКА БАБО ДАДИАНИ:

«Что было делать – мы стали жить в двух маленьких комнатах. Где увидели много горечи и слез. Но была и радость, ведь мы были вместе. Мы смирились с судьбой.

Сделали ремонт, постелили ковры. Нас не забывали друзья. Комнаты были полны лучами солнца и радости.

Энергия Алеши, его честный труд давал нам возможность жить хорошо и делать добро другим…

…Очень часто, как тень, за мной ходит мысль о наших. Там, за границей, мои близкие и мои родители, наверное, так скучают по здешним местам. А я смотрю на эту сказочную красоту в Бакуриани, и сердце умирает.

Вспоминаю Константинополь. Несмотря на полную радости и беззаботности жизнь в Турции, я вспоминала там Бандзи, Сухуми, Кутаиси, Тбилиси».

* * * * *

Мы жили в Тбилиси, а отдыхать ездили в горы. Как-то мы были в Бакуриани вместе с семьей будущего знаменитого грузинского поэта, автора «Тбилисо» Петре Грузинского, которого в детстве называли просто Тезико.

Дома в Бакуриани были в основном деревянные. На их стенах и писал свои стихи Петре. Иногда даже на туалетах писал. Причем, как правило, эти стихи были очень длинные. Его мама Тамара говорила мне: «Татули, вот тебе карандаш и тетрадь, иди и перепиши стихотворение Тезико».