Текст книги "СТАРАЛСЯ ПИСАТЬ ТОЛЬКО ИЗ СЕРДЦА. Писательская книга, или Загадка художественного мышления"

Глава 4
Если бы найти чтеца, я спал бы каждую ночь…

Этот поворот темы был подсказан мне не кем иным, как Корнеем Чуковским, и заглавие я взял из его дневника. Но это вовсе не уход в сторону, как может показаться, а дальнейшее развитие нашей темы, потому что речь пойдет все о том же художественном слове, только звучащем. А оно, помимо отличия его сенсорной модальности, имеет и свою психологическую специфику. Вспомним, как мучительно долго осваивали мы в детстве читательские навыки и как, затаив дыхание слушали в двух-трехлетнем возрасте читаемые на ночь сказки. То есть уровень сложности этих процессов различается, можно сказать, на порядок, что не удивительно. Ведь чтение письменного текста требует определенных усилий по его декодированию, и этот аналитический по сути процесс связан, как не трудно понять, с преимущественной активностью левого мозгового полушария. Тогда как прослушивание – например, художественной аудиозаписи – не требует от нас фактически ничего: литературное произведение как бы само вливается нам в уши, поскольку труд по его озвучанию был затрачен кем-то другим. И здесь таятся почти еще не используемые психотерапевтические возможности. Я имею в виду гипнотическую ауру звучащего художественного слова. Ее не лишено, конечно, и печатное (письменное) слово, как это было показано в одной из предыдущих глав. Но все же именно звучащее слово представляет собой уникальный психотерапевтический ресурс, что станет видно из дальнейшего изложения.

А подвигнул меня на эти размышления эпизод из моей собственной жизненной практики, когда я «загремел» однажды в инфекционное отделение Боткинской больницы с острым вирусным гепатитом. Никогда, признаюсь, не встречал на своем веку столько смертей. Может, потому что попадали сюда люди, как правило, уже обремененные букетом разнообразных болезней, для кого вирус был дополнительным утяжеляющим моментом. И это пребывание на острой грани бытия побудило меня задуматься над психологическими проблемами, берущими в плен тяжелобольного человека.

Эта гнетущая тишина

И едва ли не первая среди них – это испытание одиночеством. Родственники посидят и уйдут, а ты останешься один на один со своими мыслями. А что за мысли у больного – известно. Они, как вол, запряженный в колесо, движутся по монотонному замкнутому кругу, перемалывая в голове все одну и ту же безысходную ситуацию, плотной завесой закрывающую твой завтрашний день. Ты бы, кажется, и рад забыться, совсем ни о чем не думать, но так уж устроена наша голова, что не думать мы не можем. А боль и страдание, не находящие себе выхода в вязкой тишине больничной палаты, только подливают масла в этот тусклый, ничего не освещающий огонек.

Этот бесплодно-навязчивый характер мышления тяжелобольного человека, не несущий никакого позитивного заряда, а лишь отнимающий последние его силы, прекрасно передал Лев Толстой в своей повести «Смерть Ивана Ильича».

«Он <Иван Ильич> не мог понять и старался отогнать эту мысль как ложную, неправильную, болезненную и вытеснить ее другими, правильными, здоровыми мыслями. <…> Но – странное дело – все то, что прежде заслоняло, скрывало, уничтожало сознание смерти, теперь уже не могло производить этого действия. <…> И что было хуже всего – это то, что она отвлекала его к себе не за тем, чтобы он делал что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нее, прямо ей в глаза, смотрел на нее, ничего не делая, и невыразимо мучился».

Конечно, не каждый, подобно недалекому Ивану Ильичу (а в том, может быть, и состоит величие Толстого, что он сумел заглянуть в душу самого заурядного человека), так затравленно переживает свою болезнь. Есть люди и посреди тяжкого недуга способные найти для себя духовную опору или даже заново пересмотреть прожитую жизнь, найти в ней что-то светлое и утешительное. Но бесспорно одно: любое тяжелое, выбивающее из привычного жизненного русла заболевание, независимо от душевной организации человека, формирует в его мозгу так называемый очаг застойного возбуждения (по Павлову), негативно отражаясь не только на его душевном состоянии, но и на течении самой болезни. Возникает своего рода порочный круг – cyrculus vitiosus, вырваться из которого бывает не так-то просто, во всяком случае с помощью одних лишь медикаментозных средств…

И еще одно небольшое личное воспоминание. Одна моя родственница навещала в больнице нашего общего знакомого, который погибал от послеоперационного перитонита и, надо думать, невыразимо страдал от болей. Чтобы только чем-то заполнить время, она взяла его руку и стала тихонько рассказывать ему о каких-то незначащих семейных пустяках, но вдруг спохватилась: «А может, мне помолчать? Может, тебе тяжело меня слушать?» – «Нет, нет, – поспешно перебил он ее, – продолжай, мне легче, когда ты говоришь».

Выходит, даже обычное слово на уровне бытовой речи способно внести успокоение в душу страдающего человека, притупляя и самое страдание. Не всякое, впрочем, слово, а лишь эмоционально окрашенное, в интонациях которого сквозят понимание и сочувствие. И здесь надо обладать достаточно тонкой душевной организацией, чтобы найти верный тон, чутко уловить, в чем нуждается близкий вам человек и что он хочет от вас услышать, а это, увы, дано не каждому. Неслучайно далеко не все посещения родственников желанны в больничной палате, вынуждая медперсонал коситься на «визитеров» или встречать их с плохо скрытым раздражением.

Что ж, хорошо, если у человека в трудную минуту нашлась близкая, понимающая его душа. А если таковой не оказалось? Если он вообще одинок как перст? Надеяться на вечно занятый, спешащий персонал? Но и там, как вы понимаете, люди бывают всякие.

А ведь у больного впереди еще и ночь и гнетущая больничная тишина, когда уснули соседи по палате, когда безмолвствует радио и нет возможности получить хоть какую-нибудь психологическую поддержку извне. Да, больничные медики хорошо знают коварство этих ночных и в особенности предутренних часов, на которые приходится значительная часть смертей. Чаще всего это объясняют суточными колебаниями нашего биоритма и тем, что ночью понижается уровень большинства физиологических функций. Но нельзя сбрасывать со счетов и чисто психологический фактор – подавленное состояние человека, которому трудно отвлечься от своих болезненных ощущений и дурных мыслей.

 
Страшно, что сил не хватит
Выдержать до утра,
Сядьте на край кровати,
Дайте руку, сестра.
 

В этих строках поэта Александра Яшина, перенесшего в свое время инфаркт, как раз и переданы ощущения больного человека, которому предстоит провести ночь один на один со своим недугом. Заканчивается стихотворение словами: «Утром не умирают. Солнце пойдет в обход».

Так чем же заполнить эту «стерильную» враждебную тишину? Может быть, завести в палате сверчка? Но не водятся сверчки в современных панельных домах, а профессия сверчковода, о которой писали когда-то Ильф и Петров, как-то не прижилась. Известной альтернативой сверчку могли бы послужить настенные часы с маятником, мерный ход которого почти незаметен днем, но зато отлично слышен ночью и может отчасти утихомирить рой растревоженных мыслей. А там, глядишь, подкрадется и сон, который так упорно избегал изголовья больного в условиях томительного ночного беззвучия. Однако и маятник, и метроном, которым охотно пользуются психотерапевты на сеансах гипноза, все-таки лишь частичное решение проблемы. А какое же еще другое?

Снотворное от Чуковского

«Здесь я забыл, что такое сон: некому читать мне. Если бы найти чтеца, я спал бы каждую ночь: главное, отвлечь мысли от работы»[45]45
  Чуковская Л. К. Памяти детства. СПб.: Лимбус Пресс, 2000. С. 112.


[Закрыть]. Так записал в 1951 году в своем дневнике Корней Чуковский. «Не только он в Куоккале читал нам, но и я ему, – вспоминает его дочь Лидия Корнеевна, в ту пору десятилетняя девочка, в книге „Памяти детства”. – Постоянно, ежевечерне.

Без моего чтения он не засыпал. Корней Иванович, здоровяк, великан, пловец и лыжник, смолоду до последнего дня страдал неизлечимым недугом – бессонницей. Расплата за повышенную впечатлительность, за одержимость трудом. Ложась, он гасил на ночь свечу, но угасить работу воображения оказывался не в силах. <…> Ни бром, ни микстура Бехтерева, ни встречи с самим Бехтеревым, ни гипнотизер, которого специально пригласил к нему Репин, ни физический труд, ни свежий воздух – ничто не приносило спасения от болезни. Помогало: ложиться как можно раньше и слушать чтение. И чтобы книга уводила за тысячи верст от тех мыслей, которыми он жил в тот день»[46]46
  Чуковская Л. К. Памяти детства. СПб.: Лимбус Пресс, 2000. С. 114.


[Закрыть].

И далее следует описание того, какой должна быть читаемая на ночь книга (интересная, но не слишком, «а то новый интерес захватит и тоже помешает уснуть», а всего лучше когда-то уже читанная и любимая, но полузабытая) и самое чтение («без взрывов, без излишней выразительности, усыпительно-убаюкивающее и в то же время с видимым интересом») – словом, вся эта «усыпительная кухня», или, правильнее сказать, лаборатория, потому что то был успешный эксперимент, поставленный Чуковским на самом себе.

Но можно ли его объяснить только индивидуальными особенностями автора «Мухи-Цокотухи»? Ведь очень многие, как известно, любят почитать перед сном в постели. У кого-то это может быть просто привычка, однако есть обширная категория людей, кому такое чтение действительно помогает уснуть, причем несколько страниц какого-нибудь занимательного чтива действуют на них не хуже снотворной таблетки. И даже если подобный эффект связан отчасти с условным рефлексом, все равно нельзя сбрасывать со счетов известную гипнотическую составляющую, то есть воздействие на человека художественного текста как такового.

Вспомним в этой связи, как трудно бывает нам оторваться от экрана телевизора посреди увлекательного, захватившего нас остросюжетного фильма, чтобы переключиться на другой вид деятельности. В сущности, нам приходится при этом преодолевать состояние легкой релаксации, что требует определенного мобилизующего усилия. А то, что светящийся экран нередко действует на нас наподобие наркотика или, может быть, гипнотизера, давно уже не составляет секрета. В самом деле, мы странным образом расслабляемся и отдыхаем даже в минуты самой лихо закрученной интриги, когда наши чувства, казалось бы, обострены до предела, чутко отзываясь на каждый поворот сюжетных событий.

Однако парадокс здесь лишь кажущийся. Ведь переживания и эмоции, которые при этом нами владеют, называемые иногда эстетическими, совсем особого рода, отличные от всего, с чем мы сталкиваемся вне искусства. Забирая читателя или зрителя в свой сладкий плен, оно заставляет нас на время забыть окружающее, забыть себя, послушно следуя воле и замыслу автора. И эти как бы очищенные и выкристаллизованные эмоции соответственно и переживаются нами по-иному, не так, как в обычной жизни, а спокойнее и отстраненнее и, что называется, без выброса адреналина.

Лев Выготский называл их умными эмоциями, поскольку «вместо того, чтобы проявиться в сжимании кулаков и в дрожи, они разрешаются преимущественно в образах фантазии. <…> Основой эстетической реакции, – пишет он, – являются вызываемые искусством аффекты, переживаемые нами со всей реальностью и силой, но находящие себе разряд в той деятельности фантазии, которой требует от нас всякий раз восприятие искусства. Благодаря этому центральному разряду чрезвычайно задерживается и подавляется внешняя моторная сторона аффекта, и нам начинает казаться, что мы переживаем только призрачные чувства»[47]47
  Выготский Л. С. Психология искусства. М.: Искусство, 1968. С. 273–274.


[Закрыть].

Несколько по-иному подошел к этому вопросу искусствовед и филолог Борис Эйхенбаум. Противопоставляя вторичные по своей природе эстетические эмоции (духовные, как он их называл) эмоциям первичным, или душевным, таким как радость, страх, гнев, тоска и т. п., неразрывно связанным с внутренней жизнью человека, одну из задач искусства он видит в том, чтобы нейтрализовать эти последние, что достигается художественной обработкой жизненного материала (содержание того или иного произведения). «Эстетическое восприятие характеризуется специфичностью эмоций. Это выражается в том, что область душевных эмоций, связанных с индивидуальностью как таковой, нейтрализуется, а возбуждается область эмоций иного порядка»[48]48
  Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л.: Советский писатель, 1969. С. 538.


[Закрыть]. А в качестве примера он приводит переживания зрителя в финале трагедии Фридриха Шиллера «Валленштейн». Ведь зритель знает, что герой должен сейчас погибнуть, он и сам почти как соучастник заговора, составленного против Валленштейна, но…

«Торжество искусства в том и состоит, что зритель спокойно сидит в кресле и смотрит в бинокль, наслаждаясь состраданием. Это потому, что формой уничтожено содержание»[49]49
  Эйхенбаум Б. М. О трагедии и трагическом // Эйхенбаум Б. М. Сквозь литературу: сборник статей. Л., 1924. С. 87–88.


[Закрыть]. То есть отдаться художественной (духовной) эмоции, вызванной сценической постановкой или книгой, мы можем, по Эйхенбауму, только тогда, когда нейтрализованы наши душевные эмоции. Там же, где этого не происходит, случаются драмы совсем другого рода.

Одну из них Эйхенбаум приводит в своей статье «Кровь всегда вопиет», когда на художественной выставке 1913 года, на которой демонстрировалась картина Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван», один душевнобольной в припадке безумия изрезал ее ножом. То есть вместо эстетического переживания картина вызвала в его больном мозгу такой ужас, такую непереносимую душевную боль, что он счел за благо ее уничтожить[50]50
  Эйхенбаум Б. М. Кровь всегда вопиет // Бюллетени литературы и жизни, 77, февраль 1913.


[Закрыть].

И еще один пример, за достоверность которого, правда, нельзя поручиться, но для наших целей вполне подходящий. В Америке существует легенда о том, как один ковбой приехал со своего ранчо посмотреть представление заезжего театра, дававшего «Отелло» Шекспира. И, горя желанием отомстить за безвинно погубленную Дездемону, тут же, в зале, разрядил в исполнителя главной роли весь боевой запас своего шестизарядного кольта. Самозваного судью приговорили к смертной казни и похоронили рядом с его жертвой, надписав на памятнике: «Самому талантливому актеру и самому лучшему зрителю». Увы, ни лучшим, ни средним, вообще никаким зрителем не был этот простодушный ковбой, если заблудился в трех соснах сценической условности и не смог отличить художественный вымысел от действительности.

Итак, нейтрализация душевных эмоций, как считал Эйхенбаум, или подавление моторной стороны аффекта, как полагал Выготский? Но если обе эти концепции не противоречат друг другу (а каждую из них нельзя не признать убедительной), то нельзя ли допустить, что и в том и в другом случае речь идет о каком-то особом виде центрального (реципрокного) торможения, сопутствующего художественной эмоции? И рассматривать его как гипотетическую причину релаксации, о которой говорилось выше. В то же время, как показали исследования в области мозговой межполушарной асимметрии, этому эффекту сопутствует функциональное преобладание правого полушария, ответственного за наше образное (художественное) мышление, которому в первую очередь и адресуются произведения искусства. А на снятой при этом электроэнцефалограмме фиксируется возрастание амплитуды альфа-ритма, характерное, между прочим, для таких психических состояний, как медитация и гипнотический транс.

Так что если принять вышеприведенную версию, нет ничего удивительного, что страдавший бессонницей Чуковский засыпал, убаюкиваемый, под беллетристическое чтение. Удивительно скорее другое – что рецепт этот не получил до сих пор сколько-нибудь широкого распространения (исключение составляют лишь сказки, читаемые на ночь детям). Ведь если все рассказанное Лидией Корнеевной относилось в основном к домагнитофонной эре, то сегодня, когда сохраненная на магнитной ленте, CD или любом другом носителе музыка или человеческая речь могут быть доведены практически до каждой больничной койки и до каждого страдающего бессонницей человека, надобность в подобной «живой Илиаде» отпала, по-видимому, навсегда.

О музыке, к которой, по свидетельству близко знавших его людей, был глух Чуковский (а иначе не преминул бы, наверное, взять ее на вооружение), скажем совсем коротко. Да, конечно, тихое, успокаивающее ее звучание в больничной палате – это, бесспорно, лучше, чем пустая, томительная тишина или сухое пощелкивание равнодушных приборов. К тому же, формируя некоторый эмоционально положительный отклик и облегчая процесс засыпания, определенного рода музыка, в отличие от других видов искусства, оказывает свое влияние не только опосредованно, через воспринимаемый нами символический звукоряд, но также и непосредственно, что подтверждается воздействием музыки на животных.

В последнее время появились даже особого рода музыкальные записи, рассчитанные на гипногенный эффект. Авторы некоторых из них даже утверждают, что этот эффект теряется при перезаписи, что сомнительно. Как, впрочем, и то, что подобная искусственная, электронно-синтетическая музыка способна конкурировать с классикой. Трудно, например, представить себе что-то более умиротворяющее и настраивающее на сосредоточенно-углубленный лад, чем музыка Баха. В сущности, почти все медленные части его концертов и сонат, а также многие фрагменты хоровых и органных сочинений – это чистой воды медитация, дарящая нам несравненное чувство душевной гармонии и отстраненности от мирской суеты. А поскольку с точки зрения нейропсихологии и сон, и гипноз, и медитация – во многом родственные состояния, то то же самое можно с полным правом отнести и ко многим другим произведениям музыкальной классики XVIII–XIX веков, которые также могут стать прекрасным подспорьем для релаксации и сна.

Однако, в отличие от художественной литературы, музыка не вторгается в строй наших мыслей и не способна сообщить им новое направление, увести, по выражению Лидии Чуковской, за тысячи верст от того, что нас в данный момент волнует. Поэтому когда раскрученный маховик мыслей, словно птица в клетке, бьется над какой-нибудь неразрешимой проблемой или поиском выхода из житейского тупика, есть смысл последовать примеру Корнея Чуковского и обратиться к произведениям художественной литературы, которые если и не всегда позволят вам уснуть, то во всяком случае надежно отвлекут и успокоят, облегчив бремя ночного бдения.

Но на каких же литературных записях остановить свой выбор, чему отдать предпочтение? Из воспоминаний Лидии Чуковской мы знаем, что среди авторов, отобранных для «усыпительного» чтения ее отцом, были Гюго, Диккенс, Марк Твен, а из русских упоминаются только «Вечера на хуторе близь Диканьки» – возможно потому, что остальное маленькой чтице было еще не по возрасту. А между тем вся великая русская литература – от Пушкина и Толстого до Чехова, Бунина и Юрия Трифонова – с ее необычайно естественной органикой и удивительно соразмерным человеку художественным миром, в котором он чувствует себя как в обжитом доме (хотя есть, конечно, произведения и авторы, не подпадающие под это правило), представляет в этом смысле особенно благодарный материал, способный служить своего рода эталоном. Она, как хлеб, не приедается даже при многократном прослушивании. А с другой стороны, такого рода записи могут оказаться целебной отдушиной и для прикованного болезнью к постели человека – во всяком случае, куда более созвучной ему, чем ток-шоу по телевизору или треп соседей по больничной палате.

И все же, тиражируя опыт Чуковского, не следует забывать, что он пользовался услугами живых людей, которые могли контролировать процесс чтения и следить за своим подопечным – уснул не уснул, – сообразуя с этим продолжительность очередного сеанса. А аудиотехника – это все-таки техника, равнодушная к человеческим нуждам и потребностям, и, передоверяя ей миссию живого исполнителя, мы должны заранее учитывать риск разного рода накладок. Как, например, такой:

«По утрам я первая, раньше братьев, бежала в кабинет на разведку: спал или не спал? <…> „Нет, Лидочек, не спал ни минуты. Ты меня усыпила, а я проснулся, чуть только ты ушла”. Значит, это я виновата!

Надо было мне еще почитать! И час, и два. Я делала проверки, в комнате и за дверью: умолкала. Он спал. Но значит, все-таки зря доверилась я этому сну… Сердце ныло от раскаяния и жалости» [51]51
  Чуковская Л. К. Памяти детства. СПб.: Лимбус Пресс, 2000. С. 116.


[Закрыть].

Но не только продолжительность аудиозаписи должна быть принята во внимание при формировании фонограмм, планируемых для использования в наших специфических целях. Назову еще пару моментов, способных отразиться негативно на засыпании под речевой или музыкальный аккомпанемент. Так, например, одна и та же громкость звучания, ощущаемая как комфортная, в процессе погружения в сон может оказаться уже чрезмерной (ультрапарадоксальная фаза, по Павлову) и вас разбудить. К числу других подводных камней можно отнести и резкий обрыв звучания в момент, когда тонкий лед вашего начального сна еще не успел отвердеть. Не по этой ли причине и просыпался в свое время Чуковский?[52]52
  Впрочем, вся эта техническая сторона вопроса, в принципе, конечно, решаема. Например, с помощью программируемого плеера, снабженного устройством, плавно убавляющим громкость звучания (так называемый Taimer-Fader) и сводящим ее в конце концов до нуля. Того же эффекта позволяют достичь и специально для этого предназначенные компьютерные программы.


[Закрыть]

* * *

Когда-то Марина Цветаева высказалась в свойственной ей афористичной манере: «Слушать – значит не думать». Но можно ведь выразиться и иначе: слушать – значит думать по-другому В особенности когда речь идет о художественном слове, основанном на метафорически-образном мышлении. Потому что погружение в мир художественных образов позволяет отрешиться от утомительных рассудочных мыслей, владеющих нами в часы бессонницы или недуга, и отдаться на волю авторского воображения. «Мы не приневоливаем более наших мыслей к определенной колее, – писал о подобном мышлении Карл Юнг, которое он называл ненаправленным, – а даем им витать, опускаться, возвышаться согласно их собственной тяжести. <…> Здесь мышление в вербальной форме прекращается, образ теснится к образу, чувство к чувству…»[53]53
  Юнг К. Г. Символы трансформации. М.: ACT, 2008. С. 65–66.


[Закрыть] Вот это «неприневоливание наших мыслей к определенной колее», равнозначное зачастую их высвобождению из-под гнета трезвой реальности, и дарит нам минуты ни с чем не сравнимого отдыха (отдохновения, как иногда говорят), а порою – что видно на примере Чуковского – и сон. Правда, все это справедливо не для любой художественной манеры, и далеко не каждому даже выдающемуся исполнителю дается, например, эта таинственная способность проникновенного чтения один на один с микрофоном. И прежде чем взять на вооружение ту или иную актерскую работу, чтобы рекомендовать ее в психотерапевтических целях, надо оценить ее именно с этих позиций. Точно так же нуждается в сравнительной оценке и писательский стиль – почему одни авторы привносят мир и успокоение в душу читателя (слушателя), тогда как другие только ее будоражат.

Если же взглянуть на проблему с прицелом на будущее, то речь, очевидно, должна идти о специальном аудиофонде, где были бы собраны (и, возможно, адаптированы) художественные аудиозаписи, отвечающие упомянутым выше требованиям. А там, кто знает, быть может, и российское радио – позволим себе такое дерзкое допущение – организует специальный канал (по типу радиостанции «Орфей»), рассчитанный именно на такую слушательскую аудиторию. Ведь сегодня, когда в нашем распоряжении целая палитра замечательных актерских работ, особенно двух-трех последних десятилетий, а звуконесущая техника позволяет одним нажатием кнопки перенестись в художественный мир Пушкина, Толстого или Чехова, оставлять тяжелобольного человека один на один с его гнетущими мыслями было бы по меньшей мере негуманно.

Напоследок позволю себе привести два отклика, полученные мною в ответ на публикацию этого материала на сайте Профессиональной психотерапевтической лиги.

Игорь, здравствуйте! С огромным интересом прочитала Вашу статью и готова подписаться под каждой строчкой. Я знаю по себе, как помогает во время болезни (например, гриппа) прослушивание аудиозаписей, когда глаза Болят, чтобы читать или смотреть телевизор, нет сил и желания с кем-то общаться, но и себя «пристроить» необходимо, чтобы отвлечься от Болезни, так как Вы правильно заметили, что думать человек не перестает ни в каком положении. Спасает это и от одиночества, когда звучащий рядом голос Будто именно с тобой разговаривает и к тебе обращается. Я Бы с удовольствием приняла участие в подобном проекте, так как считаю его Благим и способным помочь многим людям.

Наталья Шолохова, редактор «Радио «Россия»

Дорогой Игорь. Статья очень понравилась, тем более что я давно пропагандировал то, о чем в ней говорится. Радиофонд, о котором Вы написали, был создан мною в рамках проекта www.staroeradio.ru (com net) в 2007 году, и одна из задач была именно паллиативная, в широком значении этого термина. Я реально попытался сделать отдельный проект для больниц, госпиталей, домов престарелых и т. п. под рабочим названием «Радиоточка» и провел ряд переговоров с компанией Huaway в Москве. Мы дошли даже до создания мною техзадания по производству трехпрограммного антивандального прикроватного устройства с наушниками для больных и обездвиженных, по цене не более 20 долларов. Они даже готовы были при заказе 20 тысяч устройств подарить 5 тысяч как благотворительный жест. Все рухнуло в начале кризиса 2008 года. Государство, как обычно, участия и заинтересованности не проявило…

Юрий Метелкин, сайт «Старое радио»