Текст книги "Полный курс русской литературы. Древнерусская литература – литература первой половины XIX века"

Однако стараясь освободить самого себя от излишней опеки церкви, Иван IV вовсе не собирался предоставлять подобные льготы своим подданным. По приказу царя были проведены многие «цензурные» мероприятия (напр., составлен уже упоминавшийся Лицевой свод, включавший «Троянскую историю» с купюрами, т. е. вырезанными местами).

Показательна в этом отношении до сих пор так и не проясненная судьба библиотеки Ивана Грозного, слухи о которой распространялись и за рубежом. В ливонской хронике начала XVI в. рассказывалось о находившейся в кремлевских подвалах библиотеке, с множеством редких книг, которую замуровали и не открывали более ста лет; библиотеку эту во время Ливонской войны в 1570 г. смог увидеть (но именно только увидеть, не читая книг) протестантский пастор Веттерман. Происхождение и состав этой библиотеки неизвестны, но самый факт такого сугубо секретного хранения весьма характерен для XVI в.

Расцвет публицистики и почти полное исчезновение беллетристики, «затворенность» государства от культурных влияний западного Ренессанса XVI в. и развития светской общественной мысли, во многом порвавшей с традициями средневековья, появление во второй половине века на Руси книгопечатания и вынужденный переезд первопечатника за рубеж – таковы характерные противоречия русской литературы XVI в.

Публицистические черты обнаруживали многие памятники исторического повествования, а также легендарные повести того времени. Особое место в литературе XVI в. занимал «Домострой» – назидательно-публицистический памятник, «поучение и наказание всякому православному христианину». Первоначальная редакция этого памятника, возникшая, по-видимому, еще до середины XVI в., включала в себя весьма живые сценки, например рассказ о бабах-своднях, соблазняющих замужних «государынь»; однако в более поздней редакции эти сцены были выпущены.

И все-таки важнейшие публицистические памятники XVI в. имели специфику, отличающую их от других памятников. Как правило, они были памятниками полемическими, направленными против конкретных противников, и отстаивали определенные политические и идеологические позиции.

Одним из наиболее талантливых оппонентов официальной религиозной доктрины был в первой четверти XVI в. Вассиан Патрикеев, князь, насильственно постриженный Иваном III в монахи и ставший основоположником движения «нестяжателей» – противников монастырского землевладения. В XIX—начале XX в. движение нестяжателей получило даже несколько преувеличенную оценку. Так, либеральные славянофилы 70—80-х гг. XIX в. видели в нестяжателях своих исторических предков, считали их «русскими гуманистами-реформаторами в самом благородном значении этого слова», стоявшими «выше Лютера и Кальвина и других западных реформаторов». Действительная роль нестяжателей была куда более скромной. Так основным предметом интересов учителя Вассиана, Нила Сорского, было нравственное усовершенствование монахов, достигаемое путем «безмолвного» жительства в скитах. Вопросы общественной жизни мало интересовали Нила: его высказывания против «стяжания от чужих трудов» не имели конкретного характера. Только в конце своей жизни, в 1503 г., Нил косвенно обнаружил свои позиции в практических вопросах, поддержав Ивана III, предложившего секуляризовать (т. е. передать в ведение гражданских властей) монастырские земли; однако никакого теоретического обоснования этого поступка Нил не оставил. Совсем иной характер имела деятельность Вассиана Патрикеева. Вассиан был прежде всего публицистом и политическим деятелем – борьба из-за церковных земель представляла собой действительно одну из важнейших тем его творчества. Однако нестяжательское движение XVI в., возглавляемое Вассианом, не было реформационным. При большом различии европейских реформационных движений XV—XVI вв. все они отличались одним обязательным свойством: критическим отношением к послебиблейскому «преданию» и основанным на этом «предании» институтам, и в первую очередь к монашеству. Между тем нестяжатели не только никогда не отрицали института монашества, но напротив, стремились укрепить и усовершенствовать этот институт. Совершенно не свойственно было нестяжателям и критическое отношение к святоотеческой литературе (т. е. об отцах-основателях церкви). Не были нестяжатели и сторонниками веротерпимости и противниками наказания еретиков. Лишь после разгрома еретиков в начале XVI в., Вассиан заявил, что раскаявшиеся еретики заслуживают снисхождения, и выступил против массовых смертных казней.

Максим Грек. Темы, поднятые Вассианом Патрикеевым, привлекали и других публицистов XVI в. Из них ближе всех к Вассиану был Максим Грек, ученый монах, когда-то близкий итальянским гуманистам, но затем вернувшийся в лоно православия и отрекшийся от «еллинских мудрствований» (см. выше). Приехав на Русь и овладев русским языком, Максим принял участие в спорах между иосифлянами (представителями официальной идеологии, по имени митрополита Иосифа Волоцкого) и нестяжателями, решительно поддержав последних. Среди публицистических сочинений, написанных Максимом на Руси, были «Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве» (в которой автор противопоставляет русским монахам, пекущимся о «стяжаниях», добродетельную жизнь латинских монахов картезианцев и своего учителя Савонаролы), «Беседа ума с душой», «Слово о покаянии» и «Стязание любостяжательного с нестяжательным». Здесь он описывал, в частности, тяжкое положение крестьян, которых монастыри за долги сгоняли с их земель, а иногда и наоборот – задерживали, требуя отработки и выплаты «установленного оброка», не считаясь с «бесчисленными трудами и потами и страданиями», понесенными во время «бедного жития» на монастырской земле.

В отличие от языка Вассиана, язык Максима – книжный, литературный, это не разговорная речь, а чужой язык, изученный греческим монахом уже в зрелом возрасте.

Иван Пересветов. Наиболее радикальным из известных нам публицистов XVI в. был Иван Пересветов. Сочинения этого автора дошли до нас только в списках XVII в., но в царском архиве XVI в. (судя по Описи) хранился какой-то «черный список Ивашки Пересветова».

Пересветов – довольно загадочная фигура; одно время даже его историческая реальность вызывала сомнения. Некоторые авторы (начиная с Карамзина) считали, что произведения, подписанные именем Пересветова, были сочинены уже после опричнины – с целью оправдать политику Грозного. Однако сведения, которые сообщает о себе Пересветов в сочинениях, не содержат в себе исторических несообразностей и подтверждаются рядом источников. Приехавший на Русь в конце 30-х гг. XVI в. (до этого он побывал в Польше, Венгрии и Молдавии), Пересветов застал еще время «боярского правления» и стал решительным противником «вельмож». Ренессансная вера в человека самого по себе, вне сословий и корпораций (объединений), сказалась в сочинениях Пересветова в полной мере. Обличению «ленивых богатин» и прославлению бедных, но храбрых «воинников» посвящены все его сочинения, сведенные (возможно, еще самим автором) в единый комплекс. В состав этого комплекса входили произведения самых различных жанров – послания-челобитные царю, предсказания «философов и дохтуров латинских» о славном будущем Ивана IV и несколько сочинений повествовательного типа. Однако, например, «Большая челобитная» (написанная с целью добиться от царя разрешения на возобновление деятельности мастерской по изготовлению щитов, принадлежавшей Пересветову) лишь по форме была челобитной; по существу это публицистический трактат, в котором Пересветов предлагал Ивану IV ввести важнейшие политические преобразования (создание регулярного войска «юнаков», отмена наместнического управления, уничтожение кабальной зависимости, создание «судебных книг», завоевание Казани). Идеи, сходные с «Большой челобитной», высказывались и в двух повествовательных сочинениях Пересветова – «Сказании о Магмете-салтане» и «Сказании о царе Константине».

Сборник своих сочинений Пересветов предварил отредактированной и переделанной «Повестью о Царьграде»: размышления о причинах завоевания Царьграда турками были одной из излюбленных тем русской публицистики второй половины XV и XVI в. Пересветов же, в отличие от остальных, считал, что Царьград погиб из-за «вельмож» Константиновых, «ленивых богатых», которые «укоротили» царя «от воинства» (сделали его кротким, разорвали его связь с «воинниками»), установили неправый суд, подорвали мощь государства. Резко отрицательный взгляд Пересветова на царскую «кротость» решительно противостоял взглядам таких идеологов, как Максим Грек, утверждавший, что византийские цари погубили свою державу тем, что «хищаху неправедно имения подручников, презираху свои боляры».

Пересветов со всей определенностью высказывается за сильную царскую власть, считая, что без «грозы» не может быть порядка в государстве.

Историческая судьба призывов Пересветова оказалась парадоксальной. Программа этого публициста, ставившего «правду» выше «веры» и осуждавшего всякое «закабаление», не могла быть принята самодержавной властью. Единственное свидетельство о Пересветове – упоминание о его «черном списке» в царском архиве – говорит, по-видимому, о том, что Пересветов подвергся каким-то репрессиям.

Иван Грозный. По свидетельству историков, Иван IV был одной из наиболее зловещих фигур в истории России. Тиранские черты Грозного сказались и в его творчестве: нагромождение многочисленных обвинений против своих противников, постоянно нагнетаемое в ходе этих обвинений «самовозбуждение» – все это весьма типично для повелителя, диктующего безгласным секретарям и не встречающего с их стороны ничего, кроме обязательного восхищения. Многократное повторение одних и тех же мыслей – черта, которую замечал в своих творениях и сам царь, оправдывая ее, как и все свои недостатки, злодейством своих противников.

Однако Иван IV был не только деспотом, но и довольно образованным для своего времени и не лишенным таланта писателем: младшие современники именовали его «мужем чюднаго разсужения», а историки сравнивали с Нероном – «артистом» на троне.

Иван IV выступал в различных жанрах литературы: до нас дошли его «речи» («прение» с протестантским проповедником Яном Рокитой и беседы с иностранными дипломатами Поссевино, Джеромом Баусом и другими); вероятно, Ивану IV принадлежит и памятник церковной литературы – канон «Ангелу Грозному», подписанный именем «Парфения Уродивого». Но основной жанр, в котором выступал Иван IV, – эпистолярный. До нас дошли и полемические послания царя, в числе которых – знаменитое письмо Курбскому, и его многочисленные дипломатические грамоты. Грозный, по-видимому, не писал, а диктовал свои сочинения, что во многом объяснет особенности их стиля: живой спор с противником, риторические вопросы, издевательское пародирование доводов противника и вместе с тем обращения к его рассудку (напр., «…ты бы сам себе поразсудил»).

Роль Ивана IV в истории русской литературы была противоречивой. Более всех ответственный за изоляцию «Русского царства» и введение жесткой цензуры, царь был вместе с тем не лишен интереса к светскому искусству. Так, Курбский прямо обвинял царя в пристрастии к скоморошеским «играм» (рассказывая в связи с этим о трагической судьбе князя Репнина, отказавшегося плясать по приказу царя «с скоморохами в машкарах»). Признавался в этой склонности и сам царь, уверявший, что он допускает «игры» из снисхождения к «немощи человеческой» и привычкам народа. «Скоморошеские» вкусы Грозного сказались и в ряде его произведений – например, в послании польскому наместнику в Ливонии Полубенскому, которого царь сравнивал с «дудой», «пищалью» и другими скоморошескими инструментами и высмеивал совсем на шутовской лад. «Скоморошеские» черты обнаруживаются и в других произведениях Ивана IV (послания Курбскому, Елизавете Английской, Василию Грязному).

Но дело было не только во вкусах царя. Иван IV был публицистом – в своих произведениях он спорил, убеждал, доказывал. Из-за рубежа приходили сочинения врагов Ивана IV, и в первую очередь наиболее талантливого из них – Курбского. Споря с ними, царь не мог ограничиваться традиционными приемами литературы XVI в. – обширными цитатами из сочинений отцов церкви и высокопарной риторикой. Так свое первое послание Курбскому (1564) он адресовал не столько самому «крестопреступнику», сколько «во все Российское царство» (так и озаглавлена первая, древнейшая редакция послания). Читателям «Российского царства» нужно было показать всю неправду обличаемых в послании бояр, а для этого недостаточно было общих слов – нужны были живые, выразительные детали. И царь нашел такие детали, нарисовав в послании Курбскому картину своего сиротского детства в период «боярского правления». Особенно ярки были в послании Грозного сцены детства царя; обид, понесенных от бояр. «Едино воспомянути: нам бо в юности детская играюще, а князь Иван Васильевич Шуйской седит на лавке, лохтем опершися о отца нашего постелю, ногу положа на стул».

О том, так ли дело обстояло в действительности, можно спорить, но в выразительности ей отказать нельзя.

А. М. Курбский был участником кружка лиц, игравших видную роль в период реформ середины XVI в., которому сам Курбский дал наименование «избранной рады». Выходец из княжеского рода (из ярославских князей), племянник В. М. Тучкова, одного из редакторов «Великий Миней Четиих», Курбский получил хорошее для этого времени литературное образование. В начале 60-х гг. многие из членов «избранной рады» попали в опалу и подверглись преследованиям; мог ожидать подобной расправы и Курбский. Назначенный наместником в Юрьев (Тарту), незадолго до этого присоединенный к Русскому государству, Курбский воспользовался этим для бегства в польскую Ливонию летом 1564 г. Но, «отъехав» к польскому королю и попав в среду литовскорусской знати, Курбский захотел обосновать свой отъезд и обратился к Ивану IV с посланием, в котором обвинил царя в неслыханных «гонениях» против верных воевод, покоривших России «прегордые царства». Иван Грозный ответил Курбскому уже упоминавшимся посланием «во все Российское царство»; завязалась острая полемика между противниками. В отличие от эпистолярных памятников конца XV– начала XVI в., первоначально создававшихся как реальные послания конкретным лицам и лишь затем становившихся достоянием широкого круга читателей, переписка Курбского и Грозного с самого начала носила публицистический характер. И Курбский, и Грозный писали прежде всего для своих читателей, свидетелей их поединка, и в этом смысле их переписка была аналогична «открытым письмам» писателей нового времени.

По своим идейным воззрениям князь-эмигрант был близок к нестяжателям первой половины XVI в., но по литературной манере гораздо более напоминал Максима Грека (которого Курбский знал до своего бегства и глубоко чтил), приверженца строгого классического литературного стиля.

Ответы Грозного отнюдь не были выдержаны в такой строгой манере. И хотя царь также прибегал к патетике и «высокому» стилю, все же не чуждался, как уже отмечалось, и явно скоморошеских приемов.

Курбскому такое смешение стилей, введение «грубого» просторечия казалось вопиющей безвкусицей. Постыдно, объяснял он Ивану IV, посылать подобные сочинения «ученым и искусным мужем» и особенно – в «чюждую землю, иде же некоторые человецы обретаются, не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских ученые».

В совсем иной, повествовательно-исторической форме написана «История о великом князе Московском», книга, созданная Курбским во время польского «бескоролевья» (т. е. отсутствия на престоле монарха) 1573 г. и имевшая прямую политическую цель: не допустить избрания Ивана IV на польский престол.

Свой рассказ Курбский строил как своеобразную пародию на житие: он как бы отвечал на вопрос «многих светлых мужей» о своем герое: как случилось, что московский царь, прежде «добрый и нарочитый», дошел до такого злодейства? Чтобы объяснить это, Курбский (как это обычно делалось в житиях) рассказывал о предках главного действующего лица, но не о их добродетелях, а о «злых нравах»: о насильственном пострижении первой жены Василия III Соломонии Сабуровой и о его «беззаконном» браке с Еленой Глинской, о заточении «святого мужа» Вассиана Патрикеева, о рождении «нынешнего» Иоанна в «законопреступлении» и «сладострастии» и о его «разбойничьих делах» в юности. Поведав таким образом о первоначальном зле, породившем зло последующее, Курбский рассказывал о двух мужах, сумевших обратить к благочестию и воинской храбрости «царя юнаго и в злострастиах и в самовольстве без отца воспитанного и преизлище прелютаго и крови уже напившеся всякие». Эти два мужа – новгородский «презвитер» Сильвестр и «благородный юноша» Алексей Адашев; они удалили от царя товарищей его трапез, «парозитов или тунеядцев», и приблизили к нему «мужей разумных».

Военные успехи Ивана IV, и прежде всего завоевание Казани, являлись, по мнению Курбского, естественным последствием доброго влияния «избранной рады».

Однако после «преславной победы» под Казанью и «огненного недуга», овладевшего царем в 1553 г., в Иване наступил перелом. Он, пишет Курбский, стал приближать к себе «писарей» из «простаго всенародства» и преследовать «вельмож». Он не последовал их доброму совету продолжить войну с «бусурманами» и выступить против «Перекопской» (Крымской) орды, не посчитался с их планами осторожного и мирного подчинения «Лифляндской» земли.

«Сатанинское» влияние некоторых деятелей церкви, а также «презлых советников» привели к тому, что царь устранил и подверг опале Сильвестра и Адашева и начал «гонения» на прежде «зело любимых» сподвижников. Далее Курбский заканчивал основную часть своего памфлета и переходил к дополнительной части – перечню уничтоженных Иваном «боярских и дворянских родов» и «священномучеников».

Итак, Возрождение в России XV—XVI вв. не состоялось; исторических предпосылок для такого глубокого культурного переворота, который произошел в это время в Западной Европе, здесь еще не было. Реформационно-гуманистические движения, подавленные самодержавной властью уже в начале XVI в., были окончательно разгромлены во второй половине XVI в., после установления жесточайшей самодержавной диктатуры и создания опричнины. И в Западной Европе XVXVI вв. гуманисты не раз убеждались во враждебности тирании Ренессансу (это ощущали и Микеланджело и Шекспир). Однако абсолютизм в Западной Европе (включая даже Испанию, где он имел наиболее тиранический характер) все же не достигал такого законченного и всеобъемлющего характера, как в России Ивана Грозного. Опричный террор в наглухо «затворенном» Российском государстве означал полное подавление человеческой личности – этой главной опоры Возрождения. В европейских городах-коммунах человек был не только подданным, но и гражданином; тот же юридический принцип официальной принадлежности города его жителям признавался и в «господине Великом Новгороде». Но включение городских вольностей в политическую систему абсолютной монархии, характерное для некоторых западноевропейских государств, в России не произошло. В государстве Ивана Грозного все подданные, включая бояр и князей, в равной степени рассматривались как «страдники», «холопы государевы». Неограниченный произвол и попрание правового порядка – явления, принципиально несовместимые с Возрождением.

Поэтому применительно к русской литературе XVI в. правомерно говорить лишь об отдельных возрожденческих чертах, об определенной устремленности к Ренессансу. Вера в силу разума, в возможность построения общества и государства на неких разумных началах – вот что сближает между собой различных по мировоззрению публицистов XVI в.

Тем не менее, несмотря на подавление религиозно-гуманистических движений и исчезновение «неполезных повестей», литература XVI в. обнаруживала уже новые черты, не свойственные средневековой письменности. Эти новые черты русской литературы «неудавшегося Возрождения» получили свое дальнейшее развитие в литературе XVII в.

Переход к Новому времени не мог свершиться без открытия ценности человека самого по себе, вне его принадлежности к сословию, к той или иной корпорации, без развития личностного начала, т. е. без всего того, что характерно для Нового времени.