Текст книги "Полный курс русской литературы. Древнерусская литература – литература первой половины XIX века"

В памяти нации протопоп Аввакум – символ старообрядческого движения и старообрядческого протеста. Почему «национальная память» выбрала именно этого человека? В первую очередь потому, что Аввакум был мученик. Из шестидесяти с небольшим лет его жизни (он родился «в нижегороцких пределех» в 1620 или 1621 г.) почти половина пришлась на ссылки и тюрьмы. Аввакум был бунтовщик. Он бесстрашно боролся с церковными и светскими властями, с самим царем («Яко лев рычи, живучи, обличая их многообразную прелесть»). Аввакум был народный заступник. Он защищал не одну старую веру; он защищал также угнетенных и униженных «простецов» («Не токмо за изменение святых книг, но и за мирскую правду… подобает душа своя положить»). Мученическую его жизнь увенчала мученическая кончина. 14 апреля 1682 г. Аввакума сожгли в Пустозерске «за великие на царский дом хулы».

Таким образом, Аввакум стал символической фигурой по заслугам, а не по прихоти истории. Кроме того, Аввакум обладал замечательным даром слова и был на голову выше своих современников как проповедник, как «человек пера», как стилист. Из писателей XVII в., вообще весьма богатого литературными талантами, только к Аввакуму применим эпитет «гениальный». С тех пор, как в 1861 г. Н. С. Тихонравов издал «Житие» Аввакума и оно вышло за пределы старообрядческого чтения, художественная сила этого шедевра была признана абсолютно всеми.

Поскольку Аввакум – и писатель, и расколоучитель (как называли его противники, сторонники реформы Никона), то на отношение к его личности и к его сочинениям неизбежно влияет общая оценка старообрядчества. Эта оценка досталась нам от XIX в., который имел дело с поздним, пережившим свои лучшие времена старообрядческим миром. Тем, кто наблюдал этот мир, бросались в глаза его замкнутость, консерватизм, его узость и «обрядоверие». Эти застойные черты были приписаны и раскольникам середины XVII в., в том числе Аввакуму. Они изображались фанатиками и противниками всяких изменений. Но это не соответствует действительноти. В то время старообрядцы отстаивали вовсе не музейные, а живые ценности.

В чем же причина, в чем смысл нападок Аввакума и его учителей на «начальников», будь то воеводы либо архипастыри? Боголюбцы (к которым относился и Аввакум) считали, что государство и церковь, чьи слабости обнажила Смута, нуждаются в преобразовании, а власти предержащие противились всяким изменениям, цепляясь за «древнее неблагочиние». Боголюбцы занимались социально-христианской работой: они возродили личную проповедь, толковали «всяку речь ясно и зело просто слушателям простым», помогали бедным, заводили школы и богадельни. Епископы видели в этом посягательство на их духовную власть, бунт стада против пастырей: ведь боголюбцы представляли низшее духовенство, которое было гораздо ближе к народу, нежели архиереи.

Но когда началась реальная церковная реформа, боголюбцы не приняли ее: «Мы же задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти; сердце озябло, и ноги задрожали».

По мнению боголюбцев, Никон (который раньше принадлежал к их числу и при помощи боголюбцев был избран патриархом) предал главную идею движения – идею соборности (т. е. общности, единения людей в вере), согласно которой управление церковью должно принадлежать не только архиереям, но и бельцам (т. е. низшим священнослужителям), «а также и в мире живущим и житие добродетельное проходящим всякаго чина людем».

Вторая причина – национальная. Как уже говорилось, Никона обуревала мечта о вселенской православной империи. Эта мечта заставила его сблизить русский обряд с греческим. Боголюбцам вселенские претензии были чужды, и Никон с его грандиозными планами казался им кем-то вроде римского папы. Так начался раскол Московского царства.

Аввакум скитался по Сибири одиннадцать лет. Между тем его враг Никон в 1658 г. был вынужден покинуть патриарший престол, потому что царь уже не мог и не хотел терпеть его властную опеку. Когда в 1664 г. Аввакума вернули в Москву, царь попытался склонить его к уступкам: близился суд над поверженным патриархом Никоном, и государю важна была поддержка человека, в котором «простецы» уже признали своего заступника. Но из попытки примирения ничего не вышло. Аввакум надеялся, что удаление Никона означает и возврат к «старой вере», торжество боголюбческого движения, которое некогда поддерживал и сам молодой царь Алексей Михайлович. Но царь и боярская верхушка вовсе не собиралась отказываться от церковной реформы: они использовали ее в целях подчинения церкви государству. Скоро царь убедился, что Аввакум для него опасен, и у непокорного протопопа снова была отнята свобода. Последовали новые ссылки, новые тюрьмы, лишение священнического сана и проклятие церковного собора 1666– 1667 гг. и, наконец, заточение в Пустозерске, маленьком городке в устье Печоры, в «месте тундряном, студеном и безлесном». Сюда Аввакума привезли 12 декабря 1667 г. Здесь он провел последние пятнадцать лет жизни.

В Пустозерске Аввакум и стал писателем. В молодые годы у него не было литературных притязаний. Он избрал другой путь – устную проповедь, прямое общение с людьми. «Имел у себя детей духовных много, – вспоминал он в Пустозерске, – по се время сот с пять или с шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и во царствующем граде, и во стране Сибирской проповедуя». В Пустозерске Аввакум не мог проповедовать своим «чадам духовным», и ему не осталось ничего другого, как взяться за перо. Из разысканных до сей поры сочинений Аввакума (общим числом до девяноста) более восьмидесяти написано в Пустозерске.

В 70-е гг. Пустозерск стал одним из виднейших литературных центров Руси. Аввакума сослали сюда вместе с другими вождями старообрядчества – соловецким иноком Епифанием, священником из г. Романова Лазарем, дьяконом Благовещенского собора Федором Ивановым. Они составили «великую четверицу» писателей. Первые годы узники жили сравнительно свободно, тотчас наладили литературное сотрудничество, обсуждали и правили работы друг друга и даже выступали в соавторстве (например, так называемая пятая челобитная, которую в 1669 г. Аввакум сочинил вместе с дьяконом Федором). Они искали и находили контакты с читателями на Мезени, где пребывала семья Аввакума, в Соловках и в Москве. Епифаний, очень способный также ко всякой ручной работе, делал во множестве деревянные кресты с тайниками, в которых прятал «грамотки», адресованные «в мир». Власти прибегли к карательным мерам. В апреле 1670 г. над Епифанием, Лазарем и Федором учинили «казнь»: им отрезали языки и отсекли правые ладони. Аввакума пощадили (царь, по-видимому, испытывал к нему некоторую симпатию). Он переносил эту милость очень тяжело: «И я сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, и не ел дней с восьмь и больши, да братья паки есть велели». Условия заключения резко ухудшились. «Обрубиша около темниц наших срубы и осыпаша в темницах землею… и оставиша нам по единому окошку, куды нужная пища принимати и дровишек приняти». Но и в этих невыносимых условиях «великая четверица» продолжала интенсивную литературную работу. Аввакум написал множество челобитных, писем, посланий, а также такие обширные произведения, как «Книга бесед» (1669—1675), состоящая из десяти рассуждений на вероучительные темы; «Книга толкований» (1673—1676) – она включает толкования Аввакума псалмов и других библейских текстов; «Книга обличений, или Евангелие вечное» (1679), содержащая богословскую полемику с дьяконом Федором. В «земляной тюрьме» Аввакум создал и свое знаменитое «Житие» (1672), которое несколько раз перерабатывал.

По идеологии Аввакум был демократ. Демократизм определял его эстетику: и языковые нормы, и изобразительные средства, и писательскую позицию в целом. Его читатель – это тот же крестьянин или посадский мужик, которых Аввакум учил еще «в нижегороцких пределех», это его духовный сын, нерадивый и усердный, грешный и праведный, слабый и стойкий в одно и то же время. Ему не чужд и юмор – он смеялся и над врагами, называя их «горюнами» и «дурачками», смеялся и над самим собой, оберегая себя таким способом от самовозвеличения и самолюбования.

Аввакум не зря боялся обвинений в том, что он «самохвален». Объявив себя защитником «святой Руси», он нарушил один из важных литературных запретов, так как впервые объединил автора и героя агиографического (житийного) повествования в одном лице. С традиционной точки зрения это недопустимо, это греховная гордыня. Аввакум впервые в русской литературе так много пишет о собственных переживаниях, о том, как он «тужит», «рыдает», «вздыхает», «горюет». Впервые русский писатель дерзает сравнивать себя с первыми христианскими писателями – апостолами. Аввакум называет свое «Житие» «книгой живота вечного». Аввакум свободен в выборе тем и персонажей, свободен в «просторечии», в обсуждении своих и чужих поступков. Он – новатор, нарушающий традицию. Но он оправдывается тем, что возвращается к апостольским истокам христианской традиции.

Итак, в XVII в. литература постепенно отходит от средневековых принципов литературного творчества. Писатель XVII в. уже не довольствуется привычным, «вечным», он начинает осознавать притягательность неожиданного и не пугается оригинальности. Перед ним встает проблема выбора художественного метода – и, что очень важно, у него появляется возможность выбора. Так рождаются литературные направления. Одним из них в XVII в. было барокко – первый из европейских стилей, представленный в русской культуре.

В Европе барокко пришло на смену Ренессансу (через переходный этап, маньеризм). В культуре барокко место ренессансного человека снова занял бог – первопричина и цель земного существования. Барокко как бы синтезировало в себе этетику Возрождения и средневековья. Снова воскресла эсхатология (т. е. тема конца света), тема «плясок смерти», обострился интерес к мистике. Это способствовало усвоению стиля барокко восточными славянами, для которых средневековая культура вовсе не была далеким прошлым.

Одновремнно барокко не порывало с наследием Ренессанса и не отказывалось от его достижений. Античные боги и герои остались персонажами барочных писателей, а античная поэзия сохранила для них значение высокого образца. Ренессансный элемент определил особую роль стиля барокко в развитии русской культуры: можно сказать, что барокко в России играло роль Ренессанса.

Родоначальником московского барокко стал белорус Самуил Емельянович Ситнианович-Петровский (1629—1680), который в двадцать семь лет принял монашество с именем Симеона и которого в Москве прозвали Полоцким – по его родному городу, где он был учителем в школе тамошнего православного «братства». В 1664 г., одновременно с протопопом Аввакумом, вернувшимся из сибирской ссылки, Симеон Полоцкий приехал в Москву – и остался здесь навсегда.

В Москве Симеон Полоцкий продолжал начатую на родине деятельность «дидаскала», т. е. педагога. Он воспитывал государевых детей (одного из них, будущего царя Федора Алексеевича, он приучил сочинять вирши), открыл латинскую школу в Заиконоспасском монастыре – для молодых подьячих Приказа тайных дел, собственной канцелярии царя Алексея Михайловича. Он также занял или, точнее говоря, учредил еще одну должность – должность придворного проповедника и поэта, ранее в России не известную. Любое событие в царской семье – кончины, браки, именины, рождения детей – давало Симеону Полоцкому повод для сочинения панегириков и эпитафий, равно как и для произнесения «ораций» (т. е. речей). Его проповеди, напечатанные уже после смерти Симеона, составили два больших тома – «Обед душевный» (1681) и «Вечерю душевную» (1683). Стихотворения поэт к концу своей жизни собрал в огромный «Рифмологион, или Стихослов» (этот сборник дошел до нас в черновом варианте и опубликован лишь в отрывках).

Наследие Симеона Полоцкого очень велико. Считается, что он оставил по крайней мере пятьдесят тысяч стихотворных строк. Кроме «Рифмологиона» это «Псалтырь рифмотворная» (вышла в свет в 1680 г.) и оставшийся в рукописях колоссальный сборник «Вертоград многоцветный» (1678) – своего рода поэтическая энциклопедия, в которой стихотворения расположены в алфавитном порядке. В «Вертограде» насчитывается 1155 названий, причем под одним заглавием часто помещается целый цикл – от двух до двенадцати стихотворений. Сильвестр Медведев (1641—1691), ученик Симеона Полоцкого (в Заиконоспасском монастыре они жили в соседних покоях, соединявшихся общим коридором), вспоминал, что Симеон «на всякий же день име залог писати в полдесть по полутетради, а писание его бе зело мелко и уписисто», т. е. что он каждый день исписывал мелким почерком восемь страниц нынешнего тетрадного формата. Такая плодовитость вообще характерна для многих барочных литераторов. Это – не графомания, а творческая установка: Симеон Полоцкий поставил перед собою цель создать в России новую словесную культуру.

Однако одному человеку такой труд был явно не под силу. Для новой словесной культуры нужны были и творцы, и потребители. Хорошо понимая это, Симеон Полоцкий стремился «насытить» быт двора и столичной аристократии барочными проповедями и силлабическими виршами. В праздничные дни публично исполнялись его стихотворения в жанре «декламации» и «диалога» (чтецами выступали и автор, и специально обученные «отроки», по всей видимости, «недоростки» из церковного хора, «малые певцы»). Публично исполнялись также и «приветства»-панегирики. Судя по составу сборника «Рифмологион, или Стихослов» и по авторским пометам на его полях, Симеон Полоцкий старался использовать каждый мало-мальски подходящий случай, когда казалось уместным произнести речь в стихах. Он сочинял такие речи и для себя, и для других – по заказу или в подарок. Они звучали на царских парадных обедах, в боярских хоромах и в церквах во время храмовых праздников. В Москве Симеон Полоцкий собрал вокруг себя кружок писателей. Из них наиболее выдающимися были уже упоминавшиеся Сильвестр Медведев и Карион Истомин (он дожил до эпохи петровских реформ). Сильвестр Медведев во всем руководствовался заветами своего учителя. В 1682 г. Медведев возобновил заиконоспасское училище. Училищу, по их замыслу, отводилась подготовительная роль: конечной целью Симеона и Сильвестра было учреждение в Москве университета. Был составлен его устав («привилей»), предусматривавший, что университету будет даровано право руководства культурой. Вручая в январе 1685 г. этот «привилей» царевне Софье, Медведев писал:

 
Мудрости бо ти имя подадеся,
богом Софиа мудрость наречеся,
Тебе бо слично науки начати,
яко премудрой оны совершати.
 

Однако эти надежды потерпели крах. Патриарх Иоаким отдал открытую в 1686 г. Академию в руки греческих богословов братьев Иоанникия и Софрония Лихудов. Ни о какой университетской независимости уже не было речи: вс теперь зависело от патриаршей воли. По меткому выражению одного из биографов Сильвестра Медведева, вместо университета Россия получила духовную семинарию.

Когда в 1689 г. пало правительство царевны Софьи, Сильвестр Медведев был осужден как заговорщик. «199 (1691) года, месяца февруария в 11 день прият кончину жизни своея монах Сильвестр Медведев…, – записал в своей черновой тетради его свояк Карион Истомин. – Отсечеся глава его… на Красной площади, противу Спасских ворот. Тело его погребено в убогом доме со странными в яме близ Покровского убогого монастыря». Так кончил свои дни этот блестящий представитель московской интеллигенции конца XVII в., человек «великого ума и остроты ученой», о котором один из его киевских почитателей писал москвичам, что им нужно называть Медведева «не Сильвестр, a Solvester – солнце ваше».

От Сильвестра Медведева дошло сравнительно небольшое число стихотворений. В этом, безусловно, виновата не его слабая продуктивность, а тот строгий запрет на его сочинения, который был наложен патриархом в 1689 г. Все списки сочинений Медведева приказано было сжечь. Карион Истомин, напротив, благополучно пережил бурный 1689 год, потому что не связывал себя ни с одной партией. Политические симпатии Кариона Истомина зависели от того, кто брал верх в московских распрях. Пользовавшийся неизменной поддержкой царевны Софьи и князя В. В. Голицына, он сумел снискать и благоволение Нарышкиных, а при новом патриархе Адриане завоевать прочное положение и даже возглавить Печатный двор. Здесь в 1694 и 1696 гг. он издал свои «Буквари» с обширными стихотворными вставками. Последнее десятилетие века было для Кариона Истомина периодом наибольших успехов. Он был первым и по положению, и по таланту московским стихотворцем. Истомин писал очень много (в большинстве своем его сочинения сохранились в автографах и до сей поры не изданы). Он сочинял панегирики и эпитафии, духовную лирику и даже пробовал себя в жанре героической поэмы, попытавшись в стихах изобразить второй крымский поход князя В. В. Голицына. Им были написаны две стихотворные (силлабические стихи) учебные книги для царевича Алексея: «Малый букварь» (1694) и «Большой букварь» (1696), а также «Книга вразумления» и «Полис» – стихотворная энциклопедия, в которой содержатся характеристики наук, стран света, времен года и др. Вот типичный пример его творчества:

Из «Малого букваря»

(под буквой «К»)

 
Како кто хощет видом си познати,
В первых вещей сих будет то писати.
Киты суть в морях, кипарис на суши.
Юный, отверзай в разум твоя ушы.
В колесницу сядь, копием борися,
Конем поезжай, ключем отоприся.
Корабль на воде, а в дому корова,
И кокошь в требу, и людем здорова.
Отложи присно тщеты недосуги,
Колокол слушай, твори в небе други!
 

Говоря о круге писателей, которых собрал вокруг себя Симеон Полоцкий, следует в первую очередь отметить, что это был первый в истории русской культуры кружок профессиональных литераторов. Осознав себя писателями, члены этого объединения не стремились занять высокое положение в церковной иерархии. Симеон Полоцкий довольствовался иеромонашеским званием, т. е. был всего-навсего черным попом, хотя и при царе Алексее, и особенно при царе Федоре легко мог добиться архиерейства. Не искали священноначалия ни Карион Истомин, ни Сильвестр Медведев. Литературный профессионализм был одним из самых важных и самых продуктивных завоеваний русского барокко. Противоречивость же его заключалось в том, что художник, с одной стороны, отделял себя от толпы «простецов», замыкался в сознании собственной исключительности и непогрешимости, с другой же – с терпением истинного просветителя старался «поднять до себя» эту толпу. Эту своего рода элитарность выразил Симеон Полоцкий в стихотворении «Глас народа», которое вошло в «Вертоград многоцветный»:

 
Что наипаче от правды далеко бывает,
гласу народа мудрый муж то причитает.
Яко что-либо народ обыче хвалити,
то конечно достойно есть хулимо быти,
И что мыслит, суетно; а что поведает,
то никоей правды в себе заключает.
 

Поэзия, согласно элитарным идеям, – это не отражение мира, а плод самовыражения художника, творчество – это процесс создания внутренней гармонии. Поэтому среди профессионалов XVII в. так была распространена поэзия «для себя» (напр., дневниковые записи в стихах). По этой же причине расцветает жанр стихотворного послания; послания не распространялись в списках – их жизнь заканчивалась в момент вручения адресату.

Если вписывать писателей русского барокко в европейскую культуру (а сами они считали себя единственными наследниками гуманистов), то можно усмотреть существенную разницу между ними и гуманистами. Картезианцы (т. е. последователи идей рационализма, источником своим имевших труды франц. философа Р. Декарта), которыми, собственно, и являлись гуманисты, главным орудием исследования мира и человека считали естествознание, опыт. Барочные же поэты – и, в частности, их русские последователи – опирались на «писаный разум». Картезианцы искали истину, поэты же истину проповедовали, считая обладателем истины того, кто хорошо знал богословие, умел читать латинские и греческие тексты, кто изучил логику и диалектику, риторику и поэтику. Мир казался им книгой. Симеон Полоцкий прямо выразил это в стихотворении «Мир есть книга»:

 
Мир сей преукрашенный – книга есть велика,
еже словом написа всяческих владыка.
Пять листов препространных в ней ся обретают,
яже чюдна писмена в себе заключают.
Первый же лист есть небо, на нем же светила,
яко писмена, божия крепость положила.
Вторый лист огнь стихийный под небом высоко,
в нем яко писание силу да зрит око.
Третий лист преширокий аер мощно звати,
на нем дождь, снег, облаки и птицы читати.
Четвертый лист – сонм водный в ней ся обретает,
в том животных множество удобь ся читает.
Последний лист есть земля с древесы, с травами,
с крушцы и с животными, яко с писменами…
 

В таком отношении к миру сказался энциклопедизм барочных поэтов. Это был сугубо книжный, кабинетный энциклопедизм. Для Симеона Полоцкого и его учеников наука уже завершила цикл своего развития. Чтобы стать ученым, достаточно было лишь усердно учиться. Однако такой подход к науке имел и свои положительные стороны. Дело в том, что, учась, барочные поэты учили и других. Метод их литературной работы был сугубо историческим. Каждый из них обязан был держать в памяти множество исторических фактов; эти «истории» постоянно использовались в стихах и в прозе. Когда Симеон Полоцкий хотел восславить деревянный дворец царя Алексея Михайловича в селе Коломенском, он не преминул самым подробным образом рассказать о семи чудесах света. Когда Сильвестр Медведев обращался к царевне Софье, он ставил ее в один ряд с великими женщинами-властительницами – с Семирамидой и византийской царевной Пульхерией, с русской княгиней Ольгой и британской королевой Елизаветой.

Симеон Полоцкий хотел дать читателю широчайший свод знаний из разных отраслей науки (барочные поэты, свято почитая Аристотеля, признавали только универсальную науку): истории древнегреческой, римской и византийской, а также средневековой европейской, включая мифологию и исторические анекдоты о Цезаре и Августе, Александре Македонском, Юстиниане и Карле Великом. Во многих текстах «Вертограда многоцветного» использована «Естественная история» Плиния Старшего (знаменитый античный труд). «Вертоград» включает в себя даже сведения о вымышленных и экзотических животных – птице феникс, плачущем крокодиле, о драгоценных камнях и прочих «курьезах».

Как европейское, так и московское барокко было орнаментальным, «куриезным», причудливым стилем. Но Россия XVII в. усваивала иноземные влияния с большой оглядкой. Рассчитывать на признание, хотя бы частичное, могли только те явления, которые в каких-то существенных чертах соответствовали национальной традиции. Барочная культура в этом смысле имела важное преимущество: средневековый элемент в барокко обеспечил ему успех в России. Однако в процессе усвоения многие черты европейского барокко были стерты.

Это касается, в частности, проблемы любви. В силлабической поэзии второй половины XVII в. мы не найдем любви-страсти. Здесь не было места и смеху; Симеон Полоцкий и его ученики сообщали своим виршам серьезное и даже тяжеловесное настроение. От классического барокко московских стихотворцев отличала также умеренность. Мятежному человеку европейской литературы XVII в. не было места в их творчестве. Барочные крайности их пугали. В московском барокко не было темы «ужасов» – безобразия смерти и загробных мучений: в стихах о бренности всего земного, которые писали Симеон Полоцкий и все его последователи, господствует скорее элегическое, чем трагическое настроение.

Однако говоря обо всем этом, важно помнить, что если европейское барокко осознавало себя в отношении к Ренессансу, то барокко московское имело предшественником (и антиподом) средневековую традицию. Именно поэтому в московском барокко так сильно возрожденческое начало.