Текст книги "Полный курс русской литературы. Древнерусская литература – литература первой половины XIX века"

Из возможных кандидатов на роль первого русского придворного поэта больше всего подходит фаворит Самозванца князь И. А. Хворостинин (см. выше). Уже при Филарете, в конце 1622 или в начале 1623 г., Хворостинина сослали в Кирилло-Белозерский монастырь за «шатость в вере». При обыске у князя нашли собственноручные его тетради «со многими укоризненными словами, писанными на вирш», т. е. со стихами против московских порядков. Из этих стихотворений до нас дошла только одна «вирша» (в узком смысле слова это означает рифмованное двустишие), приведенная в официальном указе: «Московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью».

Из этой истории ясно, что Хворостинин настолько пристрастился к поэтическим занятиям, что сочинял «для себя». Он не только не рассчитывал на читателя, но явно боялся читателя – и не зря, потому что обыск и ссылка были следствием доноса княжеских холопов, которые не преминули украдкой заглянуть в заповедные тетради господина.

В монастыре Хворостинина содержали строго, книг, кроме церковных, не давали. Поместили его в «особой келье» под неусыпным присмотром «крепкого житьем» старца и принуждали неукоснительно выстаивать все службы. Это, видимо, нелегко давалось князю: согласно обвинению, в Москве он сам не ходил и дворню свою не пускал в церковь, говорил, что «молиться не для чего и воскресения мертвых не будет», не постился в страстную неделю и разговлялся до Пасхи.

Стихи «для себя» погубили Хворостинина; стихами «для читателя» он облегчил свою участь. Либо в Кирилло-Белозерском, либо в Троице-Сергиевом монастыре, где Хворостинин постригся и умер 28 февраля 1625 г., он написал огромный стихотворный, вполне православный богословский трактат «Изложение на еретики-злохульники» (около 1300 стихов). Показательно, что этот русский «западник» и «оправдывался» как профессиональный поэт – стихами.

Князь И. А. Хворостинин был не единственным, хотя самым плодовитым поэтом первых десятилетий XVII в. Это были разрозненные опыты, первые шаги на новом поприще. Однако уже к началу 30-х гг. в Москве сложилась поэтическая школа, которая активно функционировала вплоть до реформы патриарха Никона.

Это «приказная школа». Такое название ей исследователями было дано потому, что в большинстве своем ее составляли приказные администраторы, дьяки и подьячие, т. е. почти каждый из них жил государевым жалованьем. Это Михаил Злобин, о котором известно, что в 1638 г. он служил подьячим Посольского приказа и имел в Москве двор, дьяк Алексей Романчуков, возглавлявший в 1636—1638 гг. русское посольство в Персию, Петр Самсонов, самый плодовитый поэт школы, который в 1631 г. получил место дьяка Патриаршего дворцового приказа. Эти связи с патриаршим управлением не случайны: под надзором патриарха работал Печатный двор, и справщики (т. е. редакторы) этой единственной русской типографии были активными участниками приказной поэтической школы. Это священники Стефан Горчак и Михаил Рогов, а также монах Савватий, самая крупная поэтическая фигура первой половины XVII в.

К приказной школе примыкали и аристократы, князь С. П. Шаховской и М. Ю. Татищев (1620—1701). Школе, видимо, оказывали покровительство царь Михаил, его отец патриарх Филарет, князь Д. М. Пожарский и другие. Были, конечно, и противники книжного стихотворства, в основном это были деятели церкви, для которых приказные поэты были конкурентами в духовном «окормлении» России.

«Приказная школа» осознавала себя как некое интеллигентное объединение, «духовный (или любовный) союз». Творчество – это «духовный пир», на который званы только избранные, владеющие особым «витийным» языком, искусством «двоестрочных согласий» и «краегранесия» (акростиха, в котором послание составляется из первых букв строк). Главный жанр школы – стихотворная эпистолия (т. е. послание, письмо), которая подчеркивает избранность этого литературного круга. Его участники постоянно обмениваются поэтическими посланиями. Авторы посланий, как правило, живут в Москве, встречаются каждый день на службе, так что их стихотворная переписка – это своего рода литературная игра, демонстрация «остроумия» и владения всем арсеналом необходимых приемов.

Изменения, произошедшие в жизни русского общества на рубеже веков, привели и к расколу русской культуры на два течения. С одной стороны это был епископат и богатые монастыри (в крепостной зависимости от которых находилось в то время восемь процентов населения Руси), которые поддерживали власть, а, соответственно, свои имущественные интересы. С другой – это были приходской клир и белое духовенство (т. е. рядовые священнослужители), которые по своему имущественному цензу и образу жизни мало чем отличались от посадских мужиков и крестьян. Именно это течение возглавляли протопопы – царский духовник Степан Вонифатьев, Иван Неронов, Аввакум. К этому кружку «боголюбцев» и «ревнителей благочестия» принадлежал и Никон.

«Боголюбцы» понимали, что после Смуты русская культура распалась на несколько течений, независимых друг от друга или даже прямо враждебных одно другому. «Боголюбцы» стремились достичь единства культуры (разумеется, в рамках православия), приобщить к ней низы общества. Они не звали в монастыри и в скиты, «боголюбцы» предлагали «спасаться в миру», заводили школы и богадельни, проповедовали на улицах и площадях. Всякие иноземные веяния казались людям типа Ивана Неронова и Аввакума опасными для национального единства. Поэтому они недоверчиво относились даже к единоверным (православным же) грекам, белорусам и украинцам, утверждая, что под властью поляков и турок невозможно сохранить чистоту веры. Видя в Руси последний оплот православия, отождествляя культуру и веру, «боголюбцы» ратовали за оцерковление всего русского быта (упорядочение литургии, т. е. церковной службы, составляло предмет их особых забот).

Когда же Никон (сам происходивший из среды «боголюбцев») был возведен на патриаршество, внезапно выяснилось, что оцерковление жизни он понимал совсем не так, как его недавние соратники. Планы Никона предусматривали, чтобы Русь возглавила вселенское православие. Он решительно поддержал стремления Богдана Хмельницкого воссоединиться с Россией, не побоявшись неизбежной войны с Речью Посполитой. Он мечтал об освобождении балканских славян. Он дерзал думать о завоевании Царьграда (Константинополя).

Эта идея православной империи и вызвала церковную реформу. Никона беспокоила разница между русским и греческим обрядами: она казалась ему препятствием для вселенского главенства Москвы. Поэтому он решил унифицировать (т. е. сделать единым) обряд, взяв за основу греческую практику, которая к тому времени была уже введена на Украине и в Белоруссии. Перед великим постом 1653 г. патриарх разослал по московским храмам «память», предписав заменить двуперстное крестное знамение трехперстным. Затем последовала правка богослужебных текстов. Тех, кто отказывался подчиниться нововведениям, предавали анафеме, ссылали, заточали в тюрьмы, казнили. Так начался раскол.

Предпочтя греческий обряд, Никон исходил из убеждения, что русские, принявшие христианство из Византии, самовольно исказили его. История свидетельствует, что Никон заблуждался. Во времена Владимира Святого греческая церковь пользовалась двумя различными уставами, Студийским и Иерусалимским. Русь приняла Студийский устав, который в Византии со временем был вытеснен Иерусалимским. Таким образом, не русских, а скорее греков нужно было уличать в искажении старины.

Реформа породила массу противников, к которым относились и «боголюбцы». Вряд ли «ревнителями древлего благочестия» двигало стремление к исторической истине, скорее, это было оскорбленное национальное чувство. Разрыв с многовековой традицией они сочли надругательством над русской культурой. В реформе они не без основания усматривали западнические тенденции – и протестовали против них, боясь утратить национальную самобытность.

Никон без особого труда устранил «боголюбцев» от высшего руководства церкви. Но торжество патриарха было недолгим. Притязания на неограниченную власть вызвали раздражение царя и бояр. К 1658 г. разногласия обострились настолько, что Никон оставил патриарший престол. Восемь лет он прожил в своем Новоиерусалимском монастыре, пока церковный собор 1666—1667 гг. не осудил и его, и вождей старообрядчества, одновременно признав реформу.

Дело в том, что вселенская империя, по мысли Никона, должна была стать империей теократической (т. е. где внутреннюю и внешнююю политику определяют священнослужители). «Священство выше царства» – вот идея, которой он руководствовался и которую, не дожидаясь грядущего соединения православных народов, стремился утвердить в России.

Ни царь, ни бояре, ни дворянство в целом не могли смириться с притязаниями патриарха. На соборе, низложившем Никона, было заявлено: «…никто же не имеет толику свободу, да возможет противиться царскому велению…, патриарху же быти послушливу царю». Никон хотел беспредельной власти – такой же, как у римского папы. Но дворянство победило его, и дворянский царь Алексей Михайлович стал абсолютным монархом вроде Людовика XIV.

Вполне естественно, что старообрядческое движение очень скоро превратилось в движение низов – крестьян, стрельцов, казаков, бедных слоев посада, низового духовенства. Оно выдвинуло своих идеологов и писателей, которые критику реформы и пропаганду национальной старины сочетали с неприятием всей политики дворянской монархии.

Эти события потрясли церковь до самого основания. Однако ни уход Никона, ни соборная анафема (церковное проклятие) старообрядцам не внесли успокоения в церковную верхушку, принявшую реформу. Кризис продолжался, так как перестройка унаследованной от средневековья культурной системы была долгим и мучительным делом. Уже на соборе 1666—1667 гг. зародились две враждебные партии – грекофильская («старомосковская») и западническая (партия «латинствующих»). По прихоти истории первую из них возглавил украинец Епифаний Славинецкий, а вторую – белорус Симеон Полоцкий, оба питомцы Киевской школы. Но Епифаний учился в ней еще до того, как ей было придано латинское направление. Симеон Полоцкий, напротив, был воспитан как завзятый латинист и полонофил (т. е. почитатель польской культуры). У вождей тотчас появились русские ученики: у Епифания – инок Чудова монастыря Евфимий, богослов и писатель, а у Симеона – Сильвестр Медведев, бывший подьячий, а потом придворный поэт. В середине 80-х гг., когда учителя уже были в могиле, Евфимию и Медведеву пришлось вступить в открытую схватку.

Обе партии сходились на том, что России нужно просвещение, но пути и формы этого просвещения они представляли себе по-разному. Этот конфликт в дальнейшей истории страны будет лишь углубляться и достигнет своей наивысшей точки в XIX веке – в противостоянии западников и славянофилов.

И Евфимий, и Епифаний Славинецкий, т. е. представители «старомосковства», были людьми одаренными и сведущими. Заслуги Епифания перед русской культурой велики: он обогатил письменность многочисленными переводами разного характера – от творений отцов церкви до словарей и медицинских пособий. Но писатели этого типа довольствовались количественным накоплением знаний и не желали думать о новом их качестве. Они лишь подновляли обветшавшее здание, не отваживаясь заняться его перестройкой. Старые истины казались им незыблемыми, и любые попытки обсуждения этих истин они объявляли кощунством и ересью.

Православная церковь всегда исходила из того, что она доказывает свою непогрешимость уже самим бытием своим. Отсюда преобладание догматического способа убеждения: ставится вопрос – следует ответ. Свободное обсуждение не допускается.

«Латинствующие», напротив, старались соединить истины веры с доводами рассудка. Если здание дало трещину, – значит, пора подвести под колеблющийся свод логические подпорки. Не случайно силлогизм (т. е. логическое построение, выраженное словесно) стал основополагающим принципом поэзии и прозы «латинствующих» (он и стал главным объектом нападок Епифания Славинецкого и Евфимия). Евфимий думал, что строительство логики есть причина «шатания» умов, а не наоборот, как было на самом деле. Однако в опасениях Евфимия было рациональное зерно. Именно с «латинствующих», с Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева, начались в России «любопрения» – т. е. литературные споры, без которых не может существовать динамичная культура. Именно «латинствующие» впервые пересадили на русскую почву великий европейский стиль – барокко (см. ниже).

Историческая заслуга «латинствующих» состоит также в том, что они создали в Москве профессиональную писательскую общину. Профессиональный писатель обладал уже в то время специфическими чертами. Он реализовывал себя на педагогическом поприще, собирал личную библиотеку, участвовал в книгоиздательской деятельности. Писательство он считал главной жизненной задачей и поэтому мало заботился о карьере.

Тем не менее, несмотря на все, что «латинствующие» сделали для русской культуры, их община была разгромлена, а сами они подверглись репрессиям. Дело в том, что грекофилов (т. е. их противников) поддержал патриарх Иоаким. Сообща им удалось разгромить «латинствующих» как активную группировку. Вождя этой группировки им удалось уничтожить физически: воспользовавшись падением царевны Софьи, Иоаким послал Сильвестра Медведева на плаху. Но профессионализм как явление все же не пострадал от этих ударов. К 1689 г. (когда Софья была удалена от власти) профессиональные поэты появились уже и в рядах «старомосковства».

В XVII в. резко повысился удельный вес авторских произведений. При этом, однако, анонимная струя, в средневековье преобладающая, также не ослабевала. Однако прежде анонимность была характерна для всей литературы. Теперь анонимной остается в первую очередь беллетристика. Это объясняется тем, что беллетристический поток был стихийным и неуправляемым. Тем не менее анонимной беллетристике присуща та же художественная и идеологическая пестрота, которая свойственна авторской продукции. Связи с Европой дали переводной рыцарский роман и новеллу. Вовлечение в культурную жизнь новых слоев общества вызвало к жизни смеховую литературу низов. Эти низы – площадные подьячие, грамотное крестьянство, бедное духовенство – заговорили независимым и свободным языком пародии и сатиры.

В XVII в. впервые была осознана ценность художественного освоения мира. Освобождаясь от деловых функций, от связи с церковным обрядом, проза XVII в. превращалась в свободное повествование. Результатом было не только введение в обиход западных образцов, но и создание новых, сложных произведений, основанных на наложении друг на друга нескольких традиционных жанров. Такова «Повесть о Савве Грудцыне», которую условно можно назвать первым русским романом.

Эта повесть, отразившая, по-видимому, какие-то реальные беды богатой купеческой семьи Грудцыных-Усовых, была написана в 60-е гг. как эпизод из недавнего прошлого. Действие ее приурочено к первой трети века – оно начинается «в лето от сотворения миру 7114-е», т. е. в 1606 г., когда пал Лжедмитрий, и охватывает осаду русскими войсками Смоленска в 1632—1634 гг. Основные события сгруппированы вокруг этой осады.

Повесть восходит к двум жанрам. Первый – «чудо», религиозная легенда о юноше, который продал душу дьяволу, потом покаялся и был прощен. В средние века жанр «чуда» был одним из самых распространенных. Обильно представлен он и в письменности XVII в. – и оригинальными образцами, и переводными сборниками. Второй жанр – волшебная сказка. Помимо образа чудесного помощника, к сказке явно восходят такие сцены, как добывание богатырского коня и оружия, поединок с тремя вражескими богатырями (троичная символика) и др. Многие сюжетные повороты «Саввы Грудцына» сопоставимы со структурой волшебной сказки: отъезд Саввы из отчего дома – со сказочным путешествием, встреча с бесом в чистом поле, на перекрестке дорог – с предварительным испытанием героя, и т. д.

Жанровые особенности литературы и культуры того времени в целом зависели от массового сознания людей той эпохи. Так, читатель того времени в гораздо большей степени ценил традиционность, а не новизну, узнавание, а не многовариантность. Другими словами, в древнерусской культуре господствовал этикет. Человек, который читал житие или слушал сказку, знал привычный ход событий и ожидал его. Он не интересовался новизной и не ценил ее в той мере, как человек нового времени. Не неожиданное, а ожидаемое было эстетически притягательным. Знакомая сюжетная ситуация влекла за собою ожидание другой, столь же знакомой.

Для автора и каждого читателя «Саввы Грудцына» волшебная сказка была с детства близким, хорошо затверженным «вечным спутником». Опознав сказочную «царскую тему» (т. е. когда герой становится царем), читатель ждал ее соответствующего этикетного разрешения. Однако «Савва Грудцын», несмотря на свою традиционность, произведение новаторское (что весьма характерно именно для этого времени). Новаторство проявляется в финале. Вместо того, чтобы породниться с царем, как пристало сказочному герою, Савва «абие разболеся…, и бе болезнь его тяжка зело, яко быти ему близ смерти». Здесь автор обрывает сказочное течение событий и снова повторяет трехчастную схему «чуда»: болезнь (следствие прегрешения) – покаяние – исцеление. Скрещивая жанры сказки и «чуда», переключаясь с одного жанра на другой, повесть держала читателя в постоянном напряжении, «обманывала» его ожидания. Использование этого эффекта сближает «Савву Грудцына» с прозой нового времени, которая проповедует динамизм и новизну.

В течение всего XVII в. на Руси были популярны переводные рыцарские романы, причем интерес к ним постоянно возрастал: если в первой половине столетия читатель знал лишь «Бову» и «Еруслана», то к эпохе реформ в обороте было не меньше десятка памятников этого жанра. Ими зачитывались люди самых разных сословий. Списки романов были в библиотеках поэта Кариона Истомина, фаворита Софьи князя В. В. Голицына, у царевны Натальи Алексеевны. Только во времена Кантемира и Ломоносова они опустились в «нижний этаж» русской словесности – в среду дьячков, грамотных купцов и крестьян, мелких чиновников и дворовых.

В основе романа лежит действие, а не герой, сюжет, а не характер. В нем читатель находил подвиги, экзотические путешествия, романтическую любовь.

Ярчайший пример такой литературы – повесть о Бове королевиче. Сложившись в средневековой Франции, сказания о рыцаре Бово д’Антона обошли всю Европу. На Русь этот сюжет попал таким сложным путем: в середине XVI в. в Дубровнике, славянской республике на берегу Адриатического моря, широко обращались венецианские издания, в том числе и книги о Бово д’Антона. Сделанный здесь сербохорватский перевод был в том же XVI в. пересказан по-белорусски. К белорусской версии и восходят все русские списки.

В России «Бова» прожил долгую жизнь. Сохранилось не меньше 70-ти его списков. Двести лет, вплоть до революции, он расходился в бесчисленных лубочных (т. е. дешевых, общедоступных) изданиях. Одновременно шел интенсивный процесс «сотворчества», переработки и русификации текста.

Белорусская версия была средневековым романом со сложной интригой. Преследуемый злодейкой-матерью, которая предала своего мужа в руки любовника, Бова скитается по свету и показывает чудеса храбрости. Он побеждает в турнирах, и его посвящают в рыцари. Любовь к Дружневне изображена здесь как любовь рыцаря к даме. Но в рукописной традиции следы рыцарского кодекса постепенно стирались, и повесть сближалась с богатырской сказкой. Лукопер стал похож на былинное Идолище: «Глава у него аки пивной котел, а промеж очми добра мужа пядь, а промеж ушми калена стрела ляжет, а промеж плечми мерная сажень». Герои живут в теремах златоверхих, тешатся соколиной охотой, «бьют челом» друг другу и вообще соблюдают русские обычаи. Дружневна на пиру «рушит лебедь» (т. е. ест), а ее отец король Зензевей так встречает грозного Маркобруна: «Примал ево за белые руки и цаловал в сахарные уста и называл ево любимым зятем».

«Обрусел» и главный герой. Из европейского рыцаря он превратился в православного витязя, усердного в вере и не забывающего подчеркнуть, что он христианин. Вот как Бова, скрывающий свое имя и звание, представляется случайно встреченным мореходам: «Яз роду не татарскова, яз роду християнскова, понамарев сын, а матушка моя была убогая жена, на добрых жен платья мыла, тем свою голову кормила».

Повесть настолько сблизилась со сказкой, что перешла в фольклор.

В «Бове» нет характеров – они принесены в жертву авантюрному действию. Это общее правило рыцарского романа, в котором характер заменялся декларациями: считалось вполне достаточным просто сказать о безупречной храбрости героя и о его верности долгу, а не исследовать его внутренний мир. Исключения здесь крайне редки.