Текст книги "Полный курс русской литературы. Древнерусская литература – литература первой половины XIX века"

Седьмой период: Литература «Переходного века»

XVII век вошел в историю как «бунташный» век. Он начался Смутой – первой в России гражданской войной. А окончился стрелецким восстанием: в июне 1698 г., когда Петр I был в заграничном путешествии, четыре стрелецких полка, несших пограничную службу, двинулись на Москву. Стрельцы хотели поднять московский посад, побить бояр, разорить Немецкую слободу и вручить власть царевне Софье или какому-нибудь другому «доброму» государю. Под стенами Новоиерусалимского монастыря на Истре регулярное войско генерала Гордона наголову разгромило восставших. Между Смутой начала века и 1698 г. было несколько крупных народных волнений и десятки малых мятежей: таковы «замятии» 1648—1650 гг. в Москве, Новгороде и Пскове, когда «всколыбалася чернь на бояр», таков «медный бунт» 1662 г., крестьянская война под предводительством Степана Разина, возмущение Соловецкого монастыря в 1668—1676 гг., такова знаменитая «Хованщина» 1682 г., когда стрельцы, переименовавшие себя в «надворную пехоту», целое лето правили Москвой.

Смута показала, что «тишина и покой» (эта древнерусская формула означала устойчивое, благоустроенное государство) прошли безвозвратно. Русь переживала тяжелейший кризис – династический, государственный, социальный.

Со Смутного времени литература также приобретает «бунташный» характер. Если раньше литературный труд был привилегией духовенства и прежде всего ученого монашества, то теперь им занимаются миряне разных чинов. В политической и социальной борьбе резко возрастает роль слова, устного и писаного. Лжедмитрий I добился победы не столько оружием, сколько публицистикой, пропагандой, «подметными письмами». Воззвания, «грамотки» и «отписки» буквально заполонили страну. Их рассылали Иван Болотников и Василий Шуйский, Тушинский Вор и «семибоярщина», патриарх Гермоген и Сигизмунд III. Когда началась освободительная война с интервентами, главным очагом агитационной письменности стал Троице-Сергиев монастырь. Он, как и Нижний Новгород, Ярославль, Тотьма, другие города, выступал в роли «коллективного автора»: «господа братья Московского государства» звали друг друга «быть в одной мысли», «со всею землею стояти вместе заодин», освободить и возродить растерзанную и поверженную родину.

Хотя «подметные письма», «грамотки» и «отписки» – это публицистика и их авторы не ставили перед собой художественных задач, тем не менее агитационная письменность Смуты оказала влияние на всю последующую литературу. Эта письменность должна была не только информировать, но и убеждать. Поэтому в ней широко и разнообразно представлены риторические приемы, использованы жанры «плачей» – фольклорных и литературных. Экспрессия – та черта, которая отличает эти грамоты от произведений прежних времен.

Чрезвычайно важно, что «словесная война» была свободна от правительственного и церковного контроля. Если какой-нибудь москвич, подданный Василия Шуйского, хотел направить свое перо против этого боярского царя, достаточно было «отъехать» в близлежащее Тушино – новоявленную и соперничавшую с Москвой столицу. Да и саму Москву Шуйский практически не контролировал. Русский литератор по крайней мере восемь лет, от смерти Бориса Годунова до избрания Михаила Федоровича, пользовался «свободой слова» и правом идеологического выбора. В оценке персонажей он не зависел от их положения в социальной, церковной и государственной иерархии, даже если они занимали высшие посты. Это способствовало «открытию характера» в искусстве.

В итоге количество людей, занимающихся литературой или потребляющих ее плоды, неизмеримо увеличилось за этот период. Количество литературной продукции также стремительно росло. Об изменении престижа литеатуры свидетельствует уже то, что в XVII в. и русский царь становится «человеком пера». Весь XVI в., вплоть до Лжедмитрия I, на Руси существовал запрет (до сей поры не объясненный) на «писательство» для венценосца. Самодержцы XVI в. не оставили собственноручных автографов, даже такой плодовитый и блестящий автор, как Иван Грозный, диктовал свои сочинения. С первого самозванца положение кардинально меняется. Если Михаил Федорович еще не литератор, а только меценат (он покровительствует поэтам «приказной школы»), то его сын Алексей пишет прозу (не только эпистолярную, но и «Урядник сокольничья пути»), а внук Федор – даже силлабические стихи. В целом первые Романовы подражали европейским образцам, поскольку Россия XVII в. ступила на путь европеизации.

Смута ускорила процесс европеизации (среди поляков были не только авантюристы, но и образованные интеллигенты). Однако когда в 1619 г. патриарх Филарет, вернувшийся из польского плена, стал у кормила государственной идеологии и обнаружил, что польские, особенно украинские и белорусские веяния, прочно укоренились в московской культуре, он противопоставил им откровенную реакцию. Он запретил ввозить, хранить и читать европейские книги, в том числе и прежде всего – издания украинских и белорусских типографов. Однако процесс взаимодействия культур уже нельзя было остановить, и все эти меры не дали должного эффекта.

Тогдашняя русская «интеллигенция» (включая книжное духовенство и образованных мирян), как, впрочем, и власть, не была единой в своих взглядах на дальнейшее развитие русской культуры. В русских умах вырисовывались три пригодных для России пути. Первый – путь Москвы как «третьего Рима», идеологической наследницы Византии, центра вселенского православия, который сможет возродить утраченную византийско-славянскую общность и противостоять крепнущему Риму (т. е. католической церкви). Высшее выражение эта идея получила в деятельности патриарха Никона. Второй путь предусматривал восстановление и обновление «святой Руси», отказ от вселенских претензий, настаивал на самодостаточности старинной традиции. Эту линию выражали «ревнители благочестия» – Иван Неронов, Стефан Вонифатьев, протопоп Аввакум. Наконец, третий путь – сближение с Западной Европой и усвоение европейской культуры – предлагали западники. Им и суждено было победить.

Рубеж столетий ознаменовался появлением новых жанров и развитием существовавших ранее. В частности, в ту эпоху особое развитие получил жанр «видений» (напр., составленная осенью 1606 г., когда войска Ивана Болотникова приступили к Москве, «Повесть о видении некоему мужу духовну»).

«Видение» – это разновидность религиозной легенды в широком смысле слова, а религиозная легенда, как правило, имеет три сюжетных узла: прегрешение – покаяние и молитва – спасение. В видениях Смутного времени первый элемент не описывается, он подразумевается, ибо за что, как не за грехи, бог покарал Россию. Третий сюжетный узел также не разрабатывается, речь идет лишь о надежде на спасение, обещании спасения. Зато молитва и покаяние заполняют все художественное пространство. Возникает сюжетный стереотип, который положен в основу многих произведений (напр., «Повесть» протопопа Терентия, видения в Нижнем Новгороде, Владимире и Великом Устюге). Различаются лишь названия местностей, бытовые детали и состав персонажей. Обычно герою являются Христос или богородица, Прокопий и Иоанн Устюжские, некая «пречудная жена» в светлых ризах, с иконой в руках (владимирское видение). Различны также условия, необходимые для спасения, которые явленные святые передают людям, напр., «чтоб постилися и молилися со слезами», или – в нижегородском видении бог, предписав трехдневный пост, повелел также построить храм, добавив: «Да на престоле поставят свещу невозженную и бумагу неписану». Если эти условия будут выполнены не за страх, а за совесть, то «свеща возжена будет от огня небесного, и колокола сами воззвонят, а на бумаге будет написано имя, кому владети Российским государством».

В соответствии с содержанием видений, нетрудно заметить, что «видение» – это жанр угнетенных и униженных. Авторская и читательская среда этого жанра – не те, кто рвался к власти, а те, кто страдал от насилий, войны и голода, кто действительно жаждал «тишины и покоя». Характерная черта этого жанра – пессимизм, упование на чудо и сверхъестественное божественное вмешательство. Этот жанр оказал большое влияние на последующее развитие литературы, а мотивы, навеянные жанром «видений», встречались в творчестве многих писателей XIX века (напр., Ф. Достоевский, Н. Лесков).

Наряду со вспышкой национального и православного пессимизма в публицистике Смутного времени звучали и другие мотивы – освободительные. Шла агитация не только за то, «чтоб постилися и молилися со слезами», но и за единение Русской земли. Патриотическую агитацию вели патриарх Гермоген и города, вожди ополчения и Троице-Сергиев монастырь, ставший главным ее очагом. Типичный образец освободительной публицистики – «Новая повесть о преславном Росийском царстве», возникшая на рубеже 1610—1611 гг.» Все произведение построено на контрастах. Персонажи ее – либо патриоты, либо злодеи. Средоточием восторгов автора является патриарх Гермоген. Это неколебимый столп, поддерживающий своды «великой палаты» – Русской земли. Главный враг Руси – король Сигизмунд III, «злой и сильный безбожник», который насилием добивается прекрасной невесты – Москвы. Окаянному жениху помогают изменники, бояре. Им противостоят героические защитники Смоленска и «вящие люди» из посольства к Сигизмунду III – Филарет Романов и князь В. В. Голицын, представляющие всю Россию. Для придания языку дополнительной выразительности автор «повести» использовал такие приемы, как ритмизация прозы, рифмовка отдельных строк. В данном произведении ярко проявилась черта, вообще свойственная средневековому мышлению, а также процесс ломки представлений о человеке, пришедшийся как раз на эту эпоху. Дело в том, что в средневековом историческом повествовании человек «абсолютизируется» – он либо абсолютно добр, либо абсолютно зол. Переходы из одного состояния в другое возможны (в том случае, например, когда язычник становится христианином), но это не постепенный, сопровождаемый колебаниями и рефлексией процесс, а резкая, мгновенная метаморфоза. Авторы XVII в. уже не считают злое или доброе начала в характере человека чем-то изначальным, вечным, раз навсегда данным. Изменчивость характера, как и его сложность, противоречивость теперь не смущают писателя: напротив, он доискивается причин такой изменчивости, указывая на «свободную волю», на человеческое тщеславие, властолюбие, влияние других людей и проч.

Собственно, русское средневековье умело описывать это и до XVII в. Если обратиться к памятникам XI—XVI вв., то ряд поучений и извлеченных из них афоризмов говорят о том, что «по естеству», т. е. от природы, человек не бывает ни только добр, ни только зол: он становится таким «по обычаю», т. е. в результате складывающихся привычек. В каждом человеке есть и доброе, и злое. «Къто же е без греха, разве един бог» – это изречение дожило от времени составления «Изборника» 1076 года до XIX века, когда было записано Далем в виде пословицы: «Един бог без греха». Но этот «психологизм» присущ только учительным памятникам того времени (т. е. назидательным, поучительным) – например, таким сборникам афоризмов, как «Пчела» и «Мудрость Менандра», а также ветхозаветным книгам «Притчи Соломона», «Премудрость Соломона». К тому же источник этих книг – переводная, западная литература (ветхий завет, античная литература). До эпохи Смуты этот «пересаженный» на русскую почву «психологизм» не имел ничего общего с «абсолютным человеком» подавляющего большинства древнерусских литературных жанров. Культурная ситуация того времени не выражала потребности в «психологизме». Однако после Смуты ситуация изменилась.

Когда закончилась Смута, то выяснилось, что традиционный круг древнерусской книжности уже не может удовлетворить русского мыслителя. Привыкший относиться к книге почти как к духовному отцу, он внезапно для себя обнаружил, что «ни едина книга» не дает ответа на главный вопрос эпохи: отчего произошла Смута, отчего государство и нация оказались на краю гибели? А так как книги помочь не могли, приходилось полагаться на собственное разумение и искать новые литературные пути. Это новаторство характерно для всех более или менее заметных памятников, возникших вскоре после воцарения династии Романовых. Примечательно, что даже в Хронографе редакции 1617 г. (который был произведением официальным, своего рода придворной летописью, и если в нем допускались художественные нововведения, то они воспринимались в качестве нормы), говорится: «Не бывает же убо никто от земнородных беспорочен в житии своем»; «Во всех земнородных ум человечь погрешителен есть, и от добраго нрава злыми совратен».

Личное начало, индивидуальная авторская позиция характерны для многих писателей этой эпохи. Писатели эти принадлежали к разным сословиям. Одно из самых популярных в XVII в. и самых обширных сочинений о Смуте, «Сказание» (состоит из 77 глав), вышло из-под пера монаха Авраамия Палицына, келаря Троице-Сергиева монастыря. Дьяк Иван Тимофеев, представитель высшей бюрократии, изобразил историю России от Ивана Грозного до Михаила Федоровича Романова в своем «Временнике», составленном в 1616—1619 гг. О Смуте писали также князья И. А. Хворостинин и С. И. Шаховской. Хворостинин, происходивший из ярославских князей, хотя и второстепенного рода, «поднялся» при Лжедмитрии I, который пожаловал его кравчим и, по свидетельству современника, «держал этого молокососа в большой чести, чем тот весьма величался и все себе дозволял». Свои «Словеса дней и царей и святителей московских» Хворостинин писал, по-видимому, незадолго до смерти (умер в 1625 г.). Шаховской, человек прекрасно образованный, оставил большое литературное наследие. Смуте посвящены две его повести: «Повесть известно сказуема на память великомученика благоверного царевича Димитрия» и «Повесть о некоем мнисе, како послася от бога на царя Бориса во отомщение крове праведнаго царевича Димитрия». Недавно установлено, что одно из самых интересных сочинений о Смуте, так называемая «Повесть книги сея», ранее приписывавшаяся князю И. М. Катыреву-Ростовскому, также принадлежит перу Шаховского.

Во всех этих произведениях писатель уже не довольствуется средневековым этикетом, «не ленится» размышлять о человеке, а старается отобразить сложность человеческой натуры.

Ломка средневекового этикета сопровождалась поисками новых литературных героев. Эти поиски совершались прежде всего в рамках житийного жанра. Иначе и быть не могло: только здесь писатель находил последовательный и полный рассказ о жизни человека – от рождения и до кончины. Под воздействием новых веяний житийная литература (или агиография) стала превращаться в биографию.

Одна из главных функций житий (или агиографии) – указывать образцы для подражания. Однако в этот период назидательность оказывается на заднем плане: святость замещается человеческим горем, рассказ вызывает сочувствие, слезы (напр., жития Варлаама Керетского или Кирилла Вольского). Эти герои не вызывают желания «ревновать» им, т.е. подражать. Эти подвижники, можно сказать, ранняя вариация того литературного типа, который позднее воплотится в «несчастненьких» Достоевского (т. е. «униженных» и «оскорбленных»).

Одновременно с «несчастненькими» в житийной прозе первой половины XVII в. появляется и предтеча толстовского Платона Каратаева, «добрый человек». Такова Ульяния Осоргина, муромская помещица, повесть о которой была написана в 20—30-х гг. «Житие Ульянии Осоргиной» сочинил ее сын, по крестному имени Калистрат, а по мирскому Дружина. О Калистрате Дружине Осоргине известно, что в 1625—1640 гг. он служил муромским избным старостой, т. е. был по самой должности человеком книжным, привыкшим выражать на письме свои и чужие мысли. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он проявил себя на литературном поприще. Удивительно другое: житие матери писал сын. Это само по себе свидетельствует о перестройке литературного сознания, о том, что русский писатель отступает от принципа «соборности» творчества и уже не страшится упреков в личной пристрастности.

Когда Кирилл и Мефодий закладывали основы старославянской литературы, то среди ее жанров были и стихотворные. По-видимому, сам Кирилл Философ писал силлабические стихи (напр., «Проглас» (предисловие) к Евангелию). Болгария Х—XI вв., унаследовавшая кирилло-мефодиевскую традицию, продолжала культивировать силлабическую безрифменную поэзию. Однако на Руси она не привилась. Хотя книжники древнекиевской эпохи легко различали прозу и стихи, они отказались от силлабического принципа. В переводах из византийских поэтов они не сохраняли стихотворный рисунок – не потому, что «не умели» это делать, а потому, что стремились передать прежде всего «смысл речей» оригинала, а не его форму.

Почему все же стих оказался за пределами древнерусской книжной культуры? Дело в том, что церковь рассматривала народное искусство как идеологически чуждое и постоянно старалась отделить себя от него посредством эстетической дистанции. Вот конкретный пример. В скоморошьем обиходе использовались различные музыкальные инструменты. Они служили своеобразной cкoморошьей приметой. Скомороха узнавали по домре или сопели, как европейского шута по колпаку с бубенчиками. Церковь, обличавшая скоморохов (есть пословица «Бог создал попа, а бес скомороха»), не допускала в стены храма инструментальную музыку и пользовалась только пением.

Таким же было «отталкивание» официальной культуры от народного стиха. Так, согласно гипотезе Н. Трубецкого, «прабылины» были силлабическими. Если эта гипотеза верна, тогда понятно, почему книжники времен Ярослава Мудрого и его ближайших потомков не стали следовать «силлабическим заветам» самого Кирилла Философа: это было сделано опять-таки в угоду эстетической дистанции по отношению к народной культуре. Выходит, наши предки вовсе не страдали отсутствием поэтического чувства, но это чувство удовлетворялось в первую очередь за счет фольклора, который обслуживал все общество и создал большую систему стихотворных жанров. Лишь изредка эта устная поэзия прямо отображалась в письменности: в «Слове о полку Игореве» (например, цитаты из Бояна), в «Молении» Даниила Заточника (рифмованные вкрапления). Есть, впрочем, один из ряда вон выходящий случай – «Слово о погибели Русской земли», текст которого целиком соответствует сказовому стиху. Возможно, это произошло потому, что «Слово о погибели» было создано как отклик на батыевщину, в тяжелое для Руси время, когда идеологические и эстетические запреты отошли на второй план.

Средневековая традиция (с ее «эстетической дистанцией» по отношению к народному стиху) оставалась незыблемой вплоть до XVII в. В Смутное время возникло стихотворство в нашем понимании – как осознанный, противопоставленный прозе способ организации письменной речи. Произошла ломка прежних отношений между фольклором и «высокой» словесностью. Устная поэзия нашла путь в рукописную книгу: от этого времени до нас дошел самый ранний сборник заговоров от болезней и порчи, а также старейшие списки «Сказания о киевских богатырях» и песни о Гришке Отрепьеве. Письменность начинает фиксировать народные формы стиха – тонику и раешник.

Если тонический стих – это язык былин и героических сказаний, то раешник – это язык прибауток, поговорок и сказочных присловий. Характерным примером раешника, является, например, «Послание дворянина дворянину», написанное Иванцом Фуниковым, тульским помещиком, который повествует о своих злоключениях в осажденной войсками Василия Шуйского Туле. «Тульские воры», т. е. сподвижники Болотникова (предводителя крестьянского восстания), страдали от нехватки продовольствия. Подозревая, что Фуников припрятал зерно, они посадили незадачливого помещика в тюрьму:

 
Седел 19 недель,
а вон ис тюрмы глядел.
А мужики, что ляхи,
дважды приводили к плахе,
за старые шашни
хотели скинуть з башни.
А на пытках пытают,
а правды не знают,
правду де скажи,
а ничего не солжи.
А яз ин божился
и с ног свалился
и на бок ложился:
не много у меня ржи,
нет во мне лжи…
И они того не знают,
болши того пытают.
И учинили надо мною путем,
мазали кожу двожды кнутом…
 

«Послание» Фуникова – первое письменное произведение, в котором столь широко представлен народный говорной стих. «Послание дворянина дворянину» – книжное начало той традиции, которая так блистательно будет позже воплощена Пушкиным в «Сказке о попе и его работнике Балде».

Проникновение в литературу устной поэзии и ее приемов характерно для всего XVII в., а не только для эпохи Смуты. Большую роль в этом сыграла репрессивная политика церкви и государства против носителей фольклора – скоморохов.

Как известно, в царствование Михаила Федоровича и особенно Алексея Михайловича начались (впервые за всю русскую историю) прямые гонения на скоморохов. Голштинский дипломат и ученый Адам Олеарий в 30-х гг. наблюдал запретительные указы в действии: у московских скоморохов отбирали музыкальные инструменты, складывали на телеги, везли за Москву-реку и там жгли. В государевой грамоте 1648 г. одному из воевод предписывалось: «А где объявятся домры, и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гуденные бесовские сосуды, и ты б… велел вынимать и, изломав те бесовские игры, велел жечь». Упорствующих «игрецов» было приказано бить батогами и в крайних случаях «ссылать… за опалу». В результате во второй половине XVII в. известия о городских скоморохах «почти совершенно исчезают со страниц писцовых и переписных книг». Скоморошество было вытеснено на окраины – на европейский Север, на Урал, в Сибирь и т. д., где постепенно исчезло.

Итак, фольклор стал уходить из города. Если прежде любитель народной поэзии мог позвать и послушать скомороха, когда заблагорассудится (в придворном штате царей и в боярских палатах служили даже наемные «бахари», сказители), то теперь эта живая и привычная связь была прервана. Чтобы «иметь под рукой» некий устно-поэтический текст, его надлежало записать на бумаге. Так поступил англичанин Ричард Джемс, по заказу которого был изготовлен первый из дошедших до нас русский песенник. Так поступали и русские люди. Именно в XVII в. появился песенник как жанр.