Текст книги "Сюжетологические исследования"

4. Жанровый статус сюжетного произведения

В отечественном литературоведении сложились два различных подхода к изучению жанра – типологический и историко-генетический. Первый наиболее последовательно представлен в теоретических работах Г. Н. Поспелова. Историко-генетический подход сформировался в трудах ученых, работавших в русле исторической поэтики, – О. М. Фрейденберг, В. Я. Проппа, М. М. Бахтина, Д. С. Лихачева, С. С. Аверинцева.

Сама категория жанра осмысляется исследователями в духе названных подходов. Приведем характерное суждение Г. Н. Поспелова: «Жанры представляют собой явление исторически повторяющееся в разные эпохи, в развитии различных национальных литератур, в разных направлениях одной эпохи национально-литературного развития. Иначе говоря, жанры – явление не исторически конкретное, а типологическое».[416]416
  Г. Н. Поспелов. Проблемы исторического развития литературы. М., 1972. С. 155.


[Закрыть] Принципиально иное понимание категории жанра находим у Д. С. Лихачева: «Категория жанра – категория историческая. Литературные жанры появляются только на определенной стадии развития искусства слова и затем постоянно меняются и сменяются. Дело не только в том, что одни жанры приходят на смену другим и ни один жанр не является для литературы “вечным”, – дело еще и в том, что меняются самые принципы выделения жанров, меняются типы и характер жанров, их функции в ту или иную эпоху».[417]417
  Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. С. 55.


[Закрыть] Глубоко проработанная концепция историчности категории жанра представлена и в работах С. С. Аверинцева.[418]418
  С. С. Аверинцев. 1) Историческая подвижность категории жанра: опыт периодизации // Историческая поэтика. Итоги и перспективы изучения. М., 1986. С. 104–116; 2) Жанры как абстракция и жанры как реальность: диалектика замкнутости и разомкнутости // Взаимосвязь и взаимовлияние жанров в развитии античной литературы. М., 1989. С. 3—25.


[Закрыть]

Попробуем показать некоторую ограниченность типологического подхода – в том случае, если он применяется изолированно, в отрыве от историко-генетического изучения жанров. Предположим, нам дано некоторое множество литературных произведений, объединенных по каким-то общим признакам, – признакам, обобщающим те или иные аспекты художественной структуры этих произведений. Условимся называть такие признаки обобщающими. В то же время это дифференциальные признаки, потому что они отделяют данное множество произведений от всех других. Примером обобщающего признака может служить, в частности, выделяемая Г. Н. Поспеловым категория «жанрового содержания» и ее конкретные значения – характерные особенности проблематики литературных произведений.[419]419
  Г. Н. Поспелов. Проблемы исторического развития литературы. М., 1972. С. 152–156.


[Закрыть]

Типологический подход как таковой, примененный изолированно, сводит изучение литературных жанров к раскрытию тех или иных рядов обобщающих признаков. Однако в жанровых исследованиях этот подход должен необходимым образом сочетаться с подходом историко-генетическим. Дело в том, что далеко не всякое сочетание обобщающих признаков является собственно жанром, дает «результирующую» в виде реального жанра. Жанр – это не механически составленный на основе сравнения произведений набор признаков, а исторически и конкретно складывающаяся целостная форма бытия литературных произведений, лишь осмысляемая литературоведческим сознанием на уровне обобщающих и дифференциальных признаков. Типологическое изучение жанров, проводимое в отрыве от историко-генетического, может в итоге привести к построению достаточно произвольных классификаций.[420]420
  В контекст поднимаемой проблемы укладываются соображения, высказанные Л. В. Чернец: «Следует разграничивать задачи жанровых типологий, с их рабочими терминами (Г. Н. Поспелов, П. Хернади и др.), и конкретно-исторических исследований, выявляющих жанровые нормы как живые реальности сознания непосредственных участников литературного процесса (писателей, критиков, читателей)» (Л. В. Чернец. Функционирование литературных произведений как теоретическая проблема: Автореф. дис… докт. филол. наук. М., 1992. С. 10).


[Закрыть]

Теория «перекрестной классификации» жанров Г. Н. Поспелова – не единственная дань изолированному типологическому подходу. В неявном виде типологическая трактовка жанра выражена и в известной работе Ю. В. Стенника «Системы жанров в историко-литературном процессе».[421]421
  Ю. В. Стенник. Системы жанров в историко-литературном процессе // Историко-литературный процесс. Проблемы и методы изучения. Л., 1974. С. 168–202.


[Закрыть] «Одним из аспектов функционирования литературного произведения, – пишет исследователь, – является его принадлежность к какому-либо определенному жанру».[422]422
  Там же. С. 186.


[Закрыть] И далее: «Вне жанров произведения литературы не существует».[423]423
  Там же. С. 202.


[Закрыть]

Процитированные утверждения вызывают следующий вопрос: каким образом исследователь в реальности литературоведческого анализа может определить обязательную жанровую принадлежность того или иного литературного произведения? Установка на обязательную принадлежность произведения к «какому-либо определенному жанру» обязывает литературоведа подвергнуть исследуемые им произведения процедуре последовательного сравнения с выявлением тех или иных обобщающих дифференциальных признаков (что в известной мере аналогично процедуре компонентного анализа в лексической семантике). В результате такого анализа все произведения окажутся маркированными тем или иным сочетанием выявленных признаков. Иначе говоря, каждое произведение с неизбежностью попадет в ту или иную клеточку построенной исследователем классификации – но будет ли эта классификация действительно жанровой?

Наш тезис, опирающийся на историко-генетическую концепцию жанра, состоит в том, что возможно (и исторически вполне закономерно) до-жанровое состояние отдельных ареалов, ветвей литературы, и вне-жанровое состояние отдельных литературных произведений. В особенности такое состояние характерно для повествовательной литературы средневековья, в первую очередь для средневековой беллетристики.

Неотъемлемым началом беллетристической литературы выступает начало сюжетное. В этом положении мы разделяем точку зрения авторов монографии «Истоки русской беллетристики»,[424]424
  Я. С. Лурье: «Важнейшей особенностью памятников беллетристики <…> является их сюжетность» (Истоки русской беллетристики: возникновение жанров сюжетного повествования. Л., 1970. С. 12). Д. С. Лихачев: «Развитие “беллетристичности” есть прежде всего развитие повествовательного искусства, причем повествования сюжетного» (Там же. С. 7).


[Закрыть] но учитываем существенные поправки, сделанные Е. К. Ромодановской.[425]425
  Е. К. Ромодановская. Русская литература на пороге Нового времени: пути формирования русской беллетристики переходного периода. Новосибирск, 1994. С. 7.


[Закрыть] В отличие от Я. С. Лурье и вслед за Е. К. Ромодановской мы не сводим сущность беллетристики к одной и отдельно взятой «сюжетности», но говорим, что сюжет в беллетристической литературе выступает в качестве основного фактора формообразования. Собственно жанр беллетристического произведения формируется именно в точках перехода от фабулы к сюжету, в процессе сюжетного преобразования фабулы.

Но в рамках этой общей закономерности формирования жанров в беллетристике конкретное произведение может не достигать жанровой оформленности – в случае сюжетной неоформленности своей фабулы.

В связи с последним утверждением рассмотрим два памятника переводной литературы Древней Руси, традиционно называемые романами, – Повесть о создании и попленении Трои и Троянскую историю (перевод книги Гвидо де Колумна).

В основе первого произведения, как показал А. Н. Веселовский, лежит «Притча о кралех» – южнославянский перевод латинской повести о Троянской войне.[426]426
  А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести. Вып. 2 // Сб. ОРЯС. Т. 44. № 3. СПб., 1888. С. 101 и сл.


[Закрыть] Эта «притча» через посредство некоторых списков славянского перевода Хроники Манассии попала в Русский хронограф, где была дополнена извлечениями из текста собственных статей Хроники о троянских событиях. Таким образом сложилась древнерусская Повесть.[427]427
  См. о этом: Л. А. Дмитриев, Я. С. Лурье, О. В. Творогов. Беллетристические элементы в историческом повествовании XIV–XV в. // Истоки русской беллетристики: возникновение жанров сюжетного повествования. Л., 1970. С. 277–278.


[Закрыть] Второй памятник, как писали В. Н. Щепкин и позднее Н. В. Геппенер, представляет собой древнерусский перевод латинского сочинения Гвидо де Колумна «История разрушения Трои», сделанный в конце XV – начале XVI в.[428]428
  В. Н. Щепкин. Лицевой сборник имп. Российского исторического музея // Известия ОРЯС. 1899. Т. 4. Кн. 4. С. 1367–1374; Н. В. Геппенер. К истории перевода повести о Трое Гвидо де Колумна // Сб. статей к 40-летию деятельности А. С. Орлова. Л., 1934. С. 354–359.


[Закрыть] Оба произведения в конечном счете восходят к позднеэллинистическим трактовкам гомеровского эпоса, приписываемым участникам Троянской войны Диктису и Дарету. Памятники текстологически изучены и изданы О. В. Твороговым.[429]429
  Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы о троянской войне по русским рукописям XVI–XVII вв… / Подг… текста и статьи О… В… Творогова; Коммент. М. Н. Ботвинника и О. В. Творогова. Л., 1972. См. также: В. Ф. Хрипков. Русские списки и редакции перевода «Троянской истории» Гвидо де Колумна // ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. 46. С. 88–97.


[Закрыть]

Повесть о создании и попленении Тройском, как пишет О. В. Творогов, «вошла в состав Русского хронографа редакции 1512 г. и в восходящие к нему редакции 1599 г., 1601 г. и Западнорусскую».[430]430
  О. В. Творогов. Повести о троянской войне в русской рукописной традиции // Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы о троянской войне по русским рукописям XVI–XVII вв. Л., 1972. С. 166.


[Закрыть] Исследователь также указывает, что Повесть «читается в отдельных списках или входит в состав рукописных сборников XVII–XVIII вв.».[431]431
  Там же. О. В. Творогов называет 9 рукописей XVII–XVIII вв.


[Закрыть] Все отдельные списки Повести, по мнению этого автора, – «извлечения из хронографа и не представляют существенных отличий от его текста».[432]432
  Там же.


[Закрыть]

Рассмотрим Повесть по опубликованным О. В. Твороговым текстам Краткой редакции.[433]433
  Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы о троянской войне по русским рукописям XVI–XVII вв. Л., 1972. С. 7—13.


[Закрыть] В Повести в основном сохраняется фабула прежнего эпико-мифологического сюжета. В рамках этой фабулы можно наблюдать два встречных процесса сюжетообразования:

а) процесс окончательной демифологизации фабулы (богини превращены в «пророчиц», боги – в земных «диаволов»);

б) процесс начальной романизации фабулы.

Романизация эта носит предельно поверхностный и незавершенный характер. Она сводится к приданию истории Александра (Париса) некоторых внешних, тематических черт рыцарской романтики: герой в юности «хожаше с добърыми витези, сиречь детми боярскими, и преодолеваше их во всякой игре».[434]434
  Там же. С. 7.


[Закрыть] Чертой рыцарской тематики является и своеобразное объяснения Александра в любви Елене: «Александр писаше на убрусе (полотенце. – И. С.) черьвленым вином к Елене сице: “Царица Елени, люби мя, якоже и аз тебе”».[435]435
  Там же. С. 8.


[Закрыть]

Однако с развитием событий противоборства греков и троянцев Александр как герой завязывающегося романного сюжета уходит из фокуса повествования. Предметом изображения становятся собственно события Троянской войны, и Александр в среде этих событий выступает уже не как романный герой, значимый сам по себе и интересный своей личной судьбой, а как воин – вместе с Гектором, «Ахиллеем» и др.

Повесть слишком скована своей древней фабулой, чтобы выработать в своей повествовательной среде сюжет нового – не эпопейного, а романного смысла. В фокусе повествования в конечном итоге оказывается не Александр как частный человек с примечательной личной судьбой, а поток событий как таковой, война греков и троянцев. И хотя в финале Повесть возвращается к Парису, чтобы рассказать о его казни, целостного романного сюжета в произведении не складывается. Пространство новых художественных смыслов еще слишком разрежено, чтобы кристаллизоваться в сюжет романного типа.

Троянская история, как пишет О. В. Творогов, «в первоначальном своем виде являлась буквальным переводом с латинского оригинала».[436]436
  О. В. Творогов. Повести о троянской войне в русской рукописной традиции // Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы о троянской войне по русским рукописям XVI–XVII вв. Л., 1972. С. 168.


[Закрыть] Этот перевод исследователь называет Древнейшей редакцией. Кроме нее, ученый устанавливает существование пяти последующих редакций памятника. Эти редакции представляют собой, по словам исследователя, «сокращенные пересказы» памятника. Сокращению подверглись, как указывает О. В. Творогов в другой работе, «философские, риторические и моралистические рассуждения Гвидо», а также «речи персонажей». Сюжет произведения «сохраняется почти без изменений».[437]437
  См.: Л. А. Дмитриев, Я. С. Лурье, О. В. Творогов. Беллетристические элементы в историческом повествовании XIV–XV вв. // Истоки русской беллетристики: возникновение жанров сюжетного повествования. Л., 1970. С. 282–283.


[Закрыть]

Примерно в десять раз большая по объему, чем предыдущее произведение, Троянская история в структуре повествования принципиально ничем от него не отличается. Мы видим здесь то же преобладание древнего фабульного начала над сюжетным. Исчерпывающую характеристику памятника дает О. В. Творогов: «Троянская история – типичный эпос, здесь нет единого героя, события нанизываются одно на другое и часто скорее сосуществуют, чем вытекают друг из друга».[438]438
  Там же. С. 281.


[Закрыть] Древнерусские книжники сами весьма точно охарактеризовали конструкцию памятника, назвав его «Книга глаголемая Троя». Это действительно не роман, не повесть, а именно книга, вбирающая в себя все, что касается событий Троянской войны.

Сделанные наблюдения выводят на общую для средневековой и новой литературы проблему отношения произведения и жанра как двух разноуровневых форм литературной целостности. Эти отношения имеют двойственный характер.

1. Жанр в системе произведения. Произведение не только может воплощать тот или иной сложившийся в литературе жанр как целостную структуру, – так, что об этом произведении можно сказать: «Это новелла» или «Это житие» и т. п. Произведение (и литература в целом) может порождать определенные структурообразующие начала, которые только в перспективе последующего литературного развития сойдутся в целостности нового жанра.

2. Произведение в системе жанра. Произведение не только может частично выходить из сферы того или иного жанра, не только может формировать отдельные, еще разрозненные, начала новой жанровой целостности. Произведение может вообще находиться вне статуса определенного жанра.

Данные положения приводят к трем существенным следствиям.

1. Жанровая система никогда не покрывает всего реального пространства литературы. Литературное пространство принципиально шире пространства жанрового.

2. Жанрообразование – это один из вершинных, завершающих способов организации литературы как системы целостностей. Но литература (в том числе и отдельное произведение) может организовываться и на низших по отношению к жанру уровнях – элементарных уровнях темы, мотива, повествования, фабулы, предмета изображения и др. Другими словами, литературное произведение далеко не всегда развивается в своем окончательном статусе до уровня собственно жанрового состояния, и такое положение, на наш взгляд, характерно не только для древних и средневековых литератур, но и для литературы нового времени.

3. Жанрообразование не есть автоматический и равномерно проходящий во времени процесс. Образование новых жанров и существенная модификация прежних жанров всегда сопряжены с моментами интенсивного поиска и выражения в литературе новых художественных смыслов. Жанр образуется в восходящем потоке – потоке порождения и выражения новых художественных смыслов. В беллетристике этот восходящий смысловой поток реализуется именно в процессе трансформации фабулы в сюжет.

5. Фабула как конструктивное начало жанра в «Поэтике» Аристотеля

Трактат Аристотеля «Об искусстве поэзии», или «Поэтика», постоянно привлекает внимание историков эстетики и литературоведов, работающих в области теоретической поэтики. Трактату посвящены полностью или частично многие зарубежные исследования,[439]439
  S. H. Butcher. Aristotle’s theory of Poetry and fine art with a critical text and translation of the Poetics. 2 ed. London, 1898; L. Cooper. The Poetics of Aristotle, its meaning and influence. New York, 1956; J. Atkins. Literary Criticism in Antiquity. V. 1–2. London, 1952; G. M. A. Gribe. The Greek and Roman Critics. Toronto, 1965; E. Sikes. The greek View of Poetry. London, 1969.


[Закрыть] различные аспекты литературной теории Аристотеля рассматриваются и в отечественной науке.[440]440
  Обзор отечественной литературы по данной теме содержится, в частности, в статье: Ф. А. Петровский. Сочинение Аристотеля о поэтическом искусстве // Аристотель. Об искусстве поэзии (Поэтика) / Пер. В. Г. Аппельрота; под ред. Ф. А. Петровского. М., 1957. С. 29–35. Далее текст трактата цитируется в данном переводе с указанием в скобках страниц по данному изданию.


[Закрыть]

В труде А. Ф. Лосева «История античной эстетики» «Поэтика» Аристотеля подвергнута тщательному исследованию как трактат не только эстетический, но и литературоведческий, что делает исследование русского философа чрезвычайно интересным именно филологам.[441]441
  А. Ф. Лосев. История античной эстетики: Аристотель и поздняя классика. М., 1975. С. 424–521.


[Закрыть]

В ряду недавних интерпретаций трактата Аристотеля находятся работа Н. Л. Лейдермана, проецирующая систему «Поэтики» на проблематику жанровой теории,[442]442
  Н. Л. Лейдерман. «Поэтика» Аристотеля и некоторые вопросы теории жанра // Проблемы жанра в зарубежной литературе. Свердловск, 1976. Вып. 1. С. 5—32.


[Закрыть] и исследование Т. А. Миллер, в котором система «Поэтики» рассматривается в контексте полного свода античных представлений о литературе.[443]443
  Т. А. Миллер. Аристотель и античная литературная теория // Аристотель и античная литература. М., 1978. С. 5—106.


[Закрыть]

Исследователи отмечают, что категории «фабулы» (или «мифа», «сказания», как варьируют этот термин разные переводы трактата) принадлежит одно из ключевых мест в системе «Поэтики».[444]444
  Н. Л. Лейдерман. «Поэтика» Аристотеля и некоторые вопросы теории жанра // Проблемы жанра в зарубежной литературе. Свердловск, 1976. Вып. 1. С. 21; Т. А. Миллер. Аристотель и античная литературная теория // Аристотель и античная литература. М., 1978. С. 75.


[Закрыть]

В изучении фабулы как изображения действия в произведении, или «подражания действию» (57), «Поэтика» Аристотеля ориентирована иначе, чем многие современные сюжетологические исследования. Аристотель определяет существо и устройство фабулы не через поиск и анализ ее элементарных составляющих и структуры, а через раскрытие ее положения и роли в системе произведения.

Такой подход обусловлен общей методологической позицией Аристотеля, рассматривающего эстетические явления в их целостности и смысловой полноте. В «Поэтике», как писал А. Ф. Лосев, «Аристотеля нигде не покидает его общеэстетический принцип целостности».[445]445
  А. Ф. Лосев. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М., 1975. С. 456. См. также: Т. А. Миллер. Аристотель и античная литературная теория // Аристотель и античная литература. М., 1978. С. 80. О понимании целостности в античной теории искусства и собственно у Аристотеля см.: И. А. Есаулов. Литературный текст как конструктивное целое // Историческое развитие форм художественного целого в классической русской и зарубежной литературе. Кемерово, 1991. С. 4—19.


[Закрыть]

Поэтому вопрос об элементарном составе фабулы Аристотеля практически не занимает. Только однажды он говорит о эпизодах, или «эписодиях», под которыми можно понимать простейшие единицы фабулы.[446]446
  Как замечал М. Л. Гаспаров по поводу этого места «Поэтики», «термин “эписодий” <…> здесь приближается к нашему “эпизод”» (Аристотель и античная литература. М., 1978. С. 127).


[Закрыть] Элементарность и исключенность эпизода из системы фабульного целого оборачивается его содержательной недостаточностью: фабулы, в которых «эписодии следуют друг за другом без всякого вероятия и необходимости», квалифицируются в трактате как «худшие» (69). Таким образом, эпизоды – это только первичный «строительный материал» для фабулы, который нуждается в дальнейшей содержательной организации – «по законам вероятности или необходимости» (73).

Гораздо более Аристотеля интересуют свойства фабулы, взятой как целое, в системе произведения. Таких свойств по крайней мере три – указания на них содержит следующая формула «Поэтики»: «трагедия есть подражание действию законченному и целому, имеющему известный объем» (62).

Данные свойства фабулы – ее целостность, законченность и характерный, непроизвольный объем – тесно взаимосвязаны, образуют определенную систему.

Целостность фабула обретает тогда, когда она раскрывает единое действие: «фабула <…> должна быть изображением одного и притом целого действия, и части событий должны быть так составлены, чтобы при перемене или отнятии какой-либо части изменялось и приходило в движение целое (т. е. сама фабула. – И. С), ибо то, присутствие или отсутствие чего незаметно, не есть органическая часть целого» (66).[447]447
  О «внутреннем единстве» фабулы у Аристотеля пишет Ф. А. Петровский (Сочинение Аристотеля о поэтическом искусстве // Аристотель. Об искусстве поэзии (Поэтика). М., 1957. С. 21).


[Закрыть]

Единство и целостность фабульного действия – необходимое условие его завершенности, законченности.[448]448
  Ср.: Т. А. Миллер. Аристотель и античная литературная теория // Аристотель и античная литература. М., 1978. С. 77–78.


[Закрыть] Итоговое событие фабулы, ее завершение – «перемена судьбы» – «должно вытекать из самого состава фабулы так, чтобы оно возникало из ранее случившегося по необходимости или вероятности: ведь большая разница, случится ли это вследствие чего-либо или после чего-либо» (72).[449]449
  О том же Аристотель пишет в другом месте: «развязка фабулы должна вытекать из самой фабулы, а не так, как в “Медее”, – посредством машины» (89).


[Закрыть]

Законченность фабульного действия и «известный», т. е. характерный, непроизвольный объем фабулы, в свою очередь, связаны друг с другом. Законченность, завершенность фабульного действия как раз и выступает мерой объема, или «размера», фабулы. «Размер (фабулы. – И. С.) определяется самой сущностью дела, и всегда по величине лучше та (трагедия, которая расширена до полного выяснения (фабулы), так что, дав простое определение, мы можем сказать: тот объем достаточен, внутри которого, при непрерывном следовании событий по вероятности или необходимости, может произойти перемена от несчастья к счастью или от счастья к несчастью» (64).[450]450
  Следует отметить, что объем фабулы определяет не только его собственная, внутренняя мера как завершенность действия, но и внешние, общие условия эстетического восприятия: «как неодушевленные и одушевленные предметы (удовлетворяющие критерию прекрасного. – И. С.) должны иметь величину, легко обозреваемую, так и фабулы должны иметь длину, легко запоминаемую» (63). О понятии внутренней меры см.: Н. Д. Тамарченко. Реалистический тип романа. Кемерово, 1985.


[Закрыть]

Особый интерес вызывает другая группа фабульных категорий «Поэтики» – «перипетия», «узнавание» и «страдание».

Обратимся к их определениям. Перипетия – это «перемена событий к противоположному» (73); узнавание «обозначает переход от незнания к знанию» (74); страдание «есть действие, причиняющее гибель или боль» (75).

Данные категории описывают не фабульное целое в системе произведения, а самую фабулу как систему, как сложное и динамическое целое. Это – закономерные ходы, или характерные повороты в движении фабулы, иначе – некие общие принципы развития фабулы. И при этом – не фабулы вообще, а фабулы трагедийной. «Перипетия», «узнавание» и «страдание» не просто организуют фабулу как сложное целое, как структуру, но и придают ей определенное жанровое значение. Таким образом, фабула у Аристотеля начинает выступать как конструктивное начало жанра.

«Узнавание», по Аристотелю, ведет «или к дружбе, или ко вражде лиц, назначенных к счастью или несчастью» (74). По своей функции в развитии фабулы «узнавание» аналогично «перипетии», только оно дано в аспекте субъективного. Если «перипетия» – это объективное поворотное изменение фабулы, отражаемое всеобъемлющим сознанием автора и следующего за ним читателя (слушателя, зрителя), то «узнавание» – это субъективное поворотное изменение фабулы, берущее начало в локальном сознании героя.

Аристотель сам подчеркивает функциональный параллелизм этих двух принципов фабульного развития: «Лучше узнавание, когда его сопровождают перипетии, как это происходит в “Эдипе”» (74).[451]451
  Ср. в переводе М. Л. Гаспарова: «Самое лучшее узнавание – такое, когда с ним вместе происходит и перелом (т. е. перипетия. – И. С.), как в “Эдипе”» (Поэтика // Аристотель и античная литература. М., 1978. С. 129).


[Закрыть]

«Перипетия» и «узнавание», развертывая фабулу, непосредственно включаются в формирование самого предмета изображения трагедии как содержательной доминанты этого жанра. А в центре предмета трагедии – герой, который «не отличается (особенной) добродетелью и справедливостью и впадает в несчастье не по своей негодности и порочности, но по какой-нибудь ошибке, тогда как прежде был в большой чести» (79).

Уже в этом определении конструктивными моментами предмета трагедии выступают «узнавание» («по какой-нибудь ошибке») и «перипетия» («тогда как прежде был в большой чести»).

В следующем фрагменте конструкционная зависимость трагедийного предмета от фабульных механизмов «перипетии» и «узнавания» прослеживается еще определеннее: «Необходимо <…> чтобы судьба (героя. – И. С.) изменялась <…> не из несчастья в счастье, а наоборот – из счастья в несчастье («перипетия». – И. С), не вследствие порочности, но вследствие большой ошибки лица («узнавание». – И. С.)» (80).

Подытожить можно словами самого Аристотеля: «Самое важное, чем трагедия увлекает душу, суть части фабулы – перипетии и узнавания» (59).[452]452
  Ср. в переводе М. Л. Гаспарова: «главное, чем трагедия увлекает душу, – переломы и узнавания – <входят как> части именно в сказания (т. е. фабулу. – И. С.)» (Там же. С. 122).


[Закрыть]

Третья «часть» фабулы – «страдание» – также включена в конструкцию предмета трагедии (в аспекте его тематики). Повторим определение «страдания» в его расширенном виде: «Страдание есть действие, причиняющее гибель или боль, как, например, всякого рода смерть на сцене, сильная боль, нанесение ран и все тому подобное» (75).

Место «страдания» в конструкции трагедийного предмета иное, чем у «перипетии» и «узнавания». Это не характерные для трагедии связи и отношения между фабульными событиями, а самое характерное трагедийное событие, точнее, один из тематических типов трагедийных событий.

Завершающие главы «Поэтики» посвящены другому ведущему жанру античной литературы – эпопее.

Примечательно, что Аристотель различает трагедию и эпопею не только по характеру подражания (главы 1–5), но и по принципам организации фабулы. Коренные различия эпической и трагедийной фабул имеют место в отношении единства и объема изображаемого действия (объема, «размера» фабулы). Не следует «сочинять трагедии с эпическим составом. А под эпическим, – разъясняет Аристотель, – я разумею содержащий в себе много фабул, например, если бы кто сделал одну трагедию из целой “Илиады”» (99). Ниже Аристотель уточняет, в чем собственно состоит различие фабул в эпопее и трагедии: «…единства изображения в эпопее меньше; доказательством тому служит то, что из любой поэмы образуется несколько трагедий» (137).[453]453
  Ср. в переводе М. Л. Гаспарова: «в эпическом подражании меньше единства (доказательство тому – что из всякого эпического подражания получается несколько трагедий)» (Там же. С. 163).


[Закрыть]