Текст книги "Повелитель монгольского ветра (сборник)"

Бек-хан, взяв пригоршню старинных испанских дублонов, пошел ему вслед.

Рита, поотстав, украдкой схватила перстень Чингисхана, лежавший сверху, и спрятала его на груди.

Лишь мелькнул в полумраке тигриный оскал на золоте и алмазе, и факел, чуть дрожавший в женской руке, зачадил, заморгал и потух.

1 августа 1227 года, Великий шелковый путь, крепость Хара-Хото, Китай

– Есть ли вести от Сугедея и Джебе? – Грозный повелитель Вселенной, император Чингисхан покосился на своего юртджи, «начальника генерального штаба».

Найман, боевой конь императора, косил бешеным глазом на нойона, князя, почтительно склонившегося перед всадником. Оброть, уздечка без удил, не оскорбляла коня, баурши, дворецкий, придерживал Наймана за чембур – длинный ремень, идущий от уздечки.

Тысяча тургаудов-телохранителей на белых конях молча стояли позади.

– Менду[33]33
  Здравствуй (монг.).


[Закрыть], Ослепительный! – тихо произнес князь. – Есть, есть хорошие новости, Джихангир. Два тумена твоих всадников с серым кречетом на знаменах дошли до Итиля, великой реки, лежащей там, где Солнце скрывается в море, и скоро вернутся назад…

Чингисхан улыбнулся.

– Ну что же… Готовьте надам[34]34
  Праздник (монг.).


[Закрыть]. – Он повернулся к собеседнику, даосскому монаху Чан Чуню, мановением руки отпустив докладчика: – Так ты, просвещенный человек, полагаешь, что если мои воины будут мыться, то они станут сильнее? Вот они и помоются в этом Итиле…

Владыка мира захохотал. Но не засмеялись воины, они сидели недвижимо в своих седлах, их лица не выражали ничего.

– Физическая чистота так же необходима, Повелитель, как и духовная, – ответил монах, неумело сидящий на лошади. – Что хорошего, что на коже твоих воинов бегают вши размером с кунжутное зерно?

– Ты долго учился, монах, но немногое понял, – посуровел Чингисхан. – Вши безобидны, а твоя вера учит, что все живое нужно любить и нельзя убивать. Пойми, монах, монголы не моются потому, что в степи нет воды. Так было тысячу лет. Что будет с их духом, если я враз поменяю обычаи их тел?

Монах склонил голову в знак согласия.

– Небо примет и чистого, и грязного, – добавил хан. – Иди отдыхай, а я хочу поохотиться…

Чингисхан тронул коня. В его колчане торчали три стрелы – много стрел бывает у простых воинов, но не у правителей.

С гиканьем и свистом рассыпалась по степи конница, и впереди летел Священный Потрясатель Вселенной, и вилась по ветру за его плечами толстая, как сытая змея, черная коса.

Внезапно конь угодил копытом в нору суслика и рухнул.

– Учча! Учча![35]35
  Нет! Нет! (монг.)


[Закрыть] – закричали нукеры из его личной охраны. – О небо! Нет!

Великий хан перелетел через голову коня и распластался на земле. От удара он перестал дышать и только смотрел в небо и силился понять, почему эти люди, столпившиеся кругом и что-то кричащие, застят ему синеву?!

– Скрыть… Скрыть от армии мою смерть, – прошептал он, когда воздух снова наполнил его легкие.

– А могилу… – добавил он уже в юрте, поманив писца, и прошептал ему на ухо: – Могилу – ото всех…

13 августа 2005 года, дельта Волги, территория современного Казахстана

…Тринадцать белых верблюдов шли, едва касаясь земли. Морда переднего смотрела чуть правее красного диска солнца, и погонщик с сожженным зноем лицом был недвижим и безучастен. Верблюды шли ровно, плавно, не оступаясь, лишь иногда, когда из-под самых копыт их выскальзывала птаха, погонщик размыкал полусомкнутые веки, и тогда на широкоскулом лице неожиданно вспыхивали синие глаза.

Он подносил к пересохшим потрескавшимся губам аяк, чашку с кумысом, наливая его из кожаного мешка. Перышки зеленого лука плавали в питье, и белые капли оставались на бороде.

Погонщик поднес руку, чтобы вытереть подбородок, и внезапно замер. Верблюд, почувствовав, как напрягся всадник, остановился, так и не опустив левую переднюю ногу.

Замерли и остальные.

Так и не поднеся руку к лицу, погонщик медленно повернул голову налево.

Большая черная змея, вставая на хвосте в метре от копыт животного, посмотрела ему прямо в глаза.

С минуту человек и змея, не мигая, смотрели друг на друга.

Потом гад опустился, словно сдулся, и скользнул прочь по песку.

На бархане извился след, и песчинки, осыпаясь, струились вниз во вмятины, оставленные гюрзой.

Человек утер бороду.

– Хойшдоо долгоомжтой бай[36]36
  Вперед будет осторожней (монг.).


[Закрыть], – спокойно произнес он, и верблюд послушно тронулся вперед.

Ветерок, тихий предвечерний ветерок заметал следы каравана.

Странно, но он не тронул серпантин, оставленный змеей…

Ит – большой лохматый степной пес, крутясь у ног переднего верблюда, заскулил – мол, виноват, просмотрел врага…

Погонщик молча показал ему ташур, и тот, обрадованный, что наказание тем и исчерпалось, ринулся вперед.

Солнце все клонилось и клонилось и никак не могло коснуться равнины. Караван забирал вправо, море оставалось позади.

В такт шагам качались головы всадников, и животные ступали размеренно и ровно.

А караван все забирал и забирал правее, и постепенно степь стала скрывать его: сначала до колена верблюдов, потом по пояс всадников, и вот наконец в сиреневом мареве вечера развеялись, растаяли, растворились их белые тюрбаны…

– Ты видел? Ты понял? – спросил Энгр Бек-хана, что жарил куски сочной молодой баранины над истомленными углями.

Огоньки в подслеповатых оконцах поселка дрожали, отражаясь в воде, и брехали поселковые псы – то отчаянно, злясь на свое бессилие, то трусливо, с подвывом, чувствуя безысходность.

– Что видел? Ты о чем? – недоуменно спросил Бек-хан, переворачивая шампуры. – Что понял?

– Караван, – тихо ответила Рита.

– Какой караван? – удивился Бек-хан.

– Значит, не видел, – обреченно произнесла женщина. – Это наша судьба, она прошла мимо…

– Слушайте, вы что, по очереди спятили? – рассердился Бек-хан. – Ты его сумасшедшим считала, а теперь и сама крышей поехала?!

– Это Черный барон, – спокойно и глядя мимо Бекхана произнес Энгр. – Монголы верят, что он тысячи лет блуждает по степи и что души тех, кто увидит его перед закатом, он может забрать с собой в ту, еще первую степь, где все равны и счастливы, где нет убийства ради пропитания, нет измены и где верблюд никогда не наступит на муравья.

Бек-хан растерянно переводил взгляд с Риты на Энгра и обратно. Забытый шашлык начал пригорать.

– Почему же я не видел? – спросил он.

– Значит, рано, – устало ответила Рита. – Займись-ка мясом…

14 августа 2005 года, Казахстан

В просторном бассейне бани в прохладной воде плескались и визжали девки. Они резвились беззаботно, окуная друг друга, но нет-нет да и поглядывали искоса туда, где в отдалении сидели мужчины и тихо беседовали.

– А, не хочу. – Мясник отмахнулся от стопки, налитой Фертом, и обратился к молча закусывавшему человеку с бритым черепом.

– Слушай, ботва какая… Ну хата у меня, сам знаешь, птичьего молока только нет, тачка – круче никто не видал, икру, братан, кажный день хаваю – обрыдло… А… Ну, короче, все, блин, имею, а чего-то вот нет… Во… Че за шняга такая, а, братан?

Граф, откинув баранью кость и утирая масленую рожу, спросил его, видя, что бритый не ответил:

– А телку свою скока чпокаешь?

– Ну, год, а че?

– Через плечо. Люди максимум раз в две недели меняют…

– Дурак ты, ваще… При чем тут баба-то? Я те говорю – икра, блин, надоела, как картошку, в натуре, хаваю… Ну че мне еще, а, братва? Все есть, а счастья в глаза не видал.

Бритый, аккуратно вытерев пальцы и подбородок салфеткой, внимательно глянул на Мясника. Взгляд его лишенных ресниц белесых глаз был пугающ и исполнен затаенного презрения.

– А может, Мясо, в тебе душа есть, а? Не думал?

– Какая, блин, на фиг душа, ты че, Алексей?! Я тебя, блин, конкретно спрашиваю: может, мне к доктору какому сходить, у вас там, в городе, профессоров навалом, на каждый прыщ по десять человек, кто из них такую бодягу мне вылечит, а? Я, блин, тебя как уважаемого человека спрашиваю, а ты мне – душа… Да я, в натуре, хоть косарь баксов отвалю, хоть пятеру, ваще, блин, жизнь не мила.

Гнус, ухмыляясь, поддержал разговор:

– А че? Граф верно говорит: икра надоела – селедку хавай. На водку глаза не смотрят – не попей недельку. В натуре, знаешь, как попрет!

– Может, мне еще на зону сходить?!

– А ты, Мясо, зону-то не топтал, пайку не хавал, нары не нюхал, вот и бесишься с жиру А я, блин, три ходки чалился, миской брился, я у хозяина на даче до всего жадный стал. Верно говорю: на месяцок тебя закроют, жирок скинешь, и вся дурь пройдет.

– Ай, сука, ай, паскуда! – завизжала высокая блондинистая девка, отталкивая наскочившую на нее подругу – Я те, падла!

Из предбанника появился торпедообразный чисто конкретный пацан и пошептал Мяснику на ухо.

– Че за ботва? – удивился тот. – Слышишь, Алексеич… Там тетка от Хана пришла бабок просить, говорит, через три дня Хан за все рассчитается…

– Мясо, – спокойно спросил бритоголовый, – а откуда у них деньги возьмутся? Ты же сказал, что Хана подчистую вытряхнули…

– Ну так и есть… Пойду разнюхаю, че за пурга такая. – И он вышел вон. – Я щас, пацаны!

…За стеной бассейна, в пропахшей потом – запахом, казалось, поселившимся тут еще до создания мира, в просторной качалке со множеством снарядов и с промятой, продавленной тахтой в углу стояла Рита.

– Ну че, красавица, какие проблемы? – вошедший Мясник попытался облапить ее, но был резко оттолкнут.

– Что-то ты, Мясо, быстро оборзел… Думаешь, у Хана на тебя сил не хватит?

– Да, ладно, ты че, я же шутю. Ну, какие дела?

– Вот что. Хан уехал, будет дня через три-четыре, а пока просил, чтобы ты нам на хозяйство подкинул или продуктами. Вернется – рассчитаемся.

– А че-то, красавица, в толк не возьму… Откуда бабульки-то придут?

– А твое, Мясник, какое дело? Тебе отдадут? Отдадут. Может, адресок еще указать, где Хан бабло берет?

– Вот-вот, девочка, именно адресок-то мне и нужен. – Бритоголовый появился неслышно и опустился на табурет.

– А ты кто? – пытаясь совладать с непонятно откуда взявшейся дрожью в коленах, спросила Рита.

– Хозяин, – медленно ответил. Повисла пауза. В качалке появились остальные, сильнее запахло потом, но все так же беззаботно плескались, барахтались и визжали девки в бассейне.

– Он мне не докладывает, – прошептала Рита.

– Ну, значит, потрясите ее, ребятки, – распорядился Хозяин. – Только слегка для начала…

Ферт, подойдя к Рите, заломил ей руки, а Гнус, сладострастно щерясь и лапая, разорвал на ней платье и лифчик. Перстень зазвенел о каменные плиты и откатился в сторону.

– Че это, пацаны? – удивился Ферт, подняв его.

– Дай. – Хозяин взял протянутый перстень и рассмотрел его. – Пробей-ка по Интернету, – обратился он к очкарику, бледному и тощему. – Кажется, достойная вещь…

Тот исчез.

– Лапы, Гнус, прибери, – тихо и не глядя на Риту, уронил Хозяин, и тот отдернул руки, будто обжегшись.

Очкарик появился вновь.

– Отец, – потрясенно сказал он, – если не новодел, то это перстень Чингисхана… На камне его личное клеймо, пайцза…

Ферт удивленно свистнул, и все жадно придвинулись ближе, и потом завоняло еще острее.

– Так-так, – улыбнулся бритоголовый. – С детства байку слыхал, что где-то в округе в Гражданскую белый барон клад спрятал с монгольским золотом… Видать, не брехали люди-то…

И он, повернувшись, уставился Рите прямо в глаза. Та, не выдержав, опустила голову.

– Девочка, – ласково начал он, – смотри, какая ты красивая… Зачем тебе становиться уродом? Ведь эти, – он кивнул на шестерок, – люди совсем невежливые… Просто скажи – где?

Рита подняла голову. Слезы застили ей глаза, и она не различала ничего. Только невыносимо остро воняло потом, запахом плоти и похоти.

23 августа 1921 года, Верхнеудинск, Сибирь, Россия

…Площадь перед железнодорожным вокзалом оцепили тройным кольцом красноармейцев. В охранении были поставлены чоновцы, бойцы карательных отрядов, красные казаки и курсанты – наиболее преданные части. Командиры – среди них мелькало немало латышей и чехо словаков – нервничали, словно кто-то разлил тревожное ожидание в воздухе, напоил его, как электричеством перед грозой, ожиданием и страхом, неясной жутью, от которой холодом перехватывает живот.

Время ползло к полудню, а людей на площади начали сгонять с раннего утра. Кольцо замкнули к десяти, и теперь перед вокзалом стояли несколько тысяч обывателей – буряты, семейские, старики в казачьих фуражках, бабы и дети.

Никто точно не знал, что ждать. Поверх глухого ропота толпы резонировал, рвал уши лай конвойных, но и они не ведали причины сбора.

К председателю местной Чека, хмуро мерявшему длинными ногами в галифе и яловых сапогах пространство вдоль вокзала, подбежал бледный телеграфист в казинетовой студенческой тужурке с черными петлицами.

– Е… едут-с… – запыхавшись, прошептал он. Выкаченные глаза его светились страхом через очки, веснушчатый нос был покрыт бисеринками пота. – Едут! Уже! – стараясь взять себя в руки, продолжать гугнить он.

Чекист резко повернулся в сторону далекого пока и неясного гула, на площади же все стихло, только инстинктивно подобрались бойцы в оцеплении да подтянули животы командиры.

В проходе, оставленном между цепями и разделявшем толпу на площади пополам, показалась странная, невиданная процессия – по бортам медленно двигавшегося автомобиля и вслед за ним скакали две сотни кубанцев с лихо заломленными на затылок папахами, в развевающихся алых башлыках поверх аспидных черкесок. Нехотя стлалось по ветру бархатное красное знамя.

В автомобиле, сжатый с двух сторон дюжими чекистами, сидел барон Унгерн. Он был по-прежнему в желтом монгольском халате с генеральскими погонами, и, никем так и не сорванный, тускло отсвечивал Георгиевский крестик на его груди.

Генерал Унгерн был связан, пенька растерла ему руки. Он смотрел прямо перед собой, поверх голов шо фера и комиссара на переднем сиденье, поверх толпы. Взгляд его казался недвижным и бесстрастным, и никто бы не рискнул сказать, что заметил в его глазах страх.

Процессия двигалась в полном молчании, и даже скалившиеся всю дорогу кубанцы посерьезнели, попрятали улыбки и теперь сидели на конях мрачные.

Автолюбитель остановился, не доехав до вокзала метров пятидесяти, и теперь никто не знал, что делать – чекистам ли идти встречать пленника, или конвоирам волочь его им навстречу.

Наконец один из сопровождающих, что сидел справа, спрыгнул на землю и потянул за собой барона:

– А ну выходь, вашескородие!

Он рванул сильнее, и стреноженный пленник вывалился из кабины в пыль. В толпе ахнули и начали креститься, ропот прокатился над площадью, прокатился и затих – над лабазами, пакгаузами и лавками, над подслеповатыми избами, над трактирами и казенными домами центра, в соснах и елях окраины. Всхлипнула какая-то женщина и прижала руки к лицу, стараясь заглушить этот всхлип, но тонкий ее то ли плач, то ли стон все слышался и слышался над притихшей толпой.

– Пся крев… – тихо выругался чекист-начальник и спешно пошел навстречу прибывшим. За ним засеменили штабные.

Барона подняли, и он повернул голову в ту сторону, где плакала женщина. Он нашел ее глазами, девушку лет восемнадцати в простом белом платке, и неожиданно глаза его потеплели, словно подтаяли две льдинки.

Он чуть заметно кивнул, благодаря и приободряя, вздохнул полной грудью и, расправив плечи, выпрямился во весь свой высокий рост.

– Бывший барон Унгерн? – насмешливо спросил подоспевший поляк-чекист, и ему показалось, что на него глянула сама смерть.

Чекист инстинктивно отступил на шаг, но взгляд барона потух и опять стал отрешенным.

Пленник ничего не ответил, и тут один из кубанцев, рисуясь перед бабами, перетянул его нагайкой с седла, чуть продергивая, чтобы было больнее.

Ахнули, завыли, заголосили бабы, барон споткнулся и чуть не упал, но устоял. Он даже не повернулся в сторону ударившего и сделал шаг вперед, подталкиваемый в спину. На его шее, там, где кончался воротник халата, вспух и забагрянил черным рубец.

– Ишь ты, немчура… Еле дышит, а туда же, гордый, – прогундел ударивший и замолк, оглядываясь и ища поддержки товарищей.

Барон шел к вокзалу сквозь толпу, в толпе и проклинали его, и плакали. Он смотрел прямо перед собой и нес впереди себя связанные руки.

…На перроне, выходившем на главный путь, попыхивал дымком паровозик. Спецпоезд был короток – штабной вагон, две теплушки с охраной и между ними открытая платформа.

И на этой платформе стояла клетка.

Дверца ее была гостеприимно распахнута.

– Пожалуйте-с, ваше высокоблагородие! – глумясь, пригласил его широким жестом поляк.

Барон, нимало не изменившись в лице, вошел внутрь.

Звякнули замки, и шестеро конвойных казаков встали по углам платформы и в центре.

Свистнул паровозик, и эшелон медленно отвалил от платформы. Унгерн стоял, хотя в клетке была кинута охапка соломы.

Он смотрел на восток, туда, где таял среди сопок городок Верхнеудинск, и ничто нельзя было прочесть на его лице.

– Гаврилыч! Гаврилыч, слышь! – перекрывая стук колес, донесся голос с левого края платформы.

– Ну че? – нехотя отозвался седоусый казак.

– А кормить нас как будут – сухпаек али горячего дадуть?

– Тебе лишь бы жрать, – так же нехотя отозвался седоусый.

А поезд все набирал обороты, и дым стлался над вагонами и платформой, и мимо мелькали сосны да кедры, да порой краснотал, да багульник, да папоротники, бесконечные папоротники, в которых так любят коротать бесконечное время гадюки.

Из воспоминаний барона Врангеля[37]37
  Журнал «Белое дело», том 5.


[Закрыть]:

«Подъесаул, барон Унгерн-Штернберг, или “подъесаул-барон”, как звали его казаки, был тип интересный. Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли существовать в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбой в ка кие-либо полки на дальневосточную окраину и в Забайкалье, где обстановка давала удовлетворение их беспокойной натуре. Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе. С детства мечтал о войне, путешествиях и приключениях. Барон Унгерн с возникновения Японской войны бросает Морской корпус и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненный и награжденный солдатским Георгием, он возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище, с превеликим трудом оканчивает таковое.

Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остается недолго. Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны у Унгерна остался на всю жизнь, постоянно вызывая сильные головные боли, что, несомненно, отразилось на его психике. Вследствие ссоры оба офицера должны были оставить полк.

С начала Русско-германской войны Унгерн поступает в Керченский полк и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течение одного года, он получает орден Святого Георгия, георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.

Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжими усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он живет войной.

Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он совершенно не только не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины, и против воинского воспитания – это тип партизана-любителя.

Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека, совершенно от него отрешившегося. Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик. В нем были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и острый ум и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость, и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.

Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты.

В течение этой смуты он не мог не быть, хотя бы временно, выброшен на гребень волны, и с прекращением смуты он так же неизбежно должен был исчезнуть»[38]38
  «Легендарный барон». М., 2004.


[Закрыть].

16 сентября 1921 года, Москва, Кремль

– Феликс Эдмундович, весьма срочно… – Секретарь выслушал ответ и положил телефонную трубку.

Она легла на рычаги тихо, без стука и звяканья.

Дзержинский принял конверт шифровки от вошедшего и по привычке бросил взгляд на печати – они были целы.

Костяной нож взрезал конверт, секретарь деликатно отступил на шаг. Но он и так знал, что в шифровке.

Впрочем, и Дзержинскому было известно, что у секретаря есть дубликаты всех печатей.

Вопрос был только в том, кого больше боится этот худосочный латыш-помощник, Феликса Эдмундовича или Иосифа Виссарионовича? От этого зависело, кто первый прочтет шифровку. И примет решение.

Несколько строчек текста чернели посреди белого листа.

«По прямому проводу. Член Политкома. Москва, ЦК РКП, Молотову.

15 сентября в Новониколаевске в присутствии нескольких тысяч рабочих и красноармейцев состоялся суд над Унгерном, приговоренным к расстрелу, приговор приведен в исполнение. Новониколаевск, 16 сентября.

Секретарь Сиббюро ЦК РКП Ходоровский».

«Ходоровский, Ходоровский… – наморщил лоб председатель ЧК, – что-то мне напоминает эта фамилия… Бензин, что ли, нефть…»

– Он расстрелян? – поднял Дзержинский глаза на помощника.

– Приговор будет приведен в исполнение через час, – сухо ответил тот.

– Ну что же, попытайтесь уговорить барона, – спокойно проговорил Дзержинский, и секретарь направился к выходу.

– Да, и вот еще что, – остановил его голос хозяина кабинета.

Секретарь повернулся и натолкнулся на взгляд Дзержинского – свет настольной лампы резал лоб чуть выше переносицы, и секретарю показалось, что на него смотрит змея, спокойно и презрительно.

– Не звоните никому. Не надо.

Помощник, почувствовав, как враз покрылась холодным и липким потом спина, торопливо закивал и вышел. Дзержинский остался один.

Внезапно ему стало душно, он почувствовал, как кровь бросилась в виски и сердце заколотилось как бешеное.

Он рванул ворот френча и попытался унять приступ, трясущейся рукой отправив в рот два зернышка валиума.

Постепенно нервы успокоились и давление вернулось к норме.

«Людей… – тоскливо думал председатель ЧК, меряя шагами кабинет, – нет людей, одно быдло, рыбья кровь… Или свиная, – внезапно пришло в голову ему. – Нет, не согласится, ни за что не согласится барон. Дворянин!»

Дзержинский остановился напротив зеркала.

– А ты? – спросило его отражение. – Ведь ты тоже им был…

15 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия

– Объявляется перерыв! – Председательствующий поднялся и скомандовал конвою: – Вывести подсудимого…

В зале загомонили и задымили махоркой. Унгерна вывели в маленькую комнатку для конвоя.

– Товарищи, подождите за дверью! – Прокурор Ярославский стремительно зашел вслед.

– Курите, барон, – протянул он коробку папирос «Баден-Баден», – наверное, давно от таких отвыкли?

Унгерн пожал плечами и взял папиросу. Ярославский ловко поднес спичку и затем прикурил сам.

– Роман Федорович, батенька, мы же с вами современные люди, – начал он, усевшись. – И я уполномочен сделать вам предложеньице… Гм. Предложение.

Унгерн не пошевелился, рассеянно глядя, как растворяются клубы сизого дыма в спертом воздухе помещения.

– Вот два постановления, – чуть поморщившись, продолжил прокурор. – Одно – расстрел. Второе – ваша подпись, и через пять минут вы красный командир, принимайте дивизию, корпус и – вперед! А, батенька?

Унгерн взглянул на Ярославского, и в его безжизненных глазах появилось что-то, похожее на любопытство. Так рассматривают насекомых.

– Знаете, господин хороший, – ответил он, – одного не пойму, зачем вам вся эта комедия с трибуналом? Я, например, столько времени тратить бы не стал, просто приказал бы вас повесить…

– Как же-с, как же-с, наслышаны… Итак, я понимаю, что на службу к нам вы не пойдете. Печально, но понятно – честь и всякая там мура. Тогда, барон, есть третье предложение… – И он уставился на Унгерна, не мигая. Тот молчал, и Ярославский понизил голос: – Видите ли, барон… Негоция[39]39
  Здесь: переговоры.


[Закрыть] наша тайная, о золоте, барон, знаете только вы и я. Давайте договоримся? И расстанемся довольные друг другом, в ров же вместо вас сводят какого-нибудь бродягу…

Унгерн чуть отодвинулся и долго рассматривал комиссара. Лоб того блестел, и стеклышки очков запотели.

– Золото, господин хороший, приносит только несчастье, – медленно проговорил барон. – Запомните это навсегда…

15 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия

К клетке с Унгерном приблизился невысокий раскосый чекист в кожаной куртке.

– Эй, товарищ, ты куда? Кажи мандат… – преградил ему путь один из конвойных.

Чекист протянул бумагу, и солдат придирчиво повертел ее в пальцах.

– Печать, печать там е? – вытянул шею второй красноармеец.

– Ну, е.

– Тады свой, проходь, туварищ…

Невысокий вплотную подошел к клетке и тихо обронил:

– Здравствуй, брат…

– Здравствуй, – тихо ответил барон.

– Я сейчас тебя выведу якобы для допроса. Лошади у крыльца.

– Нет.

– Почему?!

Унгерн долго молчал и потом нехотя произнес:

– Потому что я сделал все что мог, и, значит, пророчество было не обо мне.

– Послушай, Роман… Пусть история идет своим чередом, но есть еще и твоя жизнь.

– Нет, Айдар. Время не пришло, сроки не исполнились. Никому на земле не нужно ничего, кроме золота. Не хочу.

– Роман, – простонал князь Бекханов. – Рома, время… Прошу, брат, послушайся меня…

Унгерн долго смотрит ему в глаза, потом отрицательно качает головой и протягивает через решетку изуродованный орден:

– На, возьми. Зубами изгрыз, чтобы им не достался.

Бекханов стиснул его руку.

– Встать, суд идет! – раздалось в зале.

Бекханов, вобрав голову в плечи, отвернулся и направился к выходу.

– Микола, а Микола! – зашептал, ухмыляясь, часовой, когда судья начал чтение приговора. – Слышь, Микола!

– Че?

– А у бабы твоей буфера здоровые?

– Пустой ты человек, Степка, совсем пустой, – покачал головой Микола. – Охаверник[40]40
  Бесстыдник.


[Закрыть] ты и пустельга, не понимаешь важности момента!

16 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия

«Пинь-пинь… Тарарах… Тину!» – заливалась синица.

Среди сосен, по узкой тропинке, засыпанной рыжими иголками, идут несколько человек.

«Тук… Тук-тук! Тук-тук-тук! – очередями провожал их дятел. – Тук-тук!»

– Стой… – Чекист, главный в команде, осмотрелся. – Вот тут и нормальненько будет… А ну, становись к сосне!

Унгерн, с наслаждением вдыхая утренний воздух, встал спиной к дереву.

– Взвод… А ну цельсь!

– Простите, – внезапно проговорил барон и улыбнулся чисто и чуть застенчиво, – одну минуту…

– Ну, что там? Покурить, что ли?

– Нет. Видите ли, по воинским уставам, командовать расстрелом генерала имеет право лишь равный по званию. Вы в каком чине?

– Да это… Ни в каком, – растерянно пожал плечами чекист.

– Тогда, если позволите, может быть, я управлюсь сам?

– Да… Не знаю… Ну давай!

– Да вы не тушуйтесь, гражданин, – продолжая улыбаться, сказал барон, – я никому не расскажу…

– Взвод! – возвысил он голос через секунду, – слушай мою команду!

Солдаты вытянулись.

– Заряжай!

Клацнули затворы трехлинеек.

– Цельсь!

Солдаты вскинули винтовки. Стволы их чуть дрожали.

– Ф-фу! Ф-фу! – Отгонял, все отгонял губами муху один, мухортенький да суетливый. Перестал тараторить дятел, силясь разглядеть, что там происходит внизу. Мелькнул в ветвях беличий хвост, и замер на сосне муравей. Блеснула на солнце золототканая паутина, опутавшая ветви, и чуть склонился к ногам барона иссоп.

16 сентября 1921 года, о. Даго, Эстония

– Ich liebe Dich! – пела глубоким контральто женщина за клавикордами. – Ich liebe Dich!

Вдруг она остановилась, подняла голову и прислушалась.

– Роман! – забился под сводами замка ее крик. – Ромочка, сынок!

16 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия

– Пли!

14 сентября 2005 года, Казахстан, побережье Каспийского моря

– Слушай! Что-то не то… – Бек-хан предостерегающе поднял руку и замер, ни дать ни взять охотничий пес, почуявший в плавнях дичь. Скажи «пиль!» – и он метнется сквозь осоку и камыши, прижав уши, не разбирая пути, не раздумывая, не рассуждая, не сомневаясь.

Но команды не последовало. Все так же лениво ласкался прибой к песчаной косе, чернел старый баркас на отмели да шушукались камыши – о чем? Да обо всем, и прежде всего о том, что прошли, прошли, миновали лучшие времена, хорошие денечки, когда была чище вода, гуще, жирнее ил, солнце ласковее, а птицы беззаботнее, когда осетры, отметав икру в протоках, лежали на отмелях, еле шевеля плавниками, а человек не бил их по голове, а углублял, расширял ручьи, чтобы рыба могла вернуться назад.

Как давно это было! И неужели больше не будет никогда?!

– Что тебя насторожило? – вполголоса спросил Энгр.

Они были одеты в новые майки и джинсы, на носу Бекхана красовались франтоватые черные очки.

Впрочем, он их снял медленным, расчетливым движением, весь превратившись в слух.

– Черный меня встречать не выбежал. Такого не было…

– Черный, ребятушки, вас больше не встретит, – раздался голос позади, и из кустов, разлапистых, развесистых ракитовых кустов вышел бритоголовый.

– Давай, – тихо уронил он, поднеся ко рту рацию, и из-за поворота, оттуда, где каждый вечер гасло в волнах усталое солнце, вылетели три черных джипа, из которых посыпались люди.

– Давно хотел познакомиться, Хан, – начал бритый, усаживаясь в поданное ему плетеное кресло, – да ты все не идешь… – Вот, видишь, пришлось самому приехать.

– Где Рита? Где остальные? – Голос Бек-хана не дрогнул, но было видно, что он ошеломлен.

– Рита, Хан, у меня. Остальные… Ну они ведь в бегах, не так ли? Нехорошо… Вот я и приказал их вернуть туда, где их ждут с нетерпением.

Гнус и Ферт поставили перед говорившим складной столик, и на нем как бы сами собой появились стаканчики, балык, икра и запотевшая водка.

– Садись, Хан, побалакаем, – пригласил Хозяин, – и дружка своего зови…

– Стулья гостям! – приказал он, не поворачивая головы, и Ферт кинулся к ближайшей машине.

Бек-хан и Энгр переглянулись, и последний чуть пожал плечами. Они сели, и Гнус наполнил стаканчики и отошел.

– Выпьем? – спросил Хозяин.

– Что ты хочешь? – вопросом на предложение ответил Бек-хан.

Бритоголовый улыбнулся. Улыбнулся, да, улыбнулся, а не ощерился, не оскалился, не заржал, и была его улыбка скорее усталой, чем кровожадной.

– Ты знаешь, Хан… – медленно произнес он и выпил – одним движением выплеснув влагу в себя и, чуть поморщившись, закусил кусочком балыка, жирным, желто-розовым, сочным, свежим. Нет, свежайшим.