Текст книги "Повелитель монгольского ветра (сборник)"

– Сначала отпусти Риту. Пожалуйста…

Хозяин лениво махнул рукой, и Ферт вытащил из машины избитую Риту. Бек-хан не проронил ни звука, только напряглись, напряглись и ослабли желваки на его скулах.

Рита стояла, опустив голову, не поднимая глаз, и придерживала разорванный ворот платья правой рукой.

– Вот видишь… Никак не хочет сказать, где вы, ребятушки, перстенек нашли. Кстати… Долг Мяснику принес? Принес… Ну, Хан, пора правду говорить.

– Я сказал, отпусти ее…

– Только когда договоримся. А трогать ее больше никто не будет. Ну что, Бек-хан? Будем снимать кино?

– Слушай, Айдар… Нас ведь все равно убьют, – поднял голову Энгр. – А с этим золотом скольких еще они купят, продадут и закопают?

Бек-хан медленно закуривает и долго сидит не шевелясь. Хозяин выпил еще и, выпив, закусил.

На этот раз икрой, белужьей черной икрой с белесоватым налетом.

– Вот что, – наконец промолвил Бек-хан. – Людей моих ты отпусти. Сейчас. И пусть дадут кому-нибудь из них телефон. Иначе я вас никуда не поведу.

Бритоголовый протянул руку, и в нее вложили телефонную трубку, предварительно набрав какой-то номер.

– Это кто? A-a-а… Слушай, майор, выпускай ребят Бекхана. Да, да, я сказал, кого тебе еще надо? И дай трубку любому, набери меня, как выпустишь.

Нет, не прислушивались к разговору камыши – видывали они виды, чем их удивишь?

Но запомнила разговор вода и, запомнив, сохранила, записал его, как на листе, ветерок, чуть сморщив, чуть скомкав поверхность. Зазвонил телефон.

Бритоголовый протянул трубку Бек-хану.

Тот молча выслушал сказанное и вернул трубку обратно.

– Ну, ребятки, пить не хотите – не надо, пора и в путь-дорогу. А девочку тут пока Сынуля мой посторожит. Да ты за подружку, Хан, не бойся, она совсем не в его вкусе…

Заржали Ферт, Гнус и Граф, и даже два пацана-гориллы, сидевшие за рулями, чуть осклабились – сыто, довольно.

Смеялся Сынуля, сидевший на заднем сиденье одного из автомобилей с ноутбуком в обнимку.

Улыбалась, щерилась мстительно белобрысая долговязая девица, сидевшая рядом с ним.

Но не смеялся Хозяин.

– Ну что, Бек-хан? Дружка своего трехнутого с собой возьмешь? Или тут оставим, чтобы он тебе на психику по пути не давил?

Бритоголовый встал и потянулся. Бек-хан поднял глаза на него.

– С собой, – медленно проговорил он.

Взгляд его немигающих узких и темных глаз мог заставить содрогнуться любого.

Но не Хозяина.

15 сентября 2005 года, устье Волги, о. Средний, Россия

– Развяжите их. – Бритоголовый первым спрыгнул на берег.

Байда ткнулась носом в песок, и ее тут же подтащили ближе к берегу. Со второй лодки сгружались гориллы и Гнус.

– Обшмонайте их основательно, – приказал Хозяин.

Ферт послушно полез по карманам и вытащил из джинсов Бек-хана орден Мужества.

Бритоголовый с интересом рассмотрел протянутый орден, даже не взглянув на пачку денег, также извлеченную из карманов, и испытующе глянул на Бек-хана.

– Да ты, оказывается, герой? И сколько же тебе за это геройство платили? И что же это такого героя в тюрьму-то упрятали, а, Бек-хан?

Никто не ответил ему.

Бек-хан и Энгр растирали, разминали затекшие, набрякшие, вспухшие от долгого связывания руки, и бритоголовый кинул орден Ферту.

Тот, осклабясь, прицепил его через прорезь джинсовой куртки и гоголем прошелся перед остальными.

– Придется нырять, – спокойно сказал Бек-хан. – Кто пойдет?

– А вот ты, Хан, и пойдешь, – ответил бритоголовый. – Иди, нырни и принеси нам что-нибудь, а шизик твой пока тут с нами посидит. А то вдруг вы вдвоем куда-нибудь уплывете…

– Вот видишь, брат, – поднял глаза на Бек-хана Энгр, – я же тебе говорил, золото всегда приносит беду…

– Что же, брат. Теперь это знаю и я…

– А это, ребятушки, кому как, – вмешался в разговор Хозяин. – Вот вам оно точно противопоказано.

Бек-хан, раздевшись, сделал несколько упражнений, растягивая суставы, и пошел в воду.

Ферт сзади приставил ствол к голове Энгра.

Бек-хан нырнул, и круги разошлись по сонной воде.

Прошла минута, и медленно стала капать другая.

– Никому не расслабляться, – чуть нервничая, уронил бритоголовый.

Ферт прикусил губу и сильнее придавил курок, палец, поросший черными волосками, побелел от напряжения.

Бек-хан вынырнул и пошел к берегу.

– Ну что? Ну что? Ну что? Пустой?! – затараторил Гнус. – Ну где, где? Ну где?!

Бек-хан, оставаясь в воде по колено, швырнул им две пригоршни монет.

Золото. Золото. Золотые монеты, играя, искрясь на солнце, брызнули по песку.

Ферт, забыв про Энгра, бросился в свалку поднимать, искать, отнимать сверкнувшее золото.

Остались стоять только Бек-хан, Энгр и бритоголовый.

Ферт, выползя из-под дерущихся, встал и трясущимися руками стал запихивать в карман штанов несколько монет.

Бритоголовый одним ударом свалил его на землю, тот завыл и пополз в сторону.

Бритоголовый вытащил из кобуры, висевшей под левой мышкой, пистолет и выстрелил в воздух.

Драка рассыпалась сама собой, все тяжело дышали.

– Вам же сказали, что золото до добра не доведет, – ровно произнес Хозяин. – Ну что же, Хан, – чуть погодя, добавил он, – давай отойдем в сторонку. Думаю, нам есть о чем поговорить…

1937 год, Берлин, Германия

Из доклада оберштурмфюрера СС Эрнста Шеффера рейхсфюреру СС Гиммлеру:

«Существование древней общины “Стражей Человечества”, скрытой в Тибете, как воображаемая Шангри-Ла, без сомнения, кое-кому может показаться слишком уж фантастическим, чтобы быть принятым рациональным разумом западного человека. Между тем изучение исторических памятников в государствах, достаточно удаленных друг от друга, обнаруживает огромное сходство легенд и хроник, говорящих о таком центре и мудрецах, которые в продолжение многих столетий развивают своеобразную культуру и науку в охранительной изоляции снежных горных цепей Азии.

Характер царства Шамбалы подтверждается учеными ламами из Тибета и Монголии. Эта страна упоминается в путевых записках первых иезуитских миссионеров в Тибете, таких, как Кацелла и Кабрал. Современные путешественники, такие, как Пржевальский, Оссендовский, Давид-Неэль и многие другие, описывают вековые традиции местного населения, связанные с существованием Шамбалы. Все сведения прямо указывают на существование хорошо организованной общины мудрецов, расположенной в сердце Азии.

Стоит также отметить, что местом, где побывал первый европеец – Аполлоний Тианский и где он встретил людей, «которые знали все», был Тибет. Загадочные письма, адресованные пресвитером Иоанном западным властителям и папам, также отправлялись из Центральной Азии[41]41
  Речь идет о легендарной личности, якобы обладавшей высшим знанием. Его письма реально существуют, мистификация это или тайна – неизвестно до сих пор. – И. В.


[Закрыть].

Таоисты верят в страну Тебу, равной которой нет в мире, затерянную между Тхуанем и Тибетом, где цепи снежных вершин скрывают узкие долины, пересеченные стремительными потоками и водопадами. В святилище Бессмертных, полном ясности, физический мир слился с обителью богов, и те, кто живет там, постоянно существуют в двух мирах: в объективном материальном мире и в высшем духовном. У них самые совершенные физические тела, самые чистые мысли и мудрые души.

Таинственные послания, которые получали некоторые народы в эпоху смут, показывают подлинное знание исторических взаимосвязей. Подобный интерес к человечеству побуждает Братство мудрецов вмешиваться в ход событий каждый раз, когда ситуация становится критической.

На протяжении долгого времени, в которое мы живем, архаты неотступно предлагают элите человечества выступить совместно с ними, в их геркулесовых усилиях объединить общество, пребывающее в постоянном конфликте. Географические измерения понятия “Шамбала” – это лишь поверхностный слой его значения. В более глубоком смысле оно, несомненно, означает будущую гуманную и просвещенную эру человечества, освобожденную от всех страшных пороков и ужасных невежеств. Подобное освобождение произойдет гораздо быстрее, чем по явится новый Нейтрея, и произойдет оно в результате последней и решительной битвы “добрых сил против злых”»[42]42
  Цит. по книге: «Проект „Аненербе“». В. Телицын, M., 2001.


[Закрыть].

Из дневников Эрнста Шеффера, оберштурмфюрера СС, руководителя секретной экспедиции СС в Тибет: «Посланник Шамбалы появляется время от времени в мире. Монастырь Нарабанчи Кюре, расположенный в Восточной Монголии, девяностые годы XIX века: зимней ночью с десяток всадников прискакали в монастырь и попросили монахов собраться в храме. Один из незнакомцев поднялся на место настоятеля и откинул с головы капюшон. Все увидели задумчивое лицо самого владыки Шамбалы. Он сказал речь, благословил монахов, произнес грозное предсказание и растворился в утреннем тумане вместе со своими немногочисленными спутниками.

Тридцать лет спустя в этом же монастыре произошел еще один удивительный случай. Когда случайный, но любознательный путник беседовал с Хутукту, главным ламой, то последний сказал ему: “Я чувствую, что вы тревожитесь о существах, которых любите, и хочу помолиться за них”. Странник, волею судеб заброшенный из Западной Европы в далекий Тибет, очень тревожился о судьбе своей семьи: старухи матери, молодой жены и двух детишек.

“Смотрите на темное пространство за статуей Будды, и вы увидите ваших любимых”, – тихо произнес монах. Все находившиеся в храме обратили свои взоры, следуя указанию ламы, и внезапно путник увидел струи дыма от курений, и в этом тумане появились четко видимые предметы и люди. Взволнованный гость увидел свою жену, а также других членов своей семьи так ясно, что мог различить детали их одежды в далеком городе, где они ждали возвращения главы семейства»[43]43
  Цит. по книге: «Проект „Аненербе“». В. Телицын, M., 2001.


[Закрыть].

Апрель 1922 года, о. Даго, Эстония

…Седая высокая женщина, сидевшая во главе длинного обеденного стола, тихо произнесла:

– Можете идти, Карл, благодарю вас.

Седой дворецкий поклонился и вышел.

Вечерняя промозглая сырость сочилась из высоких окон-витражей, являвших собой сцены из рыцарской жизни. Огонь горел в огромном камине, дрова потрескивали, и тепло очага боролось с дыханием моря.

Принцесса Цзи, в замужестве Елена Павловна Унгерн фон Штернберг, спустила с колен сына и тихо сказала ему:

– Et bien, mon petit, je suis fatigué…[44]44
  Хватит, мой маленький, я устала (фр.).


[Закрыть]

Мальчик подбежал к рыцарским латам, стоявшим в нише, и попытался достать ручками алебарду. Но топор висел высоко, и мальчику удавалось лишь коснуться наколенников воина.

– Вы по-прежнему, ma chéri[45]45
  Моя дорогая (фр.).


[Закрыть], не считаете нужным заказать панихиду? – спросила София-Шарлотта.

Рубиновое вино в узком бокале, что она держала в своих пальцах, отражало огонь.

Елена Павловна встала и прошлась по огромному залу. Там в полумраке скрывались портреты, и уходящие ввысь своды замка хранили дыхание времен.

Внезапно порыв ветра распахнул створку окна, легли, легли, затрепетали огоньки свечей, с новой силой вспыхнуло пламя в камине, и часы глухо ударили девять раз, роняя тяжелые звуки в полумраке.

Елена Павловна остановилась подле свекрови:

– Он жив.

– Боже мой, но откуда, откуда вы это знаете?! Ведь советские газеты официально сообщили о его расстреле…

Принцесса долго молчала. Она смотрела прямо в глаза свекрови, и ни слезинки не показалось на ее ресницах.

– Он не снял кольцо, – наконец сказала она.

– Кольцо? – ошеломленно переспросила София-Шарлотта.

– Да. Кольцо Чингисхана. Мы договорились, что он снимет его, умирая. Но, может быть, он просто не успел? Тогда кольцо сняли бы палачи.

Марта, горничная, поспешила прикрыть окна, вбежав в зал.

– Но… – только и произнесла потрясенная баронесса, – но…

– Он жив, – еще раз сказала принцесса и обратилась к мальчику: – Il faut aller coucher, mon amour…[46]46
  Пора спать, моя любовь (фр.).


[Закрыть]

21 800 лет до Рождества Христова, Аркаим, Зауралье, территория современной Челябинской области, день летнего солнцестояния

Лишь только Солнце оторвалось от линии горизонта, в центре города зазвучали серебряные трубы. Звук их был печален и горд одновременно, и сердца всех, кто слышал голоса труб, сжались и так и не разжались до конца.

А звуки плыли и плыли над кольцами первой и второй городских стен, над жилищами просторными, в десять комнат, над хоздвориками и мастерскими литейщиков и столяров, кузнецов и бронзоваров, ткачей и гончаров, над водопроводами и обсерваториями ученых, над округой, где крестьяне уже выгнали на дороги скот над бескрайней степью и хладными реками с синей водой.

Верховный жрец вышел на площадь в центре Аркаима. Был он высок, худощав и сед, никто не знал, сколько ему лет, да это и не имело значения, он уже давно жил по иным законам, не подвластным ни времени, ни пространству.

Жрецы, князья и старейшины стояли молча. Они были похожи, да и весь народ напоминал одного предка – высокого, широкоплечего, светловолосого и синеглазого.

– Дети мои, – начал патриарх, – день настал. – Мужчины слушали его молча. – Вы уйдете сегодня, разделившись на два потока, – продолжал старец. – Одни пойдут на запад, другие на юг. Путь ваш займет столетия, за это время вы забудете истину, грех проникнет в ваши души и изменит саму природу – вы станете неузнаваемы. Поколения и поколения будут тонуть в разврате и праздности, потомки ваши научатся убивать из интереса, забавы ради, ложь изгонит правду и сама станет ею, они забудут Бога и начнут поклоняться золоту…

Жрец перевел дух.

На лицах слушавших не отразилось почти ничего, только тени, тени легли на их бронзовые лица, легли и остались, только морщины, словно следы от сабельных ударов, обозначились резче и глубже, только навсегда, навсегда пролегли горькие складки возле их упрямо сжатых губ.

Жрец поднял голову. Лучи уже прошли положенные отметки, времени оставалось в обрез.

– Идите, – продолжил он, – вы изменитесь, вы смешаетесь с иными племенами и научитесь от них низкому, позабыв высокое. Но таков ваш удел, ибо в душах ваших, только в душах останутся свет и жажда – и они спасут тех, кто расслышит, распознает зов неба… И помните, – добавил он, помолчав, – Бог говорит тихо…

Мужчины повернулись и пошли, не оглядываясь, каждый к своему роду или войску. Воины, женщины и дети, тысячами и тысячами ждавшие их в полях за кольцами стен, не сказали ни слова, не спросили ни о чем.

Десятки тысяч быков и коров, тысячи боевых колесниц и повозок ждали сигнала.

Старик поднялся на внешнюю стену. Насколько хватало глаз, от края неба и до края, стоял его народ. Все смотрели на жреца.

– Вперед, – тихо сказал он, но его услышали все.

И потонула округа в топоте, свисте и криках, в лае команд и мычании животных, в скрипе колес и хлопанье бичей.

Все тронулось с места, все смешалось и скрылось в пыли, поломались боевые порядки, и время, время, лекарь и палач, уронило свою первую песчинку.

Где-то в воздухе, в немыслимой выси небес, с натугой, скрежетом и всхлипом дрогнули, застонали, заскрипели и пошли планетарные часы, и мир начал свой путь к хаосу и распаду, а человек к боли и ужасу смерти.

Старик стоял недвижим, и зоркие глаза его различали, как на пути, ведущем к Синташте, начали разделяться на два потока повозки, колесницы, люди и животные – одни шли по направлению к Ую, туда, на север, иные прямо на Урал, на запад, и остальные забирали на юг, где к ним присоединятся жители Аланды.

Глаза его были сухи. Нет, он не был высечен из камня. Просто он не умел плакать, не знал, что это такое. Не было повода узнать.

Он знал, что потомки ушедших заселят землю, дадут миру невиданные знания и неслыханную гармонию искусств. Но позабудут, чьи они дети.

Жертвуя собой, заражаясь от безбожного мира похотью, они спасут тысячи и тысячи тех, кто уже давно, немыслимо давно потерял себя, но кого еще можно спасти, погибнув самим.

Солнце встало в зенит, но все шли и шли войска, роды и стада.

…Когда тучи прошли через отметки заката, из виду исчезли арьергарды, и даже пыль, вековая, тысячелетняя пыль начала свой путь к земле, повинуясь вечерней росе.

Старик вернулся во внутренний круг.

Он поднял молитвенно сложенные руки к небу и бросил взгляд на последнюю бойницу, в которую еще не успело заглянуть светило. Он что-то произнес.

И, повинуясь звуку, вполз в последнюю прорезь храма-крепости-обсерватории последний луч, и в следующий миг город вспыхнул.

Он загорелся разом, повсюду, как никогда не бывает при поджогах и как научатся сжигать лишь через тысячелетия там, на Восходе, разом уничтожая города.

В Аркаиме горело все, что могло, и медленно стал таять на фоне пламени силуэт старика. Он просто таял и таял, растворялся, но не горел.

Город полыхал всю ночь. Дым стелился неделю. Камни остались навечно.

15 сентября 2005 года, дельта Волги, о. Средний, Россия

Энгр присел на песочек. Он сидел лицом к воде, как всегда, безучастный к происходящему, отрешенный, погрузившись в какие-то свои бесконечные и невеселые мысли.

Шайка радовалась удаче, рассматривала дублоны и спорила из-за добычи: кому-то не досталось ничего.

Бек-хан и Хозяин отошли на пригорок, к самой каменной бабе.

Солнце плавило воздух, дышало сверху тысячью печей, но баба, так же равнодушно, как и тысячи лет, смотрела вдаль, поверх людских ссор и дрязг, поверх камышей, лодок и волн, лицо ее было бесстрастным, и только плотно сжатые губы выдавали затаенную горечь и вековую скорбь.

– Слушай, – начал Хозяин, – я всегда знал, что ты умный и храбрый человек. А это стоит дороже золота, сколько бы там внизу его ни было.

Бек-хан не ответил.

– Эти – быдло, человеческий материал, серая масса, планктон, – продолжал бритоголовый, – да и сынок мой тот еще слизняк. Дело, Хан, дело некому делать! Давай забудем распри, ты будешь мне правой рукой, компаньоном, другом. Неужели ты не понимаешь, что мне, по большому счету, плевать на это золото, как тебе или этому твоему шизику? Мне просто интересно делать дела. Хан, мы с тобой такое замутим! Да пойми же ты, нас мало, совсем мало, тех, кто над толпой, и мы должны наконец-то научиться договариваться, а не жрать друг друга!

Бек-хан медленно поднял свои глаза-бойницы на говорившего. В них не было ни боли, ни огня, ни отблесков внутренней борьбы. В них была только сосредоточенность.

– А что же ты не пришел ко мне с этими словами сразу? – выговорил он.

– Недооценил тебя.

– Нет. Нам не по пути.

– Хан! Ты понимаешь, что, если мы не договоримся, я буду вынужден вас убить, и тебя, и психа твоего? Я не могу жить, ожидая мести…

Бек-хан только пожал плечами.

– Что ж…

– Много там, внизу?

– Много.

– Ладно. Возьми Ферта, нырни с ним, покажи все и возвращайся. Не к лицу тебе на побегушках…

Бек-хан, повернувшись к нему спиной, начал спускаться к воде.

– Эй, Ферт! – крикнул Хозяин. – Нырнешь с ним…

Ферт заныл:

– Алексеич! Алексеич! Прикажи, чтобы бабки мои, пока нырять буду, никто не стырил…

– Ныряй, сука, не дешеви, – вполголоса произнес главарь, и Ферт понуро начал раздеваться.

Оставшись в красных синими цветами семейных трусах, он попытался распрямить плечи, дабы выглядеть грознее, но под ядовитый смех приятелей снова сдулся и побрел за Бек-ханом в воду. Хозяин подошел к Энгру.

– Встань.

Тот поднялся и повернулся к нему лицом.

– Ну что, юродивый? Жить хочешь?

– Неужели ты думаешь, что властен над жизнью и смертью? – чуть усмехнувшись, ответил тот.

– А вот сейчас и посмотрим, – очень серьезно сказал Хозяин. – Кончайте его, хлопцы. И Бека, как вынырнут.

Один из гориллообразных медленно пошел к Энгру, держа руку за спиной.

– Что же ты прячешь нож? – спросил его Энгр. – Я не баран, не испугаюсь…

Хозяин насупился еще больше и вдруг, как-то страшно хекнув, выдохнув, стал оседать. Стрела пробила ему грудь, вой дя со спины.

Изумленно обернулась горилла, и вторая стрела, пущенная с пригорка от каменной скифской бабы, вошла ему в горло.

Гнус бросился к лодке, а вторая горилла и Граф врассыпную.

Нож, старый боевой нож, кинутый с пригорка, настиг широкоплечего у самых кустов, и в этот момент Гнус выхватил со дна байды автомат:

– Ша, пацаны! – Он передернул затвор «калаша» и дал очередь веером от живота.

Бек-хан еле успел отскочить за статую, и осколки камней брызнули по пригорку.

Гнус подскочил к Энгру и упер дуло автомата тому в спину.

– Хан! Эй, Хан! – заорал он. – Ты где, падло?!

Ему никто не ответил.

– Хан! – истерично продолжал орать он. – Считаю до трех! Не выйдешь, каюк психу! Раз! – Энгр сглотнул слюну и искоса взглянул на Гнуса. – Два! – Ствол автомата дрожал.

– Эй! – раздался окрик сзади, из воды. Гнус на секунду, на полсекунды повернул голову, и Энгр, развернувшись, левой рукой схватив автомат, ребром правой ударил его по горлу, разрубив кадык.

Что-то булькнуло, глаза Гнуса начали закатываться, и он медленно осел на песок.

Подскочивший Бек-хан ударил его сзади ножом, но это вряд ли уже требовалось.

В воздухе, раскаленном воздухе, отчетливо пахло кровью.

Но все так же смотрела вдаль скифская баба, только щербинки от пуль на ее бесстрастном лице были похожи то ли на оспины, то ли на слезы.

– Эй, пацаны! – раздался дрожащий голос из кустов, и к ним медленно начал приближаться Граф. – Пацаны, это… А вам верный человек неужели не нужен? А, пацаны? Ты, это, Хан. Он – Барон. Ну а я вроде как Граф… А, пацаны? Договоримся?

7 июля 1921 года, Урга (Улан-Батор), Внешняя Монголия

– Михаил Левонтьевич, Михаил Левонтьевич! Хозяин, вы здесь? – Дородная деваха телом крупна, лицом красна, деликатно стучалась-царапалась в резного дуба дверь кабинета. – Барин! Да барин же! Люди к вам какие-то.

Рожков, доверенный пушной лондонской фирмы «Сурки Биндермана», нехотя откликнулся:

– Войди…

Он только-только успел разложить, схоронить до лучших времен по потайным ящичкам бюро красного дерева дневную выручку. Ящички закрывались со стуком. Замочки скрипели. Затейливый ключик с шелестом скользнул в карман атласного жилета. Жилет был желтый, китайского материала, но птицы на нем русские, сказочные, алконост, да сирин, да гамаюн.

– Дак люди ж к вам, Михайло Левонтьич, – скороговоркой повторила девка, – дак и люди-то – одно название… Поди, беженцы, што ли?

Рожков поморщился. Маленький, юркий, щупленький, шорт, как называли его монголы, с раннего утра он носился по ургинскому базару, вынюхивая, где бы по сходной цене закупить привозимое монголами сырье. В карманах у него всегда водилось серебро, довод для монголов решающий. Оно манило, слепило, сетями опутывало души простых и наивных детей степи, и весь базар, вся Урга, вся степь – ну, не вся, но наполовину – была в сухоньких ручках Рожкова. К вящему неудовольствию всех шибаев[47]47
  Мелкий спекулянт (устар.).


[Закрыть], как ургинских, рядских, так и пришлых.

Еще черти в кулачки не бьют, а уж шорт весь товар скупил, – гудели за чаем в русском трактире даурские купцы степенные, дородные, бороды лопатами, кафтаны киндяковые[48]48
  Киндяк – хлопчатобумажная ткань.


[Закрыть], алтабасовые[49]49
  Алтабас – род парчи, затканной золотом.


[Закрыть], наопашь[50]50
  Не в рукава, одежда, наброшенная на плечи.


[Закрыть], жилетки поверх бязевых рубах.

Дак што уж, после Рожкова на базаре не пообедаешь, – вторили им староверы с Мухоршибири, ширококостные, плосколицые, волосы в скобку, армяки нараспашку, жилетки аксамитовые[51]51
  Аксамит – ворс, бархат.


[Закрыть] застегнуты на все пуговки, широкие тиковые штанины пущены, свисая, вдоль «граммофона» – сапог гармошкой.

Лица красны у тех и у других, «пара чая» превращалась в седьмой-осьмой стакан. Пили с блюдец, держа их в растопыренных мясистых ладонях. Дули на блюдца, пот лоснился на медных лбах, кто пил вприкуску, кто цедя чай меж зажатого в крупных, лошадиных зубах кусочка сахара, половые же, то китайцы, то монголы, то баргуты, «вприглядку», жадно следя раскосыми глазами, как быстро тает колотая никелированными щипцами сахарная голова.

– Вс-с-с-с… – цедит чай старовер.

Даурец перевернул пустую чашку на блюдце вверх дном. Чашка стукнула.

Повинуясь звуку, «человек» – китайчонок лет десяти-одиннадцати – поставил на стол бараний бок с гречневой кашей, с рубленым луком, яйцами, да «белую головку», да чайные стаканы, протерев их подолом длинной замашной[52]52
  Сделанной из посконного холста.


[Закрыть] русской рубахи.

Мухоршибирец глянул одобрительно.

– Кушайте, – пригласил даурец и, засучив рукава, всей пятерней отломил себе кусок.

Оно, конечно, и еда нечистая, иноверцы готовили, и посуда поганая – раскольники осквернили, но негоция дело тонкое, как бы «бобра не убить»[53]53
  Обмануть в расчетах.


[Закрыть], не обмишуриться, да и голод не тетка, и кержак тоже засучил рукава.

– А энтого? Того-c? – мигнул глазом даурец на штоф. – Да не сумлевайтесь, не водка, а чистый киндер-бальзам!

Но от этого угощения его визави стойко отказался.

Рожков, скользнув к выходу мимо девахи, не удержался и ухватился маленькими ладошками за ее внушительные груди. Та притворно ойкнула и вроде как запротестовала. При сунувшись ближе, Рожков скомкал ей подол и ухватился обеими ручками за огнедышащий зад.

Девка обняла его так, что хрустнули позвонки в узенькой хозяйской спинке. После, шепнула дородная кокодетка, прижимая его к себе: «Опосля, как энтих спроводишь…»

И доверенный «короля сурков», как звали Биндермана на лондонской пушной бирже, напевая «Гром победы раздавайся», спустился вниз.

Четверо посетителей – трое мужчин и одна женщина, плохо одетые, изможденные и явно голодные, – ждали его в гостиной.

– Михаил Леонтьевич, здравствуйте, – в пояс поклонился один из них, молодой человек лет тридцати. – Не помните меня, Михаил Леонтьевич? Федора Демьяныча, купца второй гильдии Носкова, сын, дела с вами имел…

– Помню, помню, – нахмурившись и брезгливо сторонясь от придвинувшегося к нему человека, выговорил Рожков. – Да вы садитесь, садитесь, господа! – спохватился он и уселся в кресла сам.

Гости опустились на стулья.

– Позвольте, батюшка Михаил Леонтьевич, спутников моих представить, – начал гость. – Купец первой гильдии Шнуров, адвокат иркутский Келлер и вдова полковника Сокова, Клавдея Алексеевна…

Рожков, кланяясь, мельком глянул на даму и мимоходом отметил ее еще не угасшую красоту, влекущую стройность и вопиющую незащищенность.

– Еле вырвались из Чеки, Михаил Леонтьевич, – продолжал рассказ Носков. – Мои все так и сидят в Чрезвычайке…

Гость просил дать денег на выкуп семьи и приюта на несколько дней, пока не устроятся.

«А возни с ней, может, и немного будет, – лениво думал Рожков, краем глаза отмечая, как зарделась дама, как волнуется ее грудь. – Куда ей деваться… Отмыть, откормить, и это… Айда…»

– Что ж, господа, – сказал он, поднимаясь, – на фатеру вас сейчас же разместят, а вот с деньгами, милостивые государи, прямо и не знаю, как и быть, – нету денег-то… Так что-с, прошу пардону, но асикурировать[54]54
  Поручить, рискнуть (устар.).


[Закрыть] никак-с не могу-с…

Гости встали. Говоривший проситель комкал в руках шляпу из фетра, порыжелую, в пятнах.

– Hy-с, а вас, государыня, устроим-с мы отдельно-с, – не произнес – пропел Рожков и придавил пупочку звонка. – Устрой гостью нашу, Меланья, – скомандовал он вплывшей в покои девке, – а господ проводи во флигелек…

…Вечерело. Флигелек, а это оказался сарай не сарай, барак не барак, а бывшая столярная мастерская, любил когда-то Рожков мастерить, погружался во тьму. Двое мужчин расположились на кути[55]55
  Широкий прилавок в избе.


[Закрыть], третий – на верстаке.

Картошка остывала в чугунке, на столе сиротливо стояли чайник и стаканы.

Ветер, бесприютный монгольский ветер-скиталец лез во все щели, теребил полы летних пальто беженцев, сушил их глаза.

– Эх, господа! – отставив стакан с недопитым спитым чайком (чаю щедрый хозяин отсыпал мало, и приходилось заваривать нифиля), начал адвокат. – А я ведь, господа, мальчишкой с папашей на царских обедах московских, коронационных, присутствовал! Вот жизнь была, сам себе не верю!

И несмотря на то, что собеседники никакого видимого интереса к теме не высказали, рассказчик продолжал:

– Вот, к примеру, меню обеда обычного, так сказать, партикулярного: суп раковый с пирожками, дикая коза, котлет ки-с куриные, заливное, какое же заливное-то подавали? Дай бог памяти…

– С судаков, поди? – подсказал было Носков.

– С ершей! С ершей, судари вы мои, чтоб мне пропасть!

– Да, навар с ерша богатый, – уважительно отозвался Носков. – Да-c… Значит, потом дичь на жаркое, да салаты, да горох стручковый, да мороженое…

– А вы, стало быть, и коронацию помните?

– Вот смешное ведь дело! Коронацию не помню, а обеды, меню их, на всю жизнь в память врезались… Батюшка-то мой из немцев, изволите видеть, хоть и обрусевших, но на кухню внимания не обращал, бутерброды да яишня, а у меня-то глаза и разбежались, даром что мал, да удал…

Смеркалось.

Налив еще чайку, адвокат продолжал:

– А вот что не меня, мальчишку, потрясло… Да меня там и быть не могло, батюшка домой программку принес, сановники даже поражены этакой роскошью были!.. Так это обед в самый день коронации, для членов Царствующего дома да правительства…

– А ваш-то батюшка, позвольте спросить, каким боком там оказался?

– В охранном-с отделении служил, революционеров вылавливал, да, видать, не всех поймал… Так вот, господа, помирать буду, тот обед не забуду, хоть сам и не едал, и не видал… Значит, перво-наперво на специальных столах были собраны все закуски русские, которые только из истории известны, 160 блюд, господа! А обедавших было ровно 150 персон… Затем само меню шло: копченые рыбы да соленые – семужка, лососинушка, осетринка, белужка, севрюжка, нельмушка, белорыбица, сиги, сиги, господа! По полпуда каждый… Да сельди, сельди, сосьвинская сельдь да жупановская, да залом, да омуль байкальский, да муксун – это, господа, из солидных рыб, царских. А уж корюшек ленских да ряпушек ладожских и не считал никто, так-то…

– Ну а за рыбой? – сглотнув слюну, спросил Носков.

– Да, вот тут-то чудеса и начинаются. Значит, икорка черная зернистая, паюсная, само собой, и впервые, впервые-с, господа, осетровая черная, так и называемая императорская. Красная семужья, мельничья-с, кетовая, да рыбы горбуши, да кижучовая. Салаты-с из раков севанских да крабов сахалинских с яйцами да с красной икрой.

Он перевел дух и огляделся. Флигелек тонул во мраке, и третий спутник – степенный купец – затеплил припасенный сальный огарок.

– Грибки, – не сказал, а выстонал рассказчик, – грибки-c, господа… Рыжики соленые, белые, грузди белые вологодские да черные тверские, сморчки да строчки, век тех строчков не знал, да все попробовать желаю… Затем колбасы шли: страсбургская из гусиных печенок, тюрингенская, гамбургская, брауншвейгская – все от Елисеева, да окорока тамбовские. Затем паштеты: куриный, перепелиный, куропаточный да гусиный, да копченый телячий язычок-с… Да все под блинки, под блиночки-с гречневые да гречнево-пшеничные…

Он замолчал.

– Ну же, ну же-с, – задыхаясь, торопил Носков, – а супы? Супы-то были?

Но адвокат ничего не ответил, а лишь, махнув рукой, отвернулся к низенькому сумрачному оконцу – не окошку, а амбразуре – и глухо зарыдал. Тощая его шея, торчавшая из воротника нелепого драпового грязного пальто с намотанной какой-то тряпкой, тряслась и вздрагивала.

– А большая он сволочь, этот твой Рожков, – промолвил весь день молчавший Шнуров и макнул картофелину в соль. – Знал я, да молчал, надеясь, может, исправился человек – ан нет, экую аванию[56]56
  Оскорбление, обида (устар.).


[Закрыть] нанес…

– Так вы его, оказывается, знали, Степан Пантелеевич? – оживился Носков.