Текст книги "Живописец душ"

– Если они и правда работницы, их уже не надо склонять, – перебила его Эмма, взмахнув рукой.

– Не будь так уверена.

– Любая работница знает, кто ей враг!

– Нет! – решительно возразил Хоакин. – Не суди по себе. Я поэтому и предлагаю тебе эту должность. Многие из наших товарищей, работницы, республиканки, все-таки склоняются к вере. Надо признать: за редкими исключениями женщины из рабочей среды невежественны и суеверны. – Эмма хотела вмешаться, но он остановил ее движением руки. – Не только у нас, в этой проклятой отсталой стране, прозябающей под гнетом попов и знати; то же и во Франции, на примере которой мы учимся. Там женщин не допускают к голосованию по той же самой причине. – Сомнение, отразившееся на лице Эммы, заставило Хоакина продолжить диатрибу. – Женщины слабы и доверчивы, поэтому они легкая добыча для попов. Это всем известно. Сама посмотри: если церковник кого-то обратил в веру, будь уверена, что речь идет о женщине. Ими движет не только похоть, они знают: подчинив женщину себе, можно повлиять на ее мужа, даже заполучить его голос на выборах, и призирать за воспитанием детей. Когда женщина исповедуется, – заключил он, – муж теряет всякую власть над женой и семьей: жена отдает себя в руки Господа через посредство исповедника.

В отличие от той первой встречи в кладовке таверны, Эмма вслушалась в его слова и серьезно задумалась над ними. В прежние времена она слышала иногда от Хосефы, что некоторые женщины-анархистки предавали дело и примыкали к Церкви. Мать Далмау и Монсеррат в гневе честила их на все корки и да, называла легковерными и невежественными, идолопоклонницами, предательницами; все так, как утверждал молодой активист.

– Не раздумывай, – снова приступил к ней Хоакин. – Ты нам нужна. Надо просветить товарищей-женщин, только так они смогут освободиться от влияния попов. Улицы на твою долю хватит, не сомневайся.

Молодой республиканец подходил к Эмме все ближе, улещая ее словами, глядя ей прямо в глаза.

– Занятия, конечно, проходят по вечерам, – пробормотала она, как будто про себя, чувствуя неловкость от такой близости.

– Когда женщины заканчивают работу, – подтвердил Хоакин. – Обычно часов в шесть, – в семь, иногда позже.

– Моя квартирная хозяйка не позволит, – перебила Эмма. Хоакин, Антонио и прочие ждали объяснений, но некоторые уже догадывались, в чем дело. – Девушка возвращается ночью одна: наверняка грешит. Мне удалось пропустить несколько молитв, но если я буду слишком часто возвращаться ночью, она меня выгонит.

– Поменяй квартиру, – предложил было Хоакин.

Нет, это не выход. Не этого ждала от него Эмма. «Ты лопухнулся, дорогой мой, фанфарон, хвастунишка», – подумала она, резко повернулась к нему спиной и обратилась к Антонио.

– Как тебе кажется? – спросила она. Каменщик, застигнутый врасплох, смутился. – Думаешь, я могла бы давать уроки?

– Еще бы! – воскликнул Антонио. – Ты девушка боевая!

– Хорошо сказано! – встрял Хоакин, пытаясь вновь обратить на себя внимание Эммы.

– А квартирная хозяйка? – спросила она опять у Антонио.

Активист пожал плечами с деланым равнодушием.

– Если бы мы обручились… Только для вида, не взаправду, – поправился он, будто предложил что-то несусветное. – Я хочу сказать… Мы не будем обрученными по-настоящему, только для твоей квартирной хозяйки, тогда она не сможет возражать…

– Она захочет ближе с тобой познакомиться. Это точно. Испытать твою добродетель. Ты готов читать молитву вместе со всеми, если она тебя пригласит?

Впервые с той поры, как они вошли в Братство, Антонио улыбнулся.

– Хоть пять молитв, если надо! – заверил он.

– Ну, вот и решили вопрос с обучением и квартирной хозяйкой, – снова вмешался Хоакин с плохо скрытым сарказмом. – Добро пожаловать в Республиканское Братство. Ромеро, мой помощник, – показал он на совсем зеленого юнца, который видом, речами и манерами тщился походить на него, – посвятит тебя во все необходимые детали.

Сказав это, он развернулся и вышел из аудитории вместе со всей свитой, которая до сих пор его сопровождала, остались только помощник, Антонио и Эмма; та провела по парте кончиками пальцев. «Я буду учительницей!» – втайне ликовала она. Далмау тоже давал уроки рабочим, правда, недолго, до того, как застрелили Монсеррат. Он гордился тем, что помогает рабочей молодежи, пусть даже католической. Эмма сомневалась, что сможет встать с ним вровень, хотя, по правде говоря, преподавать не так и трудно. Она вспомнила, как помогала с домашним заданием пареньку, которого Бертран нанял поваренком в столовую. И тот делал успехи. Потом учила младшую дочь Бертрана, в грамоте на редкость тупую, притом что отец хотел, чтобы девушка могла брать у клиентов заказы. Это было просто, даже весело.

– А! – Хоакин снова вывел ее из задумчивости. Он что, преследует ее, этот хлыщ? На этот раз он просунул голову в дверь, согнувшись в три погибели, будто изображая карлика. – Думаю, излишне напоминать, что ты безвозмездно отдаешься нам…

– Отдаюсь? – возмутилась Эмма. – Издеваешься, что ли?

– Работаешь безвозмездно, я хотел сказать. С отдачей…

– Мне никто не платил, когда я стояла перед жандармами во время забастовок! – выдала ему Эмма, гонор сердцееда надоел ей. – Больше того: я теряла свой кровный заработок.

– Понял, – сказал Хоакин и на прощание помахал рукой, тоже из-за двери, скрючившись, будто сложенная марионетка, желая, наверное, позабавить, но не вышло.

– Погоди, – велела Эмма. Рука застыла. – Ты тоже добровольно и безвозмездно отдаешь себя партии?

Ромеро скривился, а лицо его начальника, забавно просунутое в дверь, исказилось от злости.

– Девочка, – отчитал он ее, выпрямляясь. – Не твое дело, как функционирует партия. Хочешь работать учительницей для этих неграмотных работниц – вперед; в противном случае – выход там.

– Вы не должны так говорить с Эммой, – оскорбился Антонио, закрывая ее своим могучим телом.

Хоакин не дал себя запугать.

– Говорю, как считаю нужным. Вы услышали: вот дверь, если дело вас не интересует.

И, сказав это, оставил их наедине с Ромеро.

Антонио провожал ее домой по вечерам, как будто вместо того, чтобы давать уроки чтения в республиканском атенее, она гуляла с ним по Параллели. И участвовал в общей молитве. Даже несколько раз, поздним вечером – вместе с квартирной хозяйкой, служанкой, парой жильцов, соседями, которые время от времени присоединялись, Дорой и, наконец, Эммой, которая что-то невнятно бормотала.

– Моя мать из тех, про кого говорил твой начальник, – объяснил Антонио, когда Эмма поинтересовалась, откуда он знает все эти литании. – Такая добрая, что ее легко обмануть. Отец сперва злился, потом махнул рукой. По пьяному делу, когда что на уме, то и на языке, – признался он Эмме, будто выдавая страшный секрет, – говорит, что по крайней мере хоть кто-то молится за семью… на всякий случай.

Эмма улыбнулась. Если после знакомства с Хоакином на собрании в таверне их отношения с Антонио разладились из-за того, что каменщик боялся потерять ее, а она – к чему отрицать? – немного заинтересовалась хлыщом и пустомелей, то теперь их связь укрепила помолвка, пусть притворная: Антонио наслаждался этим фарсом с наивностью и простодушием десятилетнего мальчугана. Все его несовершенства проявлялись иногда в доброте, подчас трогательной. Цветок, бережно зажатый между толстых пальцев. Улыбка, громкий утробный хохот над самой немудрящей шуткой. Полный томления взгляд, неожиданный на таком брутальном лице. Расхожая песенка. Антонио напевал мелодии, которые Эмме понравились, когда они слушали музыку в парке или под каким-нибудь навесом в квартале. Пел он плохо, очень плохо, но выводил песенки под сурдинку, когда они возвращались из Братства, только те, какие отличала Эмма. В такие моменты каменщик покорял Эмму, она таяла, давала волю всем противоречивым чувствам; тогда ей хотелось приласкать этого могучего мужчину с дубленой кожей и руками жесткими, как наждак; взять его под руку, прижать к себе, попробовать, сможет ли она хотя бы сдвинуть его с места, но приходилось себя сдерживать. Ей хотелось все это проделать, но Антонио явно не так поймет. Когда Эмму начинали преследовать такие мысли, она переводила дыхание и выбрасывала их из головы. Уже больше года у нее не было сексуальных отношений с мужчиной. Часто ночами она вспоминала Далмау и ласкала себя… но вовремя останавливалась. «Этот гений тебя выбросил вон, как старую шлюху!» – открыла ей глаза Дора. Нет, Далмау не стоил того, чтобы она дошла до вершины, до момента магии, вспоминая его. Кого же тогда представлять? Антонио? Только воображая, как это огромное тело лежит на ней, Эмма содрогалась от страха, приходила в волнение, от которого долго не могла избавиться. Задавалась вопросом, соответствует ли член столь мощному телосложению. Чаще всего прекращала мастурбировать, иногда продолжала ласкать себя, думая только о своих пальцах, об увлажненном влагалище, а раза два, ну, может, три прижалась к Доре, притворяясь, будто крепко спит, и отодвигаясь прежде, чем придет первое содрогание.

Сомнения, одолевавшие Эмму, вроде бы не мучили Антонио, он, казалось, был счастлив просто находиться рядом, и это ее тоже беспокоило.

– Я сама не знаю, чего хочу, – призналась она однажды Хосефе, в которой нашла добрую подругу и наперсницу. С Дорой об этом говорить она не могла, ведь ее жених был дружен с Антонио, а Дора, натура искренняя, во всех таких делах проявляла невиданное простодушие.

Эмма продолжала встречаться с Хосефой, вне дома, боясь пересечься с Далмау. «Не беспокойся, – однажды сказала ей та, – он сюда почти не заходит, разве что на рассвете». Так или иначе, она предпочитала встречаться с доброй женщиной на улице, приглашать ее на чашечку кофе в какое-нибудь заведение на Ла-Рамбла.

– Забудь моего сына, Эмма. Забудь его, – повторила она, видя, что Эмма, больше из уважения к матери, собирается возразить. – Ты уже совсем взрослая, и в твоем положении тебе нужен мужчина. Судя по тому, что ты рассказываешь, Антонио парень достойный, он к тебе расположен и тебя уважает, что очевидно. Любой другой давно задрал бы тебе юбки. – Посмеявшись, они отхлебнули кофе, сидя за столом в кафетерии, младшая – с пустой, покрытой куриными перьями корзиной у ног, старшая – тоже с корзиной, набитой заготовками для белья, которое требовалось пошить. – Дочка… – Хосефа взяла ее за руку. – Раз он хороший человек, не отвергай его, закрой глаза и отдайся ему. Если он не слишком смекалист, не беда: гляди, где теперь эти умники – твоего отца и моего Томаса убили за то, что они много читали и много знали; Монсеррат… что я расскажу тебе о ней, чего бы ты не знала? Что до Далмау… Все, как я предупреждала: буржуи украли у него душу. Жизнь заключается в том, чтобы вместе стареть, помогать друг другу, поднимать детей. Мужчины слишком умные то и дело покидают тебя, поскольку не мирятся с несправедливостью, и рано или поздно погибают или, что еще хуже, не погибают, а приходят к старости, полные горечи, уставшие от жизни и от тех, кто их окружает. Мужчина добрый, крепкий, простой, работящий, – заключила Хосефа, – вот что нам нужно. – (Эмма, прикусив губу, кивнула, после слов Хосефы у нее будто бремя свалилось с плеч, и поэтому дальнейшее застало ее врасплох.) – Но и жена не должна превосходить мужа.

– Что вы имеете в виду?

– Ты будешь давать уроки работницам, так? – спросила она, и Эмма кивнула. – Твой мужчина может почувствовать себя ущемленным.

– Не похоже на то.

– Это пока, – стояла на своем Хосефа.

– Что же мне делать?

Хосефа сморщилась.

– Поступай умнее: не показывай, что тебе это нравится. Пусть думает, что тебя это утомляет, что ты предпочла бы побыть с ним.

«Как же не показывать?» – спросила себя Эмма. На самом деле ей нравилось давать уроки, это окрыляло ее. Дарило такое сильное удовлетворение, что она выходила из Братства, полная гордости. В классе было семь женщин, все старше ее, от тридцати пяти до пятидесяти. Домохозяйки, матери семейств. На занятия – по понедельникам, средам и пятницам – никогда не приходили все. Всегда у кого-то появлялось неотложное дело, заболевал ребенок, намечалось собрание, но они не бросали учебу, продолжали упорно и непреклонно. Хотели обучить своих детей. Стать для них примером. Культура, знания вели их к свободе, приобщали к прогрессу, это признавала каждая.

– Эмма, зовите меня Эмма, – умоляла она Хасинту, которая неизменно обращалась к ней «товарищ учительница».

Ромеро, помощник Хоакина, советовал принять официальный тон, заставить себя уважать, но мнение Ромеро ее не интересовало.

Начали с буквы «а».

– Простая буква «а», понятно? – (Антонио, провожавший Эмму домой, кивнул.) – Они знают букву «а». Могут произнести имя «Эмма», а там есть «а». Но не знают, как это пишется, и не умеют присоединять букву к букве, чтобы получилось слово. Нужно показать им букву «м». «Эм», «эм», «эм», – произносила она, смыкая и размыкая губы. – Э-м-м-а. Они так не умеют.

– Для этого есть ты, – отвечал Антонио. – Чтобы их научить.

Воспользовавшись тем, что он умолк, выдав свое заключение, Эмма склонила голову набок и подняла взгляд, чтобы рассмотреть лицо Антонио. Вспомнила слова Хосефы: кажется, его не ущемляет то, что она дает уроки.

– Тебе не мешает, что я даю уроки? – вдруг выпалила она.

Антонио сдвинул брови, остановился.

– Нет. С чего бы?

– Да так. – Она не знала, что сказать дальше, и пожалела, что спросила.

– Ты умеешь месить бетон? – спросил Антонио. Эмма искренне расхохоталась и покачала головой. – А бросать отвес?

– Отвес?

– Ну а я умею. И очень хорошо.

Эмма подошла ближе, взяла его под руку. Антонио зашагал дальше как ни в чем не бывало, вот только девушка опиралась о его локоть в первый раз с тех пор, как они познакомились. Но ее охватывала дрожь.

– А еще я знаю буквы моего имени, – продолжал Антонио. И проговорил их все, одну за другой. – И могу его написать, конечно. И вообще, спроси о чем хочешь.

– Ну, тогда… – Эмма дважды прочистила горло. – Если ты умеешь бросать отвес, разбирать по буквам и писать слова, ты знаешь больше меня.

И она заметила, что каменщик выпрямился, не сбиваясь с шага.

Говорили, что первый демократический пикник, организованный Республиканской партией на горе Коль, возвышающейся над кварталом Грасия, собрал больше шестидесяти тысяч человек. Был праздничный день, 15 февраля, когда зимний холод на последнем издыхании борется с солнцем средиземноморской весны. Эмма и Антонио, Дора с женихом и их друзья явились все вместе, нагрузившись утварью и припасами, чтобы приготовить настоящий рис по-каталонски, не забыв прихватить фрукты, вино, много вина, одеяла, чтобы сидеть на них, даже кусок парусины, который хотели раскинуть на ветвях, чтобы укрываться под ним. Эмма принесла пару цыплят для риса. Стоило труда убедить Матиаса продать их задешево, за те же деньги, какие брал с него сообщник в карантине для больных птиц возле Французского вокзала.

– Так я ничего не выгадаю, – ныл старик. – А я ведь их кормил.

– Эти для меня, – напомнила Эмма. – С какой стати ты на мне будешь выгадывать.

– Если на тебе нельзя выгадывать и за задницу тоже нельзя хватать, для чего ты вообще мне нужна?

– Чтобы работать, похабник, старый козел, работать, как ломовая лошадь. Мотаться целыми днями туда-сюда, дурить людей, впаривая им твоих цыплят и кур. Разве я не лезу из кожи вон, чтобы продать твоих птиц?

– Любая бы делала то же.

Эмма не стала спорить. Схватила двух цыплят за лапы и сунула под нос Матиасу.

– Ну что, – спросила, – продашь их мне?

– Ну что, – отозвался старик, протягивая к ней руку, – дашь потрогать титьки?

– Еще чего, – возмутилась Эмма, однако подняла цыплят повыше, показывая упругую, высокую грудь. – Хватит с тебя и того, что ты на них пялишься каждый день.

– Хоть покажи чуть больше, – умоляюще заблеял Матиас. – Спусти рубашку.

– Если спущу, с тобой беда случится. До сортира не добежишь.

– Хорошо же ты меня изучила! Когда-нибудь…

– Никогда. Эй! – воскликнула Эмма, будто грозя малолетнему шалунишке, и снова закрылась цыплятами, – Довольно, хватит.

Она заплатила Матиасу из денег, собранных в складчину, и оставила его, даже не пригласив с собой на Коль. Старый сатир, думала Эмма, проходя через Парк, за которым располагался первый приют, куда она пришла в тот далекий вечер, когда дядя ее выгнал из дому. Улыбнулась, поняв, как легко оказалось уговорить Матиаса. Просто разрешила посмотреть на «титьки», будто такое ее соизволение создает между ними связь. Старику не нужно было пялиться украдкой, за чем его не раз заставала Эмма; иногда бранила его, иногда смеялась, а чаще всего делала вид, что не замечает.

Она стерла улыбку с лица уже дома, когда Дора, квартирная хозяйка, пара суженых или подружек мужчин, входивших в круг знакомств жениха Доры встретили ее ликующими криками: ведь умудрилась же достать таких великолепных птиц по сходной цене. Им моментально свернули шеи и разделали, чтобы приготовить с рисом.

На горе было не протолкнуться. Там и сям горели костры, и столбы дыма поднимались в небо. Партия, во главе с Леррусом, устроила соревнования для детей, они бегали или прыгали в мешках. Взрослые танцевали, пели хором… Посадили дерево свободы. По всей горе происходили митинги, часто спонтанные, то мирные, то буйные, как и положено рабочим собраниям. На подступах к Колю раздавали еду и питье нуждающимся, собирали пожертвования, самые молодые оказывали помощь, давали поесть старикам, у которых не было другой семьи, кроме республиканской.

Атмосфера установилась веселая, праздничная; дух солидарности, скрепивший тысячи людей, сверкал над горой ореолом, видный всей Барселоне, к нему могли приобщиться сторонники каталонской автономии, консерваторы, католики, даже анархисты; многие из последних влились в ряды Республиканской политической партии, которая боролась за дело рабочих. После долгих поисков девушки нашли своих кавалеров: те вышли на рассвете, чтобы занять хорошее место, и выбрали ровную площадку под одиноко растущим деревом, и уже доставили за несколько ходок дрова и тяжелую утварь. Женщины несли Эмминых цыплят, порубленных на куски, потроха и кровь – в отдельных горшочках; сало, нарезанные помидоры, оливковое масло, хлеб, каракатиц, крупных креветок, угря, лук, мидий, фасоль, жареный красный перец, подогретый шафран, чеснок, соль и черный перец.

Они были молоды, все семь парочек. Продавцы из разных магазинов, в том числе из шляпного, как жених Доры. Каждый расспросил матерей или других родственниц, как готовить такой рис, и когда сковороду водрузили на огонь, все наперебой стали давать советы, часто противоречивые. Что сначала – цыпленка, кровь или угря? «Может, помидоры?» – предложила толстушка по имени Мария.

– Эмма была поварихой, – заявила Дора, положив конец перепалке.

Мужчины отошли от костра. Женщины упрямились дольше, но Дора пользовалась среди них влиянием, и Эмма смогла подключиться; она помнила, как готовить это блюдо, с угрем или с уткой, без разницы, последовательность действий одна и та же.

– Надо обжарить цыплят вместе с салом; кровь, желудки и печенки пока не трогать.

Девушки бросились выполнять указания Эммы. Обжарили цыпленка вместе с салом и, не доводя до готовности, добавили, по команде Эммы, нарезанные помидоры. Мужчины, сидя под деревом, пили вино и вели беседы. Эмма заметила, что Антонио огорчен: другие парни время от времени вставали, обнимали невест, целовали их, говорили комплименты, давали выпить вина из своего стакана. А он…

– Почему ты не принесешь мне вина? – спросила Эмма с укором.

Антонио просиял, встал с одеяла, подошел к ней и протянул стакан. Эмма отпила.

– Спасибо, милый, – сказала потом и влепила смачный поцелуй прямо в губы, чем вогнала в краску могучего каменщика. На всех лицах играли отблески костра, поэтому его смущения никто не заметил. – Теперь, – продолжила Эмма руководить готовкой, – нужно положить хлебную корку в это уже кипящее масло… – Она показала на вторую сковородку, не ту, в которой обжаривался цыпленок. – Чтобы смягчить запах и вкус.

Во вторую сковородку на десять минут положили каракатицу и креветок. Потом добавили угря. Затем накрошили лук и снова протушили с рыбой.

– Подождем, пока все это хорошенько дойдет, и сложим в латку с цыпленком, – объявила Эмма.

Никто не отозвался. Эмма удивилась, почему все молчат. Толстушка Мария, стоявшая позади костра, взглядом показала куда-то за спину Эммы.

– Что?.. – начала она, оборачиваясь.

Мужчины встали, из компаний, расположившихся рядом, прибывали еще люди, оставляя костры, лишь издали присматривая за ними.

Сам Леррус, с длинным лицом, высоким лбом, загнутыми вверх усами, безупречно одетый, с Хоакином Тручеро и всей свитой вокруг, ждал реакции Эммы.

– На всех не хватит, – проговорила девушка, большим пальцем через плечо показывая на рис.

– Я бы только чуть-чуть попробовал. – Леррус отделился от группы, подошел к Эмме и подал ей руку. Прежде чем пожать ее, Эмма вытерла свою о фартук. – Многие женщины ждут, что ты выступишь с речью.

Эмма побледнела. Леррус отвернулся, стал здороваться с людьми.

– Ты ведь этого хотела?

Это сказал Хоакин. Антонио подошел ближе, за ним – телохранители, сопровождавшие лидеров.

– Мне надо готовить рис, – пыталась отговориться Эмма.

– Уверен, кто-то из твоих товарок знает, что делать, хотя, разумеется, не так хорошо, как ты. – Леррус сказал это, не переставая здороваться: некоторые не торопились разжимать руку, желая подольше побыть рядом со своим идолом. – Но не думаю, что любая из них способна произнести речь, для этого у нас есть ты. Ты говоришь, они стряпают. Правда, девушки?

Те хором, под сурдинку, выразили согласие.

– Когда рыба дойдет до готовности, – распорядилась Эмма, по всей видимости больше озабоченная рисом, чем своей речью, – положите ее в латку вместе с цыпленком, и когда все как следует подрумянится…

– Кладем мидии и фасоль, – перебила ее Дора.

– Да, а потом…

– Рис, – прозвучало на этот раз несколько голосов. Эмма обвела подруг вопросительным взглядом. – И когда рис станет золотистым, доливаем бульон, – добавила толстушка Мария, скорчив симпатичную рожицу. – А ты толкай речь.

– Вперед, – вставил свое слово Хоакин.

– Прямо здесь? – удивилась Эмма.

– Чем тебе не место?

Туда, где стоял Леррус со свитой, прибывало все больше людей, они располагались ниже по склону или забирались наверх. Вождь республиканцев подошел к Эмме, взял за руку, поднял ее к небу.

– Граждане! – крикнул Леррус. – Представляю вам Эмму Тазиес, республиканку, атеистку, революционерку, пламенного борца; она обучает в Братстве ваших жен, вот их. – Он показал на учениц Эммы, жавшихся позади Хоакина. – Она скажет вам несколько слов.

– Я не знаю, что говорить, – шепнула Эмма Леррусу, пока люди приветствовали ее криками и аплодисментами. – Я не готовилась.

– Тем лучше. Я этого и хотел. Подготовленную речь прочесть нетрудно. А я хочу выяснить, правда ли ты так хороша, как мне доложили.

– А если я людей насмешу?

Собравшиеся ждали.

– Люди посмеются, – ответил Леррус, отошел в сторону и предоставил ей слово широким жестом руки.

Эмма чувствовала, как вся покрывается потом. Глубоко вздохнула. Хасинта, прямо перед ней, не сводила с нее восторженных глаз.

– Сильвия! – указала Эмма на женщину лет сорока. – Знаешь букву «с»? Где есть буква «с»? – (Упомянутая Сильвия потрясла сжатым кулаком, сомкнула губы и покачала головой: нет, дескать, еще не проходили. Многие засмеялись.) – А «в»? Эту мы выучили: третья буква алфавита. – (Тут Сильвия кивнула.) – «С» и «в» вместе, – теперь Эмма обращалась ко всем присутствующим, – «с», «в», добавляем «о»…

– Свобода! – послышалось в толпе. Эмма бросилась туда, откуда слышался голос.

– Да. Свобода! – вскричала она. – Вот чего добиваются эти женщины, стараясь учиться, – свободы. Крадут время у своих детей, своих семей, которое потом наверстывают ночами, когда все спят, чтобы выгадать часы на уроки чтения и письма. Только знание сделает их свободными.

Леррус просто сиял, слушая речь этой новой звезды. Хоакин умел выбирать. Перед ним стояла женщина до крайности привлекательная, красивая, чувственная; только этого достаточно, чтобы вывести ее на подмостки и завоевать внимание слушающих. Но она к тому же умная, говорит страстно, неистово, однако блистательно составляет речь, что характерно, спонтанную, и вождь республиканцев одобрительно кивал.

– Только знание освободит нас от цепей, наложенных Церковью, – выкрикивала Эмма, – от религиозных догм, которые связывают души, возлагают на них вину, делают беззащитными перед участью, назначенной по Божьей воле! Мы не можем смириться перед этой долиной слез, перед несправедливостью, как того хочет Церковь, внушая нам, что все это – испытание, преодолев которое мы достигнем блаженства в загробном мире, в существование которого она же нас заставляет верить. Пусть сами идут своей долиной слез! Мы хотим улыбаться, хотим, чтобы наши дети громко смеялись, радуясь жизни. Все это – чепуха, все это выдумано для того, чтобы оправдать существование церковников и защитить интересы буржуев, которые им платят и содержат их!

Эмма раскрепостилась. Сжимала кулаки, выкрикивала фразы в толпу, с каждым разом все более многочисленную и покорную ей. Речь складывалась легко: то же самое она не раз слышала из уст своего отца. Она даже не различала людей, которые ее слушали, видела только лицо отца, губы его шевелились, и он, брызгая слюной, обвинял Церковь во всех грехах.

– Мы не можем, как нас учит Церковь, смириться с несправедливостью! Мы должны бороться! Женщины! – вскричала она. – Не позволяйте превратить себя в орудия Церкви. Образование. Воспитание. Государство все дальше отходит от Церкви у нас и в сопредельных странах, и католики занимаются воспитанием детей, чтобы поддержать, как-то оживить веру в этого их бога. Нет, в трех богов! Нелепое суеверие: если бы не страх, который они умудряются вселить в своих последователей, это было бы вроде дурной приметы, черного кота, перебегающего дорогу. – (Народ захохотал.) – Товарищи! Культура освободит нас от суеверия, которым хотят опутать нашу жизнь попы и монахи, и, главное, поможет воспитать наших детей в доблести, свободе, равенстве и братстве!..

Воздев сжатый кулак, Эмма закончила речь и затянула первую строфу «Марсельезы»: «Allons enfants de la Patrie, le jour de gloire est arrive!»[14]14
  «Сыны Отечества, вставайте, / Великий, славный день настал!» (фр.)


[Закрыть] Леррус, взволнованный, присоединился к ней, обнял за талию, тоже поднял сжатый кулак. «Contre nous de la tyrannie l’etendard sanglant est leve»[15]15
  «Врагам на вызов отвечайте, / Их стан кровавый флаг поднял» (фр.).


[Закрыть], – пропели они вдвоем. Хоакин попытался присоседиться к Эмме с другого бока, но она отстранилась, и молодой активист пел сам по себе, рядом с парой, тоже грозя кулаком небу.

Через несколько секунд десятки тысяч собравшихся на горе Коль, и те, кто знал слова наизусть, несмотря на свою безграмотность, и те, кто просто подхватывал мелодию, пели гимн, веря, что он принесет им свободу и справедливость, как это осуществилось в сопредельной стране более века назад.

«Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons! Marchons, marchons! Qu’un sang impur abreuve nos sillons!»[16]16
  «К оружью, гражданин! / Сомкнем наши ряды, / Вперед, вперед! / И нивы наши и сады, / Вмиг кровь нечистая зальет!» (фр.)


[Закрыть]

При кличе взять в руки оружие и выступить против тирана дрожь охватила мужчин и женщин, слезы выступили на глазах. Эмма тоже содрогалась со стиснутым горлом. Отголоски песни, должно быть, разлетались по всей Барселоне. С ними соединялись гудки заводов и поездов, звонки трамваев, сирены кораблей, и люди думали, что просто слышат многоголосый городской шум.

Допев до конца французский гимн, собравшиеся криками и аплодисментами приветствовали уже не Эмму и не Лерруса, а самих себя. Они хлопали друг другу, обнимались и целовались, осознав, что только сила народа сломает все преграды, что они – главные герои истории, участвовать в которой им до сей поры было отказано.

Покорный всеобщему порыву, Леррус крепко обнял Эмму.

– Фантастически! Невероятно! – шептал он ей на ухо. Потом отодвинулся, не выпуская ее рук, так что оба продолжали стоять лицом к лицу. – Мы еще поговорим, товарищ. Тебя ждут важные поручения. Мой секретарь свяжется с тобой.

Леррус отпустил ее, поцеловал ей руку, и его тотчас же окружили люди со сжатыми кулаками, поднятыми к небу, и с криком «Свобода!» вся свита отправилась к другому митингу, другому костру, другим верным последователям.

Эмма шумно вздохнула, огладила и одернула платье, потом занялась прической, отдаляя момент, когда придется предстать перед друзьями, уже обступающими ее, а главное, перед Антонио, который подходил с каким-то померкшим лицом.

– Ну ты даешь! Невероятно! – загалдели все в унисон.

– Неужели это говорила ты, – спросила Дора, выкатив глаза, изображая крайнее изумление, – ты, которая каждую ночь спит со мной в одной кровати?

– Что с рисом? – Эмма пыталась отмахнуться от комплиментов. – Никто не смотрит за кастрюлей! – рассердилась она.

Рис, пропитанный ароматом дров, вышел на славу. Все ели и просили добавки, даже Антонио, поглощавший двойные порции. Вино пошло по кругу, и разговоры, смолкшие, пока были набиты рты, возобновились, дошло до баек и присказок. Все смеялись. После фруктов достали три бутылки крепкого, одну анисовки и две ратафии – типичного каталонского ликера на основе водки, или анисовки, или того и другого с сахаром, тертыми орехами и ароматическими травами по вкусу, мятой или вербеной, с добавлением мускатного ореха и корицы.

После крепких напитков молодых людей разморило. От соседнего костра доносились звуки гитары. Парочки приникли друг к другу, некоторые нежно обнимались и целовались, другие шептались, не решаясь нарушить магию момента. Эмма взглянула на Антонио, который сидел рядом на одеяле со стаканом ратафии в руке. Мгновения шли, а он так и не глядел в ее сторону.

– Что с тобой? – забеспокоилась Эмма. Она подметила, что Антонио не смеялся вместе со всеми. Не участвовал в беседе. Грустил.

Он поджал губы. Эмма изумилась. Она ведь поцеловала его! Впервые поцеловала. Разве он не должен быть доволен?

– После… – Антонио осекся. Поморщился. – После этого…

– Митинга? – подсказала она, начиная беспокоиться.

– Да. Митинга. Этого. Я думаю…

– Что ты думаешь, Антонио? – спросила она с нетерпением. – Выкладывай!

– Я тебе не пара, – выдавил он смущенно.

– Что?

– То самое.

– Не говори глупостей.

– Это не глупость.

Эмма окинула его взглядом с ног до головы, и мурашки побежали по всему ее телу. Внутри струился поток, медлительный, под стать богатырю, сидевшему рядом. Слезы выступили на глазах. Неужели она любит грубого, неуклюжего каменщика? Не углубляясь в такие тонкости, она взяла у него стакан ратафии, отпила солидный глоток и положила голову ему на грудь.