Текст книги "Попакратия"

– Это будет остров?

– Республика.

– Йуху! А какой она будет?

– «Какой» да «какой». Новой!

– «Новой»-то «новой», но какой?

– Молодой!

– Юношеской.

– Детской.

– Главное, достойной!

– Зачем спокойной? Пусть шарашит.

– Я сказал «достойной», а не «спокойной».

– Все равно. Не надо «шарашит». Пусть спокойной.

– Пусть спортивной!

– И научной!

– Что?

– Игральной.

– Виртуальной!

– Точно! Онлайн!

– Капиталистической! Но лучше все же социуристической.

– Пусть будет элитной! Чтобы все могли быть V.I.P.!

– Интернациональной!

– И еврейской!

– Пусть немного еврейской.

– Да, чуточку пусть еврейской.

– Самую малость. Мы не против! Что мы, звери?

– Тогда и кабардинской!

– Почему кабардинской?

– А почему еврейской?

– Пусть и кабардинской.

– Вообще – Всероссийской. В целом.

– Как это?

– Не знаю. Как-нибудь. Пусть будет.

– Хорошо, пусть будет Всероссийской.

– Тайной!

– Вот уж нет. Наоборот, пусть будет явной. В этом вся идея.

– Явной?

– Именно что явной. Мы будем защищать нашу явность. Хватит скрываться.

– Никто больше не запретит нам собираться на стройке!

– Мир активистов.

– Профессионалов.

– Профессионалов-хранителей.

– Профессионалов-хранителей-идеологов.

– Не мешай все в одну кучу.

– Профессионалов-хранителей-идеологов-заклинателей!

– Сань, скажи ему, пусть разделяет!

– И властвует.

– Сам скажи.

– Мир гуру!

– Амбассадоров.

– Че?

– Тебе на «в».

– Да угомонись ты.

– Фанатов.

– Не фанатов, а последователей.

– Лучше сказать «адептов». Вот хорошее слово.

– Сосут твои апологеты у сподвижников.

– Хаха! Пассатижников.

– Профессионалов-заклинателей-идеологов-сподвижников-апологетов!

– Отставить.

– Почему? Надо разделять?

– Расстрелять! Ха-ха. Извините. Шутка.

– Лучше не сподвижников, а родоначальников.

– Короче, мир добра. С большой буквы.

– Но и Греха. Тоже с большой буквы.

– Грибов!

– Чего?

– И промискуитета! С большой буквы.

– Феминизма!

– Гномов! Замков! Эльфов! Летающих драконов! Все с больших букв.

– Трансформеров!

– Республика волос и боли!

– Нужно нам что-то?

– Нужно!

– Что нужно?

– Деньги! Мука!

– Керосин! Немецкие ружья!

– А к ружьям – балюли!

– А очерки, очерки о нас напишут? А кто будет писать?

– Очерки потомки напишут. Если будут они. Грустная улыбочка.

– Так, все понятно. Предлагаю закончить собрание.

– Подождите. А че, если кто-то из нас все-таки вырастет? А куда, в какую сторону мы молодеем? Где наши отцы, где флаги? Авторитеты, портреты, линейки на прописях – вот это все где? Кто ответственность за нас возьмет?

Саня Ладо почесал животик. Его лицо светилось.

– Ответственность не для нас. Мы будем парить высоко над ней и моралью. Я провозглашаю… Независимую от всех… Прекрасную… Молодую… Республику… Справедливую Малышатию.

Ладо приподнял подбородок и устремил гордый взгляд в небеса, чтобы на его фоне могли пролететь истребители, распыляя краску, из которой составится флаг новой независимой республики. Разумеется, флаг этот был иллюзорен, как и истребители, как и само государство.

– Да будет так! – разнеслось во все стороны.

И по палому хрустящему снегу (для тех, кто понимал в природоведении хоть что-то – остальные же называли это тополиным пухом) тронулся караван детей. То было противоестественное, противогосударственное общество человек в сорок пять, каждый из которых был чем-то молодец. Кто среди них? Саня Ладо, Стас-Алькатрас и Алка-Фиалка, Рыжик Тома, Дряблый Живот, Ирка-Ириска и еще молодой карапуз, напоминающий папу римского, того, что поляк. Что было у них своего и что проносилось мимо, в молниеносном течении времени? Под ногами мыши, в окнах стол и табуретка, подоконник и свеча, чиканутые психи, лампочка, вдоль дороги битые осенью трубы с рваными ранами стекловаты, а под ними кислый запах мочи, стираный носок на бельевой веревке, роддом, другие окна, а в них квартплата, вечерние новости, политики, обливающиеся водой из стаканов и таскающие друг друга за лацканы пиджаков, эстрада, попса, красный телефон, стиральный порошок, а над этим в небе летел самолет, но только один, и снова окна и свет: нефть, госплан, табак, суррогат. Кто там еще, в караване? Виталз, Венера Хренова, кот Эркюль, собака Хоши, сокращенно от Хо Ши Мин, малолетние рейнджеры – вот уж загадка, зачем они шли вместе с ними. Кто был замечен? Хозяин ларька, шестерка и босс, обнаружены тапочки, вилки, газеты, чьи-то глаза, всунутые в мягкую влажную почву. Что взяли с собой, подняв с земли? Кузнечика, клеммы, муху и мох, кусочек моста. Кто был там еще? Света с погремухой Полоска Света, Капитан Приветик и, конечно, Башка. Кто был убит? В дороге убили Деда Мороза, без суда и сожалений. Все секреты о нем выдал Карасик, опытный человек. Не доверять ему мало кто решался. Все было оговорено, Деда Мороза больше не было с ними. Поменяны галстук, булавка, баян и школьный дневник. Пнута ногой неопределенная протухшая еда в целлофане. Также пнуты ногами: заброшенная заправка, опорка, тюрьма, стрелки, медная валюта, вокзалы, поезда. Оспорены: суета, законы, трамвай. Воспеты: траур, тротуар, корова, поминки, заливное, колбаса. Оставлены: цинк, ухоженный садик, крепкая ограда, чай, подсолнух, семечки, кость. Юмор и тля. От всего, от всего уходили они, создав щуплыми своими телами караван ободранных малышей. Кто был убит? Не скажу. Об этом нельзя говорить. (Мертвыми будут все.)

Дома, какие они проходили дома? Не дворцы, а могилы. Время вставило нож свой в их плотную кирпичную кладку, да сковырнуло, да вдруг еще и еще, потом опять и опять, триллисотни раз, так, что карнизы и фрагменты балконов принялись слетать на людей. Кое-где дыры и голые трубы прикрыли юбками металлических сеток, чтобы уркаганы не лазали, но те ведь лазали. И Хобяка с Михрюткой пытались влезть, но не хватило сноровки, веса, мяса, костей, основательности, так повисели вдвоем да отстали.

Баламошку везли в тазу на веревке, он кричал, худоумный, оттого что дурной. Пыня, Расщеколда, Разлямзя – три сестры, три создания чудных – не ныли, держались, ведь сказали им сразу, предупредили, что можно ведь и оставить нытиков где-нибудь на дороге, если станут надоедать, а почему нет? – И вот не ныли, держались, ну разве что Пыня один раз заныла, один только раз, не больше, а потом даже и она уже не ныла, а только лицо сжимала, как сжимают кулак, словно в точку его пыталась собрать.

Спали друг на друга плечах, иногда на замухрыженных железках и песке, но ведь всего на каких-то там двадцать секунд, потихоньку, понарошку, врасторопку, враскоряку, наотмашь – и снова путь.

Шли они от выборов, от далеких колоний, от рейтингов, инбоксов, спаржи, от Хаоса. Шли они, маленькие вэйперы, будущие лайф-коучи, веганы, промоутеры, несостоявшиеся пранкеры, репетиторы, мерчандайзеры. В таком детстве, в котором Моцарт непременно стал бы юристом, а Достоевский – фермером. В таком детстве, в котором Дженнифер Лопез была бы библиотекарем. В таком детстве, в котором Леонардо да Винчи стал бы юмористом. Случись ему побывать в этом караване, Шекспир вырос бы бизнесменом. С таким детством Майкл Джордан занимался бы химией. С таким детством Федерико Феллини стал бы физиком или продавцом оружия. С таким детством Александр Пушкин стал бы изобретателем кассового аппарата и шил пуховики. С таким детством Джулия Робертс до сих пор работала бы официанткой. С таким детством мадам Кюри стала бы секретарем, а потом пьяницей. С таким детством Рикки Мартин был бы продавцом холодильников. С таким детством Сократ был бы частным тренером по теннису. С таким детством Эминем так и остался бы хулиганом.

Скоро караван достиг берегов смрадной реки, вокруг которой, судя по летописям, располагалась россыпь опасных дворов. Прежде здесь обитали такие старшаки, которые даже на мопедах ездили. Какая их всех настигла участь, спросить не у кого. Всё поглотили зыбучие пески истории. Разбили лагерь в палисаде, на авось, внаглую, как бы даже спецом нарываясь на неприятности. Так могло показаться со стороны. Лазутчиков никаких не замечали, криков не слышали.

Им сразу стало понятно, что без оружия придется туго. Любой случайно попавшийся по дороге старшак мог запугать, а если нужно, то и завалить половину каравана. Во благо только что явленной миру Родины, незыблемой Малышатии, во благо народа своего, занялись они формированием военных бригад и самовооружением.

Без изобретательности боец-партизан оказывался не в состоянии выполнить свою важную революционную роль. И инициативность, и скорость реакции, и присутствие духа уступали первому необходимому качеству, а именно способности использовать в качестве оружия различные средства, оказавшиеся под рукой. Чаще всего под рукой оказывались чужие вещи, а потому маленький партизан должен быть морально готов к экспроприации и инициативно-изобретательному применению экспроприата.

Для устранения половозрелого врага, зараженного вирусом старения, пользовались старым проверенным приемом: гиря тридцать два кэгэ, со спиленной ручкой, засовывалась в покрышку от футбольного мяча и устанавливалась на ровной, очищенной, хорошо обозримой поверхности, в относительной близости от дворового поля. При приближении объекта оставалось лишь крикнуть издалека: «Дядь, пни мячик!» А дальше уже дело техники. Вуаля – и дяхан корчился, а значит, был на крючке. Из толпы малышей отпочковывалась коренастая девчушка с бантом, но без бровей, бросалась к дяхану и хватала за рукав.

– А ну, сволакивай его!

В бой бросались и другие малыши. На дяхана бежали все новые и новые дети, пятерками и десятками, они накатывали волной и били нескончаемым потоком. Дяхан отбивался руками и ногами, малыши разлетались в стороны, налево и направо. Они визжали, кусались и драли волосы, старались разорвать его на части. После девяти тысяч укусов молодых москитов густая кровяка выступала на лице и руках дяхана. Скоро он не мог стоять на ногах и рухал оземь. Два пузана висели на нижней дяхоновой челюсти, другие два, похожие на микеланджеловых ангелков, тянули верхнюю челюсть. Он ревел белухой, он выпью выл. Что-то хрустело, рот дяхана наполнялся черным, и дяхан становился обездвижен. Малыши все продолжали стучать по его телу кулачками, рыжий лупил палкой по спине, самые отважные забирались с ногами и уже скакали по дяхану, как на батуте.

– Сымай с него штанцы! Прижжем евоную шишку! Прижжем евоную шишку!

– Неси насос! Накачайс ему в багажник!

Тело дяхана обрастало малышами и скрывалось от глаза стороннего наблюдателя за их щуплыми спинами. Харе харе иншалла аминь. Свободная касса.

Опыт показал, что наилучшим видом оружия для детской городской герильи являлся не пугач, служащий инструментом психологического давления, а обычная палка с гвоздями, выразительный инструмент давления сугубо физического. Боец, вооруженный такой палкой, заменял трех-четырех детей с пугачами, пусть даже заряженными вонючей серой. Пугачи быстро стали отличительной чертой руководящих кадров, потому что все время носить их с собой было круто, но малоэффективно. Эффективность не была единственной целью руководящих кадров, крутость могла бы с ней поспорить, и именно крутость руководящие кадры воспринимали как свою исключительную прерогативу и первыми окунались в кипучую действительность ювенильного передела. Они смело шли в гущу народных масс, чтобы проповедовать поджогами и диверсиями новый порядок.

Очень скоро из масс выделился Пукич Какич, будущий герой, бывшая надежда школы, изобретатель простого и надежного гвоздемета, благодаря которому в самых отдаленных уголках двора тем малышам, что не умели даже по-настоящему пользоваться зубной щеткой, стало доступно качественное убийство.

Также были в ходу: быстрогрелки, киселеметы, селитрованная бумага, магнитофон катушечный «Снежеть», перепаянный в страшное оружие пока что загадочного действия.

Партизаны передвигались тройками: если снайпер-камнеметчик Карлуша метал фугас, то гвоздеметчик Рафик мог и палкой засандалить с обеих рук, у него они обе были правыми, а Ирка поджигала. Немаловажным фактором конспирации являлось нанесение грима: парик, накладные бороды, усы. На детских лицах они смотрелись незабываемо.

Горящие автомобили, завалы из стволов деревьев, снятие канализационных люков на дорогах, разрушение кабелей и линий связи. Сломав хабы в подъездах и лишив жильцов интернета, диверсанты обрекали население на мем-голодание. Отрезанные от информации в интернете и смешных видосиков, жители выбрасывались из окон, выбегали во дворы, срывали одежду, драли волосы руками, царапали себе лицо и уносились прочь.

Первая победа повстанцев была связана с тем, что в результате молниеносной атаки детям удалось оцепить и изолировать целый район. Ключевую роль здесь сыграло безукоризненное знание местности, каждой трещины в стене для закладок и каждой ямы для схрона.

Полиция была не в состоянии вычислить среди тысяч детей партизанскую базу без помощи своих информаторов и подкупов самых младших малышей дорогими сладостями. Кроме того, враг все время пытался заслать к детям своих шпионов, но те вскрывались на раз из-за морщинистых лиц, скучного вокабуляра и басовитых голосов.

«Цок-цок-цок» – пели в долине пулеметы армии Малышатии, беспощадные, слепые и глупые, как утренний дождь. Тяжелее всего приходилось группе капитана Сашки Ладо. Запланированный танковый прорыв, который должен был нехило помочь, провалился. Вдоль дорог на Филармонию, Гаражи и Киоск все еще стояла оборона противника. При пересечении южных параллелей четверых малышей устранили медвежьими капканами. Они ныли, не желая погибать такой малогеройской серой смертью.

– Воздушная тревога! Всем приготовиться к бомбежке!

Мальчишки принялись накрывать схроны листами ДСП.

– Летят! Летят!

В небе показались три самолета, они неслись стройной линией. Капитан Саня казался спокойным, он жевал травину:

– Будут бомбить. Точно будут.

Самолеты со свистом пролетали мимо, выбрасывая черные мешки. Одни мешки падали острым концом вниз, как будто бы даже направленно, в других мешках можно было различить человеческие очертания, быстрые, отчаянные махи руками и ногами.

– По стратегическим бьют! Точно знают куда. Стукач у нас в лагере, говорил же Томе… Стукач.

Один из мешков с громким шлепком плюхнулся Трехлитровой Башке под ноги. Башка бросил на него быстрый взгляд. На земле, раздавленный высотой, лежал русый человек в черном кафтане, с окладистой кудрявой бородой. Человек стонал и хрипел, у него было такое чистое и одухотворенное лицо, что Башка мгновенно проникся к нему дружбой и нежной грустью.

– Вы как? Ушиблись?

Человек тяжело вздохнул, и одновременно с воздухом жизнь покинула его. Голова свободно скатилась на правое плечо и покатилась бы дальше по склону, не будь так крепко любима шеей. И аминь. Пророк сердца. Свободная касса.

– Отошел, бедняга, – появился за спиной Башки Абрикосовое Мыло. – Раньше у них были только полицейские. Тоже суровые люди, много наших полегло. Но они тяжелые, неповоротливые, бегать не могли. Пистолеты все время теряют. Это дорого. Теперь эти сволочи добрались до теплорода, получили доступ к самолетам и придумали оружие пострашнее. Видишь, теперь бомбардируют нас монахами.

– Какими монахами? Почему монахами? – не понял Башка.

– Обыкновенными.

– Зачем?

– Потому что дешево. Монахов много, и они бесплатные. На прошлой неделе выбросили на лагерь сорок человек. Повредили крышу, передавили нам малышат. Один монах попал в полевую кухню и лишил нас ужина. Ужасное оружие.

– А как же они… камикадзе?

– Да не, вроде отлавливают где-то. Хотя кто ж его знает. Вроде не связанные летят. Может, и впрямь камикадзе, – перекрестился Абрикосовое Мыло.

Буквально в следующее мгновение с неба грохнулся еще один человек, но уже в штатском. Он упал на спину, на гладкую, недавно положенную плитку. Пытаясь сгруппироваться в последнее мгновение, его тельце скукожилось и, достигнув твердой поверхности тротуара, не смогло защитить затылок от удара. Затылок хрустнул, как если бы он был фарфоровым, и от него откололась какая-то часть. Из трещины, стыдливо скрытой от глаз окружающих, набирая скорость течения, вылилось литра полтора горячего кофе. От кофе шел пар, и пока он продолжался, можно было решить, что человек являлся всего лишь манекеном, заполненным кофе. Кепи, которое он носил на голове, отлетело в сторону ливневки. Вслед за кофе из трещины посыпались наружу понятия и слова, все, чем была наполнена его голова. От интенсивности высыпающегося материала трещина быстро увеличивалась в размере, а лицо расплывалось по плоскости дорожного покрытия. Из головы посыпались конгрессы, воркшопы, слеты, забеги, капустники, вываливались турниры, марафоны, полетели фестивали и кооперативы, съезды, форумы, ипотеки, высвобождались бизнес-завтраки, интенсивы, курсы, праздники, клубы, семинары и вебинары – все, что так долго томилось в заключении, за стальными прутьями его черепной коробки. Они валились на асфальт и превращались в пар, как если бы это был кипяток.

– Так, друзья! Вот тут, на этом самом месте, начинается младо-анархизьма.

Абрикосовое Мыло, Башка и два бойких малыша, Витя Кровушкин и мсье Жопэн, стояли напротив огромного продуктового вундермаркета.

– Теперь заходим внутрь и действуем быстро.

Они миновали автоматические ворота, которые давно сломались и все время стояли отворенными, и оказались внутри. Абрикосовое Мыло уверенно шагал в отдел, который его интересовал. Малыши стройной линией следовали за ним.

На полках размещалось множество картонных коробок с порошковым молоком, а еще с соками разных сортов, марок и видов. Колбасы не было – она вся находилась в телевизоре.

– Смотрите и запоминайте. Основа основ. Художественно-политическая диверсия.

Абрикосовое Мыло обвел рукой полку на уровне своей груди. Полку, заставленную коробками с томатным соком. На двадцати одинаковых коробках безымянный художник изобразил счастливого, хохочущего, лоснящегося здоровьем малыша. Такого чистого малыша нельзя было найти в настоящем детском мире.

– У, падла, папенькин сынуля. Смотреть сюда! – Абрикосовое Мыло вынул из кармана шило с деревянной рукоятью.

На каждую коробку он тратил не более трех секунд, нанося по два точных быстрых удара, точно туда, где находились глаза мальчика с фотографии. Таким образом, очень скоро все двадцать одинаковых бумажных мальчишек кровоточили струями томатного сока из глаз. Эти красные струи били с почти одинаковой интенсивностью и лились на пол магазина.

– Теперь уходим. Быстро!

Когда диверсанты скрылись, двадцать одинаковых мальчишек так и остались кровоточить в тишине ряда. Первые коробки кончались быстрее, последние держались несколько дольше.

На улице бойкий малыш Витя Кровушкин спросил наставника:

– А почему «художественно-политическая»?

– Что?

– Почему ты сказал, что это «художественно-политическая акция», а не просто «диверсия»?

– Сколько лет, шпингалет?

– Семь.

– Мал еще.

– Есть!

От Красной и до Советской улицы бороздил белый микроавтобус корейского производства, внутри сидела подпольщица Полоска Света и скандировала в микрофон. Из динамиков на крыше, вместе с раздражающим шипением, доносилось: «Вам не нужно оправдывать родительских надежд, вы никому ничего не должны! Долой потерю невинности! Долой зрелость! В топку взросление! Требуем суда! Не давайте себя наершивать! Никаких пропердулек! Долой пусечки и кульки! Никакого полового взросления! Жги крыс! Строй штаб из грязи и палок!»

Абрикосовое Мыло поводил Башку по гаражным переулкам, намотал осторожных кругов, прежде чем они подошли к блат-хате. В самом конце кооператива, в сыром тупике, подпольщики организовали нечто вроде кафе. Втайне от интеллектуального большинства в нем собирались латентные интеллектуалы. В этом кафе они свободно могли заниматься «свободным творчеством»: петь друг другу песни собственного сочинения, снимать кинофильмы на смартфон, придумывать новые толкования Священному Писанию, изобретать дзенские коаны, всячески постигать дао и, куда же без этого, придумывать, как можно обустроить общество вокруг себя. Кодовый замок на двери представлял из себя панель с разнообразными кнопками-эмодзи. Абрикосовое Мыло набрал код для попадания внутрь: «ракета-ракета-НЛО-НЛО-велосипед-самолет-самолет-бег-бег-мартини». Дверь запищала, приглашая заговорщиков пройти.

Посетители сидели на пустых пластиковых пивных ящиках, роль стола играли деревянные строительные катушки. Под потолком, над головами, подвешена растяжка: красное пятиметровое полотно, на котором белыми буквами выведено:

Знать – не значит существовать

Под транспарантом стояла клетка из темного толстого железа, в которой сидел взрослый бурый медведь. Медведь выглядел сытым и дремал. В центре зала стояла громоздкая деревянная кадка, в кадку провели душ, из лейки разбрызгивалась вода. В струях воды, стоя бесстыжими ногами по колено в мыльной пене, нежилась и извивалась крупная обнаженная женщина, единственный взрослый человек на несколько километров вокруг, нежилась она самозабвенно, сверкая белесой, как диско-шар, кожей, которая освещала отраженными лучами самые темные углы комнаты. Впрочем, ее эротический танец вызывал только терпкую жалость.

– Откуда у вас техана? – спросил Башка.

Он давно не видел людей старше пятнадцати лет, потому женщина удивила его гораздо сильнее медведя.

– Это Баба Зрелость. Пригрели вот. Содержим. Сейчас расскажу.

Мальчики прошли в зал и сели на ящики.

– Виталз, тащи вишневку, – крикнул Абрикосовое Мыло мальчишке за стойкой.

– Пьешь вишневку или пиво – ты пособник Тель-Авива, – отозвался камрад за соседним столом.

– Сегодня ты танцуешь танго, а завтра спишь с орангутангом, – возразили с другой стороны.

– Дебил, нет слова «орангутанг». Правда же, Башка? А с «орангутаном» рифма не работает, – закрыл тему Абрикосовое Мыло.

Тут Башке стало понятно, что он действительно находится в среде интеллектуалов.

– Техана – она у нас того… Эрос! Сопротивление надо начинать с эроса, понимаешь? Папиков все время смущает секс. Эрос для них аморален. Зато танатос – это типа как настраивает душу на героический лад. Мозги на стенке, кровяка – нормально, адреналин, а эрос – это ни в коем случае. Ты когда-нибудь слышал о протестах по поводу крови в новостях, например? Просыпаешься утром, и начинается сразу: трупы, кости, взрывы, ураганы, вся хурма. Виталз, ну не умирай, шнапса будет или нет? – нетерпеливо крикнул Абрикосовое Мыло и вновь продолжил про танцовщицу: – Вот техана наша – это живой памятник самому маргинальному, что у нас есть. Подожди, ты еще не видел все акции, которые мы устраиваем, вообще с ума сойдешь.

Компания понемногу стягивалась за стол.

– За то, чтоб все взрослые поскорее помре, – предложен был тост.

– Ну это как-то… Что это за тост? – возмутился Башка. – Я не буду пить за чью-то смерть. Пусть хоть бы и взрослых.

– И то правда. Пусть живут. Выпьем за что-нибудь другое. Или просто так.

После рюмки нельзя было не заговорить о политике. К политике сводилась почти любая тема в подполье.

– Наш информатор Пипа сказал, что Жека собирает своих. Нам нужно быть готовыми в любое время отразить удар. Палки, камни, вот это все. Если он привлечет хоть одного старшака, всем нам кобзда.

– Если ныкаться на стройке, там у нас преимущество. Мы можем кидаться сверху кирпичами.

– Ага, че ты сделаешь против старшака?

– Ты заладил со страшаками. Еще неизвестно, на чью сторону встанут неприсоединившиеся взрослые, – подхватила активистка Умная Люська.

Всем присутствующим было известно, что Люська оставила на шестилетнего мужа трехлетнюю дочь ради того, чтобы присоединиться к сопротивлению. Кто-то внушил ей, что активистка из нее получится лучше, чем мать.

– Взрослые станут на сторону своих малышей. Остальное их не интересует. Им лишь бы защитить своих личинок.

– К нам уже приходили камрады из дворов возле рынка. Они согласны присоединиться к сопротивлению.

– Главное, сказать им, что будем наносить удары одновременно. Только в синхронной работе можно добиться паники взрослых.

У Трехлитровой Башки все еще не сформировалось четкого отношения к происходящему, он предпочитал наблюдать и слушать. Вдруг подал голос ранее молчавший Данилка.

– И девочки!

– Что «девочки»?

– Им тоже нельзя доверять.

– Чего?

– Они вон какими бывают. Скажут: «покажешь шишку – дадим мороженое». Пойдешь за гаражи, откроешься, а они тебя отведут за дом, укажут на развалившееся и полурастаявшее эскимо, которое на тротуаре валяется, и ржут: «вот твое мороженое, ешь», и хохочут, хохочут. Так что нельзя им доверять-то, девочкам этим.

Все уставились на Данилку.

– Данилка, че несешь? Кто пустил сюда этого чиконатора? А ну, пшел вон.

– Я пустил, мы с ним договорились, что он будет сидеть тихо, – отозвался один из партизанов.

– Едрить, вы бестолочь, товарищ. Вот он вам и сидит тихо.

– А что я такого сказал? Мыло, скажи ему. Если я что-то не то сказал, я уйду, – искренне обиделся Данилка.

– Данилка, лучше и впрямь иди, – отсек Абрикосовое Мыло ровным голосом.

– Не пойду! Имею право, – запищал Данилка. – Не заставите!

Абрикосовое Мыло привстал с ящика.

– А если в харю всуну?

Данилка приостыл. Ему быстро дали в руки хрустальный шар с лазером и усадили в углу. Все знали, что Данилка легко падал в обморок, если его ругать, но и чрезмерной похвалой можно было добиться аналогичного эффекта. Уж не говоря о девочках, те могли проделать с ним блэкаут одним движеньем головы.

– Откуда они только берутся? Песочница. Еще один такой экземпляр, и я во всем разочаруюсь.

– Не злись. Данилка, конечно, чувырло, но братское чувырло. Просто мал еще.

– Мал? Мы не можем латентного интеллектуала отличить от малыша, вот в чем дело. Сечете? Конспираторы, тоже мне.

– Ну сложно ведь.

– Сложно им. А нужно бы научиться. Отличать. Иначе так ведь и из яслей можно наприводить, и самим тут.

Данилка, с хрустальным шаром и лазером в руках, сел тихо в углу и принялся бормотать себе под нос, так, что никто его не слышал:

– Еще я пупусу видел. Очень страшную, похожую на бабайку, волосатую область. Мне ее не то что спецом показали, просто местная алкоголичка решила сходить по малому без особой конспирации, прямо там, где мы играли. И после того я сошел с ума. И все мои друзья сошли с ума. Мы двор шибанутых на голову детей. И если хоть кто-то из нас побежит в милицию, скорее всего, ему в лицо жирно рассмеются и скажут: «Иди, шкет, гуляй». И мы живем, шибанутые от увиденных половых органов реальности, в глаза друг другу заглядываем. И я уверен, подобных историй еще будет просто море.

– Идет, идет! – шепнули с соседнего стола.

– Речь Саньки Ладо, – объяснил Абрикосовое Мыло Башке, – гвоздь программы.

Все притихли и повернулись в сторону сцены. Только медведь в клетке громко зевал, урчал и стучал когтями по решетке. На сцену вышел Санька, светлобровый камрад восьми лет. «Дядюшкой» товарищи по подполью успели прозвать его из-за политических взглядов: Ладо был главным и самым первым идеологом и теоретиком невзросления. Одетый в темно-коричневый военный мундир, он приблизился к микрофону. За его спиной кирпичная стена подсвечивалась лучом света круглой формы. Со стороны могло показаться, что сейчас начнется выступление комика. Дядюшка Ладо начал:

– Дорогие соратники! В момент истории, когда к власти могут прийти какие угодно мерзавцы, необходимо сделать все, чтобы этими мерзавцами стали именно мы. Я отдаю отчет в том, что политика – плевок в карму. Но сейчас ею заниматься необходимо. Теперь, когда к рулю рвутся господа водомуты из других дворов. Сегодня мы можем быть бережливыми, разумными, жить по средствам, и все рты нашего двора будут иметь все, в чем нуждаются. Будут жить себе преспокойно. Но для этого нужно осмыслить себя как детей, а не отдельные двойки-тройки друзей. Глобальная политика должна развиваться именно в этом направлении. Вот что следует сделать своими приоритетами. Такой вот, друзья, герундий.

Все знали, что он социалист и не терпит никакой буржуазной сволочи.

– А че такое «приоритет»? – спросил один из зрителей, мсье Жопэн, своего соседа, Макса-Климакса.

– Ну это когда все четко, понятно. Без рассола. Кто под кем и за кого.

– Ясно. А «герондий» этот – это че?

– Это ну типа когда туалетная бумага быстро заканчивается.

Дядюшка Ладо откашлялся:

– Дорогие мои! Сегодня особенный день, как все мы знаем. Мы должны отметить тысячелетие боли. Наши друзья из Мехико прислали нам по этому случаю особенное угощение. – Дядюшка Ладо вытащил из ящика, стоящего перед ним, коричневое печенье и поднес к лицу, держа аккуратно, тремя пальцами. – Каждая такая печеняша состоит частично из праха сподвижника великого Ленина, организатора Красной Армии Льва Давидовича Бронштейна. Мексиканские братья выкрали урну с прахом революционера и испекли для нас этот подарок, во имя расширения поля борьбы. Теперь в нашу махачку мы можем включить не только живых, но и мертвых ребят из прошлого. Приятного аппетита, товарищи!

Печенье принялись передавать по залу, из рук в руки. Соратники пробовали Льва Давидовича на вкус, Абрикосовое Мыло получил свое печенье и хрустнул, Трехлитровая Башка повторил за ним.

– Эти мертвые ребята из прошлого, надо сказать, – пережевывая печенье, размышлял Виталз, – нехило так держат нас в заложниках в настоящем.

– Ешь давай, – отрезал Абрикосовое Мыло.

– Да разве Троцки нам друг вообще? – обиделся Виталз.

– Конечно нет. Но он говорил, что все, что произойдет в будущем, уже предначертано революцией. То есть он как бы все равно наш предтеча. Стало быть, за нас.

– Да фигушки. Не был он за нас. Троцки был предатель.

– Сам ты предатель. Троцки лудьший.

– Во-во.

– Зачем тогда Ладо раздал печенье и мы тут его жрем, если так?

– Ты совсем не слушал? Мы вкушаем плоть врага. Потому что он предатель.

– Точно. Забираем силу. Как Дункан Маклауд.

– Это ты не слушал. Потому что дебил. Нам соратники прислали. Это плоть героя. Сам ты враг, утырок.

– Иди уже. Обламываешь.

– Выключайте быкоко, пацаны, вы чего? Жрите печенье, а то кончится.

– Вот именно. Друг, враг. Какая разница, все равно все выйдет из кишки. Как вышло из кишки истории.

Крошки летели на солдатские футболки, шорты, сандалии, оставались погонами на плечах и на груди медалями. Печенье было заслужено будущими подвигами, подвалами, полигонами, девятыми валами, в стиле хлодвиков, людовиков, брейвиков.

Слева от сцены что-то затрещало, завыло и зазвенело. Это медведь дотянулся через решетку лапой до душа, поймал голову Бабы Зрелость, приблизил ее к себе и откусил женщине лицо. Ноги Бабы Зрелость быстро задрыгались, женщина трясла голыми ляжками, из центра окровавленного лица брызнула в потолок струя крови, попадая на растяжку с надписью «Знать – не значит существовать». Медвежья шкура быстро пропиталась кровью. Медведь захрюкал. Данилка громко заныл из своего угла. Абрикосовое Мыло заорал: