Текст книги "Попакратия"

– Так будет нанизан кажный враг детского движения, – неуверенным голосом подытожил Дряблый Живот и пошел спускаться с деревянного помоста.

Даже его самого глубоко загипнотизировало произошедшее. Волна страха и необъяснимой мощи единения прошла по сердцам малышат. Все постояли еще чуть-чуть. Еще чуть-чуть. Потом толпа понемногу начала расходиться. Так произошла в Малышатии первая, самая настоящая смерть.

Через неделю карательные поркапопели стали появляться на площадях повсеместно. На них больше не вешали, а только пороли, но случай со Славкой Щегловым прочно засел в памяти, потому обычная порка за мелкую шалость отныне всегда имела привкус страха высшей меры.

Поркапопель – нереальная испугаша, – шептались между собой малыши.

Лета красная, припозднившись, уползла. В небе лампа расцвела. Кругом камыш цветал и птицы разныя летали. Собрались в теплые края такие летачки, как свистель, свиристель, щебеталь, вопиль, галдель, желтик, ну и другие. А там уж и пришел ноябрь, когда эти пенные, хрустящие карамелью стекла льда на асфальте, когда застывшие куски грязи и собачьих плюх под ногами, вперемешку с затоптанными окурками, скорлупой, ошметками, пакетами, гонимыми ветром. Черные трупные мешки, набитые бурыми и желтыми листьями, поникшие скелеты уснувших деревьев, стесняющихся своей наготы, ржавые мятые консервные банки гаражей с покосившимися воротами, угрюмые, серые, необъяснимые, нелепые коробки городских жилищ. Снующие повсюду жуки и гусеницы общественного и личного транспорта, членистые тела электричек цвета плесени, надписи на заборах – все это городское великолепие, сияющее в лучах повергнувшего всех нас в зиму светила. Внезапно, словно кастрюлю супа крышкой, накроет небо, прищуренное и ехидное, свинцовое, низкое, клубящееся жирным туманом на карнизах верхних этажей. Или накроет ночью, но накроет непременно, и тогда извергнется неудержимым массивом на город пуховый толстый снег. И дни будут сотканы из пронзительно белых, душистых цветов метельчатого качима, и воздух будет влажен, плотен и чист.

Осыпал Малышатию трагичный снежок, сел на ветку жестокий снегирь. Зимак! Ристьянинтор, жесвуя! Снег проглотил бордюры, проглотил шапки, дома, бестолочи глаза, проглотил свет. Здания отрастили снежные прически, съедаемые ветром – смахни рукой, смахни с глаз. Над всеми дышал смехом чистый, с белками в глазницах, мороз.

Взрослые впирались в вагоны и автобусы, обрюзглые и заспанные от бессонной такой жизнюшки, словно не сиделось им дома, будто скучно в домашних гнездах. Как и прежде, как бывало в жестокой Взросляндии, предлагалось им сыграть в ежедневное буриме да составить собственное стихотворение жизни из слов «любовь», «ненависть», «переезд», «смерть», «творчество», «наркотики», «цены» – которые и не рифмовались-то между собой. Ах город, омут бурь и смут. Да не выдует из тебя величие и власть, обезьяна ты кривляка, иначе что ж в тебе останется? Морильня, докука да балагурье одно.

Казачата, одетые в драп и кучерявые шапки, сделанные из того, что еще недавно было зародышами овцы, шагали стройным рядом и желали драть горла какой-нибудь песней.

– А может, того этого? Что-нибудь бардовское?

– Нет, нет и нет! – махал руками Скоржепа. – Никаких бардовских песен! От них в ушах растут седые волосы. Споем наше, старое, казачацкое!

Заводила залихватски затянул, за его спиной занялось огнище казачьей песни. Пионерский барабан стрекотал, догоняя стройный вокальный унисон. Гордая песня состояла из таких слов:

 
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Пятачок – амфибия!
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Чирик гидрофобия!
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Пятачок – амфибия!
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Чирик гидрофобия!
Хасса! Хасса!
Пятачок – амфибия!
Хасса! Хасса!
Чирик гидрофобия!
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Хасса!
 

Остановившийся на проезжей части фургон мигал сигналом аварийной остановки. Двери его багажника отворены, дядька в белом фартуке, накинутом сверху на тулуп, вытаскивал поддоны с душистым утренним хлебом и ставил внутрь решетки на колесах. Он никак не отреагировал на проблесковые маячки, которые Гонза держал в руках. Такое воспринималось как неповиновение. Поравнявшись с ним, Скоржепа остановился. За атаманом тормознулся весь отряд.

– Эт аще кто? – Скоржепа сделал паузу, чтобы придать вопросу значительности. – Ты кто, переросток?

– А?

– Представься, елы. Как звать?

– Как Серегу, – тихим голосом ответил мужчина.

– Какого Серегу?

– Как любого Серегу.

Давление казачат строилось не на своих интересах или какой-то идее, было все гораздо проще – им нравилось насилие само по себе, причем в любой форме. За что, против чего и почему, им было не так интересно. Пырнуть, побить, ударить шашкой – вот что было интересным, такая простая примитивная эстетика. Человек для них ничего не стоил.

– Ты, шарила, с нашими али с ихними? Че за халат у тебя?

– Рабочий.

– Это где тебе такой выдали? Или сам нашел?

– Выдали. Пекарем работаю.

– Кекарем? – засмеялся Скоржепа.

Вслед за ним смех подхватили и остальные казачата. Они хихикали и хохокали.

– Кекаешь, что ли?

– Ха-ха, кекает он! Кекарь!

Серега еле заметно обиделся.

– Ну да, пекарь. Хлеб пеку. Что смешного, пацаны?

– И что, нормальная это, по-твоему, работа?

– Нормальная, – Серега держался скромно, но уверенно.

– Так уж и нормальная?

– Нормальная.

– Мужичкая то есть?

– Вполне.

– Что ж ты ей не гордишься тогда?

– Горжусь.

– Что-то не видно.

– А я горжусь.

– Ну и гордись.

Беседа зашла в тупик. Из строя вдруг подал голос казак Гена Задорные Ноздри, который любил ввернуть что-нибудь общефилософское.

– Каждому надо чем-то гордиться. Если нет ничего, кроме тупости, то хотя бы тупостью гордись.

– Ага, – выдохнул его сосед, казачонок Гонза, который был мал и тощ, как неестественно изогнутый мизинец. – Может, наваляем ему? Лично я, пацаны, вообще ненавижу этих пекарей. Что они делают? Пекут этот хлеб тупой целыми днями, и ни черта их больше не заботит. Это каким нандо быть дебилом, что выбрать профессию такую. Целый день месишь в фартуке с этой белой ерундой на голове, типа повар, а по натуре только и умеешь, что циферки на весах различать, чтоб в тесто соли не фигануть больше, чем муки…

– Точно. Греют нахаляву зады возле печей, пока наши геологи и прочие альпинисты в тайге и в горах морозятся, а казачата и солдаты умирают по-героически. Чудо-хлебопечь в каждый дом завести, а пекарей все! Долбаные паразиты на теле Малышатии.

– Я бы еще аптеки убрал и поставил на их месте клубы, чтобы танцевать. Люблю, знаете ли, танцевать, а лечиться не люблю.

Пекаря Серегу услышанное взволновало. Он почувствовал, что атмосфера стала накаляться, посему возражать не стал, а возмущение внутри себя оставил невысказанным. Вдруг репродукторы на фонарных столбах зашипели. Казачата все как один подняли головы и застыли. Обычно из репродукторов выливались идеи и словесные коды, озвученные звонким девчачьим голоском. Идеи эти плыли по солнечным улицам и втекали в уши малышей. Серега подумал, что, если репродукторы сейчас заработают, для него это будет спасением.

«Свабодка! Все на борьбу за свабодку! Всем рыжим свинцовая вакцинация! – донесся из мотюгаль-ника радостный бойкий голос. – Качай железом, тоже станешь так! Мы семья, они – враги! Саня – рулевой, двор – житница. Будь сильным, как Саня, и смелым, как Стас-Алькатрас. Малышатия – кормчий мира!»

Малышей такие лозунги приводили в восторг и умиление. Сложно описать в нескольких словах то чувство приземляющего беспокойства и возвышающе-окрыляющего национального духа. Эстафету перенял усиленный тысячекратно мальчишечий голосок: «Мы с вами! Так победим! Срисливайте! Уииииии… Бан-бан-бан! Всем носочки! Индексация, отставка, бан-бан, карать, мы им не среньк-среньк, нам тут не какунькать! Всех плохих в унитаз топить. Мы им требования! Список будет пополняться!»

Официальные новости шли в Малышатии с обязательным синхронным переводом. Без перевода мелюзга могла просто ничего не понять. К примеру, для казачат и ребят постарше, которые еще не разучились думать, шел подобный текст:

– Банда Жеки утверждает, что мы, на деньги арабских шейхов, НАТО и ЦРУ, убили Колю Помидоркина, чтобы, дескать, сказать, что Саня хочет подставить оппозицию, сказав, мол, что революцию мы тут начинаем, что принесли сакральную жертву, на деньги шейхов, НАТО, ЦРУ и еще там кого. Но нельзя недооценивать силу человеческого идиотизма. Нельзя. Это она и есть.

За этим следовал синхронный перевод для совсем маленьких ребят: «Коля Помидоркин все! Сказал, что а-та-та. Провокация! Калябра. Бобонагибатор. Жека – пузикан и еще не все. Не верить. Алярма! Все на баррикады!»

Примечательно в телекишках было то, что все в них гармонично, любая часть достойна другой. Стоило прокричать телеведущему предупредительную алярму про тот кошмар, который будет сейчас показан, как тут же его и показывали, какой-нибудь трындец о том, что некий гражданин из села глазным яблоком подавился, и сразу после того кумачовая эта горячка обмусоливается кумачовыми гостями, под аккомпанемент зрителей, и кумачовые комментарии и мнения идут по нарастающей кумачовости. Соревнуются в высоком моральном облике и суровости выдуманных небесных кар. Потом невидимая рука отдергивает шторку, и зрители начинают сходить с ума от увиденного, резать друг друга, а затем себя, вырывать собственные волосы и глаза, и вот уже визжат, орут, падают и катаются по полу, как бесноватые, сыпля проклятиями и пуская изо рта пену. Потом появляются оружейцы и стреляют в тела присутствующих транквилизаторными дротиками из длинноствольных мушкетов. А как иначе уконтрапунктить такую ватагу?

После рекламы телевизионный оракул светится как прежде, и комнаты всех без исключения квартир Малышатии наполняются звуками популярного шоу «Разгадай калябаляйку». Аудитория, как обычно, состоит в большинстве своем из пупсов, они кричат и сопят. В ногах у пупсов переднего ряда, на ковре, ползают два десятка попок, не понимая ничего из того, что происходит на сцене и реагируя исключительно на громкие звуки, хлопки и игру световых прожекторов. Ведущий, мальчишка в желтых штанах, синем плаще и высоком колпаке, энергично тараторит в серебристый микрофон:

– Приветики, приветики вам на нашем популярном шоу, самом популярном шоу среди малышат «Разгадай калябаля-я-я-я-я-я-йку-у-у». Представляем наши сегодняшние команды: команда «желтых»!

Команда «желтых» машет руками и улыбается в камеру.

– …Команда «фиолетовых…»!

Команда «фиолетовых» улыбается в камеру и машет руками.

– …Команда «белых»!

Команда «белых» машет руками и улыбается в камеру.

– Напомню правила первого раунда. Капитан набирает в рот шипучку и старается донести до своей команды словосочетание, которое ему достается. Каждой команде даются две «бесплатные попытки», чтобы разгадать произносимое словосочетание, после чего за каждую ошибочную попытку снимается по двадцать пять баллов. Торги начинаются от ста баллов, поэтому штрафных ошибок может быть ровно четыре. Если вопросов нет, мы начинаем шоу «Разгадай калябаля-я-я-я-я-я-йку-у-у»!

Звучит цифровой зажигательный джингл, малыши энергично бьют в ладоши.

Мальчик из желтой команды подходит к стенду, скрытому ширмой от других участников. На стенде рубашками кверху держатся двадцать разноцветных карточек. Мальчик переворачивает одну из карточек лицом к себе и читает написанное на ней словосочетание. На экранах телевизоров зажигается синий субтитр для телезрителей: «Равные возможности». Капитан «желтых» берет со стола стеклянный стакан, заполненный наполовину оранжевой жидкостью, подносит его к губам, и жидкость исчезает во рту, раздув щеки мальчика и делая его похожим на трубача.

Ведущий напоминает:

– Предупреждаю, если ты проглотишь шипучку, твой живот распучит бешеной высирашей.

Аудиторию, почти целиком состоящую из малышей, охватывает неудержимый приступ хохота. Бутусы, глядя на старших товарищей со своего ковра, гогочут по инерции, только самый маленький пусяндрик плачет из-за внезапного шума, но ассистенты мгновенно удаляют его из зала.

Ведущий объявляет:

– Итак, шипучка во рту. Время пошло!

Раздается тикающий звук секундной стрелки. Капитан «желтых» встает лицом к своей команде и старательно мычит, силясь выговорить заполненным ртом только что прочитанное словосочетание:

– Ав…ы…э оз…оп…оз…и!

Команда серьезно совещается. Ведущий обращается в камеру:

– Напоминаем, что тема этого гейма – «заумь». Итак, ваши версии.

Очкастый мальчик из команды «желтых» поднимается с видом бывалого знатока и берет слово.

– Мы играем на первуню!

Бьют барабаны. Из-за кулис высыпают девочки в сиреневых платьицах, они машут небольшими разноцветными венчиками и поют: «Первуня, первуня, играем на первуню! Первуня, первуня, играем в первый раз». С этими словами они скачут по сцене до противоположных кулис, за которыми скрываются из виду. От такого сюрприза пупосята приходят в неописуемый восторг. Ведущий обращается в камеру:

– Вао! Команда играет на первуню! Напоминаем телезрителям, в том случае, если команда играет на первуню, у нее нет права на ошибку, зато в случае правильного ответа очки за ставку удваиваются. Итак, «желтые», вы хорошо подумали и готовы рискнуть?

Очкастый мальчик кивает:

– Да, мы рискуем.

– Что ж, тогда называйте словосочетание.

– Нам кажется, что наш капитан имел в виду словосочетание «равные возможности».

Звучит победная труба, капитан «желтых» оборачивается и прыскает шипучкой изо рта на ребят из команды «фиолетовых». Ведущий ликует.

– О, как жестоко! Жестоко! Но победитель имеет на это право. Поздравляем! «Равные возможности»! Команда «желтых» получает заслуженные сто баллов и удваивает свои очки за первуню и с этим переходит в следующий этап. Слово за командой «фиолетовых»! Встречаем.

Капитан «фиолетовых», девочка с длинными русыми волосами, убранными в хвост, читает свое слово на стенде и, подобно предыдущему игроку, набирает в рот половину стакана шипучки, на сей раз зеленого цвета. Для телезрителей на экранах телевизоров возникает субтитр: «Социальная справедливость». Девочка старательно, по слогам, мычит:

– О-и-аы-…-а-я… ра-е-иии-о…ть…

Игроки команды «фиолетовых» предлагают версии с места: «обильная аневризма»? «обтиральная жидкость»? «оригинальная верифицируемость»? «спиральная лживость»?

Практически одновременно с последней ошибочной версией с потолка, на тонких нитях, опускается гигантский чан и зависает над игроками команды «фиолетовых». Чан резко опрокидывается, и на головы ребят летит двадцать килограммов вареной лапши. Сигналит насмешливый джингл неудачи. Зрители-малыши в зале вовсю хохочут, надрывая животики. Ведущий и сам еле сдерживает смех:

– К сожалению, вы не угадали словосочетание «социальная справедливость» и не переходите в следующий раунд… Но можете пока посидеть и поесть лапшу!

Зал приходит в восторг от шутки ведущего.

– Лапшу! Он сказал «поесть лапшу»! – хохочут малыши.

Ведущий в мгновение меняет улыбку на серьезное выражение лица.

– А теперь команда «белых»! Банзай!

Капитан «белых» набирает в рот половину стакана красной шипучки и мычит, обращаясь к собственной команде:

– Уп…ес…ен…ый… о…о…о…ы…

Мальчик выглядит так, словно попал в страшную беду и теперь ищет поддержки у друзей. На экранах телезрителей появляется субтитр: «общественный договор».

Мальчик продолжает мямлить. Команда «белых» набрасывает варианты: «унесенные ветром»? «обеспечение безопасности»? «речевой оборот»? «ответственный за огород»?

И тут случается непредсказуемое. Капитан «белых» закашливается, хватается за животик и выпускает рвотный поток шипучки химического цвета изо рта. Затем он медленно, но довольно внятно произносит: «об-щесс-ый…оговор».

– Общественный договор! – мгновенно отзывается его команда.

Капитан «белых» падает на четвереньки, отползает немного в сторону и рыгает за просценок. В зале вновь наступает оживление, малыши хлопают в ладоши. Ведущий тараторит:

– Капитан команды «белых» принес двадцать пять очков своей команде, отпив яростной шипучки! Аплодируем его героизму, потому что было загадано именно это словосочетание – «общественный договор»! Команда «белых» проходит в следующий этап, следом за командой «желтых», и не подвергается опозору. И теперь наша «Народная рубрика» для самых маленьких телезрителей. Правильный ответ прислал Коля Помидоркин из Тобольска. Коля совершенно точно угадал загаданное слово. Это действительно «патриотизм»! Коля получает набор наклеек со спортивными мотоциклами «Кавасаки». Поздравляем победителя! Напоминаем, что вы, дорогие ребята, можете записывать все интересненькое, что говорят ваши мамусики и папусики, бабусики и дедусики, соседи и друзяки, и присылать на адрес нашей редакции «КГБдэйка». Лучшие письма будут награждены. А теперь просим убрать от экранов пупосят. Сразу после нашего шоу начнется четвертая серия второго сезона сериала «Белоснежка-терминатор». Не пропустите!

Гремит финальная заставка почемульного шоу «Разгадай калябаляйку». Даже те малыши, что потеряли интерес в середине шоу, теперь снова его нашли и льнут к экранам. Все любят смотреть «Белоснежку-терминатора». Этот сериал рассказывает историю красивой маленькой девочки, живущей на волшебной поляне с феями и гномами. Но не только. Параллельно с мерным течением жизни, наполненной милым розовым бытом, развивается история машины убийств, в которую Белоснежка превращается по ночам, чтобы жестоко наказывать нарушителей лесного спокойствия. Одним словом, «Белоснежка-терминатор» сочетает в себе все, что интересно как мальчиковой, так и девочковой аудитории, а потому в Малышатии нет необходимости снимать никакие другие сериалы.

Весьма противоречивый характер носило то, что теперича можно было видеть на улицах, через каких-то пару месяцев самоуправления. Во дворах армия грязных, оборванных и больных детей. Вернее сказать, грязные и оборванные-то почти все дети, а вот больные лишь некоторые. Шлендали шаромыжники всякие, оборвыши тут и там и повсеместно. Одни кашляли, другие мучались животиками. Болячки на коленях и локтях вздувались и почти никогда не заживали. Из покушать только корки с ранки. Жизнь веселая была, жизнь веселая пропала, жизнь веселая прошла. Не одна куча, так другая. Собаки, кони, люди – срали все и всюду. Харкали прямо на дорогу, идешь – так обязательно рядом с тобой кто-нибудь с жутким утробным звуком отхаркнет пол-литра слюней и мокрот (они объясняли это тем, что в горле першит). Мало кто умел пользоваться носовым платком или, например, домофоном. В подъездах, если кто рискнул установить, сразу вырывали с мясом. Если ты захотел проехать, например, на велосипеде, так с точки зрения местных жителей ты будешь презренный выпендрежник, и они сделают все, чтобы облить тебя с головы до ног грязью, а лучше столкнуть в канаву, чтобы неповадно было. На единственной пешеходной улице протиснуться нельзя, так как кугуты оставляли там свои корыты. В корытах спали шоферы высокопоставленых жаб, с надменными харями ковыряли в носах, пока ждут, и ходили ссать в кусты. Никому до этого безобразия дела нет, так как это корыта не простых людишек, а прокурорских, это типа как небожители, круче зевсов, исусов, магометов, будд, вместе взятых. Единственный нормальный сквер изуродовали, поставили какую-то дуру и возили туда теперь колхозников, а по периметру будки с казачатами, и казачата как осьминоги ходили, в хари всем заглядывали, типа у вас у всех перед ними должок, и они могли доставать тебя когда, куда и за что им вздумается. А на доме, где во времена всеобщей зрелости висел плакат Ленина размером триста метров квадратных, теперь висел такого же размера плакат с изображением кубаноида в папахе, на фоне ярко-желтых подсолнухов.

Девичье население, все поголовно: шипастые ремешки, значки, арафатки, кеды с цветными шнурками, челки, тонны макияжа, одежда в двухцветную полоску или клетку, притом один из цветов обязательно черный. Обожали Спанч Боба и Хэлло Китти. Татуировка или пирсинг, при выполнении условий «хватило денег», «удалось скрыть от мамы» и «мастер в салоне согласился». У Машки есть, у Валюшки есть, я чем хуже? Увлекались написанием на теле всяких надписей, от якобы любимых людей. Называлось все это «сигны», или «сайны». Челка на пол-лица, очень замысловатый макияж с использованием одного лишь карандаша для глаз, но его ну очень много, чтобы казаться взрослей.

Вот, скажем, Варя показывает мизинчиком на девочку лет пяти у дальних качелей.

– Фру-фру-фру, это что за мерзость? – шепелявит она.

Даже издали бросается в глаза, что дела у качельной девочки идут не лучшим образом: кожа на лице оплыла и свесилась, огромные несоразмерные губищи съехали на край подбородка и болтаются сами по себе, будто бы провозгласив независимость от лица. В районе живота у девочки расположились пузыри, будто держит она под одеждой два воздушных шара, пузыри эти мешают ей при хождении, и девочке приходится выгибать спину дугой, по причине немалого их веса. Шары, как и губы, живут отдельной жизнью и время от времени оказываются то на ребрах, то, если девочке помогают взобраться на качели друзья, норовят ударить по подбородку.

– Это animal delux! – отзывается Люся.

– Кто?

– Ну силикоша, елки. Вы что, силикош раньше не видели?

– Как-то не очень.

– Так это же… Они так хотели стать детьми, что у них получилось. А силиконка внутри них не уменьшилась. Осталася того же размера. Вот так-то.

– Оххо-хо.

– Ага. Им сейчас сложнее всего.

– Это еще что. В нашем дворе всего одна живет, а есть дворы, в которых сотни. Одни силикоши и блудяшки разные. Ну, там, где дома поновее. Вот там по правде страхотун.

Чем дольше держалась попакратия, тем меньше Башка понимал своих друзей. Он начал понемногу терять чувство юмора, чужие смысловые конструкции скрипели для него своими ржавыми балками слишком громко. Скоро Башка и вовсе заблудился в диалогах соратников, как в глубокой тайге.

Малыши сидели на картонках, досках и старых куртках вокруг зажженной шины. За их спинами сжималось кольцо темноты. Эта темнота уже успела сожрать недостроенное здание, оставив нетронутым лишь его небольшое горящее вонючей резиной сердце, и теперь тянула к нему свои холодные ладони.

Виталз возвышался, подчеркнутый оранжевым светом огня. Закатив глаза, словно пытаясь заглянуть под собственные надбровные дуги и дальше, под лоб, перебирая пальцами перед собой, как бы играя на невидимом бандонеоне, он декламировал в поэтическом экстазе. Вместе с едким запахом жженой резины миру явился первый речитатив Виталза:

 
пламясина здеся
крякотина псина еся
изнутрина
крякотина еся – здеся
скотя-песя подъебеся
из шести
искулики повидак
истак голяку жри журяк
с припенсякой расписяку хряк журяк
котя! песя! внутри ииииии!
так-так-так-так
 

Среди ребят возникло искреннее оживление. Дряблый Живот ударил ладонями о колени.

– Зашибимбо! Во мочит.

Виталз продолжал:

 
под мякиной туся
так скулежка-выпендрежка изнутри
крякотина псина-свина
яга-чага, бля ламбадя небеси
с под ботиной чисто-чисто
искал поялку жди
с припенсякой расписяку жри-журяк
котя! песя! там внутрииии!
 

Нельзя сказать, что аудитория совсем уж поняла произведение, но все же было в нем что-то близкое мыслям и чаяниям масс:

 
с под ботиной чисто
искал поялку жди
с припенсякой расписяку жри журяк
котя! песя! внутриииии!
 
 
в кашку – в кашку – в кашку
в кашку
 

Мнения присутствующих по поводу услышанного разделились. Основная масса пребывала в блаженном трансе, самые маленькие скучали, старшие высказывали недовольство.

– Че за хуерга?

– Это не хуерга, а поэзия.

– Ты знаток поэзии, что ли?

– А ты знаток хуерги?

– Че?

– Суп капчо. Кумачовое пухто. Не сечешь просто. Это Виталз, сочинитель баллад.

– Ты не сечешь, выхухоль. Баллада – такой суп в тюрьме. А это не понять что.

– Сейчас супчику бы хряпнуть, – задумчиво протянула Алка.

– Ага, борщичку.

Виталз стоял среди разговора с отсутствующей улыбкой. Башка сидел в темном углу, молча следил за своим другом и за общей беседой, спровоцированной его речитативом.

– Никакого борща! Только щи! Борщ – отрыжка неонацистов. Щи – единственный расово верный антифашистский суп за мир во всем мире и против расстрела мирных жителей. Не ешьте борщ. Он из снегирей. – А зажаренные с яйцами грудочки?

– Очень даже заманчиво.

– Разве сейчас уже кто-нибудь готовит? Так, чипсы-шмипсы. А вот когда мама, дома, когда руками. Смажет формочку маслицем и выльет туда тесто. В духовочку. И ждешь.

– Давайте о чем-нибудь кроме еды. Желудок сводит.

– А бананчики с карри?

– Хрусть.

– И фаршированный сельдерейчик.

– Тоже хрусть.

– Перчик, фаршированный гречкой, овощами и мяском. Принц-чесночок опять же.

– Ой, а салатик с заливочкой из клубнички, с имбирчиком. Салатик с курочкой и кунжутиком, в азиатском стиле.

– Кунжутик и сам по себе нямушка.

– Может, вам сыру из человеческого молока? Уже к мамке захотели?

– Ты че, чикаго? Ты че сказать хочешь?

– То, что еще лет десять будем жрать что придется. Хубба-буббами питаться. Поэтому кулинарных ностальгий нам тут не надо.

– Хорош обламывать.

– Не какайте нам в кашу, гражданин. Дайте помечтать.

– Мечты – это почти что цель, щекастенький. Как бы твои мечты не довели до предательства.

– Копец ты жмых.

Поднялся малыш, божий леденец, в уголках его рта скопилась пена. Он заговорил, словно грехометр всего малышатского общества:

– Что ты там кудахтаешь? Наши казачата тебя и твою сестренку от чертей защищают, дворовое ничтожество. Бивень. Малышную землю, отчизну нашу защищают, Великую Малышатию. Все наше исконное! А тебе куриные грудки подавай. Предатель Родины святой. Жопа-семиструнка.

– Спустись с Олимба, генацвале! Ты что нас лечишь? Сам-то хоть что-нибудь сделал, якорь?

– Я сделал? Я сделал? Да я уже за Москву воевал, когда ты еще на улицу не вышел.

– Это когда же ты успел там побывать?

– Да вот, успел.

– Ой-ой, с папочкой, наверное.

– Даже разговаривать с тобой противно. Ты муфлон. Алибидерчи. – Божий леденец сел на свою картонку.

– Сдалась вам энта Москва. Тоже мне гордость. Я тоже там был. Ну и что? Везде стаи диких псов, кошек и крыс, которые по ночам едят людей и распространя-ют бешенство. А вы говорите… Москвичи против того, чтобы власти этих крыс отстреливали. И знаете почему? Потому что людям самим нравится их убивать. Жажда убийства, как я понял, у москвичей в крови. Меня несколько раз пытались убить только за то, что я был в очках. Один раз меня чуть не зарезал двенадцатилетний школьник в подъезде пятиэтажки, потом за мной гнались какие-то странные существа в телогрейках, размахивая бутылками с пивом.

– Врешь.

– Поддерживаю. Меня там сбили машиной, когда переходил улицу. Другой водила притормозил, что-то кричал и выстрелил из машины в мою сторону из ружья.

– Виталз, ты че затух?

– Читай!

Лимит доверия поэта все еще не был исчерпан, поэтому дети принялись слушать и второй речитатив, куда более короткий, менее авторский, но более социально заряженный. Виталз прочел его громко, нараспев:

 
стариковский мир помрет
уже ацетоном пахнет его рот
если чоткий ты пацан
Саня Лодыгин – твой пахан.
в белом венчике из роз
Саня по небу летит
а Жека дебил конченый
в канаве лежит
 

– И пердит, – добавил от себя один из слушателей. Это дополнение попало в самое сердце аудитории и было принято на ура.

– Ха-ха-ха, – смеялись малыши. – Он сказал «пердит». Пердимонокль!

Следующих красностиший Виталза никто уже не слушал, этого короткого оказалось вполне достаточно. Политическая сатира привела аудиторию в исступление. Малыши накручивали сами себя:

– Жолипец!

– Ворота!

– Педакокс!

Дряблый Живот пытался образумить сидящих рядом с собой представителей оголтелой массы:

– Это сморчок! Сморчок! Слушайте дальше!

Но скопище уже достигло нужного градуса настроения.

– Фу-фу-фу, тут кто-то напердимонокль!

– Жолипец!

За смехом толпы Виталз трудноразличимо продолжал свой поэтический салют. Следующее стихотворение оказалось лирическим и содержало в себе гораздо больше смысловых мостов между словами, но не было услышано.

Толпа малышей истерически хохотала. Виталз ждал, когда смех утихнет, но он никак не утихал. Малыши валились на спину и катались со смеху, держась за задранные к небу животики. Истерика продолжалась какое-то время, потом некоторым малышам стало плохо от продолжительного смеха. Какие-то стали икать, другие громко пукать, самые младшие уже плакали. Постепенно смех сменился рыданьями.

– Не знал, что ты теперь у нас поэт, – с плохо скрываемым разочарованием сказал Башка, когда они с Виталзом остались наедине.

Виталз не почувствовал никакого сарказма в голосе друга.

– Умеешь хранить секреты?

– Не знаю. Нет, наверное, – честно признался Башка.

Виталз сиял:

– Когда-нибудь я стану рэпером.

Башка задумался, словно пытался представить его будущее.

– Без обид, Виталь, мне кажется, твои стихи – жмых. Такое, кроме шибздиков, никто слушать не станет. Впрочем, кто я такой, чтобы судить.

– А че не так?

– А что так? Ты просто ругаешься, и все. Собираешь какую-то чушь.

– Не, ну не только, – Виталз оскорбился, но разве что на секунду, а после сразу же вернулся в свое обычное состояние: – А может, и так. Что, правда, плохо?

– Угу.

– Я ж ради смеха, для Родины нашей.

Башка тяжело вздохнул. Если бы он хотел объяснить другу, в чем суть его претензий, пришлось бы начать от сотворения мира.

– Тебе надо нормальное писать. Для себя. А пердяшки для малышей любой дурак может.

Виталза эта фраза зацепила. У него почти никогда не было своего мнения, и он радостно принимал чужое, первое попавшееся.

– Нормальное – это как? Я ведь книжек не читаю. Одни книжки скучно читать из-за того, что автор слишком тупой, другие – из-за того, что я слишком тупой.

– Нормальное – это чтобы качало грамотно.

Виталз ходил целый час, размышлял. Бормотал под нос, чесал за ухом.

– Слышь, Башка, я тут придумал. Как тебе, послушай:

 
доброта, глухота, нищета, кислота
красота, краснота, нагота, простота
полнота, прямота
сирота, пустота
теснота, темнота, слепота, суета
наркота, тошнота
лимита
сволота
 

Виталз прочел это так многозначительно, что, если бы он так же многозначительно прочел что угодно, тишина не была бы ни на секунду короче.

– Это куда лучше, – одобрил Башка. – А может, стоит постараться, чтобы слова объединял смысл?

– Какой смысл? Ты не чиканулся? – удивился реплике друга Виталз.

– Ха-ха, это ты в точку. С тех пор, как это все… Ну, с тех пор, как Жека выпер меня из двора, похоже, что да. Чиканулся.

Виталз захихикал, но сам не понял, над чем. Однако Башку это не обидело.

– Я думаю. Как дебил. На дерево лезу – и думаю. За ужином сижу – думаю. На гараж лезу, в ванной моюсь, перед сном – думаю, думаю, думаю. Все время.