Текст книги "Попакратия"

– Ну на то ты и Башка.

– Почему я не стукнул его? Ведь это было так просто, нужно было просто всунуть ему в его вонючий нос, вот и все. В его мерзкий шнобель.

– Он бы тебя урыл.

– Зато я бы не думал. Мысли приносят боль.

– Да фиги с Жекой, ты же нарисовал ему пипир на двери, че еще надо?

– Это другое. А должен был просто стукнуть его, всего и делов. И не было бы вот этого. Уже и синяки бы мои, может, сошли.

– Так в чем проблема? Иди и стукни, раз так хочется.

– Не могу.

– Забоялся?

– Ты сам-то умеешь хранить секреты?

– Конечно, – ни секунды не сомневался Виталз.

– Я расту, Виталь. Клянусь, я держусь изо всех сил, но расту. Мне стыдно перед товарищами, перед Санькой, перед Стасом. За то, что предаю их, предаю наши идеалы. Но расту. Словно бегу внутри электрички, против движения, а она все равно быстрее меня. Я шибздик, Виталь, но расту быстрее других. И не могу остановиться.

– И че, прям растешь?

– Ага.

– Фига себе. Может, потому, что ты слишком умный?

– Я не умный. Знаешь, почему все так думают? Я однажды сказал, что пингвины живут не на Северном полюсе.

– Ну ты тупак.

– Они там правда не живут.

– Вообще?

– Вот совсем.

– Ну капец. И дальше че?

– Они живут на Южном полюсе. Про Северный – это придумки взрослых. Вот Стас не поверил. Мы забились на десять пинков. Проверили – я выиграл. С тех пор я Башка.

– Ну и правильно.

– А я не знал. Просто прочитал об этом в энциклопедии, Виталь. Я больше ничего не знаю. Ни о пингвинах, ни о чем. Я не умный. Я шибздик.

– Ха-ха, ну значит, всех обманул. Это тоже ум.

Виталз видел, как мучается его друг, только не до конца понимал почему. Ему захотелось хоть как-то ободрить его.

– Ну не знаю, короче, Башка. Думаю, Жека тебя припечатает. Так что лучше не нарываться. Но если для тебя это так важно, то хэзэ. Можем пойти вместе.

Наутро Бузякин и Цурило поймали вражескую бестолочь. Лазутчика остановили по той причине, что он непонятно зачем шарился на районе, кроме того, нес на собственной голове дебильную шапку с завязкой и атрибутикой. Обычно такую шапку называли «гомдонкой», «бидоркой» и только в Питере – «носком», потому что культурная столица.

– Что, папача, ты тут утэта уот елозишь? Сильно шаришь, что ли?

– Ты с какого двора вообще, киса?

Парняге задали три вопроса про группу, атрибутику которой он носил. Ответил бы на все – ступай себе с миром. Если нет – прощай, шапочка. Называлось это «загрузить». Естественно, вопросы старались подбирать с подвохом, чтобы точно не ответил. В особенных случаях могли потребовать предъявить доказательства, центровой ты или нет, пацан или нет, трус или нет, конченый или право имеешь. Этот хлюпик вел себя максимально подозрительно. Его хотели обыскать, хлопнули по карманам, он вырвался и попытался бежать, на ходу разрывая листок. Когда обрыган был пойман, листок конфискован. Теперь, на совете, эти куски бумаги приложили друг к другу рваными краями. На получившемся ровном прямоугольнике собралась карта двора. Схематично нарисованы: разбитая эстрада с тонким и больным деревом, пробившим бетон, чтобы оказаться на сцене. Два ряда обглоданных временем скамеек для зрителей. Трансформаторная будка с ярко-голубой дверью, дверь зачем-то выделена и на карте. Куст и прямоугольная ржавая металлическая конструкция непонятного назначения, обычно об нее счищали грязь с подошв или, когда совсем было нечем заняться, хотя такое было редкостью, залезали посидеть наверх и плевались. Извивающиеся деревья, чью выпендристость укротили работники ЖЭУ при помощи пил. Бетонный загон, куда дворники складывали ветви и крупногабаритный мусор, пока за ними не приезжал трактор. Теперь культи деревьев целились в небо, как дымоходы печей сгоревших в войну деревень на черно-белых фотографиях. Обозначена дорога в гаражный кооператив, дорога и даже секретная тропа внутри кооператива, отмечены три места, где можно было залезть на гаражную крышу.

– Информацию собирал, падла. – Стас перевернул карту.

На обратной стороне мелким шрифтом был напечатан текст, много текста. Фрагмент статьи, как видно, именно она была основным посланием этого куска бумаги, а карта лишь вспомогательным, партизанским, начертанным на незанятом сегменте.

– У-ля-ля, кажется, у нас тут секретное послание.

– Читай, че там.

– Мне лень. Я плохо читаю.

– Я тоже.

– Обламываешь.

– Слышь, Башка. Ты Башка, ты и читай, – велел Стас-Алькатрас.

Башка пододвинулся поближе к карте и прочел вслух:

– «…служило добрым предзнаменованием: плодовитость лягушек, столкновения собачьих стай, даже начинающаяся засуха. То там, то здесь появлялись пророки двенадцати, десяти и даже восьми лет от роду. И люди поверили: если обремененные грехами взрослые не могут вернуть Иерусалим, то невинные дети должны исполнить эту задачу, так как им поможет Бог».

– Че за шняга?

– Как всегда, дети за взрослых должны картошку из костра вытаскивать.

– Читай дальше, Башка.

– «Тысячи отроков тронулись в путь…»

– «Окороков»? – засмеялся малыш.

– «…бросив работу и кров свой…»

– Сам ты «окорок», зюзя. «Батраков». Это работники такие, типа бирюков.

– «…Иным лишь минул шестой год, другим же впору было выбирать себе невесту, они же выбрали подвиг и славу во Христе. Забавные торжественные шествия, столь умилявшие взрослых, превратились в повальное бегство из семей. Отцы пороли своих отпрысков, запирали в чуланах, но дети перегрызали веревки, подкапывали стены, ломали замки и убегали…» – Ха-ха, «перегрызали замки». И цепи. Дети-пираньи.

– С плоскогубцами вместо губ.

– Лишь бы, падла, что-то детям запрещать. Эти взрослые уже будут привязаны к капельницам и дрожащей рукой будут все запрещать, запрещать и запрещать.

– Ха-ха, будут ссать под себя и запрещать.

– Забывать, что ели на обед шамкающим беззубым ртом, и запрещать.

– Это чтобы старить молодость, все энто делается, так-то.

– Им в старческих снах что-то привидится, какое-то светлое будущее, и они из-за него запрещают.

– «…А те, кто не смог вырваться, бились в истериках, отказывались от пищи, чахли, заболевали. Возложив на себя крест, они двинулись на Иерусалим. Некоторые священники поняли всю опасность затеи, стали останавливать отряды, уговаривали детей разойтись по домам, уверяли, что это происки дьявола, но ребята были непреклонны. Пэры и бароны…»

– «Пэры»! А-ха-ха.

– Че?

– Не знаю, че-то ржу. Слово дебильное.

– «…не рискнули применить насилие: без бунтов не обошлось бы, простой люд поднялся бы на защиту. Народу так долго внушали, что Божья воля позволит детям без оружия освободить Гроб Господень из рук неверных…»

– Наверное, дорогая штука.

– Гроб? Че там дорогого?

– Может, из золота сделан. Или из алмазов. Тогда он, наверное, стоит, как чугунный мост.

– Может, его дорого выкапывать было. Экскаватор был нужен.

– Какой экскаватор, дятел? Это про Древний Рим, тогда их еще не изобрели.

– Сам ты дятел. А я о чем? Потому и дорого, что экскаваторов не было.

– «…Папа Иннокентий III надеялся с помощью детей разбудить энтузиазм взрослых и заявил: „Эти дети служат укором нам: пока мы спим, они с радостью выступают за Святую землю…“»

– Дети всегда за все святое.

– А не за всякий шлак.

– Я не понял: «Дети служат кормом»? Че происходит?

– Читай, Башка.

– «…Эти безумные толпы детей с пустыми кошельками наводнили всю Германию, страну галлов и Бургундию. Когда вступили они в земли Италии, то разбрелись в разные стороны и рассеялись по городам и весям, и многие из них попали в рабство к местным жителям. Некоторые, как говорят, добрались до моря и там, доверившись лукавым корабельщикам, дали увезти себя в другие заморские страны. Привыкнув шагать из провинции в провинцию толпой, каждый в своей компании, не прекращая песнопений, теперь они шли в молчании, поодиночке, босоногие и голодные. Их подвергали всяческим унижениям, и многие девушки были схвачены насильниками и лишены невинности. В мусульманских землях малолетние крестоносцы умирали от болезней, побоев или осваивались, учили язык, постепенно забывая родину и родных. Ни один из них не вернулся, все они умерли в рабстве. Что же касается современников детского крестового похода, хронисты ограничились лишь весьма беглым его описанием, а литература почтила сто тысяч загубленных детей лишь шестью словами: „На берег дурацкий ведет ум ребятский“».

– Ум дурацкий у того, кто это писал.

– А че, раз померли – то сразу и ум дурацкий?

– Логика взрослых: принесли бы этот гроб – так стали бы героями, а померли – так сразу лохобаны.

На скамье, у эстрады, сидел Виталз, углубленный в раздумья под щебетание гадких птичек. Чесал за ухом, шуршал, квохтал, что-то записывал на клочке бумаги. Его, как и Башку, ничуть не интересовала дворовая шелупонь с их обсуждениями ограблений поездов, перьев индейцев, спорами о марках револьверов, ему приходилось отмалчиваться и делать вид, будто знает, о чем они толкуют, просто распространяться на эту тему не расположен. Башка давно хотел поговорить с ним о самом важном, но никак не решался.

– У меня нет пятихатки, чтобы тебе отдать. Я в затяге. Прости, Виталз.

Виталз оторвался от бумаги, пожал плечами, но ничего не сказал. Он молчал, и Башка молчал. Потом пришлось нарушить тишину:

– Просто я думал, что все будет по-другому. А вышло как-то не очень. Прости, Виталз, получается, я просрал твою пятихатку. Хочешь, возьми что-нибудь из моего. Я тебе что хочешь отдам.

Виталз махнул рукой.

– Да ладно, Башка. Ну у тебя же будет день рождения? Тебе что-нибудь подарят. Может быть, деньги. Тогда и отдашь. Ты лучше скажи, как тебе это?

Виталз приблизился к нему вплотную и, почти на ухо, гордо прочел с листа:

 
футбик, кастрик и велик
фиговые граффити
фантики «турбо», галоша, бензин, земснаряды, карбид
банки, бутылки, стройки леса, шалаши
драки, курить невзатяг, чужие сады-огороды,
фишки, стрелялки, потыкали палочкой труп, дискачи
в морг посмотреть че лежит у открытого летом окна
парень в халате там дамочку шьет,
шов от груди до пупка
 

Виталз закончил и тяжело выдохнул:

– Думаешь, так норм? Есть между словами смысл?

Башка неопределенно кивнул.

– Я бы сказал, что есть. А это вообще о чем?

Виталз сделал очень важное лицо.

– Ну, это про нас. И про то, что жизнь такова, какова она есть. И больше никакова.

– А, ну тогда норм.

– Качает?

– Грамотно качает, Виталь.

– Я придумал насчет пятихатки, Башка. Когда пойдешь драться с Жекой, просто бей ему в нос, и из головы будут лететь монеты, как в «Супербратьях Марио». Там не то что пятьсот, там и тысячу выбить можно.

А и сел же Башка, призадумался: то не выслуга мне молодецкая, не честь-хвала пацанская, должен Жеку найти я и кровь пролить, а то век мне ходить закручиненным. Закручиненным, засифаченным, запечаленным, опозоренным, точно проклятым.

И искал Башка супротивника, и поплелся во далече, во дворы чужия, многопалатныя, подъезжал он к заставам великим да завидал, где во поле дом стоит, а на стенах то де писано червоной краскою со угрозою: «кто сюда придет, дак живому не быть», да звезда в кругу пятиконечная. И ударил во двери железные, от гуталина иже еси очищенные, от срамного уда отмытые, молвил Башка таковы слова: «Отопри-ка врата широкие, Жека-молодец, выходи во двор со мной битися-дратися, силушкой потягатися». – «Ты ли с дубу рухнул, дурило сказочный? – отвечал ему Жека-молодец. – Опущал ты чару в полтора ведра, аль Ярило-бог так взогрел тебя? Отправляйся себе восвоясики». Говорил тут млад: «Прискакал сотворить я отмщение, и не сдвинусь, покуда мы не пободаемся за обидушку». Стал пенять Жека: «Коли так, коль не хочешь сдриснути, то стой-постой, не попорхивай, молоды глуздырь не полетывай, на качелях иль трубах жди, так дойду к тебе».

И садился Башка на дубову скамью, у качелей, как было условлено. Ни души возле труб, только голуби сизые все милуются. Долго, коротко ль, и увидел Жеку Башка, приближается он вразвалочку. Встал Башка, мало время позамешкавши да не дав противнику слова вымолвить, замахнулся Башка на молодца удалого да ударил прямо во колокол. Чпырц-пыпырц – сомутились у Жеки очи ясные, разгорело да ретиво сердцо, закипела кровяка горючая, расходилися его дак могучи плеча. А Башка не теряет времени да хватает выю великую, жмет да тянет к земле сырой, пока кровь бурлит в голове его, пока страх чресла не заледенил, да шибнет его во ковыль-траву.

И схватилися плотным боем, рукопашкою, но тем боем друг дружку не ранили и боролись удаленьки добры молодцы двое суточки да трое суточки, по колен они в землю да утопталися, да на коленах натоптыши, ни которой один друг друга не переборет, мать сыра да земля дак потряхается, где то борются да чехвостятся удалы есть добры молодцы, да рубахи рвут из бархата.

Распотелися, нажаделися. А теперь богатырь под Башкой лежит. «Али сдашься мне, псово дитя?» – вопрошал Башка. «Во сто пуд отведай уд», – Жека отвечал.

Не покорятся, не помирятся, бьются-дерутся день до вечера, разливается озером-езером кровь Жекина, извивается змеем по челу его, по вые и дланям его, во как изъясняется в сече жаркой сердце его.

«Али сдашься теперь?» – вопрошал Башка сызнова. «В тыщу пуд отведай уд», – Жека вопиял.

У Башки втрое силы прибыло, сжал он локоть пуще прежнего. У обоих лица червонные, точно жарко дрова разгораются. И взмолил тогда Жека зычным голосом: «Признаю силушку твою богатырскую, одолел ты меня, отпусти, больно мне».

Расцепили клубок супротивники, сели наземь, задыхаются. Недосуг Башке много спрашивать, встал на ноги он ватные да идет со двора, заплетается, заправляет на ходу полы долгие. Извозюкался, набарахтался. Да й тым сеча и покончилась.

Башка возвращался в разодранном кителе через пустой двор. Во дворе, склонясь над муравейником, застыл Санька Ладо. С отсутствующим выражением лица он следил за слаженными движениями муравьиных масс. Было непривычно видеть его без свиты. Башка еще не знал, что, пока он вершил свои геройства, Армия Репейника отчепорила бойкую па-де-дейку.

– Как дела, Санек? Где все?

– Сдриснули.

– А ты чего не с ними?

– Я им больше не нужен. Разбежалась моя армия.

– Как «разбежалась», Санек?

– Кто-то нашел, где растет репейник, и принес. Теперь его до жопы, и каждый из них генерал. Понимаешь, Башка? Налепили на себя звезд и орденов, клоуны. Они теперь им даже швыряются друг в друга.

На этих словах Саня впервые за весь разговор поднял голову и взглянул на Башку. В Саниных глазах зрели слезы. «Заплачет или нет?» – подумал Башка. Но Саня не заплакал. Может, и вовсе показалось, и никакие слезы не зрели. Но почему тогда Саня не заметил разодранной майки и грязного лица Башки, почему ничего не спросил? Неужели ему настолько все равно, что он не видит даже таких очевидных вещей? Неужели Башка для него пустое место?

– Это ведь твоя армия, Санек. Да кто они без тебя?

– Спасибо, Башка. Они никто.

– Что же дальше будет? Что станет с Малышатией?

– Я тебе скажу. Война еще чуть-чуть продлится. Погибнут в основном идейные молодые люди, цвет нации и ее будущее. А все остальные – с их воровскими понятиями, приблатненным говорком, со всей их фальшивой национальной идентичностью – останутся. А потом разойдутся домой, чтобы сесть за стол с оккупантами, «кушанькать». Вначале только побурчат для вида, а потом пойдут и сядут.

Отныне все знали, где шебуршала мухоедка и ухал вывертень, где благоухал волчий локоть и зарыл свою кость самоед. Отныне каждый мог принести столько репейника, сколько хотел, и не существовало больше никакой тайны. Тайна умерла.

Девочка на мерцающем экране, диктор новостей с сорокалетним опытом, объявила: «Мы уполномочены заявить: боевые действия Башки против Жеки закончились непонятно чем. Кто кого победил, неясно тоже. Однозначно можно утверждать одно: побывавшие в мясорубке никогда не будут прежними. Война между ними окончена».

Противостояние дворов, рухнувших один за другим под грузом своих ошибок, апломба и гедонизма, сменилось противостоянием всех против всех. Буйным цветом расцветали национализм и сепаратизм. Русским исполнилось восемь лет, американцам и немцам по десять, израильтяне были подростки, венесуэльцам четыре. Старшаки наконец встали на сторону малышей, и именно из этих, самых великовозрастных, детей укомплектовывались регулярные армии – всем им было аж по восемнадцать лет. Маленькие арабы воевали с маленькими евреями, маленькие сунниты с маленькими шиитами, маленькие католики с маленькими протестантами, маленькие белые с маленькими черными, маленькие северяне с маленькими южанами, маленькие горцы с маленькими степняками, маленькие горожане с маленькими сельскими жителями, маленькие аборигены с маленькими пришельцами, черная кость с голубой кровью, маленькие солдаты с маленькими офицерами, дети с отцами, скваттеры с домовладельцами, маленькие чеченцы с маленькими казаками, маленькие абхазы с маленькими грузинами, маленькие баски с маленькими каталонцами, маленькие сикхи с маленькими индусами, маленькие хохлы с маленькими кацапами, маленькие курды со всем своим маленьким окружением, шпана люберецкая со шпаной солнцевской, маленькие люди со стихией, стихия с маленькими людьми. Снайпер и подрывник стали самыми престижными профессиями. Пресса сообщала о террористических актах только в том случае, если число жертв превышало пятьдесят. Кровь вопияла, проливалась и ничего не очищала. Если вам скажут, что кровопролитие что-то там очистило, никогда не верьте. Взрывные устройства изготавливались на дому, подобно тому, как раньше гнали самогон. Груженые грузовики везли смешные картинки по «дороге смерти», по замерзшему заливу. Границы государства больше не обозначались полосатыми столбами и контрольно-следовой полосой, но густыми минными полями. Мир, вовлеченный в войну детей, быстро сползал к пропасти, на дне которой могли уцелеть разве что отдельные виды насекомых, бактерии и глубоководные породы рыб.

Как далеко ушли они от времен, когда придумывали игры с палками и консервными банками, воровали яблоки в садах, ели вишни с косточками и косточки не прорастали деревьями в их животах. Когда каждый хоть раз записался на футбол, хоккей или волейбол, но не каждый попал в команду, и те, кто не попал, раньше научились справляться с разочарованием. Когда самым страшным на земле было остаться в детстве на второй год.

Есть хотелось нестерпимо, но деньги кончились, киоски больше не встречались. Башка голодал. Голод бил по животу, сжирал желудок изнутри. Сожрать бы хоть что-то, хоть влажную от снега булку, сидя в жидкой грязи, на мокрых досках, жопой на арматурине, выпить кефира с промокшими в кирзовых сапогах ногами, в холодной робе, на продуваемой всеми ветрами бетонной конструкции, как отец, с перспективой только работать, работать и работать в ближайшие десятилетия и жить в вагончике с нагретой докрасна буржуйкой, пить из алюминиевого электрочайника, но лишь бы откусить приносящей энергию субстанции. Башка с хрустом отодрал подошву от собственной сандалии и сунул в рот. Пожевал. Подошва на вкус напоминала подошву. Может, из-за нее выжил именно он, а, скажем, не Саня Ладо. Сане был глас, и команданте покинул двор. Харе харе иншалла аминь. Свободная касса. Башка в одиночку остался на сцене театра боевых действий. Над черно-белым полем нависла вывеска.

В небе лампочка завяла, все потонуло в темноте. Ныли сбитые костяшки пальцев, когда он достал из кармана спички и разжег костер. Спичек было всего семь, но ему хватило двух. Он посидел у крохотного костерка, пытаясь согреться. Вдруг его тело стало хрустеть и деформироваться. Ноги, руки, туловище, шея удлинились. На подбородке и под носом вырастала борода. Вот так невероятность. Он становился взрослым. Трехлитровая Башка заметил ворону и покрался к ней. Прыгнул голодным тигром, поймал ворону и вгрызся зубами. Ел ее жадно, с отчаяньем. Лицо его в рваных перьях, в животе разрослась черная дыра, мерзко, но хотя бы что-то там теперь укало. Тело вело себя странно, получив еду. Башка был сыт, а утро все не приходило. Солнце не вставало, а он так ждал солнца. Вдалеке лаяли собаки. Собак сменяли волки. Башка провел в темноте пять долгих лет. Его волосы стали седыми, в легких засел хронический кашель. Во время очередного приступа он прикрыл рот рукой и выкашлял на варежку желтовато-коричневый кровавый сгусток. Волосы лезли клоками, даже от легкого прикосновения к голове.

То ли послышалось, то ли взаправду – крик издалека. Голос звал его по имени. Голос показался знакомым. Трехлитровая Башка попытался рассмотреть подслеповатыми глазами то место, откуда доносился крик. Это дом со светящимися окнами. Дом находился на расстоянии в несколько тысяч километров от него. Но как же тогда звук умел преодолеть его и долететь до Башки? Башка вслушался в крик внимательнее. Голос звал его по имени: «Па… ша… Па… ша…» Нет сомнений – это тот самый голос, голос его мамы. Мамин голос. И он зовет идти ужинать. Только бы она не назвала его Олененком, это будет позор на весь двор. Башка поднялся в полный рост, в замешательстве, решая, нужно ли ему кричать в ответ или можно бросить все нажитое и пойти медленно. Он решил просто идти, пока сам не превратится в бомжа, в которого дети стреляют из рогатки. Сделал шаг, оставляя все на своих местах, все, что было частью большого приключения: ветки, палки, камни, вороньи перья, что-то еще. То, что оставили ему ушедшие навсегда товарищи. Гантелеметы, киселеме-ты, слюнометы, поркапопели и что-то еще. Телефонные будки, киоски, мелки, нарисованные этими мелками стрелки, монеты и что-то еще. Струны, битки, бутылочное стекло, куски шифера, крошащийся пенопласт и мрамор, разбитые часы, корни, дороги, песок и что-то еще. Толчки из земли, бутерброд, бороду, капусту, крыши, трубы, подоконники и что-то еще. Стекло, перец, пустую польскую косметичку, банку керосина, кэпсы и что-то еще. Что-то еще и что-то еще. Пули-балюли и что-то еще. Птичий крик и что-то еще. Кажется, время пришло. Время пришло, теперь уже точно. Теперь несомненно – время пришло. Мама будет ругаться. Пора возвращаться домой.