Текст книги "Камень среди камней"

На четвёртый день я собрал свои вещи, выдвинулся в аэропорт, надеясь поскорее скрыться из города, ассоциирующегося у меня лишь с болью, запахом нечистот и мёртвым Типасой. На моё удивление, компания, с которой я так хорошо провёл время и так ничтожно распрощался, ждала меня у выхода к посадочной платформе. Онемевший, я стоял, не зная, что сказать. Что мне делать? Как древний идол, подобно монолиту, я врос в землю, сгорая от стыда и сожаления. Но они оказались людьми иного склада. Шорканье их обуви приближалось ко мне, и вскоре я ощутил руку Брайана на плече. Подняв покрасневшие глаза, я увидел его белоснежную улыбку и протянутую руку.

– Свидимся! Найди своё счастье, Эмиль! Не сдавайся на пути к мечте, коль не был сложен путь.

Я пожал его ладонь крепко, долго её не отпуская, а мой подбородок предательски подрагивал. Я не хотел плакать, но мимика моя тряслась, выдавая меня.

Крупный атлет подошёл ко мне и обнял меня туго, что едва глаза мои не вылетели из орбит, а затем он с чувством поцеловал меня в обе щеки с протяжным «Муа!».

– Береги себя! – его бас был гулким и звучал на весь холл аэропорта.

Даже синеглазая подошла ко мне и взглядом святой обласкала моё лицо, легко чмокнув меня в лоб на прощанье. В этом касании холодных губ было прощение обиды и ответная просьба простить. В нём чувствовалась лёгкая, свободная любовь молодости. В нём собралось краткое, мимолётное счастье. Она улыбнулась и, ничего не сказав, отошла. Всей своей странной, но такой органичной компанией они помахали мне, желая удачи в поисках своего счастья. Моё сердце сжалось. На какой-то миг я почувствовал, что хочу всё бросить, остаться здесь – с ними. Обойти весь свет в компании новых друзей, принявших меня тем, кто я есть. Но это был не мой путь, и они это знали. Я улетал. Улетал, как птенец, покинувший своё родное гнездо.

В Париже я наконец-то смог выдохнуть, ощутив таинственное родство французских и русских душ. Темп жизни и общий масштаб города восхищал меня и одновременно ввергал в ужас. Я не любил мегаполисы, предпочитая находиться в них лишь по нужде или в желании отдохнуть с помощью яда: иногда полезно отравить себя, довести тело и дух до критической точки, чтобы понять, как дорого тебе то, что ты имел, как близок сердцу покой маленькой провинции и как привязан ты к близким людям, имеющим для тебя ценность, которую мы вечно, дураки, забываем и всеми силами в сознании опровергаем, стоит нам лишь привыкнуть к мирному небу и жизни в достатке. Я понимал, что война пришла в мой мир, потому что я её страстно желал. Вспоминал, как несколько лет назад, писав свою книгу, в которой я завещал миру свою боль, говорил о чём-то похожем на яд – снотворное для души под названием «Мир» действует лишь на тех, кто никогда не знал тревог, войны, катастрофы и горя. Тех, кого уже изъедал экзистенциональный кризис, снотворное лишь мягко успокаивало, неся на лёгких крыльях покоя в домашнюю постель к любимому человеку; оно успокаивало амбиции, лечило от фобий и говорило: «Будь счастлив. Счастье – это умение любить настоящее. Не давно канувшее в Лету прошлое, не расплывающееся в миражах будущее». Мне было больно от того, что мир спит, больно оттого, что спят и люди. Блаженство превратилось в чуму, достаток в бессмыслицу, образ жизни в сюр. Всё меня раздражало, и ходил я по улице с одной лишь мыслью, смотря на довольные и глупые лица людей: «Вам бы войну! Тогда-то вы бы поняли, как мало вы из себя представляете, как мало вы любите, как ничтожно ваше циничное счастье». Я лишь не подумал, что и сам был не лучше, но местами даже значительно хуже. К чему пробуждаться в мире дремучем? Спи, пока спится, и чувствуй покой. Смейся, пока смеётся. Живи, как живётся. Но я страдал от специфического оберонизма, спав лишь полусном, всегда вглядываясь в жизнь полуоткрытыми глазами, не зная ни сна, ни трезвого бодрствования. Время не повернуть вспять… Но я бы всё отдал, чтобы проснуться в своей постели полтора года назад и улыбнуться ей, погладив по голове, поцеловать её в носик. Сказать, что я видел долгий, тяжёлый сон, измотавший меня кошмаром, и единственное, что спасло меня от потери рассудка, – так это её лицо. Я бы сказал, что люблю её. Я бы сказал, что никогда не оставлю. В этот раз я бы сдержал обещание. В этот раз… который никогда не наступит.

Не знаю, во всей ли Франции было так, но в Париже воздух был пропитан декадентством, хотя облик его не претендовал на это, показывая, что жизнь здесь довольно яро желает быть прекрасной. Но что я мог знать о жизни местных людей? Я понимал, что несчастье стоит за каждым углом, а любой человек несёт тяжкую боль в своём сердце. Каждому мир выдал то несчастье, что по силам человеку. Человек лишь не понимает, что значит встреча с несчастьем и что есть победа над ним, так разно трактуемая миллионами истин, что само по себе комично: сколь много истинных мнений, между собой противопоставляемых, извергает из себя человек, не зная того, кто он такой, для чего сюда прибыл и каково лицо его несчастья. Люди пытаются защитить мир, спасти который, вероятно, уже не удастся, забывая, что отдельного человека спасти всегда можно. Беда лишь в том, что человек, делимый на тело и душу, неразделимо в глазах большинства связан узами, тогда как порой разделение это и есть спасение для человека. Не всякий живой живёт, не всякий мёртвый мёртв. Для кого-то спасительный выход там, где он может умереть телом, не погибнув душой.

В общем улицы были сравнимо свежее и прохладнее, а оттого и моё настроение явно стало лучше. Выглядел я, конечно, странно среди бледных людей, побывав в Африке с месяц, трижды сгорев и став похожим на некоего мулата. Со временем загар, конечно же, слез. Я достал своё серое шерстяное пальто и наконец-то почувствовал себя человеком. Как вообще можно быть человеком без пальто? Как же в нём было хорошо. Я не делал ничего того, что не желал делать, в Алжире или Египте – бродить по улицам, дышать, созерцать, меняться. Однако здесь процесс пошёл стократно глаже, ведь ощутил я себя родственной душой среди таких же задумчивых серых лиц, обнажающих улыбку и доброе лицо, когда их отвлекали от размышлений. Мне в голову сразу же пришла пошлая фраза, слышимая мною ещё в России от нескольких членов моей семьи: «Франция – развратница. Страна проституции и похоти». Что ж, если это разврат, то я самый сладострастный извращенец. На мой взгляд, извращением было наслаждение шумными базарами мусульманских стран и повиновение чему-то несуществующему, но диктующему тебе, как прожить единственную жизнь. В голову пришли слова Брайана про открытие дверей, и я понял, что пока что ещё не пытался даже заглянуть в щель. Меня ждали две недели здесь, поскольку мой рейс перенесли из-за событий, происходящих в мире. Неделя Августу, неделя Эмилю.

Я умышленно избегал главных дорог и площадей, подозревая, что моя психика к ним не готова, хотя я ощущал адский голод по социуму, что был мне приятен, но всё же его давящая на голову многочисленность неоднократно ввергала меня в ужас. По улице Валуа я продвигался медленным шагом к Лувру, желая начать с него своё ознакомление с городом, в котором родилась моя душа. Эти узкие улочки источали некую милость, они обворожили меня своей простотой и деликатным изыском: у них был стиль, которого так не хватает во многих местах, где я побывал. Точно поставленная скамейка, правильно выращенное дерево, эстетичная вывеска углового недорогого ресторанчика, где я отобедал и выпил бокал вина. Когда-то Джоаким, бывший родом отсюда, говорил мне, что иногда в России встречались ему места, шептавшие: «Ты дома». Это были маленькие ресторанчики, сделанные со вкусом, но ключевой их особенностью была органичность всех деталей, представляющих из себя это место. Мелкие детали формируют совершенство, а совершенство – уже не мелочь. Я понимал, почему такое внимание он уделял музыке: здесь она играла столь тихо, что я почти её не слышал, но всё же знал, что музыка есть, и не чувствовал себя одиноко в гробовой тишине, прерываемой общением людей и скрежетом столовых приборов о тарелку. Она просто играла так, как я бы того хотел. С каждым мигом моя улыбка становилась более очевидной, а лицом я начинал вновь молодеть, впервые с Африки побрившись, причесавшись и достойно помывшись, зная, что через пятнадцать секунд я не буду снова весь в жарком поту. В какой-то степени меня можно было счесть за человека.

Ещё на подходах к Лувру я усомнился, что понравится он мне больше, чем маленькие улицы, по которым я неторопливо бродил. Перед моими глазами стояла несметная толпа голов, жадных до искусства или чего-либо, что они пытались найти здесь, тыкая во всё своими телефонами. Мне было странно сложно понять их логику. Для кого делались эти фотографии, которые и без того легко найти в интернете? На память? Чем глаза вам не лучший фотоаппарат? Чем мозг вам не лучшее хранилище памяти? Ладно бы фотографии были с любимыми, но ведь нет – фотографировали они произведения искусства, окруженные незнакомыми людьми, а на них хорошо бы смотреть глазами. Скитаясь по залам, я чувствовал себя не таким, каким должен быть. Мне не для кого было сделать фото, не с кем было и сделать совместное. Диалогов не вёл, не общался, не смеялся, но лишь молча смотрел на всё, чем мог похвастаться Лувр, а было среди его залов множество таких вещей, что попали в мои воспоминания фундаментально. Египетскую часть я умышленно пропустил, всё ещё ощущая небольшую тошноту от всех этих жёлтых, кирпично-голубых культурных достояний палящего солнца пустыни. Конечно, Хаммурапи, создавший само понятие права в Древнем мире, немного перестарался, так пылко сказав, что за оком следует око, а за зубом зуб. Теперь мы следуем заветам древних, не прощая обид и не зная сожаления. Если бы он тогда сказал, что за оком следует прозрение, а за зубом прощение, то мир, возможно, ещё мог бы застать живых наследников египетской культуры воочию и представлял бы из себя дивный райский сад. По соображениям совести я простил его, но лишь бросив краткий взгляд на зал его законов, отправился туда, где можно было найти основы тех мыслей, что полнились в моей душе, – в греческий зал. Хотя вряд ли философы той эры стали бы меня уважать.

Резкая смена обстановки пришлась мне по вкусу. Пёстрые залы Египта сменились холодными мраморными скульптурами и голубоватыми пустыми стенами. Если залы солнца будто всё ещё были наполнены его жаром, а предметы культуры казались горячими и даже раскалёнными, то греческий зал был прохладен и свеж, вызывая те чувства, что человек не только хотел бы, но и, в частности, должен чувствовать, смотря на окружающую его экспозицию. Как странно было понимать, что многим экземплярам чуть больше двух тысяч лет, но за это время едва ли они потеряли свою утончённость, своё звание эталона, на который необходимо равняться. Меня разрывал дуализм, противоборствующие чувства, рациональное и иррациональное. Я не мог утверждать, что современная культура не совершала ничего более прекрасного, но не мог и утверждать, что человечество не родило людей более достойных, чем те, что жили более двух тысячелетий назад, заложив основы всей европейской культуры. Не мог, но всё же утверждал. Утверждал лишь потому, что пошлости в современности было больше, как и ядовитости мыслей, да и смрада разложения к тому в придачу. Будто мир родился в Древней Греции, а затем начал потихоньку умирать, лишь изредка в каких-то культурных конвульсиях подавая признаки жизни, а затем продолжал гнить и разлагаться, прозябать в безумии и невежестве.

Как сильно изменилась красота с тех пор! Слегка пышная, будто мягкая Венера Милосская и безголовая Ника Самофракийская в воздушной мраморной тунике, которую, казалось, мог сдуть случайно подувший ветерок, сквозь которую было видно полный животик и мягкие, округлые бёдра – красовались воочию передо мной. Эталон красоты той эпохи, сменившийся сначала худыми, а затем непонятно вообще какими – одним словом, неестественными. Я смотрел на статуи и чувствовал, как меня сдавливает что-то изнутри, будто рёбра сами решили сжаться вокруг сердца. Перед глазами моими возникла Элли в своей чёрной атласной рубашке. Её фигура казалась мне созданной рукой древнеэллинского мастера (даже её имя с тем соглашалось): немного пухлые, округлённые бёдра и ноги, ровно настолько, чтобы будоражить аппетит влюблённого; слегка выпуклый животик, напоминавший отдалённо миниатюрную версию фигуры Венеры, – Элли стеснялась его, но я всегда говорил в ответ, что она прекрасна. Маленькие аккуратные груди, тонкие, эстетичные ключицы и плечи. Когда она стояла так посреди комнаты, освещённая тихим светом, я молил мир, чтобы время остановилось. Чтобы я вечно мог любоваться ей. Её фигура не была «пошлой», не взывала к животным мыслям – такой смысл, казалось, закладывала и она в саму себя. Элли была прекрасна, мила и взывала к чувственному вожделению, к желанию коснуться прекрасного, к желанию любить её. Заколдовывающий профиль её утончённого, немного острого лица мог свалить меня сердечным разрывом. Волосы с небольшими завитками на кончиках падали на плечи так красиво, что я не мог не соблазняться желанием погладить их. Когда она собирала их в хвостик, обнажая свои скулы, я видел рождение целой Вселенной. Я не заметил, как увлажнились мои глаза, как слеза одиноко сползла мне на щёку. Я скучал. Безгранично, безмерно, болезненно скучал. Весь мир индивида может уничтожить один-единственный человек, просто-напросто существуя в его жизни. Я чувствовал, как тяжёлый яд из сердца потёк по моим венам, и я никак не мог изъять отравленный клинок, застрявший в скальном моём нутре, словно тянул рукоять Экскалибура. И даже когда я почувствовал, как каменная плоть избавляется от неудобной и болезненной стали, я знал, что лезвие обломалось, оставляя внутри скалы гниющую чёрную рану чувственной жизни, крутящейся в вечном цикле цветения и увядания.

Я посмотрел в зеркало и увидел маску страдания на своём лице – мне было больно. Очень больно. Ничто в тот момент не могло мне помочь. Я не стал досматривать Лувр, хотя очень желал увидеть галерею Медичи и произведения Рубенса. Я знал, что ещё один такой удар – и я сломаюсь, умру прямо в зале, схваченный смертельным ударом в душу, разбитый, раздавленный, треснувший. Я бежал из залов, бежал и говорил про себя: «Ты один. Камень. Ты одинок. Скала. Ты один. Камень. Ты одинок. Скала. Ты один… Камень… Погладь меня…» Всхлипнув, у самого выхода я вырвался из плена, бежав в сад Тюильри. Тяжёлая отдышка изводила меня, но характер её был сугубо эмоциональный, ведь я не устал от столь краткой пробежки, а всего лишь сидел на пустой лавочке посреди белого дня, ощущая себя в глубокой, непроглядной ночи. Вдалеке возвышалась Эйфелева башня, посещать которую я не хотел даже из туристического приличия. Закрыв глаза, меня закружило. Открывал – тошнило. Кусок кремня застрял в груди, затрудняя дыхание. Ноги вросли в пол торжества геометрии. Моя квартирка, не бывшая отелем, находилась так далеко, что сил идти к ней у меня не было, а ехать я не хотел. Перед уходом из Лувра я успел заметить четырёх чёрных призраков Даниэля Рабеля, так сильно напомнивших мне примитивные силуэты Кристин. Тошно и гадко – я слонялся по парку, будучи пятым из них.

Добрёл до Триумфальной арки, сказав ей шёпотом: «Привет, Жоан Маду! Ремарк, скажи, прошу тебя: тебя ведь тоже убила любовь? Знал ли ты своё счастье?». Ближе к ночи я всё же добрёл каким-то немыслимым усилием воли до снимаемой квартирки, бывшей довольно бедно обставленной комнатушкой и всё же какой-то удивительно «живой». Минимальное количество мебели парировалось чувством обжитости. Порой бывает такое: заходишь в дом, всё красиво, полно, пестрит деталями, стилем, а внутри просто мёртво. Один большой и красивый гроб – вот и всё. В нём не живут, а слишком долго умирают. Здесь было наоборот: хорошо бы тут подохнуть, да совесть не позволяет – больно живые здесь стены – можно их обидеть таким поведением. Я уснул, лёжа на спине, закинув за голову руку.

В три часа ночи я очнулся инстинктивно, пробужденный не кошмаром, а каким-то сугубо физическим чувством. Сначала не мог понять отчего, а затем меня осенило в абсолютно сонном сознании, что рука затекла так сильно, что ощутить её было невозможно. Первое, что пришло мне в столь замутнённом сознании, что даже осознать, где я находился, был не в силах, так это использовать руку, бывшую в данный не моей, кажущейся чужой и такой желанной, будто принадлежала живому человеку, лежащему рядом. Пока я не мог сжимать пальцы и ощущать свою ладонь своей, я схватил её другой рукой и прижал эту тёплую кисть к своей щеке. Я втирался лицом в эту чужую шершавую кожу, словно бы она принадлежала близкому человеку. Кто-то гладил меня ласково тёплой рукой. Я никого не представлял, я ничего иного не хотел. Когда холодным пламенем в руку потекла кровь, чей я отчётливо слышал в темноте и чей поток болью отзывался в оживающей руке, я расстроенно отбросил кисть, ставшую снова моей. Рука болела и ныла, разрываемая кровью, заполняющей вены. Разочаровавшись, лишившись утешения, я уснул и проспал до середины следующего дня.

Очнулся, как всегда, разбитый, ничего не хотя, ничем не интересуясь, всего боясь, тяжко болея, не желая больше страдать. Не мылся, не брился, не расчёсывался. Бродяжничал по улицам и бульварам: Капуцинок, Итальянском, Монмартском, Мадлен, Сен-Жермен, Монпарнас. В кафе на Сен-Жермене пил кофе с Бальзаком, Мане и Расином. На бульваре Мадлен нечем было дышать – одни бутики, одни рестораны, столь далёкие от меня. Когда-то давно я хотел одеваться в лучших модных домах Парижа, ходить в изящных «Ив Сен-Лоран», «Кристиан Диор», «Живанши», «Ланвин», «Селин», «Луи Витон», «Эрмес»… А теперь мне было даже к собственному удивлению плевать. «Какая разница, сколько лет твоим кедам, если ты ходишь в них по улицам Парижа?» Я бы сказал иначе: «Какая разница, какой марки твоё пальто, если ты в нём умираешь?» Лишь Монпарнас увлёк меня: в нём находился вход в известные катакомбы Парижа – символ смерти, целый некрополь – город мёртвых под городом живых. Вот он – символ единства, кости среди костей, короли в обществе бедняков – все в одной куче из черепов. Momento mori – скоро здесь будет и твой. Жутко в нём не было, но было спокойно. Мёртвые не могли навредить – это была прерогатива живых. Оссуарий длиной в сотни километров, полный костей. Как может после увиденного волновать жизнь? Как может волновать чьё-то мнение? Чего ты добился и как прожил? Шесть миллионов, а скорее и больше, французов лежат здесь, прожив кое-как свою жизнь. Я держу в руках череп и спрашиваю его: «Кто ты?», но он молчит. «Как ты прожил свою жизнь? Как ты любил? Знал ли счастье?». Но он снова молчит. Либо не хочет общаться, либо думает, что мне всё равно. Хотя скорее всего он настолько устал от жизни, что даже чрез века не возжелал возобновить столь утомительные беседы. Отдыхай, дорогой. От жизни отдых – в целую вечность.

Кладбище «Пер-Лашез» напомнило мне мою алжирскую компанию: все разные, но все в одном месте. Кого здесь только не было: поэты, писатели, политики, военные, музыканты, революционеры, хотя знать наверняка я не мог – все для меня безымянны, как листки, опавшие с наступлением осени. Со всех уголков света люди собирались здесь, чтобы навсегда лечь в гроб под землёй, украшенный красивым монументом. Все самые интересные люди были здесь в тишине. Ничего не может быть краше диалога прекрасных людей, что совместно молчат. Я лишь скромно подслушивал, о чём думают мёртвые. Кто-то из прохожих обмолвился, что атмосфера здесь мрачная и гнетущая. У него (сказавшего эти слова) были все конечности, как и у меня. Он был живой, как и я. Оба из крови и плоти. Его угнетает кладбище «Пер-Лашез», а меня кабаре «Мулен Руж». Такие похожие, но столь разные – все закончим едино. Странно было спокойно ходить здесь, курить и пить кофе. Я делаю глоток горячего фильтра.

Я забыл выпить таблетки, отчего к вечеру мне стало неимоверно плохо. Ноги тряслись, всего меня изводило как в пытке. Я орал в подушку, как резаная свинья, как умалишённый и сбежавший из дурдома человек.

– Уххх… Аа-а-а-а-а, блядь, блядь, блядь, блядь! Ургхххх… Сука!

Хватался пальцами за брови, пытаясь оттянуть их посильнее. Вдавливал себе глаза, чтобы не видеть ничего перед собой. Всё тело дрыгалось в спазматической конвульсии и ворочалось по постели. Я ходил из угла в угол, гонимый тенями, призраками, какими-то галлюцинациями, голосами, шёпотами. Я молил о помощи, я требовал спасения, но не находил его нигде. Подушка благородно принимала в себя вопли и череду ударов кулаками, локтями, головой. Я сидел на полу, сжавшись в позе эмбриона, повторяя базовые фразы французского языка:

– Жу вузан при, эскьюзимуа… Коман тале ву… Мерси боку… Жу вузан при, коман тале ву, абьенте, арэвуа… Жу вузан при! Сука!.. Эскьзимуа… Господи боже, блядь… Жу вузан при, абьенте, арэвуа, мерси, коман тале ву… Жу вузан при… боже, боже, боже! Я так больше не могу!

Транквилизаторы рассасывались один за другим под языком. Я корил себя за невнимательность, за курение, за стресс, за алкоголь, за недосып и недоедание. Хотел вырезать себе лоскут кожи и зашить им себе глаза и рот. Я не хотел гулять, не хотел выходить из комнаты, но я и не хотел здесь находиться. Подо мной тряслось кресло, ноги невозможно было остановить. Я молился всем, кому только мог, я уверовал в любую форму веры, я просил, я плакал, я хотел домой, я хотел к ней, я хотел смеяться, радоваться, улыбаться, я хотел мира, я хотел любви, я хотел счастья, я хотел умереть. Я хотел всего и ничего, я просто растворялся в комнате – меня не существовало. Я забитый кусок темноты, я погасший свет лампы, я мыло, растёртое по грязным рукам, я поток смытых в неизвестность нечистот, звёздная пыль на фоне неба, погасшая в холодном космосе звезда, усохшая кость в земле, сгнивший цветок, забытый всеми дохлый щенок. Сдохни, тело, замолчи, сознание, исчезни в вечности, душа. Истлей, растворись, развоплотись, усни, хоть что-нибудь, лишь бы не быть, не существовать, не чувствовать, не ощущать. Не трогай меня! Отстань, животное! Не кусай, не рычи, не грызи меня! Пощади! Замолчи! Хватит! Темнота сгущается, веки падают, Ниагарский водопад шумит вдали, я слышу «Ноябрь» Рихтера. Меня мажет, картина поплыла по стене. Два шага до кровати длиной в тысячу миль – открытый бесконечный коридор, чёрный берег, высокий обрыв и скорость в несколько сотен метров в минуту. Холодная вода встречает меня. Я утопаю во сне. Обморок обнимает меня объятием плачущей матери. В моей голове звучал один диалог, ещё не озвученный:

– Билет до Исландии, пожалуйста.

– Цель визита?

– Самоубийство.

Через двое суток я стою над пропастью. Шесть утра. Холодный воздух заполняет лёгкие через глубокий вдох. Внизу бескрайний горизонт набережной из чёрного песка, простирающийся вдоль всего побережья. Зеленовато-голубой прибой разбивается льдинками о блестящую гладь мокрого песка. Густая белая пена протягивается бледной кистью далеко и, сгребая пальцами горсти камней, уносит их в океан, оставляя после себя переливающуюся серо-голубую сепию. Вода дышит подобно всякой иной жизни – делает выдох. Я стою на краю обрыва, вглядываюсь в безграничный прохладный пейзаж свободы. На фоне серого неба пролетает белая чайка, чей крик эхом звучит от скал в глубокой долине, разбивая монумент тишины. Мои глаза закрыты – я слушаю «Ноябрь» Макса Рихтера в месте, где всегда мечтал умереть. Мне не страшно, я не дрожу. Одна нога висит над пропастью, где внизу острые скалы омываются водой, смывающей все грехи, уносящей тёмные мысли прочь, в неизвестность. Внизу меня ждёт покой. Я наклоняюсь всем телом. Выдох. Вода делает вдох.

Но что же такое счастье? Когда оно было в моей жизни? Может, тогда под солнцем Египта, когда я спал под двумя одеялами? Может, тогда, когда жили вместе с Элли, любя друг друга безмерно? Может, тогда, когда я пил вино с Георгом, говоря на всех языках мира? Может, в Алжире среди моих новых друзей? Может, здесь, сейчас, когда я готов кануть в пропасть?..

Жизнь – это длинный путь к единственному мигу счастья, после которого она более не имеет смысла. И это был не он. Нет! Не он! Я это чувствую! Меня что-то ждёт! Меня ещё ждёт моё счастье!

Нога с рывком прокручивается на месте, вдавливаясь в грязь, осыпая мелкую крупку камней с края скалы. Я качаюсь, пытаясь удержаться на месте. Кручу руками, открыв широко глаза, стиснув до скрежета зубы. Я боялся упасть, но всё же я не упал. Повалился на землю, усеянную зелёной влажной травой, всем телом, выбивая из лёгких весь оставшийся холодный воздух; тяжело дыша, кашляя и задыхаясь, выпуская облака горячего воздуха, паром вылетающего изо рта. Что это за звук, заполнивший долину? Смех? Словно крик чайки мой смех оглушает эхом равнину. Я смеюсь. Я живой!

– Билет до Франции.

– Цель визита?

– Поиск счастья.

На переднем плане полотна Кронос вытягивает на свет персонификацию Истины – обнажённую Алефею. Мария Медичи с сыном изображены в верхней части картины, держащими лавровый венок с пылающим от любви сердцем. Истиной, по версии художника, является абсолютное примирение семьи. Таковым задумал «Триумф Правды» Рубенс. Таковым видел его и я в галерее Медичи в Лувре. Вдумчиво я вновь оглядел двадцать две картины Рубенса. «Мда, любили же себя эти засранцы», – я презирал нарциссизм феодалов, но восхищался талантом Рубенса. Печалило меня, что искусство всегда подчинялось деньгам и власти, а должно бы быть наоборот. Может, тогда и мир был бы местом получше? Я не мог знать наверняка.

В дни особо хорошего настроения я позволял себе быть циничным, гадким и радостным человеком, купающимся в собственном снобизме. Что ж, у всех свои маленькие радости. Мне больше понравилось лицезреть галерею Аполлона – хоть какой-то оказался в итоге толк от восхищения королевскими персонами самими собой: теперь они радовали маленькие глазки маленьких людей, не знавших регалий, но могущих теперь столь свободно мыслить, смотря на величественные акты искусства. Я думал, что вряд ли художник делал это столько для них, сколько делал он это для себя – для смысла своего существования.

Мои наконец-то причёсанные волосы обдувал тёплый ветер, он ласкал моё гладковыбритое, помолодевшее лицо на высоте трёхсот метров. Я взобрался на эту сраную французскую башню, и весь мир лежал передо мной. Я бы мог выставить ногу вперёд, прыгнуть птицей вниз, раскрывая крылья без перьев, кусом фарша разбившись о площадь, но я не хотел. Я не хотел! Слышишь, тупая ты собакоподобная тварь, рычащая мне под ухо?! Слышишь?! Я не умру здесь! Я крикнул на всю Францию: «Здравствуй, жизнь! Я живой! Я сука живой! Еху-у-у-у!» Никто не понял мою речь, и я испугался, что выгляжу как совершенно сошедший с ума дегенерат, но публика вместо усмешек начала аплодировать мне, поднимая вверх кулаки, свища и присоединяясь ко мной. И я смеялся, я смеялся с ними, а вечером пил прекрасный бокал белого бургундского в компании каких-то людей, о которых я ничего не знал, но которых заинтересовал. Как мог я втирал им свои байки про жизнь, говоря честно, но всё же звуча как фантазёр, а они меня слушали – пьяный язык говорит только правду. Стол ресторана напоминал мне бабушкин дом, но вместо тех, кто не мог понять меня, сильно любя, меня окружали люди, понимающие меня, но не обязанные любить. Никто никому ничем не обязан – вот в чём правда! Вот она, истина этой жизни! Каждый живёт сам для себя. У нас одна жизнь, и прожить её нужно так, как того хочешь лишь ты. Что подумают другие? Да какая тебе разница. Пускай на том свете спрашивают тебя, почему ты такой осёл. Ты счастливый пьяный осёл, объевшийся фиников. Ты смеёшься последний. Каждый получает от окружающих только то, что хочет, и берёт это без принуждений. Каждый даёт в меру широты своей души. Кому-то подарить весь мир – не проблема, а кто-то жлобит улыбку. Кто дарит, тот щедр, тот велик и прекрасен. Кто не просит взамен, тот живой бог – не иначе. Их следы были всюду, я видел их тени в каждом узком переулке, в каждом тёмном углу. Это тени улыбались мне, я слышал их хохот. Я чувствовал, что догоняю их, изнемогая всем телом. Тело, тело, что мне до тебя? Неси меня на крыльях свободы, пока мы не сгорим в лучах солнца, падая в покойную воду. Неси!

– Эмиль, так ты из России? – говорил один парень лет двадцати восьми, сидящий со мной за столом.

– Ну да.

– И что же тебя подвигло зайти так далеко? Что ты здесь делаешь? По работе приехал или ещё почему?

– Что я делаю? Я живу, друг мой. Я вдыхаю свободу, я живу для себя, я ищу своё счастье. Что важнее в этой жизни для человека, чем поиск счастья?

– Наверное, ничего. И что же твоё счастье, Эмиль? – вмешалась симпатичная молоденькая француженка примерно моего возраста.

На лице было несколько маленьких плоских родинок. Из-за чёрных волос под каре выглядывали маленькие заострённые ушки. Правый кончик её губ игриво приподнимался в улыбке, заставляя аккуратную щечку слегка сужать её веки, окружившие глаза цвета зеленого чая, напоследок украшенные длинными острыми стрелками.

– Счастье, счастье… Представь себе такую картину: ты стоишь на распутье в глубоком ущелье и не видишь, куда приведёт тебя любая из дорог. Одна из них корявая, тернистая, заброшенная, никем никогда не проходимая – в общем, опасная. Другая же довольно прямая, ухоженная, выложенная из ровных камней и проходит под солнцем. Ты стоишь, и тебя манит этот сумрачный лес человеческой жизни, через который идти сложно и больно, но в сердце ты чувствуешь, что эта таинственная неизвестность манит тебя. Ты желаешь её, но боишься и идёшь по прямой дороге, поднимаясь, конечно же, в гору, ведь сложности есть всегда. Ты кропотливо несколько лет идёшь, упрямишься, но прёшь путём многих, желая спокойной жизни на вершине горы, на пике достижений мещанской жизни, забыв о маленькой нерождённой мечте, что звала тебя в витиеватый лабиринт. Спустя десятки лет ты добираешься до самой вершины горного пика, казалось бы, счастливый и довольный собой. У тебя там дом, дерево, семья – всё это классическое благо. С са́мой высоты тебе виден весь твой путь, но виден и тот, по которому ты не пошёл. Но мало того, ты видишь с высоты прожитой жизни, что именно было там в самом конце. И увиденное прожигает тебе сердце тоской и сожалением. Там такой пейзаж, от которого душу сжимает, а глаза наполняются слезами. Ты хочешь спуститься, сбежать отсюда, крича: «Я дурак!», но уже слишком поздно. Тот путь закрыт для тебя, а мечта, ведшая к нему, забыта тобой. Ты на пике жизни, но ты так и не жил. Вот что такое счастье – это выбор свободы, даже если путь полон боли. Даже если конечную свою цель ты увидишь лишь на мгновение – оно стоит всей прожитой жизни.