Текст книги "Камень среди камней"

Георг очнулся ближе к обеду и сразу же позвонил мне, начав со слов: «Я не хочу убивать людей», застав меня в библиотеке. Я тщетно пытался образумить его, внушить ему мысль, что паника безосновательна, хотя я и сам тревожился, но ведь он был моим другом, помогать которому я обещал в первую очередь самому себе. Если не умеешь заботиться о близких, то и о себе позаботиться ты не сможешь. Правду говорят: человеку нужен человек. Мне хотелось спокойно продолжить писать, но он выпросил встречу, и через минут сорок мы уже пили кофе в «Интернационале».

– Что ты так тревожишься? Ты не подходишь ни по каким критериям отбора, – начал было я.

– Да им скоро вообще уже всё равно будет. Вон – на улицах повестки выдают, не спрашивая, кто ты, откуда и куда идёшь!

– Не предлагаешь же ты паниковать и пугаться каждой тени? Не станут тебя брать. Ты же дистрофик.

– Но я и не знаю, что делать. Проснулся, и через час листания ленты у меня уже гудела голова так, что я не мог даже лежать в постели. Валить надо отсюда – это уже конченая страна.

Стоит отметить, что в его словах присутствовал оттенок лжи: Георг любил страну как первую любовь, будучи привязанным к языку так же, как и я. Он любил русскую молодежную сцену, ментальность людей, окружающих его ежедневно, общий мрачный настрой, в котором легко было найти прибежище. Одним словом, он был патриотом русской души, но вот с государством был не в ладах. Как-то раз он мне даже сказал удивительную вещь: «Если нападут, я буду защищать свою страну!». Я удивился не безосновательно: Георг был худощавым, болезненным человеком, никогда не державшим оружие в руках. Он даже драться толком не умел, а тут такой львиный дух! Так что одному лишь Богу известно, настолько этому светлому парню тяжело было говорить слова о бегстве.

– Да только вот куда? И без того границы перекрыли во все прекрасные для иммиграции страны, так теперь ещё и под расписку о невыезде попасть не хрен делать.

– Да хоть куда. Только бы людей не убивать. Лучше бежать. Или сидеть.

– И то верно – убивать не очень-то хочется, а и помирать там тоже, если уж честно говорить. Знаешь, Мухаммед Али просидел несколько лет в тюрьме, отказавшись лететь во Вьетнам, так что у нас с тобой достаточно приличный референс для отсидки.

– Хах! Я бы всё же хотел быть на свободе. Ты же знаешь меня – могу в любых условиях существовать, лишь бы оставаться человеком, но тюрьма всё же последнее место, где я хотел бы быть.

Мы вышли из кофейни и направились в сторону парка, желая выбраться из удушливой атмосферы мыслей, витающих всюду: по лицам людей было ясно – они тоже погружены в раздумья.

– У меня есть пара идей на этот счёт, – продолжил я шутливо после долгой паузы в беседе, надеясь как-то подбодрить Георга. – Первая – это продать всё наше имущество, обналичить, конвертировать и пойти через семь границ. Второй план – это сделать то же самое, но идти через три границы. Третий – это гаситься в странах с безвизовым режимом и возможностью нахождения девяносто дней, покуда такие страны не закончатся, но скорее куда быстрее кончатся деньги. Как тебе идеи?

– Хреново как-то всё звучит. Не очень обнадёживает.

– Ну, время сейчас в целом безнадёжное. Это как в магазине мясо покупаешь, прося полкило, а тебе насчитывают полтора и спрашивают так естественно: «Годится?». А ты, конечно, понуро отвечаешь: «Да, в самый раз…». Иллюзия выбора. Если откажешься, скажут, что не могут отрезать полкило и вообще купите что-нибудь по акции. Вот и приходится соглашаться.

– А может, Грузия? Казахстан?

– Боюсь, что эта возможность была актуальна пару часов назад. Через считаные минуты начнут поступать новости, что билеты стоят под двести тысяч, а на границах очереди длиною в десять часов. Вон, в Тель-Авив уже сколько стоит билет на самолёт? Триста? Пятьсот тысяч? Мы с тобой слишком бедны, слишком человечны и слишком мужчины, чтобы жить счастливо. Одна у нас доля испокон веков – женщины и войны. Мы умираем лишь из-за них единых. Всё остальное можно пережить. Поэтому пока тихо сидим и стараемся не обмочиться, а если уж позовут, то, что поделать? Придётся также тихо сидеть в окопах.

Угрюмо кивнув, погружаясь в свои мысли, Георг предложил мне поесть в недорогом ресторане израильской кухни, до которого мы быстро дошли, наелись досыта и вышли с чувством тяжёлого морального удушья, в состоянии полусознания: оба мы были как в бреду, и нам не верилось, что жизнь, никогда никого не щадившая, вдруг оказалось – не щадит и наше поколение тоже.

Мы отправились к берегу реки, где расположились угловые лестницы и скамейки, на которых мы любили подолгу сидеть с ним в былые времена, когда, кроме нас двоих, у нас не было никого: мы были молоды духом, здоровы, веселы и настроены на свершения, на победу дружбы, любви и мира. А затем случилась жизнь. Теперь мы сидели с ним разбитые, лицами мы стали явно не краше, но суровее: его покрылось небольшими узкими складками-морщинками, мои глаза впали вглубь черепа, образовав вокруг себя два синих кратера с просветом из красных и синих вен. Мы не верили уже ни во что, поняв, что формы у наших грёз вовсе нет, что это всего лишь абстракция, лишённая возможности к реализации. Его покидала возлюбленная (родители из Казахстана вызвали её к себе на время, пока ситуация не прояснится), и видел он её, как сам считал, последний раз в жизни. Я находил это романтичным и крайне драматичным, вспоминая всю их известную мне историю любви. Они были достойны большего и были людьми довольно хорошими: факторы, в общем-то, взаимосвязанные, но на практике не подтверждаемые.

Что же до меня? Моя любовь была странной, а человеком я был откровенно плохим. Моё счастье было тёмным, глубоким и таинственным омутом, пугающим и омрачающим меня, но и дарящим мне таинственную радость обнадёживающей неизвестности, исходящей из недр всего человеческого. Оно не было похоже на простое счастье других, и хоть эта мысль точно колола меня в сердце, угнетая меня, я знал, что получил то, чего так яростно добивался все свои годы. От чужой нежности, запечатлённой мною, меня тошнило – она раздражала меня, вводила в гнев, преображая меня в нелюдимое, злое животное, которое могла приласкать лишь одна рука, вечно бывшая столь далеко от меня. Чудо, что вообще эта рука присутствовала в моей жизни, ведь не так уж и давно я укусил её со страшной и холодной, лишённой сочувствия и человечности силой.

Я был зависим и независим, свободен и безнадёжно пленён, потерян в призрачном лесу людской жизни и блуждал в своих грёзах. Чего же я хотел? Что было мне так нужно? Всё, что меня убивало, было во мне, и всё, что извне приносило мне боль, мною и было порождено. Я нёс крест вины и страдал, считая это своим обязательством, смотря на жизнь кровоточащими глазами. Если бы я только научился жить иначе… Высосал бы этот яд из своих вен, выжег плод тьмы в душе, изъял глубокую холодную иглу сомнений, исходящую из самому мне непонятной морали. Я не знал себя и не понимал. Не принимал и противился. Самоуничтожение было моим хобби, в котором мне не было равных. Моя жизнь была долгой историей самоубийства уже мёртвого существа, пытавшегося в процессе выжить, зацепившись за что-нибудь светлое, тёплое, доброе, но даже найдя нечто столь удивительное, я без колебаний накладывал своё разрушительное проклятие и на это чудо. Моя вина никогда не найдёт себе искупления. Радость моя была смехом тонущего. Жизнь – объятиями топящего тебя, драгоценного сердцу камня.

Георг вырвал меня из размышлений:

– Сейчас хочется лишь отдохнуть, расслабиться, отпустить весь этот негатив.

– Да, дружище… Знаешь, мне бы жить где-нибудь во французской деревушке где-то в Провансе, есть круассаны, пить бордо и любить одну-единственную девушку. Чем проще, тем лучше. Это по молодняку мы ищем каких-то «интересных и странных», а чуть постарше став понимаем – усложнение красоты не делает. Надо бы и нам научиться быть простыми.

– Звучит красиво, родной. Ты этого достоин.

– Ага… – я сомневался в его словах. – Что это за мир такой, где нет места чистым чувствам? Где ростки этих маленьких радостей, едва пробиваясь из-под земли, встречают армейский сапог, топчущий их. Я не говорю даже про нас сейчас – в целом на мир стараюсь посмотреть. Где маленькая жизнь маленьких людей зависит от больших игр ещё более мелких людишек, считающих себя бог знает кем. Триста тысяч парней, а за их спинами сотни разбитых сердец матерей, отцов, сестёр, братьев и возлюбленных… А затем ещё миллионы, а за ними в истории костями легли ещё миллиарды. И всё из-за кучек мелких, ничтожных людей, решающих судьбы неизвестных им, ни во что не поставленных жизней. Собраться всем вместе, объявить им забастовку во имя чистого неба и радостной жизни. Подохли бы они поскорее да перегрызли бы себе глотки, как спущенные на боях псы на потеху публике, да и публику бы поскорее надо бы сжечь за довольство увиденным и крики «Хлеба и зрелища!».

– И не говори… Жизнь – возня. Такой всё это бред, что и не верится. Столько лет топтаться на одном месте, чтобы снова вернуться к варварским истокам. За добрую сотню лет наша страна не знала спокойствия: ни бабушки с дедушками, ни мамы и папы наши не знали тихого и спокойного десятилетия – всех их породило тёмное, смутное время. Стоит ли их винить за то, чем они стали, выросшие в этой грязи?..

– Если бы понимали, то не стали бы рожать себе подобных.

– Может, хотели сделать мир лучше.

– Тогда бы вели себя по-другому и жили иначе, воспитывая не скот на убой, а свободных от предрассудков людей.

– Ненависти они всё же не достойны – скорее сочувствия.

– Быть может. Так к чему мы пришли? Смотри, что я предлагаю. Пока что нас не зовут и вряд ли вообще доберутся. Давай жить своей жизнью, пока есть такая возможность: любить, работать, творить, заниматься собой, держаться вместе и не забывать друг о друге. Я продолжу писать, а ты сочинять музыку. Уверен, что тебе, как и мне, всё происходящее даёт невероятный творческий заряд.

– Да, тут ты прав! Эмоции прям переполняют! Сижу и уже представляю, как бы это обыграл в партии.

– Четыре месяца я даю нам на тихую жизнь. Не должны нас призвать за это время, а там уж и референдум, и зима, да и устанут все от этой распри. Если не случится ничего, то, значит, оно и не придёт, а если случится… Что ж, мы рядом и вместе решим нашу беду.

– Я соглашусь, но всё же при первой возможности хотел бы уехать из этой страны. Слишком много боли она приносит мне. Не отсюда моя душа.

– Ну не скажи. Хотя я согласен уехать в более спокойное время, чтобы поискать себя, но сейчас это всё непонятно и не реализуемо. Слоняться, как вечный жид, по границам трёх стран, ничего не имея, и никому не быть нужным?.. Хотя и есть общины, но кто знает, как сейчас всё повернётся, в новое-то время?

– Убедил. Договорились! Пойдём, там скоро митинг – я хочу посмотреть, что выйдет, и, если что, тоже пойду со всеми.

– Мою позицию знаешь – я работаю из тени тихо и спокойно, смотрю, анализирую и принимаю решение. Будь только лишь аккуратней.

Добравшись до Соборной площади, мы увидели кучу мигалок полицейских машин и полное отсутствие людей – площадь была безлюднее, чем в утро рабочего дня.

– Вот оно: мы, русские, сначала терпим-терпим, а потом как!.. Терпим-терпим.

– Да уж. До встречи, и будь аккуратней.

– И тебе удачи. Свидимся.

Дома, устав от дневных разговоров, я рано лёг спать, надеясь выспаться, чувствуя, что захворал. Мой воспалённый зуб мудрости был виден невооружённым глазом, ныл и приносил мне головные боли, понос и ломоту.

Отработав смену следующего дня без сил, я пытался поработать после в библиотеке, но написал лишь пару страниц в полусознании, задремав у стола.

Добравшись до дома, уснул в одежде и проспал до середины следующего дня, проснувшись в бреду и поту. Добрался пешком до «Интернационаля», надеясь, что холодный эспрессо-тоник меня взбодрит. Голова раскалывалась, а в глазах троило, кружилась голова. Я взял кофе и поплёлся домой, где я спустя минут десять после прихода лёг на постель и лежал, терзаемый головокружениями и тошнотой. Спустя же пару минут меня вырвало жижей со вкусом мытой Эфиопии, грейпфрута и лимона. Из носа потекла кровь. Чувствовал себя омерзительно. В полубреду, почувствовав первые оттенки отступающей болезни, уснул.

В три часа ночи меня разбудил звонок Элли. Я сразу понял, что что-то случилось – она не звонила просто так. Выспавшись, я моментально пришёл в себя и слушал её очень внимательно. Оказалось, что у неё отключили свет, а она, как я знал, до ужаса боялась темноты, но также я знал, что пугала её и моя квартира, где она оставила половину своей души, сердца и нервной системы. Я чувствовал, что должен ей помочь, перебирая вслух всевозможные варианты, но не предлагал ей уединиться у меня. Таблетки, выпитые на ночь, начинали действовать особенно сильно примерно в это время: я был подобен бесчувственной скале, внутри которой бурлит и сияет, взрываясь в виде маленьких вселенных и галактик, хаос. Перебрав все варианты, боясь садящегося телефона, неуверенно, не желая меня спугнуть и аккуратно намекая, она изъявила в полушутку желание приехать ко мне, а я, сразу поняв безвыходность её положения, подтолкнул к этому решению, предупредив, что болен. Какая разница, в каких условиях видеть любимых? Будь это хоть пятнадцать минут или пять секунд, мгновение – оно того стоит, чтобы потратить на это все силы и переступить через себя. Она вызвала такси и через минут двадцать была уже у меня. Озираясь, как кошка, неторопливо бродя по маленькой жуткой квартире, с интересом она изучала все её детали. Вскоре она успокоилась и сказала:

– Знаешь, странное такое чувство – приходить в место, где ты когда-то жил, новым человеком. Чувствуешь, что ты в гостях, и ничего более.

– Так и есть, солнышко. Ты у меня в гостях. И ничего более.

Вставать мне нужно было через два часа, а она ещё даже не ложилась, поэтому мы не стали увлекаться беседами, а вместе взяли то, что нам нужно было, – немного тихого отдыха в тёплых объятиях. Она лежала на моём плече, а я гладил её волосы, не смотря на время и не чувствуя, как немеет рука. Я не хотел останавливаться, отдаваясь моменту всецело, заглаживая каждый сантиметр её головы, уделяя внимание каждой её прекрасной и приятно пахнущей пряди, гладя её спину и плечи особенно нежно, чувствуя, как ей приятно. Изредка я целовал её в лоб и макушку, после чего продолжал гладить, но уже с другой стороны, не упуская ни единого уголка её кожи, всё время думая о чём-то своём. С закрытыми глазами, ноздрями впитывал её запах, надеясь, что он въестся мне в слизистую и никогда я больше не буду знать других ароматов.

Я хотел вытащить её из этой жизни, уединиться где-нибудь в том же самом Провансе, где бы нас никто не тревожил. Жить с ней вдвоём и кропотливо лечить её истерзанную мною душу. Хотел подарить ей целый мир. Я трудился не покладая рук, но не мог её не то, что обогнать, но и догнать её было вне моих сил. Денег у неё было в сотню раз больше, чем у меня. Я владел лишь желанием и мечтами, сохранявшими во мне остаток жизни. Я боролся со своими грехами прошлого, стараясь не повторить их, но она была к ним готова в своём новом обличии. Я боялся за неё и всегда переживал, хотя толку от моих переживаний было никакого. Меня пугал её мир, он ввергал меня в ужас и тревогу – я не мог его принять, но старался, ломая себе душу, как сломал когда-то её.

В своём развитии, приспособленности, открытости этому миру она шагнула на семимильный шаг вперёд в сравнении со мной. Она была свободна от предрассудков и иных форм душевной боли, заплатив за это высокую цену. Я плёлся позади, удерживаемый своими тяжёлыми размышлениями о высоком, о покое, о какой-то там морали и чистоте – я не мог даже описать свои чувства. Я метался от истины к истине, от одной философии, сменяемой совсем иным мировоззрением, от любви к ненависти, а от ненависти к безразличию. Я был в бреду, и успокаивала меня лишь тёплая погода и солнышко, греющее мне лицо своими ласковыми лучами. Я хотел избежать этой жизни, лишиться её и обрести новую. Я умирал день за днём и всё же оставался живым. По своему великодушию она не мстила мне, но всё же победила без боя меня уже очень давно.

Чего я хотел от неё в широком плане, я не знал. Всё, чего я желал, так это умереть в её объятиях, сладко уснув и никогда больше не просыпаясь. Эгоистично, конечно: какая девушка такого пожелает? Но это было моей мечтой: смотреть на её счастливое лиц и умирать, зная, что больше не мешаю её свободе.

Через час прозвенел будильник, я умылся, собрался на работу, взял домашнюю еду и подготовил сумку. Элли лежала на кровати, как подобие какого-то божества, чьей конституцией была красота. Нет, она не была самой красивой женщиной на Земле, самой стройной или самой элегантной. Это не имело никакого значения – таких людей не бывает. Дело ведь не в том, каков человек, а в том, как вы на него смотрите. Для меня она была воплощением всего самого прекрасного, что было в этом мире. Каждая складочка на её теле казалась мне срисованной с картин великих художников, боготворивших красоту женского тела. Её аккуратные изгибы, округлости, напоминавшие мне сладкие персики, в которые хотелось вцепиться зубами, не вызывали во мне никакого иного, кроме как созерцательного желания. Я хотел лишь укрыть её тёплым одеялом, скрыв от всего мира, дабы ничто не могло потревожить её сон. Подправив подол, укутав её стопы и шею в тепло, боясь, что продует, я поцеловал её, погладил по голове, посидев рядом пару минут, и ушёл. Моё сердце горело пламенным счастьем.

Утром следующих суток, выстрадав весь предыдущий день, я ожидал экстракцию больного зуба мудрости. Наступила новая пора. Меня выручал внутренний холод, находящий отклик в прохладном и свежем осеннем утре. Тогда я мог поверить, что способен уйти, способен забыть всё, что тревожит меня, закрыться ото всех и исчезнуть где-то в жизни, спокойно распивая бургундские вина далеко, в спокойном и тихом месте: в домике, стоящем на склоне горы в глухой чаще, или где-нибудь в маленькой немецкой деревушке, граничащей с небольшим милым городком. Это было моим убежищем, последней надеждой на покой, мечтой, которую я вынашивал и лелеял в себе.

В клинике всё происходило быстро и слаженно. Для меня посещение дорогих медицинских центров было подобно посещению дорогостоящего ресторана – было касанием обыденной жизни «успешных» людей, бывших от меня далеко. Я улыбался, как ребёнок, смотря на интерьер и на приборы, которыми пользовались эти бесстрашные, казавшиеся мне с другой планеты люди. Я стоял, зажав между зубами силиконовую вставку, а вокруг меня кружились детали разговаривающего со мной устройства, делающего рентген челюсти. Я подметил, что во время процесса играла одна из симфоний Баха, но какая именно, я не знал – просто узнал и всё на этом. Почему-то меня посетила мысль, что надо бы их выучить и отличать. Зачем мне это было нужно – я не знал. Зуб удалили меньше чем за минуту не ощущаемой никак процедуры. Боли больше с того момента меня не мучили. И так живут многие люди круглый год? Для меня это было путешествием в дивный мир, а для кого-то рядовой обыденностью. Странное чувство. Стоматологию я посетил, как ребёнок, оказавшийся в Диснейленде.

Вечером этого же дня Георг попросил меня встретиться с ним в восемь часов вечера у «Интернационаля» после работы. Убив день, я мог выделить в нём лишь один интересный момент – когда я общался со своей коллегой, казавшейся мне почему-то столь простодушной, что хотелось быть с ней честным в каждом своём слове – этакая святая невинность. Мои мысли падали в неё как в глубокий колодец – не слышно было даже всплеска. Было ли это эгоистично? Наверное. Но я несильно волновался по этому поводу. Она знала о моих увлечениях, о некоторых деталях моей боли, о моей долгой и печальной любви. Мы как-то разболтались на эту тему.

– Я всю жизнь как-то осознанно избегаю отношений, – начала она. – Для меня это что-то очень сложное и тяжёлое. Не хочется ничего знать и испытывать. Жить бы спокойной жизнью где-нибудь в деревне, работая в продуктовом магазине, а вечером гулять по природе и жить так до конца жизни, не зная печалей.

– Это неплохая мечта, Вик. У тебя есть право относиться так ко всякого рода отношениям. Это не хорошо и не плохо – это просто твоё право. Я же считаю, что любовь – это самое прекрасное и трагичное явление всей человеческой жизни, – я замолчал и практически шёпотом добавил, – Порой оно даёт нам чуть больше, чем человек способен вынести.

– Не печалься! Жизнь ещё наладится! – она похлопала меня по плечу и была такова. Я хотел бы ей верить, да не мог.

В назначенный час встречи я увидел взволнованное, опустошённое и мрачное лицо Георга, начиная смутно догадываться о происходящем, боясь принять эту мысль, но твёрдо зная, что её не избежать.

– Дружище, я покидаю страну, – сказал он полушёпотом, когда мы вышли покурить на задний двор, укрытый полусумраком и жёлтой опавшей листвой (персонал кофейни дружил с нами не первый год и потому позволял нам курить на заднем дворике, где всегда было тихо и спокойно).

– Я догадывался. Что ж, у тебя есть на это право. Если ты считаешь, что это верный шаг, то так тому и быть.

– Тут начнётся полный бардак скоро, я не хочу здесь быть. Лучше спать на улице, не чувствуя страха и панического ожидания своей участи, чем жить вот так, не зная, что тебя ждёт завтра. Любая избранная участь лучше безвольного терпения. Я хочу сам владеть своей жизнью, и никакой старый поехавший дед меня не заставит жить по его правилам.

На меня обрушилась пустота, я не чувствовал ни холодного ветра, ни боли, ни радости. Я решил, что расскажу ему все свои утаённые от него секреты, дабы он знал обо мне всё. Я поведал ему о своей личной жизни, о моей трагедии и переживаниях, рассказал ему всё, что тяжким грузом лежало на моих плечах.

– Ох, родной… Не хочу оставлять тебя здесь одного. Переживаю за тебя. Я-то там с компанией таких же ребят, ищущих покоя, а ты здесь остаёшься совсем один. Прости, что не буду рядом. И всё же я советую тебе держаться ближе к тому, кого ты любишь. В тяжёлое время нужно держаться вместе, а все личные счёты, обиды и муки лучше оставить на потом, на более тихое и спокойное время – для этого всегда найдётся момент.

– Да, ты, как всегда, прав. Я боюсь за себя и сам. Вокруг лишь пустота, холод и мрак, надвигающийся на меня. Я слышу шёпот в голове, навевающий мне сладкие речи о самоубийстве. Я не знаю, что мне делать. Убеждён, что если останусь здесь один, то непременно через месяца два-три ты получишь приглашение на мои похороны. Нужно бежать, хоть как, но один я не хочу оставаться – наедине с собой я пребываю в худшей компании голодных до моей души сущностей.

– Звони, пиши, я всегда буду на связи для тебя, родной, – ты ведь знаешь.

– Да, знаю… Эх, нас не научили жить, не научили любить, понимать ближнего, заботиться друг о друге. Не научили экономике и быту, но учили всякому бессмысленному бреду. В конце концов, моя трагедия имеет самые банальные корни: вопрос экономический, за понимание которого я заплатил самую высокую цену, не смысля, как вести бюджет семьи и как уметь отвлекаться от работы, чтобы бы не забыть, ради чего вообще всё делается. Вопрос самореализации, конфликтующий с самопожертвованием, – нас воспитали жить не для себя, но и не для тех, кто нас любит, но жить ради какого-то мнимого признания, ради кормёжки своего тщеславия и гордыни. Почему никто не говорил, что душа человека важнее всего на свете? Почему никто не учил, что обиду сердца не залечат ни деньги, ни власть, ни какого-либо рода медицина? Что слова ранят сильнее ножа, а вина тяжким грузом ложится на человека могильным камнем, не слезая с него до самой его кончины? Нас готовят к самоубийству с самых малых лет, кропотливо убивая в нас всё человеческое, надеясь, что мы никогда не прозреем и не поймём этот мир, но всё же нельзя убить в человеке душу до конца – можно лишь подавить её, разрушить, разбить, чтобы в конечном счёте она воспротивилась своему хозяину и, ища чрез всевозможные трещины и щели в каркасе, пыталась выбраться из враждебного её натуре тела, что выливается в «самоуничтожительное» и бренное существование такого человека, нежеланного в этом обществе и, собственно говоря, являющегося бракованным продуктом государственной машины. Сожаление изводит меня тёмным ядом, я чувствую эту борьбу, изнашивающую моё тело. Моя душа хочет избавиться от меня, её тошнит от того, чем ей приходится быть. Да и самого меня уже тошнит от себя самого. Не знаю, для какой цели я живу.

Георг ничего не ответил, вскоре ему нужно было уходить, и поступил он мудрее многих, живших когда-либо на Земле, и понимал меня лучше, чем кто-либо иной. Он лишь обнял меня крепко-крепко и держал ближе к себе несколько минут. Я растворился в его тепле, касался его всем своим телом, стараясь не отпускать своего единственного друга, покидавшего меня на неизвестный мне срок. Я привык расставаться с близкими, но в этот вечер меня надломило. Я не показал ему слёз, не дал понять, что разбит и раздавлен потерей. Я попрощался с ним самым добрым образом, желая удачи в пути. Мы долго смотрели друг на друга, обнялись на прощанье, и затем он ушёл. Знал ли я тогда, что больше не увижу его?..

Тихо сидя на своём месте в зале кофейни, я держался, но затем меня затрясло, из глаз тихо, без истерики хлынул безмолвный ручей. Совершенных моментов не бывает, и даже здесь ненавистная жизнь смеялась надо мной: уборщица, знавшая меня, подошла ко мне и спросила, почему я такой задумчивый. Я был в гневе, отвечал холодно и злобно. Собрал вещи, ни с кем не попрощался и выбрался на улицу, истошно извергая из себя скорбь за первым попавшимся тёмным углом здания. Я остался один на один со своими грехами. Свет покинул мою жизнь, но это не оправдывало грубость, которую пришлось вытерпеть сотруднице клининга, поинтересовавшейся, что у меня на душе.

В транспорте я уселся в дальний угол, во рту стоял привкус соли, йода и железа. Моя боль утихала лишь в Experience Людовико Эйнауди. Звуки скрипки уносили меня в далёкие безболезненные дали, где я представлял себе возможность жить не страдая. Представлял себе, что играю в тёмной, слабо освещённой комнате, стоя посреди зала: играю с закрытыми глазами, подчиняясь великой седативной силе музыки, изливаюсь в катарсисе, улыбаюсь и продолжаю танец смычка на тонких божественных струнах.

Я плёлся от «Интернационаля» в свой склеп, пустыми глазами всматриваясь под ноги, и слушал альбом A Silver Mt. Zion «He Has Left Us Alone but Shafts of Light Sometimes Grace the Corner of Our Rooms…», с которым когда-то познакомил меня Георг, открывший мне глубокий, неизвестный и манящий, прекрасный мир музыки. Пустота въедалась тёмными клыками, а желудок разрывался, словно мои кишки завернули в узел, вырвали и порвали. Что-то мне мешало. Я пил кофе и не думал о нём, а когда задумался в поисках «мыслительного препятствия», то понял, кофе – кислятина. Вылил на пожелтевшую траву и выбросил стаканчик в урну, не выпив даже треть. Опустошение наступило быстро: я не мог ничего делать, кроме как тупо пялиться в потолок с выключенным светом, слушая музыку. Я остался один и не мог поверить, что жизнь такова. Последний спасательный круг был выброшен в тёмное море и проплыл мимо меня, устремляясь в собственное путешествие, молясь за мою душу и надеясь, что помощь придёт. Но я знал, что помощи я не достоин.

Дома в рабочем столе, в одном из ящиков, была маленькая шкатулка из-под чая BASILUR, подаренная мне моим отцом лет двенадцать назад. В ней я хранил все маленькие вещи, значащие хоть что-то для меня, спасавшие меня в тёмный час и бывшие для меня тем, чем является крест для верующего – последним оплотом. Железная крышка была для меня дверью храма, спасающего душу. Последние полгода я не касался её, зная, что могу ослепнуть от стыда, сгореть в адских муках вины, скорби и тоски, лишь слегка приоткрыв её двери. Легче было вырезать канцелярским ножом на коже слово «Прости», чем коснуться священных реликвий. Легче было бить себя пряжкой ремня по спине, оставляя гематомы, чем вглядываться в светлую память, находясь всегда во мраке, отвыкнув от света и тепла. Но я был раздавлен, подавлен и пуст, а рука моя протянулась к шкатулке и нашла в ней затемнённую фотографию меня и Георга за столиком в «Интернационале» в день его рождения. Если бы мне хватило сил, я бы пришил её к своему телу красными нитями, но мой взгляд упал на аккуратно сложенную пачку разных форм бумажек – записок. Сглотнув тяжёлый ком слюны, я начал одну за одной разворачивать их, а на моих глазах, казавшихся мне уже осушенными и лишёнными возможности плакать, накатывались горькие слёзы сожаления. Автором записок была Элли, а время, что они лежали там, закрытые от меня, мне сложно было сосчитать. Написаны они были давно, ещё во времена нашей совместной жизни, мною так жестоко и так глупо разрушенной. В них были собраны все самые тёплые и искренние, наполненные неподдельной любовью слова, все самые добрые, настоящие и неповторимые фразы, столь честные и яркие. Милее этих слов не слышали мои уши, почерка роднее не видели более мои глаза: в них было всё, что так мною ценимо, они пестрили тихим, спокойным счастьем, одинокой заботой двух любящих душ, ушедших в закрытый от мира уголок любви. Столь дорогие и близкие, что я не осмелюсь здесь повторить эти слова. Дойдя до последних листков, я рыдал навзрыд, не веря, что это когда-то было правдой. Холодный нож вонзился в моё сердце – я свернулся клубком, сжавшись и содрогаясь, впиваясь когтями себе в голову, разрывая до крови зубами губы, коленями пытаясь вдавить себе рёбра подальше в грудь – я хотел раствориться в себе, сжаться до одного несчастного атома боли и исчезнуть, развоплотившись по комнате тихим ночным стоном и плачем, пугающим тех несчастных, кто жили бы здесь после меня.

Я был идиотом, подлецом и лжецом – меня ждал костёр, висельница и гильотина. Вина рвала меня стаей голодных собак, отрывающих своими слюнявыми пастями от меня куски живой, кровоточащей и пульсирующей плоти. Боль в сердце бросала меня в холодный пот. Я не заслуживал ни прощения, ни любви, ни заботы. Я не достоин был жизни, не достоин ни светлой, ни тёмной памяти, но лишь забвения. Сам всё разрушил и сам осквернил – весь свой свет я сам потушил. У меня не было в жизни врагов, кроме того, что смотрел на меня из зеркал. Я ненавидел эту тварь больше всего на свете и готов был морить его голодом, терзать бичеванием, отравлением и сталью. Я не мог понять, чем я думал: винил себя за слабость, за малодушие, за безвольность, за слепоту, за каждый смертный грех, за каждую оплошность, за поганый холод, нарциссизм, самолюбие, за глухоту и немоту. Я знал, что мог всё исправить, знал, что мог всё спасти, но не сделал этого. Носить на руках, боготворить, любить, не бросать, оставаться рядом всегда и в любую секунду, не торчать допоздна на работе, не бороться за славу и чужие лживые улыбки, никого не слушать, кроме своего сердца и совести, не показывать зла, не обижаться и не обижать, всегда проявлять доброту и заботу, никогда не забывать и ценить то, что имеешь… Я променял счастье на медную монету, измазанную в дерьме и засунутую мне в пасть чьей-то грязной рукой.