Текст книги "Камень среди камней"

Я был достоин смерти и был достоин своей участи сполна. Она же была достойна видеть меня умирающим в нищете и болезненности, в одиночестве и скорби, не любящим и не любимым, проклятым и не знающим, кто я такой. У меня не было никаких прав, не было голоса, не было силы и святости – у меня было лишь безграничное чувство вины и разросшаяся из углей до мирового пожара любовь. Всё, чего я хотел, о чём молил всех богов этого мира, так это прощенье. В первую очередь я предал себя. Всё, что я мечтал получить хоть за пять лет, хоть за десять, сорок, сто пропущенных в долг дней рождения, так это хотя бы ещё одну такую маленькую записку. Я не нуждался ни в чём на свете: просто улыбнись мне, поцелуй и прости. Но я знал, что всё тщетно. Знал, что дважды в одну реку не входят.

Она отдыхала и веселилась с подругами где-то за городом, ела псилоцибиновые грибы и курила сативу в компании весёлых и открытых людей, бывших ей родственными по духу, чему я был искренне и безгранично всею душой рад. В это время моё сердце трещало по швам и великий потоп изливался из моих почти иссохших глазниц.

Это был огонь и свет, а затем пришёл холод и тьма. Я почувствовал, как леденеют кончики моих пальцев, затем руки и ноги, плечи, голова, а затем и само сердце. Чувствовал, как густая и чёрная меланхолия заполняет мои вены. Мои слёзы превратились в застывшие льдинки и иней, укрывший лицо. Я входил в другую реку, чьи воды были холодны и свежи. И всё же я чувствовал любовь и прощенье, чувствовал какие-то крупицы тепла и заботы, витавшие надо мной. Я был счастливым сукиным сыном, имевшим повод для радости. Это был огненный цикл перерождений и судьбы, но отклик я нашёл в мрачном отказе от цикла – в самобытной, не сворачивающей с ветвистого бескрайнего пути человеческой судьбе, исходящей из самой нашей тёмной природы, в холодном принятии мира, в пепле, тишине и чёрных дырах, в путешествии на край ночи. Что-то во мне изменилось, сломалось, треснув и тем самым открыв сияющий темнотой глубокий разлом – Трещину. Это потрясение подарило мне новое открытие, новый дар и счастье, сделав меня ещё более закрытым, холодным и нелюдимым человеком. И всё же ему я был благодарен. Из глубокого провала – приоткрытой расщелины слышался тихий шёпот, похожий на колыбельную песнь. Убаюканные ей, мои веки закрылись, а губы сжались в тугой затяжке дыма. На фоне играл «Powder» Bohren & der Club of Gore. Теперь я понимал, что не должен просить прощения, вымаливать его у жизни. Я был помилован и нёс последствия тяжкой амнистии. Я мог лишь доказывать свою любовь ежедневным терпением, сдержанностью, холодом для себя и теплом для неё. Это было мне тяжким уроком, ошибки которого я яро хотел исправить, но, по сути, должен был лишь смириться с уготованной мне судьбой и идти дальше уверенным шагом. Всё же время не обернуть вспять… Глубокий сон протянул ко мне заботливые руки, уводя меня в бездонные, густые и тёмные, тёплые воды. Я растворялся в сумраке закрытой плотными шторами комнаты.

В обед я позвонил своему отцу, отношения с которым у нас были странные и не абы какие, но всё же мы были душами родственными и близкими друг другу – холодные, непонятные даже родным и далёкие друг от друга. Созванивались мы редко, а беседы наши были тяжёлые и соревновательные: мы боролись умами и душами, подстёгивали друг друга и обманывали, выводя, в конце концов, друг друга на чистую воду, – это была наша игра, что мне не нравилась, но правила её я уяснил. Общение с ним было похоже на партию в шахматы, где два изощрённых ума включали всю свою хитрость, чтобы победить в компанейской дуэли. Мне хотелось знать его мнение, услышать, что он скажет мне делать, и конечно же, не послушать его. Я предложил два расклада, приведя все факторы и факты: в одном я оставался, пережидая в надежде и терпя, а во втором я срывался в неизвестность, открытый хаосу жизни. Но я давно выиграл партию и чувствовал, что подавил его волю к отцовским наставлениям. Теперь он говорил осторожно, неконкретно, основываясь на предположениях и догадках.

– Да лучше бы остаться. Ничего с тобой не будет, сынок, я тебе клянусь. Не подходишь ты им. За тобой наверху приглядывают силы! (Он свято верил, что мне уготована уникальная судьба. Мысль эта снизошла отцу после моей тяжелой болезни в возрасте пяти лет, когда я по заверению родителей едва, к большому моему сожалению, не умер). А там, смотри, холод, зима, затем только весна, грязь и сырость. Им и самим надоест это всё вскоре. Никто не будет воевать и влезать в открытый конфликт – это ведь провокация на войну мировую, которая разворачивается в конце ядерной. Кому это нужно? Да никому. Никто не решится на это. А бежать? Ну, ты, конечно, смотри сам и поддавайся велению сердца, но что тебе там делать, я не знаю. Кому мы там нужны? Ничего у нас там нет. Вот у меня друг один остался в своё время в Канаде, а сейчас жалуется мне, что всё не то, ментальность не та, люди не те, быт не тот! Ни к кому в гости не прийти, всё планировать нужно, нет спонтанной праздности, нет того русского духа. Лишь, говорит, в коммунах русских ему становится на время хорошо, но всё это не то. Вот, обратно теперь хочет проситься – одиноко ему там.

– Мне кажется, отец, что у него проблема внутренняя и не решит её никакая страна и никакая ментальность. Одиноко ему в душе, потому что он пуст и не владеет собой, потому и ищет везде и всюду как бы скрасить досуг. Люди там, возможно, тщательнее в своей душе ковыряются. Не все, конечно, но те, с кем ему, по всей видимости, приходилось иметь дело. Хотя откуда мне знать? Ладно, отец, я услышал тебя. Как решу, дам тебе знать.

Я быстро потерял интерес к разговору не потому, что к персоне его я охладел или что-либо ещё. Нет. Я понял, что он такой же, как и я виновник. Он также был пленником тяжёлой вины проваленного отцовства, отсутствия в большей части моей жизни, а даже если и присутствовал, то лишь ломая мне психику. Его терзала вина, лишающая его дара свободной речи. Он бы хотел что-то мне сказать, да не мог. Вина подавила в нём красноречие, всякого рода волю и стремление говорить чистую правду. Больше он не был для меня той личностью, что вела со мной тяжёлую, но интересную партию. Он был проигравшим, что нехотя вступал в игру, заведомо зная, что проиграет ещё раз, и оттого даже не старался, специально поддаваясь, лишь бы не позориться бессмысленным сопротивлением, ведущим в один конец. Люди один за другим покидали мою жизнь в виде иссушённых призраков былого. Время не щадило никого, жизнь ко всем была безжалостна.

Я сообщил Элли о том, что Георг успешно пересёк границу и двигался в сторону Грузии, пережидая немного в Алма-Ате. Я хотел увидеться с ней, но она не пригласила меня к себе после долгой разлуки, а моё сердце изнывало в этой нужде. Мы условились встретиться на пару часов в небольшом ресторанчике вечером. Неожиданное несовершенство мира подтрунивало надо мной в каждом мгновении моей жизни. Что-то менялось, но я не знал что. Её чувства изменились в течение этих недель, что мы вновь были вместе. Знал я, что виноват в этом, конечно же, как и всегда, я сам. Вначале я вновь ощутил и коснулся самых прекрасные слов, что может слышать человек, я искренне чувствовал, что любим, что во мне нуждаются, и благодарил судьбу за второй шанс, за возможность стать человеком, искупившим свой тяжёлый грех. Раз за разом я перечитывал наши переписки, возвращаясь к святым письмам, ставшим для меня утренней, дневной и вечерней молитвой.

Потом всё изменилось, я оступился, сказал что-то лишнее, взбудораженный таблетками – моя психика подвела меня, подтолкнув к словам, что я не хотел говорить, и к действиям, совершать которые я не был намерен. Я не делал этого сам, но моё воспалённое, больное тревогой альтер-эго испортило мне покой, отравляя его чистые воды и сжигая в пепел все зелёные, вновь разросшиеся девственные леса. Я хотел было парировать что-то громкими словами о любви, о внимании, о жизни одним днём, когда не знаешь, что будет завтра, и потому отдаёшься самым верным чувствам сердца, а не разума. Но я не мог. У меня не было такого права, я сам назначил себе обет молчания. Я хотел кричать, что не спал часов двадцать и готов был не спать ещё двое суток, лишь бы быть рядом, чувствуя её тёплое объятие, да хотя бы просто присутствие в комнате. Я сделал её независимой, разумной, холодной и эгоистичной, позволяя изгаляться надо мной всеми возможными способами, весь усеянный незримыми глазу ранами. Я вспомнил Кристин – та вела себя так же, выдерживая дистанцию, но то всё же было иное. Элли вела так себя из-за меня, подавая к столу нежеланную, сугубо инстинктивную месть. Я догадывался, что моя боль приносила ей небольшое удовольствие, но наслаждалась она этим не со зла. И всё же это подталкивало меня ближе к смерти. Дни были тяжёлые, а я кормился лишь искренними, но не до конца, обещаниями. Я не знал её тела около месяца и вновь потерял её слова, которыми так дорожил. Я лишился друга и блуждал в тишине, прося хотя бы пару часов спокойного тёплого сна. Я лишь не хотел чувствовать страх и одиночество. Но уборка квартиры перед её рабочей неделей была важнее встречи со мной, хотя я знал, что за этим кроется нечто большее. Я не хотел быть ниже бытовых нужд, но находился в этом положении и думал: «Быть может, это некий знак?»

В автобусе было душно, и меня укачало. Я вышел на несколько остановок раньше – подышать свежим воздухом. На улице было холодно и шёл мелкий противный дождь. Я курил, укутавшись в пальто и шарф, думая о том, как бы мне исчезнуть с этой земли. В переулках и на столбах я находил послания из прошлого – белые, зелёные, чёрные простые силуэты безликих людей группами по четыре-пять фантомов: где-то в человеческий рост, а где-то размером с тетрадный лист, но были они всюду. Они принадлежали Кристин. Она говорила мне, что это её символ осуждения обществом творца, символ вечного сомнения и давления масс на единицы. Мне было неприятно их видеть, вспоминая, как легко меня лишила их хозяйка сладкого и тёплого покоя, которого я так желал; как легко ставшие для меня спасением вещи потеряли смысл и интерес для спасающего.

На подходе к ресторанчику, где мы договорились встретиться, у меня закружилась голова и пошла кровь из носа. Чувствовал я себя неважно, а психологическое состояние лишь ухудшало мои ощущения. Головокружение убаюкало меня за столом на импровизированной подушке из шарфа. Первый раз я очнулся от толчков моего приятеля, работавшего здесь, и просившего занять ему пять тысяч наличными: ему нужно было по-доброму обмануть свою девушку, что авансом он получил всего лишь пять тысяч, а не двадцать, – деньги мол, он забыл в другой куртке, а пришёл сегодня с ней якобы за авансом, который уже забрал ранее. Это нужно было ему, чтобы сделать своей возлюбленной предложение, скрывая своё материальное положение. Звучало как бред сивой кобылы. Я был в сонном состоянии и с его слов понял это так, едва, в общем-то, слушая и сразу же протянул ему пять тысяч – те, которые вернул мне Георг. Мои деньги помогали всем, кроме меня. Очнулся же в последний раз я уже от касаний Элли. Кровь засохла в ноздре и на губах, оставляя липкое пятно на столе. Умывшись, я заказал нам кофе и десерты. Лицо её было буквально никаким – ничего на нём не читалось, ничего нельзя было в нём увидеть, кроме «мне всё равно». Я рассказал ей про Георга, про свою потерю и незнание, что делать дальше. В ответ она лишь сказал, что возможно уедет жить на Бали, предложив мне поехать с ней. Мне нечего было сказать – я лишь смотрел на неё несколько минут, а потом подметил вслух:

– Выглядишь какой-то удручённой.

– Не знаю, о чём ты. Всё нормально, – как обычно, она сделала жест мимики, выражающий отсутствие понимания, интереса и чувств.

– Ну, значит, мне показалось.

– Да я просто в ахуе со всего. Потеряна, нахожусь в смятении.

– Думаешь много?

– Ага.

Я знал, что думает она и обо мне и мысли эти были точно тем самым катализатором, почему сегодня я буду вынужден спать один. Мы сидели за столиком напротив друг друга, держась за руки, но в касании наши наших пальцев не чувствовалось никакого смысла: как прочитанные во время размышлений строки – смотришь снова них, не понимая ни слова.

– Как отдохнула?

– Да нормально. Грибы были не очень – непонятно, за что отдали деньги. Ждали два часа, покурили, потом загнало, когда вещества смешались. Но там было красиво, и гулять было классно.

– В целом не очень понравилось?

– Да почему? Нормально было – понравилось.

После небольшой паузы я хотел поговорить о чём-то тяжёлом, ведь я был ебанутый человек, вечно делающий всё не так.

– Знаешь, Георг сказал мне не потерять нашу фотографию, которую мы сделали в «Интернационале» в день его рождения. Я перепугался, не помня, куда я её дел. Дома сразу же перерыл всё и нашёл свою шкатулку, где хранил все драгоценные вещи. Фотография была в самом низу под… Ну, под записками. Теми, что ты оставляла мне, когда мы жили вместе.

– Да, я помню.

– Прости меня.

Она сделала недопонимающее лицо с уже знакомой мне ухмылкой.

– О чём ты? За что?

– Да за всё. Прости меня.

Снова это лицо и молчание с обоих сторон.

– Чувствую себя гадко и мерзко, – продолжил я.

– Почему?

– Я нехороший человек.

– Ну, это нормально. Я тоже считаю себя нехорошим человеком. Это хорошая возможность поработать над собой, подумать.

– Нет. Я считаю себя чудовищем.

– Мы с тобой уже это обсуждали, – сегодня она была холодна, как сама смерть.

– Я, наверное, обидел тебя тем, что расстроился из-за твоего нежелания быть со мной сегодня ночью. Тебе сейчас это не нужно. Прости, что я чувствительный человек.

– Мне нужно было это, когда мы жили вместе. Сейчас да, ты прав, я к этому никак не отношусь. Хочется побыть одной, подумать обо всём, закрыться от всех.

– Поезжай домой, милая. Отдохни. Отдохни от меня.

– Мне нормально. Может, ты сам хочешь уехать?

– Нет.

Я заткнулся и молча смотрел на неё.

– Мне не нравится, когда ты молчишь и размышляешь. Не понимаю твой взгляд. О чём ты думаешь?

– Любовь и сожаление… О слишком многом. Я не хочу говорить, не хочу тебя загружать.

– Да говори.

Долго собираясь с мыслями, я решил сказать часть того, что тяжким грузом лежало у меня на душе.

– Я не могу простить себя за то, что сделал с нами. Не могу жить с этим. Я накосячил и виноват – это не даёт мне покоя. Мне хочется заботиться о тебе, но тебе это не нужно. Мне хочется помогать тебе и быть рядом, но тебе и это сейчас не нужно. Ты права – нужно было раньше думать. Я хотел бы предъявить тебе твоими же словами, что, если есть возможность любить пятнадцать минут, значит, нужно любить ровно пятнадцать минут. Если любишь, то быть рядом. Я бы хотел десятки раз на тебя обидеться, высказаться, но я не имею на это права, у меня нет того положения, позволявшего бы мне так говорить. Я виноват перед тобой и не могу сказать ни слова, – она лишь медленно кивала, соглашаясь со всем, держа безызменное одинаковое выражение лица. – Но я благодарен тебе за каждый миг, что ты мне подарила: раньше, давно и сейчас, когда мы встретились вновь, ты подарила мне так много мыслей, чувств и эмоций, дала мне так много пищи для размышлений, приручила моего волка и человека – они подчиняются тебе. Даже если бы сейчас всё кончилось, я бы не был против и понял бы тебя. Если бы ты мне сказала, что я больше тебе не нужен, я бы смирился с этим. Если бы ты сказала мне, что тебе было бы легче жить, умри я, то я бы умер. Я глупый, холодный человек. Я удивлён, что ты хотела бы взять меня отсюда с собой – это странно и… Мило. Мне кажется, что всё, что я говорю, – это тёмные и мрачные слова. Я заслуживаю всего, что сейчас происходит.

– Скорее они сентиментальные и чувственные, а мои как раз и есть слова мрачные и чёрствые. Я через многое прошла после тебя и через много историй, следовавших за этим. Пойми, мне нужно было всё это раньше, но не сейчас. Мне не нравится, как выстроились наши отношения. Я ведь не хотела их. Хотелось, чтобы мы виделись иногда, общались так, как и сейчас. Но потом всё пошло не по плану, и это гложет меня. Ты просишь от меня заботы и ласки, которых я не могу тебе сейчас дать. Не пойми меня неправильно. Я люблю тебя и не жалею о содеянном. Мне нравится, как ты говоришь, нравится, когда рассказываешь мне о своих мыслях, люблю с тобой пить кофе и гулять, но я хочу больше свободы, иметь личные границы. Ты строишь себе планы на меня, на совместное будущее – мне это совсем не нужно. И когда я звала тебя с собой, я говорила и говорю это до сих пор искренне. Я рада, что смогла это сказать. Не люблю такие разговоры.

Пока она выносила мне свой приговор, глаза мои вновь увлажнялись, и едва я сдержал порыв осушить их. Это была правда, режущая мне душу ядовитым клинком. Это было честно. Это было заслуженно.

– Ты сама попросила.

– Ну да… Я сейчас в шоке от происходящего. Думаю валить отсюда, но пока не знаю деталей: куда точно и что делать там, – сменила она тему. – А ты что думаешь?

– Вариантов немного. Самый терпеливый – ждать, пока всё это закончится, и надеяться, что обойдёт меня стороной. Другой – получив повестку, сорваться и сразу же рвать когти, в течение нескольких часов: либо в Грузию к Георгу, либо ещё в какие страны. С работой у меня худо, не знаю, что я бы там мог делать. Попросил бы мать продать квартиру, доверенную ей, тогда были бы деньги на первое время. Последний и худший – получив повестку, пойти на войну, – с ним я почти смирился.

– Цены сейчас на самолёт почти как цена твоей квартиры.

– Да, знаю. Я сейчас пробиваю через знакомых, сколько стоит липовое гражданство в Чехии. Но думаю, что это безумная затея – там сейчас не пробиться.

– Да, скорее всего.

Мы ещё недолго беседовали обо всём подряд, но я уже был не здесь, ведомый знаками, приход которых я ощутил ранее. Я понимал, что несовершенный момент преследует меня злым роком, ведь я не мог найти верных слов, способных растопить её сердце, но я знал, что где-то в другом измерении существует вариант этой встречи, в котором мы миримся, любим друг друга той тёплой человеческой любовью, что была когда-то между нами. Но я не был в том измерений, а вечер уже подходил к концу. Я вспоминал, как давно прощал всегда всех, кто делал мне зло, в ту ещё детскую пору, когда лишь учился в вузе, который так и не окончил; тогда я простил даже измену, ссылаясь на библейские мудрости, ища ответы от Бога, но так их в итоге и не найдя. Мне было обидно, что карма мне отплатила такой дрянной монетой. Глупо было в неё верить, да и глупо было обижаться – всё это детский лепет. Бытие двигалось так, как ему хотелось.

В голове моей рос план, а смерть стучалась мне в двери. Распрощавшись, я сел в такси и ехал, погружённый в себя, чётко решив, что моя история приобретает новый облик, а путь мой сходит с привычного маршрута. Я был скалой, в которую вонзили меч: без страха я принимал холодную сталь в холодное сердце. Я был камнем среди камней. Попробуй укусить меня – сколешь зубы. Я намеревался исчезнуть. Она ехала к подругам отдыхать от утомительного времени со мной, а я ехал в общество дурной компании – к себе домой. Я жалел, что тем, чем стало для меня её существование, не стало моё существование для неё. Шёл проливной мерзкий дождь, прерываемый лишь скрежетом дворников о лобовое стекло. Волчий рык дрожал в моих ушах, хрустящий топот лап по толстому снегу приближался ко мне. Я подставлял свою шею под долгожданный укус, но получил лишь тёплый и влажный поцелуй языком в сладкую, пульсирующую кровью шею. Хотя бы мой зверь простил меня в эту ночь. Человек во мне молчал скорбной тишью, вернувшись на руины былого убежища.

Серость была моим оплотом, моим нерушимым бастионом и великой цитаделью с высокими, неприступными стенами, возвышающейся высоко в горных морозных пиках. В раздуваемом, щёлкающем пламени каминов я согревал свою душу, защищённую от всяких напастей. Ничья мысль, идея, замысел или чувство не могли добраться до меня ни ползком, ни карабкаясь по стенам, ни летя на своих демонических крыльях. Я был защищён, укутавшись в шерстяной плед в большом мягком кресле, попивая красное вино и горячий чёрный чай. Прохладный ветер завывал в моих огромных пустых коридорах своей тихой песней, а я вдыхал его свежесть, бродя по открытым стенам своей крепости, смотря на остальной мир издалека, лишь изредка тоскуя по нему, вспоминая о закрытом на семь печатей зале моего замка, где хранились картины тех былых дней, когда я, как и все иные, ходил как человек по этой земле, вкушая её плоды радости и печали, живя, ликуя и скорбя. Ничто не беспокоило меня, и ничто не радовало. Я существовал спокойно и независимо, ограждённый от всякой напасти. Затем я спустился в мир людей, дабы путешествовать по границам жизни, вкушать их плоды и дары, странствуя как человек. Комета под названием «Жизнь» влетела в горный пик, где пустая моя твердыня стояла, ожидая моего возвращения. На расстоянии тысячи миль я видел эту катастрофу: как огромный взрыв, поднявшийся бурей и пламенем, взмывший в небо колоссальным столпом горячего смога и пепла, заворачивающегося в торнадо, сметал все принадлежавшие мне живописные земли. В месте моей серой цитадели «Эйгенграу» образовался глубокий кратер, подобный лунке от вырванного зуба мудрости. Это была моя глубокая трещина мира, внутри которой, как я тогда не знал, образовалась новая живая хтоническая сущность, о которой я не догадывался, но которая ждала моего возвращения. Элли открыла мой ящик Пандоры, выпуская бесчисленное множество сокрытых бед и тёмных существ, нашедших себе прибежище в бездонном кратере на месте моего бывшего дома.

Лёжа на холодном бетоне, дрожа и замерзая, я плакал горьким воем. Разбил в мясо кулаки, оставив после себя след в истории бордюра. Весь в пыли и грязи, порвал свою куртку. Да пошло оно всё чёрту!

Я засыпал тяжело, чувствуя, как боль от того, что я остаюсь прежним, превышает боль от того, что я меняюсь. Как стекло, на которое слишком сильно надавили, я трескался, болезненно меняя форму. Мой сон был неспокойным: я пил в каком-то таинственном месте красное вино из залитого до краёв бокала без ножки. Вокруг всё кружилось в танце, кипела жизнь и таинственная радость. Я видел далёкий мираж родного места, укоренившийся в моей памяти даже после пробуждения. Путей было много, но выбрать какой-либо я не мог. Не помнил деталей, но знал лишь чувство – теперь моей целью было найти его.

Пробудился я с некой трагичной уверенностью в согласии с миром. Я ощущал экзальтацию от чувства принятия этой жизни, от того, что и она принимала меня. Я был благодарен в конце концов за то, что имел, за возможность наслаждаться последними крупицами счастья. В моей душе завершилась сделка. Я подписал контракт с тёмными силами, я пожал левую руку дьяволу. Обещая свою жизнь взамен, я выторговал недолгое обезболивающее для души и дверь в новый мир. Больше меня не пресыщали мысли о долгой и тихой, спокойной жизни в забытых всеми углах. Я был готов принять жизнь во всей её омерзительной красоте, во всей её бесцеремонной искренней аморальности – взглянуть в её честное лицо без ужаса и страха, но улыбаясь в ответ, протягивая к ней свои руки, с чувством целуя её губы, страстно впиваясь в собственную гибель.

Я забежал в «Интернациональ», побеседовав с дорогими моему сердцу людьми. Я не подмечал, сколь родны они мне были. С ними я мог быть честным, и они были со мной откровенны. Я был самый приближённый к ним гость, остававшийся с ними, даже когда двери закрывались всех, приглашённый на выпивку и беседу. Была в этом некая мистика, что люди, бывшие для нас далёкими, как оказывается, часто выходят людьми самыми близкими лишь из-за ослаблений чувственности, накладываемых на вас внутренним расстоянием и границами. Я поблагодарил их за всё, что они делали для меня. Две милые девочки угостили меня кофе, спросив: как можно вообще брать с меня деньги? Мы поболтали с ними обо всём происходящем, о планах и страшащих ожиданиях. Мне было приятно беседовать с ними – я не желал отходить от барной стойки. Они были сёстрами милосердия на фронте ментальной войны, но мне нужно было идти. Я не сказал, что ухожу навсегда, но это было горько-сладким прощаньем. Один тип стоял также у барной стойки, навязчиво приставая к девочкам со странными расспросами. Я глазами спросил, всё ли у них нормально, но они лишь отмахнулись мне: «Иди, не бери в голову». Парень был чуть выше и старше меня: худощавый, не очень опрятный, кожа с желтоватым оттенком, а глаза слишком живые – они скакали из стороны в сторону, как у безумца.

Я выпил воды у барной стойки, а парень в это время спросил меня:

– Ты знаком с ней? – спросил он, указывая на девочку-бариста.

– Может быть.

– Девушка твоя?

– Нет.

– Хах, а че тогда общаешься?

– Хочется. Шёл бы ты отсюда.

Он был под чем-то. Речь его была активной и неконтролируемой. Он пугал меня, и я чувствовал, как что-то внутри меня подрагивает. Увидев сидящую в одиночестве девушку, читавшую книгу, он подсел к ней, случайно уронив её небольшую тканевую сумку на пол. Она не подавала вида, что испугана, но очень быстро отсела в дальний угол столика, в то время как парень продолжал вести с ней свой односложный диалог.

– Одна сидишь? Чего ты? Я не кусаюсь! Ждёшь кого-то?

Я поставил свой рюкзак на свободное кресло у этого же столика, усевшись напротив него.

– Опять ты! Твоя?

– Нет. Твоя?

– Да пока нет.

– Ну вот и не лезь к ней, – я встал, подходя к нему поближе. – У тебя женщина есть?

– Есть. Да что-то не отвечает.

– Позвони ей.

– Сам разберусь. Хочу написать ей стих!

– Вот там, – я показывал на свободные места в глубине кофейни. – Довольно поэтичные места, на мой взгляд.

Он встал, сравнявшись со мной. У меня подрагивали колени, сжались кулаки – я не хотел показывать, что мне страшно, но мне стало чертовски страшно.

– Слушай, я хоть и улыбаюсь, но внутри меня горит желание выкинуть тебя в окно.

– Пошли воды выпьем, – предложил я ему.

Он смотрел на меня совершенно потусторонним взглядом. Мы вместе подобрались к крану с водой у барной стойки. Я взял в руки гранёный рокс, покрутив его в ладони. Отпил воды и разбил стакан со всей дури о его рожу так, что с его лица плотным ручьём полилась кровь. Стёклышко впилось ему в глаз – как сырое яйцо, он вытекал из вспоротой глазницы под сопровождение истошных визгов. Я подсёк его ногу, и неудачно упав на пол, колено хрустнуло, выворачиваясь в другую сторону: после такой травмы ровно уже никогда не ходят. Я увидел висящий на магните нож для чистки имбиря. В кофейне стояла мрачная тишина, нарушаемая лишь агонизирующими криками и тихой радостной мелодией, игравшей из динамиков заведения. Зайдя за бар, я схватил нож и вернулся к уроду, садясь перед ним на колени. Раз, два, три, четыре… десять… пятнадцать… двадцать шесть. Из его лёгких со свистом выходили остатки воздуха, а изо рта вытекала густая чёрная кровь. Я смотрел в его единственный целый глаз, подвинув вплотную своё окроплённое красными точками лицо. Жизнь вытекала из его собачьей морды, а я улыбался, смотря на него.

– Эй, ты слышишь меня?!

Меня вернуло назад. Я стоял перед ним и меня немного потрясывало.

– Уходи по-хорошему. Они охрану уже вызвали, – выдавил я подрагивающим голосом.

– Да пошёл ты!

Всё же он ушёл в другой конец зала, начав приставать к другой девушке. На выходе из бара я увидел сотрудника СТБ, приближающегося к входу в брю-бар: двухметровый здоровый боров весом в килограмм сто двадцать с довольным лицом. Хоть у кого-то вечер удался. Дверь захлопнулась за его тучной фигурой в форме, а я пошёл на остановку, не зная, ненавидеть себя или благодарить.

В конторе на следующий день я тоже провёл свой прощальный ритуал, но уже взаправду. Тёмные силы кормили моего волка, окрепшего и наслаждающегося морозной стужей. Была у меня на работе одна персона по имени София, которая ничего мне не сделала плохого, но которую я ненавидел всем сердцем. Она была живым отрицанием моей сущности, жившей ради работы, а работала лишь из желания банальной мести своему мужу-игроману, на которого вечно изливала потоки своих словесных нечистот. Она никогда не закрывала свой рот, комментируя даже то, что никто не мог обсуждать: цветочные вазы, какие-то шмотки, еду, карьерный рост, какое мнение имеют коллеги о новых папках и ручках, семью и бытовуху, жаловалась на мытьё посуды, готовку жрачки, стирание портков, выдавая, как ей казалось, самое авторитетное и необходимое миру мнение. Всё, что она изрыгала из своего совершенно опустошенного разума одним бессвязным шквалом, не имело в себе никакого смысла и было простым пустословием, белым шумом. И даже сейчас она не затыкалась, обсуждая то войну, то спрашивая о моём самочувствии, то неся ещё какой-нибудь бессмысленный бред. Даже когда я всем видом показал, что мне это неинтересно, она продолжала лить мне в уши свой смрад.

– Софа, а ты не могла бы заткнуться?

– Что, прости?

– Ты меня раздражаешь. Всё, что ты говоришь, не имеет никакого смысла. Ты тупая мещанская овца, и слушать тебя невыносимо. Твоё мнение никому не интересно. Я не хочу обсуждать с тобой цветочные вазы, кружки и новые, сука, папки и не хочу знать ничего о твоей личной жизни, о твоём быте, посвящённом мести какому-то мужлану, за которым ты замужем. Разведись и перестань ебаться с моими мозгами – заведи себе молоденького ёбыря и наслаждайся жизнью, попивая винчик. Пожалуйста, исчезни и не порти мне вид на голую стену – я её внимательно слушаю.

В слезах она вылетела из кабинета, оставив меня в покое, а я с чувством выполненного долга и с ощущением, что оказал миру услугу, продолжил свой крестовый поход, сжигая мосты. Была ещё одна особа, имевшая на меня виды и признавшаяся мне когда-то в любви. Маленькое импульсивное, невоспитанное создание, вечно либо ржущее на весь офис, либо плачущее на показ, как цирковая обезьянка, либо ещё бог знает что. Она вызывала головную боль одним своим появлением и вечно напрашивалась на беседу за обедом, за куревом и за всем, чем только можно было. Иногда мне казалось, что без неё я даже отлить не могу.

– Поля, не ходи за мной и не пиши мне больше, ладно? Ты мне неинтересна и вызываешь у меня головную боль. Я не хочу с тобой общаться и не хочу с тобой ни отношений, ни дружбы. Я не представляю себе возможным даже думать о тебе, иметь хоть какой-то жалкий и ничтожный уголок в своей памяти, посвящённый тебе. Я не могу сочувствовать твоим ранам, открытым напоказ. Я ухожу и не беру тебя с собой. Всего хорошего.