Текст книги "Камень среди камней"

Они замолчали, вдумчиво смотря куда-то в глубину самих себя.

– Звучит очень красиво… Но что, если для кого этот пик и есть счастье? – продолжала девушка.

– Тогда это замечательно. У всех оно своё. Счастье в том, чтобы не увидеть в своей жизни сожалений. Вот мои родители на родине тоже живут подобным пиком. Для них бросить работу, купить загородный домик в деревне, завести коров, поросят, лошадей и выращивать картошку – счастье. Состариться вместе, уже не любя друг друга, но живя одной коллективной ценностью. Мы все рискуем ради счастья. Меня лишь печалит то, что мы живём одной мотивацией, но совершенно не понимаем друг друга. Бог, наказавший людей за тщеславие, лишив их возможности понимать речь друг друга после того, как они построили Вавилонскую башню, не выдал им на самом деле тысячу языков, но поселил в них тяжёлую болезнь непонимания, которая и вытекла в тот самый культурно-нравственный разлад. До сих пор мы прокляты и до сих пор говорим об одном и том же, не имея возможности понять ближнего. Чем мой путь отличается от их? В фундаментальном плане – ничем. Лишь в деталях. Они злятся на меня, но я на них нет. Когда-нибудь они поймут, что значит для меня счастье, и поймут, как я проживу свою жизнь, что я был свободен, был счастлив и радостно сиял, сгорая в сверхновой. Жизнь нельзя прожить в ненависти. Тот, кто зол, тот не жив. Надо прощать… Даже себя со временем надо бы простить.

– Тебя вынудила вина пойти на такой шаг? Ты мог бы и там искать своё счастье, но ты почему-то сбежал сюда.

– Там всё – большая могила. Слишком много я вынес в той призрачной степи, слишком много впитал в себя яда вины. Я был плохим человеком, и плохим, видимо, я умру. Зато я был честен с собой и с другими. Никому не врал под конец и с чувством справедливости принял бы свою участь. Время покажет, что ждёт нас впереди, но порой нужно дать ему ход. К чему зависать в безвременном измерении «работа – дом», когда есть целый мир, открытый тебе?

– А ты не скучаешь по родине? Я бы не смогла покинуть Францию – она слишком дорога моему сердцу, даже если не всё здесь в порядке, но ведь это мой дом. Я здесь на своей тарелке.

– Я не выбирал, где мне родиться, и не выбирал тех, кто меня рождал. Не выбирал государство, законы, порядки, не выбирал и модель воспитания, не давали мне выбрать и ценности моего окружения. Я всегда говорю, что Россия мне дорога, но какое отношение к ней имеет государство? Какое отношение имеет политика к Африке и всей Европе? Да никакого. В общем смысле – это просто мир, наполненный разными людьми, с которыми мы имеем право дружить, общаться, делиться своим видением. Я гражданин мира, я родился на Земле, а если заходить дальше, то принадлежу я всей Вселенной и только у неё есть право выносить мне вердикт. Я хочу видеть мир, хочу знать людей, мне нужен друг-японец, китаец, африканец, немец и чех, а также любой другой нации – из каждой по одному индивиду. Я имею право ступать по земле, на которой я родился, ведь рождён я на земном шаре, в одном его маленьком уголке. Отчего же нас не ограничивать, например, пятью километрами от роддома, где ты родился: вот твой кусочек мира, на нём и живи? Это абсурд, как и всё остальное. Невозможно не вспомнить старину Мандельштама, смеявшегося везде и всюду, заражая друзей и знакомых своим смехом. Когда его спросили, почему он смеётся, он ответил: «От иррациональности нашего мира. Разве можно сдерживать смех?» Мир бессмыслен, имеет абсурдно-шуточную форму, нельзя воспринимать его всерьёз. Это всего лишь большая игра, и важно тебе понять, что ты не шут, а зритель. Тебе не плохо, а смешно. Посмеёшься, пойдёшь дальше и умрёшь, отправляясь домой, – хорошее было представление, но нужно двигаться дальше. Если мир сгорит в ядерном огне – это будет самый забавный спектакль, – я закончил свой монолог, улыбаясь осветлённой улыбкой.

– Тогда что ты делаешь сегодня вечером?

Меня пронзил осколок давней вины: он оттягивал мне веки, пробивал меня дрожью и бросал в холодный пот. Я дрогнул всем телом, откинув всякий страх.

– Наверное, грешу.

Кабаре «Мулен Руж» было местом эпатажным, местами слишком, но всё же забавным. Её тёплые губы лечили мою разбитую душу. Я не любил её, а она не любила меня. Моё сердце принадлежало другой, а её, наверное, искало чего-то спокойного, близкого и родного на улицах Парижа. С её стороны это было каким-то извращение – получить ласку самоубийцы. Какой-то странный фетиш – целовать холодного человека, желающего умереть счастливым как можно скорее. Для меня же это было забавой, маленькой секретной игрой, ведь я даже не знал её имени и не хотел спрашивать, а она, видимо, не собиралась его озвучивать. Высокая, худая, лицо как мраморная статуя – я бы раньше испугался в стеснении такой женщины, когда был жалким, ничтожным червём, но теперь грядущее было мне безразлично – это развязывало мне руки из пут страха. Скажет мне, что я никто и звать меня никак – так и есть, туда мне и дорога, – пойду без сожалений, не зная обиды. И так меня все ненавидели, клеймили дураком, предателем и мрачной персоной. Знали бы вы, как мне радостно сейчас, тогда бы простили меня! Все мы желаем друг другу счастья, но благими намерениями прокладываем дорогу в ад. Моя дорожка была мне заказана. Всем остальным, на самом деле, тоже. Увидимся все в преисподней, думая, что прожили жизнь святого. Только вот я не удивлюсь тем мукам, что ждут меня после. Рука скользнула под её лёгкую рубашку, мягко впиваясь пальцами в тёплую кожу спины. Мы танцевали, хотя я не умел, но какое мне было до этого дело? Я был собой – берите или проваливайте. Бокал за бокалом, звон чокающихся хрусталей, шум чудной весёлой музыки, лишённой какого-либо смысла. Это была музыка жизни – её истинный вид. Вся академическая дрессировка не стоила здесь ни гроша, разбитая до фундамента одним лишь соло саксофона, играющего джем-сейшен. Это было похоже на трек Юссефа Дейеса «For My Ladies». Между зубов сигарета дымом обжигает глаза, я чувствую себя водой, чувствую себя смогом этого клуба, чувствую себя одной сплошной эмоцией, заполонившей весь зал. Мои глаза закрыты, но я вижу всё из каждого угла – даже себя, смешно и расслабленно качающегося в такт музыке. Я не мог любить ту, кому принадлежало моё сердце, но я мог видеть её отголоски в других, пользуясь, преображая их лица в одно-единственное, принадлежащее ей. Да, я скотина и эгоистичная падла, но, видимо, только таких и любят. Как можно любить того, кто не любит себя? Как можно любить кого-то, не любя себя? Вопрос риторический. Мои губы впивались в её шею, а глаза плыли, смазывая весь бар в какое-то октариновое пятно.

– Поехали ко мне?.. – её горячее дыхание грело моё ухо. Её влажные губы покусывали мою мочку.

Я лишь улыбнулся ей и через несколько часов весь в поту спал чёрт знает где, смотря в потолок, куря сигарету, обжигающим пеплом падающую мне на лицо. Рядом девушка, чьего имени я не знаю. Да я и не знал, как зовут меня. Кем я был в итоге? Да какая, собственно, разница? Я был свободен. К чему вольному имя? Я никто из ниоткуда – я пришёл искать своё счастье. Я не сказал ей ни одного злого слова, не показал ни одной печальной эмоции, лишь улыбаясь, смеясь, не держась за жизнь. Я вспомнил своего друга детства, с которым мы любили лазить на заброшенные здания, бегать по гаражам, убегать от погони в виде сторожей. Я вспомнил, как мы забрались через заброшенную систему открытых балконов на девятый этаж. Ничто не разделяло нас и вид, открывшийся нам, – под ногами была пропасть, разделенная от нас лишь небольшим бетонным ограждением. Мой друг перелез через него, стоя по ту сторону рассудка, а за его спиной был лишь вид на соседний берег и знойное полуденное солнце. Он опускает ноги и теперь уже висит над пропастью, а затем отпускает одну руку. Между ним и смертью всего несколько худощавых мышц пятнадцатилетнего парня весом килограмм в пятьдесят пять. Но он смотрит на меня и смеётся, а я весь дрожу и прошу его залезть обратно. Улыбаясь, он продолжает смеяться.

Теперь я думаю, что мне стоило тогда повиснуть с ним и хохотать во всё горло, признавая, сколь скоротечна жизнь, сколь мы свободны сами решать, что с ней делать? Я всегда восхищался им: он делал только то, что хотел, был любим всеми девушками, имел много разных друзей, жил как последняя тварь, ведя по три любовных отношения одновременно. Как-то раз я отвлекал одну его до смерти тоскующую девушку, караулившую его у дверей, желающую увидеть его, потому что мой друг не отвечал несколько дней ни на звонки, ни на сообщения, на самом же деле трахая другую в своей комнате напротив той, где жили его бабушка и младшая сестра, и другой комнаты, где спали мама и отчим. Ему было плевать. Из дома он выходил через окно первого этажа. Мне пришлось отвлечь одну бедную девчушку, чтобы с другой своей пассией он смог бежать со смертного суда. Никто ничего не заподозрил. Как он держался? Не знаю. Он срывал пипетку в туалете дома. Он жил одним днём, а я выстраивал планы на будущее. Он жил свободно, а я был пленником амбиций, навязанных мне. Никто его не любил, поэтому он любил себя. Меня любили все, и поэтому я ненавидел себя. Про него забыли все, кто жил с ним в одном доме. Я был сублимацией чужих грёз, о которой все пеклись, как о каком-то ресурсе. Мы с ним не общались уже несколько лет. Где ты, друг? Как ты поживаешь? Добрался ли ты до своего пика?..

– Почему не спишь?.. – в полусне она гладила меня по груди.

– Да так, задумался.

– О чём?

– Обо всём. В общем счёте ни о чём.

Я повернулся к ней, поцеловал и уснул крепким сном.

Справлялся с похмельем я в музеях, галереях, на экскурсиях и выставках, вразвалку бродя по залам. А вечером я снова уходил в бары и клубы, проведя так добрую неделю своей жизни.

– Хм, может, мне тоже ходить в колготках, а поверх надеть шорты? Выглядит вполне сексуально. Очень неплохо подчёркивает мускулистые ноги, – со всей серьёзностью комментировал я портреты французских монархов.

– Ха-ха-ха, я бы посмотрела на тебя!

– О, какое миленькое платье у этой девочки! – я вглядывался в надпись под портретом, медленно её читая. – Портрет Людовика Тринадцатого в 1611 году… Ой.

Она расхохоталась на весь зал, и я вместе с ней. Люди обернулись на нас, но мы всё равно продолжали смеяться.

– Фу, ну что за зануды?! Эй, иди колготки нацепи себе на задницу, придурок! Что? Ничего не понял? Учи языки, идиот! – крикнул я по-русски.

– Что ты ему сказал? Это русский?

– Да. Извинился, что шумим – это ведь некультурно.

– Что-то мне кажется, что ты сказал не это, – она улыбалась, глядя на меня своим обворожительным хитро догадливым взглядом.

– Кто знает? – я развёл руками. – Господи, что это за чудовище?

Мы смотрели на портрет монарха, одетого в красные одежды. У него был огроменный слегка красноватый в тон одеяниям нос и несколько подбородков.

– Я будто смотрю на архивные снимки из кунсткамеры. Пошли отсюда, я достаточно просветился – такие вещи быстро отрезвляют. У меня на родине таких Людовиков по улицам ходит тьма-тьмущая – без слёз не поглядеть.

Латинский район встретил нас узкими осветлёнными улочками, плотным сборищем пьяных людей и огромным выбором разного рода баров и клубов. Всю ночь напролёт мы заходили из одной двери в другую, погружаясь в такую знакомую культуру свободных от пространства и времени людей. Всюду они были одинаковые: на каждом краю света в таких убежищах собирались весёлые и добрые, злые и агрессивные, умные и тупые, но у всех был какой-то общий вайб, который ни с чем не спутаешь. Это было чувство мимолётной свободы, бегство от многовековой культуры, от обязательств земле, на которой тебе не повезло родиться, от государства и чужих мечтаний, от безумия, что изъедало всех нас, от великой депрессии потерянного поколения. За одну ночь мне казалось, что я знал каждого, кто жил в Париже. Это была ночь small talk-ов.

– Хэй, что пьёшь, старина? – навеселе обратился я к какому-то угрюмому мужчине у барной стойки.

– Негрони.

– Хороший выбор. Главное, что не мохито.

– Мохито для педиков.

– Вот видишь! Я знал, что ты человек высокой культуры.

Мы чокнулись и выпили. Я пошёл дальше. В баре сидел молодой парнишка в хорошем костюме и покуривал сигарету, как деловой жигало.

– Парень!

– Мм?

– Хорошо выглядишь!

– Оу… Спасибо! Ты тоже!..

– Знаю!

Мы убого танцевали с моей подружкой на танцполах, но нам было плевать, ведь всем окружающим было также всё равно. Кто-то смачно целовался взасос посреди толпы, а где-то были закрыты кабинки не по основному предназначению, но кого это волновало? На нас надвигался конец мира, и каждый жил последним днём, жадно хватаясь за тонкие нити жизни. В другом конце зала какой-то мужчина попивал мохито, а я был слишком пьян, чтобы сдерживаться.

– Извини, что бес-с-с-пакою!..

– Да ниче, чем могу помочь?

– Да-а это йа хочу тебе памочь!

– Хм? Как же? На ногах едва стоишь!

– Да я тут узнал кое-че, офигеешь! Мне сказали, што от сдешнего махито хер не стоит!

– Что, правда?.. – в его глазах промелькнул сквозь усмешку малюсенький, прям совсем крохотный ужас. Он вгляделся с сомнением в стакан таким взглядом, словно под микроскопом рассматривал жидкость. – Почему ты так решил?

– Во-о-о-н того мужика видешь?.. Негрони посасывает.

– Ну?

– Ампутировали!

– Что? Прям ампутировали?

– Ну а зачем он тагда нужен вабще? Бром в составе! Два глотка – и ты евнух. И-и-иди сам спроси!

Он поднялся с бокалом мохито и подошёл к тому мужику, что пил спокойно негрони.

– Говорят, у тебя хера нет из-за мохито? Правда?

– Да что ты? А ты что пьёшь? А… Ха-ха!

Он встал с барного стула, рассмеялся и резко, со всей дури вмазал этому любителю мохито так, что тот сложился в причудливую фигурку оригами.

– Охренеть он тип! Погнали отсюда, ха-ха-ха! – крича в унисон, мы заливались с ней смехом.

– Зачем вообще нужны эти долбанные музеи и шоу, когда всё самое весёлое здесь?

– Весёлыми их делаешь ты! С тобой клёво!

Я поцеловал её, искренне смеясь и улыбаясь.

– Поехали к тебе, darling!

Улыбка в ответ. Пылкая ночь безостановочно продолжалась, разнося по стенам стоны, радостные крики и вздохи. Дрожала прикроватная тумбочка, упала книжная стойка. Погнули ножку кухонного стола. Но мы смеялись, мы не любили друг друга ни капли – и это было для нас счастьем.

Когда мы закончили, я сразу встал с кровати, чтобы умыться, но спустя мгновение всё моё тело затряслось в конвульсии, зубы со скрипом тёрлись друг об друга – я не мог разжать челюсти ни на миллиметр. Ноги едва перебирались, а тело сгорбилось, не имея сил стоять прямо. Я не дошёл до ванной, голым усевшись на стул и трясясь. Я слышал её отдалённый голос, но не понимал ничего – всё как в туман. Обстановка её комнаты смазалась в одно серое пятно.

– Элли?.. Это ты, Элли?.. Ты пришла за мной?.. – говорил я на родном языке.

Глаза смыкаются, дрожь прекращается. Я чувствую, как во рту у меня собралась кровь, текущая из носа. Сквозь туман я увидел лицо милой француженки.

– Весело, да?.. – улыбнулся ей ужасной кровавой улыбкой, падая лицом в пол, видя перед собой лишь темноту.

Луч полуденного солнца падал на моё лицо, пробуждая ото сна. «Щёлк» – горит огонь, зажигая сигарету. Я сижу в кровати, облокотившись спиной на стену. Она дремлет рядом, потихоньку пробуждаясь от моей возни в постели.

– Ты проснулся? Как ты себя чувствуешь? Что с тобой случилось?

– Ничего. Перепил, наверное. Бывает.

Но я врал. Для медленного способа я убивал себя слишком быстро.

– Как-то не похоже на правду. Ты чем-то болен?

– Не знаю. Может быть. Да какая разница?

– Какая разница? Я не хочу, чтобы ты умер.

Это было фиаско, разрушение её счастья. Глупенькая моя милая, что ты наделала? Привязалась? Зачем? К чему тебе это нужно? Разве не знаешь ты, что я такое? Разве можно любить того, кто не знает даже твоего имени? Маленький лучик солнца, сокрытый теперь тёмными тучами, не вынуждай меня чувствовать себя виноватым. Это был сигнал к продвижению дальше. Завтра у меня вылет из Франции. Я не вернусь. Встав с постели, я молча оделся и поцеловал её на прощанье.

– Мне пора, милая.

– Куда ты?

– Туда, где меня нет. Это было весело… Не влюбляйся больше в мёртвых, милая. У нас нет будущего – только счастье. Прощай.

В освещённом тёплым светом купе поезда не было никого, кроме меня. Поезда всегда напоминали мне о детстве, о долгих поездках в Сочи в течение трёх дней, когда ты можешь просто лежать на верхней полке и читать книгу за книгой. Поезд – это маленькое вневременное пространство, где можно со спокойной совестью жить так, как ты того хочешь, ведь ты всё равно в пути, даже если просто лежишь на животе, смотришь вдаль за стеклянным окном и читаешь. Мне всегда было в них спокойно. Они напоминали мне также троллейбусы, в которых я ездил до библиотеки и обратно. Движение, когда ты никуда не движешься, спокойное время для размышлений. Даже если меня настигал приступ, я мог успокоиться только в троллейбусе, зная, что здесь меня никто не найдёт и что жизнь продолжается, покуда я просто сижу и читаю. Я сбился со счёта, сколько книг я прочитал в общественном транспорте, сколько тяжких переживаний прочувствовал. Лимб, серое ничто, нирвана – поезд был воплощением всего этого – была у него некая мистическая суть, исходящая из медитативных покачиваний под «Чух-чучух». Здесь можно было открыть третий глаз, увидеть Бога, познать истину, уверовать в новую веру. Будто жизнь пробегала перед глазами – так быстро сменялись за окном пейзажи. Осень сменялась зимой, города безлюдными лесами и полями с далёкими холодными горами на горизонте. Я много думал, пока держал свой недолгий путь и совсем не мог уснуть. Не похоже было это на муки совести, тяжкие мгновения в Гефсиманском саду – ожидание своей Голгофы. Скорее это было безболезненное изменение, как Протей мог менять свою форму, так и я менялся. Сложный анализ всего происходящего кипел в моей голове: делаю ли я всё правильно? Так ли должна выглядеть жизнь счастливого человека? Мудр ли я, потому что знаю, что ничего не знаю, или же это лишь подтверждает мою глупость, ежели я могу считать себя хоть немного мудрым? Парадоксы философии крутились в голове, как планеты вокруг Солнца. Сложно гнаться за мечтой, когда она так туманна и не имеет какой-либо формы. Я знал, что просто хотел быть с Элли. Знал, что мне ничего не нужно. Знал, что хотел умереть и раствориться, кануть в небытие, пожив лишь немного в любви и заботе о ближнем. Я не хотел возиться в этой иррациональной, смешной жизни, не хотел быть шутом и хотел хоть что-то из себя представлять в своих собственных глазах. Могли ли моей жизнью восхититься? Назвать это подвигом? Могли, как могли бы сказать и противоположное, но сам я не считал это ни бредом, ни героизмом. Это просто была жизнь душевнобольного человека, в которой он сам всё испортил и сам всё чинил, сооружая себе странной формы надгробный монумент – некий чёрный обелиск.

Я взял ручку и несколько листков бумаги, вспомнив, что когда-то я занимался писательством очень серьёзно и совсем перестал это делать в своём пути, с которого, как мне казалось, я всё же сбился. Если жизнь моя полна ошибок, то пусть тогда тот, когда узнает о моей жизни, сам сделает выводы и не допустит подобного абсурда в своей истории, не совершит неверного решения или же увидит в этом способ достичь своих целей. Весь путь я писал, изредка лишь поглядывая в даль за окном, находя в ней умиротворение и вдохновение. Разберитесь, что я делал не так. Пусть каждому это будет моим завещанием – я слишком далеко зашёл, и нет пути назад. Элли… Элли, как же я скучаю!..

К глубокой ночи я понял странный парадокс нашего времени, заключающийся в том, что, на мой взгляд, в мире есть некая система угнетения духа особо пылких индивидов. Посмотрите сами, в двадцать – двадцать пять лет человеческий организм находится на пике своих интеллектуальных и физических возможностей, но что делают с ним в это время? Мучают его по несколько лет учёбой, не имеющей смысла и заключающейся в проявлении хитрости, смекалки, лизоблюдства и переписывании лекций, чтобы в конце концов это всё стало макулатурой. Либо же попадаешь ты в армию, где из тебя делают дегенеративную и озлобленную форму жизни, проведшую свои золотые годы по стойке смирно, драя унитазы, маршируя и угнетая самого себя фикциями и играми в солдатиков, что само по себе вызывает лишь смех. Принуждают заводить семьи в столь раннем возрасте, рожать детей, работать на износ ради какой-то не имеющей ценности идеи, навязанной нам другими. Либо же рекомендуют пропить, протанцевать, просмеять всё это золотое время, чтобы затем горькое сожаление мучило нас до конца дней. Нас стремительно угнетают, хотят уничтожить всякое сопротивление, всякий потуг к революции, ведь статистика говорит, что основная масса бунтующих состоит из молодых людей примерно этого возраста. Всё воспитывает в нас либо бессердечье, либо инфантилизм, но в любом случае – покорность. В одном случае мы получаем человека-кирпича или идиота, не умеющего жить, а в другом случае сопливого нытика и слепого ребёнка в теле взрослого человека. Во всяком случае мир полнится слепцами, смотрящими на мир широко открытыми глазами. Я был сублимацией всего того, что так не нужно этому миру сейчас, и не было ничего удивительного в том, что я нахожусь там, где я сейчас есть – в междумирье, не принадлежа ни духовной части вселенной, ни физической части Земли. Древнегреческие философы не знали Христа и не могли быть христианами – за это Бог отправил их в ад, в этакую бесконечную очередь в поликлинику, где у них нет талона. Очень милосердно. Любит ли он нас, если даже такие люди попали в преисподнюю? Думаю, каждый сам для себя найдёт ответ. В поезде у меня закончились таблетки, купить которые в Германии с моими рецептами не представлялось возможным.

Германия – последний рубеж перед моей целью. Вокзал Берлин-Центральный был покрыт лёгким одеялом свежего мягкого снега. Мне всегда казалось, что зима – это плохое время года, особенно для таких, как я, вынужденных сидеть в ненавистной квартире. Быть может, это было мило для тех, кто жил с большим толстым котом, в достатке, в тепле у камина грея ноги в шерстяных носках, укутавшись в мягкий плед, но я встречал Новый год один, даже не ставя ёлку. Для меня это было суровое время холода, депрессии и печали: все ходят угрюмые, злые, замёрзшие, не услышишь ни от кого доброго слова. Но здесь зима была какой-то иной. Если серые панельки на фоне серого зимнего неба, украшенные серыми окнами, в которых живут серые люди своими серыми буднями, внушали лишь смертельно опасную тоску, то здесь снег был подобен аккуратно и органично вписанной в общую атмосферу детали холодного сезона – это было праздничное украшение города. Было похоже, что без снега город потерял бы львиную долю своей очаровательности. Самое главное, что здесь зима была тёплой по меркам россиянина. Разве это зима? Где минус тридцать пять? Где вьюга и пробирающий до костей ветер степей? Где адский холод, от которого руки синеют, а кожа отшелушивается? Тоненькая курточка, шапка бини и кожаные ботинки – вот ты и готов к «холодной» зиме. Чудеса! Зима была на родине совсем не романтичной: прогулки превращались в муку двух заблудших в буране несчастных, рестораны полнились людьми, потирающими ладони, замерзал рот до такой степени, что сказанное «Я тебя люблю» превращалось в «Я тепя любфлю», а поцелуй холодных влажных губ мог застолбить вас на месте, будто вы облизали металлическую трубу на морозе. Встречать тепло с чашкой чая было мило, но где же этот дух новогодних фильмов, когда все гуляют и смеются? Обычно это выглядело как пятиминутный запуск в небо фейерверков с последующим за ним «Бр-р, всё-всё, с Новым годом! Пошли домой быстрее – холодно, пиздец!» – вот и вся романтика. Я взял кофе с собой в кофейне неподалёку и бродил по улицам, озираясь широкими глазами на город, о существовании которого только слышал, идя к своему типичному отелю, который всем своим видом требовал от меня, чтобы я ни в коем случае не оставался дома, а изучал жизнь, кипящую вокруг меня. Пар густыми облаками вырывался из моего горячего от свежего кофе рта. В голове играла песня Arctic Monkeys Why’d you only call me then you’re high. Я покачивал головой в такт и шёл, улыбаясь прохожим, а под языком растворялся последний десерт. Иногда мне улыбались в ответ.

Когда я расположил свои вещи и отправился знакомиться с миром, я понял, что меня не прельщают ни здание Рейхстага, ни Бранденбургские ворота, ни Музейный остров, ни Берлинская стена, ни Пергамский музей, ни дворец Шарлоттенбург, ни Церковь Святого Николая, ни музей мадам Тюссо, ни мемориал жертвам холокоста. Несколько дней я безликим духом бродил по Берлину, но он не радовал меня ничем, кроме как снегом. Я не находил здесь ничего интересного мне. От всего пахло кладбищем, пафосом, напыщенностью. Больше не радовало меня бродяжничество по обелискам прошлого, не радовали и достижения нового времени. Я устал от этой ходьбы и наелся вдоволь созерцанием «прекрасного». Я нарушил собственный обет и теперь вспоминал, как в детстве я любил есть конфетки в виде пчёлок с фруктовым джемом внутри. Однажды я съел килограмм, отчего затем меня вырвало, и больше я не мог их видеть. Моё душевное метание из стороны в сторону измотало меня. Безостановочный путь утомил. Каждый раз, когда я бросался в объятия жизни, болезнь обливала меня холодной водой, запрещая всякую радость. Куда должен привести меня мой путь? Я сижу в холодном номере отеля зимой в Берлине, зайдя так далеко, и не понимаю, куда я иду. Слушаю снова Bohren & der Club of Gore, куря сигарету в темноте. Ощущение, словно я блуждаю по Сахаре кругами, видя миражи вдалеке, держа к ним путь. Я слез не по собственной воле с таблеток и откатился назад, в самое гадкое состояние, когда чувствуешь себя опустошённым и когда смерть стучится тебе в окно, улыбаясь и подзывая костлявой рукой. Два моих глаза напоминали пустые почерневшие лунки черепа. Весь свет стал вновь серым, а голоса уже начинали подкрадываться к моему уху, навевая мне воспоминания о прошлом, от которого я так долго бежал. Боялся спать, боялся жить, боялся тесных и широких пространств, боялся времени и скоротечности жизни. Столь долго формировавшийся фундамент вмиг треснул, как тонкое стекло. Расколотый на миллионы ничем не связанных осколков личности, я тупо всматривался в стену, ожидая, когда она посмотрит на меня своими воспалёнными глазами без век.

Я вспомнил своего отца, все его истории. Он объездил полмира, обошёл вдоль и поперёк многие страны, видел такое, что не видел даже я, прошёл через многое, и были мы похожи столь сильно, что и нельзя было нас сейчас отличить. Он нашёл себя на дне стакана. Неужели это ждёт и меня? Возвращение туда, где я был вроде как дома? Осмотрев всё, сделав круг, вернуться домой в позоре? Он в спортивных штанах и пальто без всяких денег – я без средств, родных и друзей, обретая лишь больше вины. Оба найдём себя на дне стакана? Только его не убивало это, а меня убьёт очень быстро.

В моей руке ледяная телефонная трубка аппарата метро. Идут гудки.

– Алло. – говорю я в трубку.

– Дэ-а-а?

– Алло, пап, это я.

– Авгуша?..

– Да.

– Ого-го! Какие люди! Я!.. До тебя дозвониться не мог!

– У меня были небольшие проблемы со связью. Сколько ты раз звонил?

– Два р-р-раза! Думал, ты отца своего больше не любишь! Всё! Кирдык! К! Ну что ты, перестал переживать из-за призыва уже?! – речь у него была хуже некуда, да к тому же ещё заплетался язык.

– Из-за чего?.. А, призыва. Да, пап, перестал. Я же говорил с тобой уже об этом.

– Ну-у-у да-а. Ладно!.. Ты же там пишешь сценарий?..

– Э… Да, писал книгу.

– Скинь мне… Почитать! – его голос сильно менялся от слова к слову.

– Не могу, она ещё не готова. Мы же договаривались, что я только полностью готовое произведение скину.

– Я хочу прочитать! Ну… Чтобы понимать твою мысль… Проконтролировать!

– Проконтролировать мою мысль? – мой голос стал холоднее сибирской зимы. – То есть произведение, пронизанное одной мыслью, как красной нитью, имеет меньшее значение, чем его вырванный кусок, смысла не имеющий?

– А вдруг ты пишешь ерунду какую-нибудь?.. Помогу тебе.

– Поможешь мне? Вот как? А где же ты был всё это время, а? Ты хоть знаешь, блядь, где я? Я, сука, в ёбаном Берлине! В Берлине, твою мать! Тебе звонила моя мама – это сто процентов, но ты даже этого не помнишь! Из всех людей, кого я бросил, ты единственный, кому я захотел позвонить в сложный час, и ты, сука, опять в стельку пьян, мудила! Ты же обещал мне бросить! Сказал, что завязал!

В трубке слово взяла звенящая тишина.

– Мда-а, тяжёлый ты… человек! Сложно с тобой будет жить девушке… Ты ведь не заводишь отношений, м? Пошёл учиться, да? Грызть гранит науки!

Я со скрежетом стиснул в руках трубку.

– Да пошёл ты на хуй, проспиртованный кусок старого дерьма! Один хер забудешь, что я тебе звонил!

Трубка врезается со звоном в своё гнездо и падает, повиснув на проводе, как висельник. Кулак мой тут же непроизвольно разбивает стекло телефонной будки, заливая моей кровью стены и пол. Разрывая кожу на кисти, впиваясь остриями бритвенно-острых лезвий до кости.

– Сука! Сука! Сука! Твою мать! – крик мой раздался на всю станцию метро, эхом прогудев в туннелях.

Я тяжело дышал, полный гнева и сожаления. Куда я зашёл? Что я здесь делаю? Я хочу домой… Я совершил такую ошибку! Ошибку! Глаза красные от давления, гримаса изображает сплошную боль. Холодный серый снег в ночи, освещённой фонарями, напомнил мне клип на песню Виктора Цоя. Плетусь по тропинке в сумраке, а за мной остаётся длинный кровавый след. Как там?.. «Пожелай мне удачи в бою… Не остаться в этой траве… Не остаться в этой траве… Пожелай мне удачи… Пожелай мне-е-е-е удачи!.. И есть чем платить, но я не хочу… Победы любой ценой… Я хотел бы остаться с тобой… Просто остаться с тобой… Но высокая в небе звезда!.. Зовёт меня в путь…»

– Хэй, парень! – чей-то голос по-русски прервал мою тихую песнь.

– Хэй, стой, у тебя кровь!

Толпа из человек шести подбежала ко мне. Среди них было три белых, два темнокожих и один вроде как казах.

– Ты чё там учудил! Ёб твою мать, да ты себе вену вспорол, дурень! Бля, Измаил, доставай хэннесси!

– Че-е-е-е, да ну, ты гонишь!

– Доставай, копчёный ты болван!

Измаил вытащил бутылку и передал своему другу, после чего жидкость сразу же брызнула мне на порезы. Я взвыл, стискивая зубы. Глубокие раны жёг премиальный виски.

– Потерпи! Сейчас перестанет жечь!