Текст книги "Камень среди камней"

За два лари я получил мифический вкус детства, в который вгрызался, пуская от удовольствия слюни. Мне смутно показалось, что грузин был мне знаком. Пытаясь спасти себя от безумия и психиатрической клиники, я отмахнул эту мысль, отдавшись горячему пышному тесту.

На следующий день я хотел посетить крепость Нарикала, построенную в IV – V веках и простоявшую до наших дней. Подобного рода экскурсии я в целом не любил, будучи человеком антисоциальным и закрытым, но что мне оставалось делать? Я чувствовал, что жизнь требует от меня изменений. Посидев немного в номере, начиная ощущать боль от стагнации, я с невероятной лёгкостью отправился крушить своих внутренних демонов, взбираясь на крепость, где кишела тьма-тьмущая из туристов, где невозможно было дышать и услышать в общем гуле что-либо. Может, надо было остаться в номере? Ай, к чёрту! Что тут у вас?

Пробравшись через заросли голов, я узрел великолепный вид на всю окрестность: на храм Святой Троицы – Цминба Самеба, на ботанический сад, на серные бани и на величественно возвышающуюся вдалеке гору Мтацминду. Неужели этот мир готов знать войну? Неужели кто-то решится нажать на красную кнопку, сидя в своих мрачных и безликих бункерах, питаясь ненавистью к таким же болванам, живя в своих воображаемых политических мирах? Люди – идиоты. Любая красота, существующая в нашей вселенной, подтверждает это.

На улицах ходили группы молодых студентов, весело болтающих на своём языке, смеясь и закидывая голову к небу, услышав какую-то добротную шутку. Рабочие люди выходили и заходили в метро, развозившее их по всему городу. Жизнь продолжалась. Странно было видеть людей, которых никак не касалось происходящее во всём остальном мире. Открытое мне зрелище лишь укрепляло во мне мысль, что в природе своей человек предрасположен к миру и равнодушию. В сотнях километров от них бушевала война, смерть разложила свою доску для шахмат и играла миллионами жизней, стоя по обе стороны белых и чёрных фигур. В Африке бушевали гражданские войны и племенной геноцид, где-то до сих пор шла война с террористами, желающими уничтожить весь мир, и где-то казнили людей с чёрными мешками на головах, одетых в оранжевые робы. В Северной Корее господствовал террор, а в ближайшем переулке пара националистов забивала ногами и первыми попавшимися в руки вещами бегущих от хаоса людей. Но в этот маленький миг на полотне вечности ничто не тревожило этих смеющихся счастливчиков. Я задавался вопросом: а почему это должно их волновать? Живите, пока живётся. Берегите улыбку и сон.

К вечеру я утомился, чувствуя, как хроническая усталость и головные боли возвращаются ко мне, и решил уснуть как можно скорее. Из-за таблеток сон стал для меня таинственным ритуалом. Засыпал я не так, как всегда. Теперь моё тело очень быстро находило позу для сна и постепенно немело, будто я был Сократом подмечающим, как выпитый им яд распределяется по телу вечным сон. Это был мой эликсир, подаренный Морфеем. Добравшись до сердца и мозга, элексир создавал стойкое ощущение приближения Гефсиманского сада – минуты или мгновения, полных страданий перед сладким и забвенным сном. Он приближался, и я раз за разом входил в него. Слуховые галлюцинации постепенно начали нарастать в виде глухой музыки, будто играющей из-за стен соседней комнате, но вокруг было тихо – я знал это. Но затем музыка прервалась, и отчётливо я слышал её шёпот: «Прощай!..» – это был голос Элли. Я открыл глаза и тяжело начал дышать, испугавшись, услышав её голос так, будто её губы были прямо у моего уха. Физически я ощущал её тело в кровати рядом с собой. Это было мгновение, полное тоски, и спустя миг я упал в сон, похожий на обморок, проспав до обеда.

С тяжёлой головной болью я очнулся, развалисто встал с кровати и пошёл умыться. В зеркале на меня смотрело существо жалкое и печальное: волосы были сплетены одним комком, лицо небритое, широкие зрачки и красные глаза. Хотелось выглядеть лучше, но я лишь помыл голову и с мокрыми волосами, спадающими ниже ушей, выбрался из номера, в котором мне стало тяжело находиться. Каждый такой сон и приступ бреда чёрным дымом и грибком въедался в стены. Я был разносчиком чумы – её эпицентром и пациентом «ноль». Оставался последний день, и я тому был рад, хотя и не объездил эту страну вдоль и поперёк, но и не питал желания сделать это, покуда меня что-то ждало впереди. Я всё ещё был пленником какой-то судьбы, я был в чьих-то руках, ведомый датами и местами назначения. Не питая надежд, не планируя, живя одним днём, я смирился и ждал своего дальнейшего пути к обретению счастья. В Тбилиси было хорошо, но в здесь не было моего счастья. Прослонялся несколько дней по окрестности, заходя в меленькие, часто основанные одной семьей, ресторанчики, где обычно и работали всей семьёй основатели. Кушал хинкали, пил вино, попробовав наконец-то оранжевое, произведенное в известном семействе. Мне не доводилось пробовать оранжевое вино раньше, поэтому внести свою лепту в умозаключение, гласящее, что в Грузии делают лучшее оранжевое вино, я не мог. Могу лишь сказать – очень вкусное. Ели бы оно оказалось лучшим в мире, я бы не удивился. Как-то так и прошла вся неделя.

Вечером меня ждал рейс в жаркий, пустынный Египет, в Каир. Пирамиды, Нил, крокодилы, Клеопатра, мумии и пыльный запах древности – какие там есть ещё шаблонные представления? Я возлагал надежды на тёплый климат, способный излечить меня одним лишь запахом и солнцем. Забавно, но по приезду первое, что я ощутил, – так это адский холод. Люди полны каких-то фантазий, и из-за своих представлений я выглядел в своей рубашке нараспашку как первосортный идиот. Мне казалось, что в аэропорту меня спросят:

– Молодой человек, сколько у вас хромосом?

– Сорок шесть.

– Вы достойны большего.

Но мне лишь снисходительно и отчасти понимающе улыбнулись. Ночью здесь было холодно, а днём жарко. Спать в отеле приходилось под двумя одеялами, а вечером ходить в лёгкой куртке, хотя в обед солнце палило нещадно. Я также расположился в небольшом, подобном тому, что встретил меня в Грузии, отеле, бывшем каким-то местом для своих, где меня никто ни о чём не спрашивал, но где всегда было чисто, опрятно и скромно. Кто-то очень не хотел, чтобы я сидел в номере, попивая апельсиновый сок, смотря в телевизоре новости на языке, который я совершенно не понимаю. За это, впрочем, стоило быть благодарным. В Каире была недолгая остановка, и вскоре я понял почему. Ты ждёшь от Египта какой-то национальной фараоновой музыки, базаров, низкого уровня жизни, всё представляется тебе в каком-то сказочном восприятии. Очевидно, что египтяне, как и как и жители многих других стран думали, что мы в России едва ли не жили в берлогах с медведями, а во всей необъятной был лишь один город – Москва, заполненная людьми в шапках-ушанках, а всё остальное географическое разнообразие являлось колонией столицы, как, например, Индия была у Великобритании в кармане. Впрочем, как не забавно, россияне тоже в большинстве своём склонялись ко мнению, что Россия является колонией мини-государства Москвы. Так не считали только в самой Москве: «непопулярное» мнение – что поделать?

Возвращаясь к Египту в своих размышлениях, я пытался разобраться в корнях своего глубокого невежества. Вносили ли мне в голову подобное стереотипное мышление или же я сам каким-то образом проигнорировал современную информацию? Мир, живущий своим чередом за границей моей родины, представал перед мной в виде картинок из учебников истории: древности, памятники, штампы.

Чему нас только учили всю жизнь? А если учили, то, чем же я слушал? Приехал я сюда как очарованное быдло, а уезжал как задумчивый марсианин, нашедший на Земле цивилизацию, родившуюся из оставленной им когда-то на планете харчи, переросшей в эволюцию жизни со всеми её вытекающими. Инопланетянин даже не думал об обезьянах – его бы удивили какие-нибудь жуки, ползающие на побережье, а в мыслях его было бы только одно: «Что я наделал?». В этом, думаю, и заключался болезненный парадокс человека: он стремится к природе, но природа в конечном счёте пугает его также, как и социум. Сороконожка ничем не хуже очереди в поликлинику. Мухи, откладывающие в падаль личинки, ничем не уступают в отвратительности процесса работе в юридической фирме. Подлость хищников, с удовольствием убивающих детенышей видов, находящихся ниже их в пищевой цепи, ничем не хуже растления детей. Человек бежит в мир зверей, надеясь найти там мистический природный баланс, представляя себя в роли какого-нибудь сраного друида, шествующего по лесам и полям, взмахом руки призывая птиц сесть на его плечи и спеть ему песнь. Человек думает, что может убежать от общества в самую затерянную глушь, чтобы найти там своё тихое счастье. Каково интересно будет его удивление, когда после укуса клеща он превратится в парализованного идиота? Такая маленькая, буквально микроскопическая тварь способна превратить человеческую жизнь в мучение. Жизнь приобретает облик обоюдоострого лезвия: что не выбери – всё равно будет больно. Либо ты страдаешь от паразитов, либо страдаешь от того, что паразит ты сам.

Что же насчёт египтян? Менталитет их был милым, и покуда я изучал местность, будучи обычным туристом без особого подхода к наблюдению, желавшим лишь поглазеть на пирамиды, я знакомился с особенностями быта. А быт был тошнотворный, потому что в Каире на каждом шагу была полиция, к которой с благодарностью относилось женское население, две трети из которых сталкивались с насилием на сексуальной почве прямо посреди улиц, но к которой не мог нормально относиться ни один русский человек, выдрессированный бояться любого человека в форме. В Каире была долбанная армия и не было ничего удивительного, что от аэропорта тебя мог проводить военный конвой. Ощущение было такое, что я нахожусь в каком-то фильме про войну в Ираке, а на горизонте может появиться «Аль-Каида»11
  Запрещенная на территории РФ организация.


[Закрыть]. На фоне последних событий меня начинало подташнивать от общего милитаризованного духа этой страны, чьей гордостью была армия. Люди были добрыми и отзывчивыми, но вскоре я понял, что это было частью менталитета, истекавшего из банальной выученной вежливости, не имеющей в себе искренности. Я был бы благодарен тому, кто послал бы меня куда подальше, больше, чем тому, кто помогал бы мне нехотя, чувствуя, что так лишь надо. Хотя как я мог их судить? Мне лишь так казалось. Волку нечего делать в стае львов – он их всё равно не поймёт. Это был шумный мегаполис, и лучше бы я жил в сахарской пещере на глубине пятнадцати метров под землёй, чем крутился бы в этом бульоне из вечно ворочающихся в кипящей воде составляющих супа. Остановишься – и толпа сметёт тебя. Я не выдержал бы и неделю здесь, подумай осесть и обжиться в этом солнечном крае.

Последние дни я провёл в Александрии, добравшись до города за три часа на автобусе. Нигде не было написано, что я обязан оставаться в точке назначения всё время. В Александрии было как-то поживее, да и в целом она была слегка позеленее, насколько такое сравнение, конечно, было уместно в пустыне под вечно палящим солнцем.

В общем, оставшееся время я пролежал как ленивая вяленная камбала на пляже, плавясь под лучами полуденного света, потея, омываясь в море и продолжая по новой, впитывая в себя средиземноморский воздух, лёжа на песке и бесконечно думая о своём, с каждой минутой углубляясь в бред по причине солнечного удара. Как бы я ни старался согреться под солнцем, порой меня пробивал лёгкий озноб: словно внутри меня находилось что-то намертво замёрзшее под коркой льда. Что бы я ни делал, чувство это не покидало меня. В мыслях кружилась догадка: «Скорее всего это тот самый „Я“ – маленькая, ничем не измеримая, невесомая частичка, погибшая давным-давно и застывшая в объятиях хладного касания смерти». Мне всегда казалось: если долго смотреть на человека, можно добраться до смутного миража просторов его души. У самых успешных зачастую внутри находились белые песка, пальмы, лазурная водная гладь, тёплая как парное молочко; вокруг красовались золотистые кустарники амброзии. Порой я встречал носителей бескрайних зеленых лесов, устремляющихся своими величественными стволами в небо, и листья которых были в два раза шире всякого из людей. Чьи-то пейзажи были просты, как пять копеек, но тем и подкупали: аккуратные, без излишков взбудораженной фантазии. Встречали и те люли, чьи миры казались совершенно непостижимыми: переливающиеся сотнями красок, вечно подвижные и динамичный мир, изменяющийся в такт сердца своего создателя. Такие люди восхищали меня больше всего: казалось, для них нет творческих преград – дайте лишь свободу и время – они изменят весь мир. В свою же душу заглядывать я не любил. Путь в неё вел через ледяную толщу непроглядной воды. Всплывая, оказываешься в одиноком бушующем море: вода его сине-серая вздымается огромными волнами над твоей головой, норовя потопить. В дали у горизонта виднеется стена бури: серые тучи ураганов, спустившиеся до уровня мора – внутри них со злобой мерцают огромные молнии, гром которых доносится до каждого уголка на Земле. Это моя «Серая Гавань»: здесь никогда не светит солнце и вечно царствует дождь. Её берега осыпаны чёрным мелким песком и нет этому заливу ни конца, ни края. Чем дольше находишься здесь, тем сильнее Гавань поглощает тебя: в один из дней ты не сможешь вернуться.

Выдвигался я из Каира красный, как пареный рак, с облезлой кожей, покрасневшим носом и раздражающимся даже от самых мягких тканей телом. Но было это в целом хорошо – не плохо по крайней мере. Я понимал природу туризма в полной мере: абстрагированное вяленье под солнцем, никаких мыслей, тупость и лёгкая невменяемость были спутниками самых счастливых обывателей, широкими глазами смотрящих на мир, их окружающий. Эта процессия была для тех, кто мог поражаться верблюдам, неграм, мягкому песку и существованию других языков. Я был болен и смотрел, видимо, не туда, либо слишком туда. Мой взор подмечал то, что делало меня несчастным, и игнорировал то, что могло бы подарить мне покой. Это была правда жизни, но кому нужна правда?

Я бы хотел повернуть в сторону Турции и держать свой путь через Грецию, Италию, Вену, но почему-то дорога вела меня в Алжир. Я настроился, что буду искать счастье в каждом уголке мира. Египет прошёл мимо меня, Грузия надоела, и всем своим сердцем я чувствовал, что отдаюсь не тем эмоциями, что я должен питать. Мне не хватало доброго слова, не хватало любви и заботы, от которых я отказывался. Меня пленила тяга к давно ушедшему, но всё же я старательно отдалялся от этих чувств. Как там все? Помнят меня? Для них я был мёртв, и всеми был я забыт. Подметил, что говорить мне стало сложнее: возникла некая хрипотца, а затем я понял, что не говорил несколько дней – голос стал грубее. Теперь мне было понятно, почему у людей бывает неприятный, злой голос – от одиночества. Я иду к исцелению, и пусть это будет Руанда или Венесуэла – я буду искать счастье и там.

В Алжире знойный как раскалённый воздух перчил горло, словно лицо упиралось в печку. Со лба стекал пот, убого украшая рубашку влажными крапинками. Я всё ещё нервничал от документационной возни в аэропортах и боялся всех сотрудников каких-либо правоохранительных органов, хотя у Эмиля было великолепное прошлое, никак его не дискредитирующее, ничем не вызывающее подозрений, хотя в глубине его души сидел подлый и коварный беглец – больной человек, чья хандра смотрела на столицу солнца глазами, полными отвращения. Привыкнув к холодам, я изнывал от удушающей жары, от вони ароматных специй и трав, от местного диалекта гудело в голове, а всё обозримое плавилось и плыло. Я не находил прелести ни в Старой Касбе, ни смотря на храм Африканской Богоматери, ни в мечети Кетшава, ни уж тем более в долине Мзаб. Несметные толпы бросающих на тебя взгляды людей нависали надо мной неумолкающей жужжащей тучей. Ощущение, что я делаю что-то не так, что я нарушаю культуру, религию и закон, не покидало меня ни на минуту. Я ускорял свой шаг, затем я бежал, потея, как врущий на исповеди грешник. Я нёсся в свой маленький хостел на окраине Алжира, не желая знать этот город, давящий на меня своей строгостью и суровостью. Огромный базар, полный веры, от которой я далёк, – так бы я назвал Алжир. Я не любил людей и не любил религию. Мусульманство сдавливало мою душу в тисках заветов и клятв перед единым богом. Здесь не пахло свободой. Я читал Камю, но не находил эха его чувств, стука его бьющегося в моей памяти сердца. Задыхался в раскалённой пыли этих улиц, блуждая по ним бледным призраком. Скулил и ныл, как брошенный щенок. Тыкался сухим носом в каждую дырку, надеясь найти немного крова и тепла. Никогда не думал, что в сраной пустыне я могу замёрзнуть. Египет подтвердил это телом, а Алжир душой. Я решил ехать в Типасу, находящуюся в часе-двух езды от столицы, чтобы не ощущать себя в центре какого-то неостановимого ритуала изничтожения моей души. Карта города сложилась в пентаграмму, в центре которой был я – одинокий агнец на жертвенном камне мира.

В салоне автобуса было жарко, диалект барабанил по ушам своим «террористическим» гонором, которым я несправедливо клеймил всех прохожих, злясь, раздражаясь и безмерно уставая. Хотелось кричать в ответ на своём русском, хотелось быть больным животным, переорать их всех, но это было безрассудно и глупо – я знал это и, лишь тихо сжавшись в потеющий комок боли, пытался смотреть в запыленное окно, ставшее моим солярием.

В Типасе же было всё иначе: воздух был чище, а взгляд прояснялся, как после лазерной коррекции зрения. В глубине душе я почувствовал, как по-отцовски моего плеча коснулся Камю, понимающе вглядываясь в моё исхудавшее загорелое лицо. Он улыбнулся печально и мотнув пару раз головой, эхом сказал мне: «Смотри! И дыши глубже!». В это же безусловно чудное мгновение я осознал, что истлел, как старый книжный лист, как давнее воспоминание, лишившиеся своих черт. Я ощутил физическое родство с разрушенным городом, кладбищем памяти, дышащим умиротворением – такой же призрак на лице мира.

Туристы проходили мимо опустелых руин, изъеденные скукой, но я, напротив, забился в самый дальний край римских развалин, жадно вгрызаясь в одиночество разрушенных бань, амфитеатров и других зданий, от которых осталось лишь пару камней цвета сухого песка. Я был такой же колонной, был таким же разрушенным вандалами городом. Внешняя моя сторона сохраняло тепло солнца, накопленное днём, но внутри я был пуст, холоден и мёртв. Свежий солёный ветер дул мне в лицо с побережья. Усевшись на краешек скалы, я смотрел в даль Средиземного моря, блистающего серебрёными бликами. Да, Камю, друг мой, здесь обитают боги. Не те суровые и угрюмые, что заставляют мир носить подчиняться табу, жить законами и запретами, не те, что заставляют убивать и преследовать иных. Здесь обитали свободные боги беззаботной радости. Боги спокойствия, боги вина и плотских утех. Эти славные гении покинули этот мир – неоспоримая мысль пронзила моё сердце тоской и печалью по временам, которых я не застал и которых могло и не быть, что лишь подливало масло в ледяной огонь. По вещам, возможно никогда не существовавшим. Я гнался за их тенями и кричал им вслед: «Возьмите меня! Постойте! Я хочу с вами! В неизвестность, откуда вы родом!», но никто не внимал моим мольбам. Боги покинули этот мир, оставив его варварам и язычникам. Я не помню, сколько времени я просидел на этой скале, но закат уже убаюкивал меня на тёплой как печка каменной глади, бывшей мне самой мягкой кроватью, а ветер укрывал меня лёгким пледом из тонко сплетенных чувств. Рука вжималась в мягкую шкуру спящего рядом серого волка, тихо сопевшего и бормочущего что-то во снах.

Я твёрдо намеревался найти следы богов и по ним добраться до владельцев оных. Боги радости ждали меня где-то там, оставляя то тут, то там свои послания – следы верного пути. Я шёл путём мудрых, я шёл путём счастья. Лишь едва задев его кончиком пальца, я ощутил прилив жизненных сил, не покидавших меня до конца вечера, покуда в столице, куда я был безнадежно вынужден вернуться, ко мне не пристала группа местных жителей, язык которых, как бы не старался, я не понимал. Я совершил ошибку, я ходил полураздетый, свободный в стране, никогда не знавшей, что такое жизнь без предрассудков. Я чувствовал, что сейчас меня убьют, зарежут, как бродячую собаку. Раздавят мою котячью голову ботинком, как любят делать то больные живодёры. Они лапали мои вещи, толкали меня, тыкая в кожу, указывая пальцем и что-то крича. Мой воинственный дух меня покинул – волк спал, укачанный песнью Типасы. Я молился, вздымал к небу руки, хотел выдать себя за своего, принять ислам, прочитать наизусть Коран, лишь бы они отстали от меня, но чудес не случается. Удар в скулу подтвердил мою веру в скотство. Я упал на задницу, сильно ударившись копчиком о какой-то камушек, попавший так точно мне между косточек. Хуже всего было ощущать насилие, о помыслах которого ты не знал. Ну за что вы так со мной? Что вам сделал одинокий путник, ищущий путь домой? Неужели мне нужно убить человека, запачкать руки кровью, чтобы меня никто не трогал? Неужели нужно быть холодной тварью, чтобы люди слушались тебя чисто из страха? Я смотрел на них глазами Будды, но иногда в них проскакивал блеск волчьих глаз, просыпавшегося во мне зверя, смеющегося надо мной, надсмехающегося над моими мечтами. Я ринулся в бой, повалив с ног ударившего меня человека, бросившись ему в торс всем телом. Я ударил его по лицу раза три, прежде чем толпой на меня повалились другие. Больно впился под ребро пинок. В позе эмбриона меня забивали, как тупую скотину, вздумавшую лягаться. Но затем послушался какой-то шум, и я едва приоткрыл глаза, защищённые грязными ладонями. Какие-то туристы, по крайней мере так они выглядели, вступились за меня, нещадно гнав прочь этих ошалевших дикарей. Когда всё закончилось, мне протянул руку крайне симпатичный загорелый парень со светлыми волосами, улыбнувшись белоснежно улыбкой и заговорив со мной на знакомом английском языке. Лишь одно в нём было слегка странным – глаза: глубокие и холодные, ярко-серые, словно бы не принадлежали этому миру.

– Здорово тебе досталось! Чем же ты их так разозлил, дружище?

– Ох, да чёрт бы их знал, этих шакалов! Шёл себе и шёл, а тут… – я забыл слово. – Короче, проблема!

– Опасно тут ходить одному. Ну, не всем – туристам, имею я в виду.

– Стоило поинтересоваться раньше, – бухтел я, потирая места ушибов.

– А ты вообще откуда? Я про отель. Где живёшь?

– Да я с окраины. У меня вылет через пару дней. Теперь вот надо бы убить время, сидя в номере, зализывая раны… Ух-х-х…

– Да ну брось! Алжир – прекрасный город, если ты умеешь на него смотреть. Как, впрочем, и всё в этом мире может приятно удивить того, кто смотрит внимательно.

– Что-то я не заметил ничего прекрасного, как бы ни искал!

– Значит, ты плохо смотрел, – он улыбнулся мне. – Меня зовут Брайан, а это мои друзья. Мы путешествуем вместе по миру. Можешь не говорить, чем занимаешься, – у тебя на лице написано, что ты что-то задумал. Мина твоя, по ходу, их и взбесила. Забей, я шучу! Может, хочешь выпить с нами?

– В непьющей стране?

– Даже в монастыре порой занимаются сексом. Ты будто первый день живёшь. Смотришь на какие-то закрытые двери, даже не желая их приоткрыть. Где твой дух авантюризма?

– Обидно звучит. Я, вообще-то, сейчас только тем и живу, что открываю дверь за дверью.

– Тогда позволь тебе помочь. Видно, что получается у тебя не очень – всегда за ними находишь кирпичные стены.

Было в нём что-то одновременно живое и слегка пугающее, какой-то характер Аполлона и Диониса. Мне он показался аватаром тех богов, которых я искал, – их живым адептом, сторонником тайного культа жизни. Не имея возможности не искуситься, да и не сильно-то сопротивляясь, я отправился с ними в отель, где они проживали. Было им здание под названием Lamaraz Arts Hotel. Что это было за здание! Словами не описать. Денег у меня на такой отдых, конечно же, не было. Я сразу об этом сказал, не желая быть идиотом, когда принесут раздельный чек, на что Брайан меня успокоил, сказав, что гостей нужно угощать, а не обдирать. Возражать было нечем. Их номера были на верхнем этаже – они открывали вид на ночной Алжир и ставшее одновременно и маленьким, и в то же время необъятным тёмное море.

В большой номер принесли ужин: несколько салатов, много жареного красного мяса, закуски и выпивку, крепкий виски и несколько бутылок вина. Среди них были неплохие экземпляры пино нуара и бордо, было и неплохое шардоне. Мой выбор был очевиден. Я скромничал и на беседу шёл неохотно. Мне было неудобно, некомфортно и как-то хотелось побыстрее уйти, боясь, что они почувствуют мою природу, которой я и сам изрядно боялся. Со временем голова потяжелела, и я более охотно вливался в дискуссии, которые они проводили. Обсуждали они страны, в которые хотят отправиться дальше, спрашивая моё мнение на этот счёт. Я было хотел сказать, что и не бывал вовсе нигде, но почему-то устыдился правды и был открыт ко лжи больше, чем когда-либо, нагло извиваясь в потоке сотканного мною клубка из фальши, которую с определённой изощрённостью я им втюхивал. Напился я быстро, и столь же стремительно меня уносило на дальние берега Японии, на священную гору Фудзи, уносило в пустыни и степи Монголии, на далёкие вечные ледники Арктики. Во мне выла мольба, чтобы их крепкий виски был достаточно крепок для несомненной веры моим словам. Уткнувшись ладонями в щёки, компания из нескольких молодых мужчин и девушек слушала меня, улыбаясь как Джоконды, глазами говоря: «Ну-ну, продолжай, дорогой». Обмануть я их был не в силах, но, видимо, моя фантазия умиляла их. Мой литературный опыт позволял мне врать всё наглее и наглее, переходя в прямые цитаты из книг и похабное слизывание с картинок фильмов, что я смотрел. Все смеялись, вставляя свои краткие вставки, и вскоре мы перешли в некоторое подобие игры фантазии, В которой каждый представлял себе мир таким, каким хотел бы его видеть. Кто-то видел летающие днём и ночью огромные корабли-города, продлевающие человеку существование, в которых хозяин фантазии жил. Милая девушка с синими, как два сапфира, глазами рассказывала, каков быт Атлантиды, а грузный парень, видимо бывший атлетом, рассказывал, как в Африке жил среди коммуны разумных горилл, назначивших его своим казначеем и выдавших ему в жены симпатичную самку, от брака с которой ему пришлось бежать, рискуя своей жизнью. Смех стоял неистовый, а в голове кружился весь осязаемый мир. Почему? Никто не отвечал мне, почему мир кружится, но это не имело никакого значения. Мы врали и всё же были собой. Я представил им свой мир – мир, где не было жизни, но был лишь я, пирующий на руинах древних цивилизаций, поедая виноград с гроздей на манер древнегреческого бога, и везде мне было хорошо, куда бы я ни пошёл, потому что не было человека, который мог бы меня побеспокоить. Они немного притихли, вслушиваясь в мой рассказ, и, сговорившись ментально, переглядывались между собой каким-то острым, чувственным и жалостливым взглядом.

Мы спустились в ночной клуб, где ревела музыка, но к ней я был готов, хотя знал, что никогда бы в жизни не стал слушать такую пошлятину. Я был пьян, но всё же новые порции алкоголя входили в меня легко, без препятствий. Я был готов жить эту жизнь сегодня, трезво осознавая, что завтра меня настигнет раскаяние. Я пил больше, уже не разбирая, что попадает в меня. Какие-то неоновые коктейли, пахнущие огурцами и белой клубникой. Порой что-то обжигало горло, будто это был почти стопроцентный спирт. Я заедал всё закусками, чувствуя, что страх интоксикации поднимается к мозгу, отрезвляя меня, но я не сдавался, уже и так понимая, что моему здоровью на ближайшую пару дней конец. Мы танцевали кучей, то сближаясь, то расходясь, то танцуя вдвоём, то большой группой. Атлет подхватил меня в танце, и, смеясь, мы танцевали гротескный вальс, в конце которого обнялись, а он по-дружески поцеловал меня в обе щёки на восточный манер. Та синеглазая русалка, жившая среди атлантов, отвела меня в сторону в танце, остановив где-то в углу. Её мягкая, тёплая и немного влажная рука погладила меня по щеке, но я хотел отпрянуть от неё, чувствуя, что её касания обжигают меня холодным огнём. В углу я был загнанным зверем, испугавшимся ласки.

– Ну что ты? Такой одинокий… Ты очень грустный мужчина, Эмиль, но тебе это не к лицу. Твоя физиономия создана для улыбки, а тело для радости. Молодость нужна для счастья, а в старости можно и подумать о смысле, когда тело уже не может жадно хвататься за каждый дар жизни, – её речь была немного смазанной из-за алкоголя, а глаза горели ласковым желанием без накладываемых обязательств.

Покой одной ночи, сладкий и страстный, ничего от меня не требующий, ничем не обязующий – лишь протяни руку к этой двери. Я хотел что-либо ей ответить, но я чувствовал, как в моё горло впились клыки хохочущей волчьей пасти. Я задыхался, и меня кружило, рвота подступала к горлу, а в желудке бурлила адская смесь из сока, спирта и тяжёлого красного мяса. Невнятно, смешивая языки, я что-то нёс, пытаясь избежать угрызений:

– Mon cheri… you’re beautiful… биотиф… прекрасная, милая, и я… эскьюзимуа, я не могу… Can’t! Understand? I can’t… my heart full of… of… some type of… тёмной любви…

Она гладила меня по голове – мне было больно, я шипел и мычал, зажимаясь в угол, выставляя руки вперёд, защищаясь.

– Я не понимаю твою речь… Что с тобой, милый? Я не забираю твою любовь, я лишь хочу сделать тебя счастливым. Ты такой несчастный… Такой несчастный!

Всё. Сейчас меня разорвёт. Я толкнул её и бежал, что есть силы, снося всех со своего пути, падая, спотыкаясь, поднимаясь и ползя. Я врезался в угол, бился о стены, я хотел выбраться на свежий воздух, сбежать от позора, забившись в какую-нибудь нору, чтобы сдохнуть. Улицы Алжира стали похожи одна на другую, и, не зная пути, я быстро сбился, носясь как умалишённый по городу – пьяный, больной и мокрый. Голова гудела, ноги не держали меня, плотный и густой поток рвоты вышел из меня, заливая асфальтированную дорожку жирным и мерзким пятном. Мне стало немного легче. Я изнемог и уселся рядом, смотря себе под ноги, бубня и плача пересохшими, неспособными выдавить ни единой слезы глазами, лишь изредка хныча и выдавливая из себя нечто нечленораздельное, несущее какой-то скомканный смысл о счастье.

Следующие три дня я провёл лёжа дома, спав по шестнадцать часов в сутки, тяжело болея, пожелтев и исхудав, питаясь водой и остатками разбитого разума, что трещал от противоестественного микса колёс и алкоголя. Я был пустой, безликий кусок боли, потрескавшийся изнутри глубокими ранами моего естества. Я предал Эмиля, но не предал Августа. Я ненавидел и любил себя. Проклинал и хвалил.