Текст книги "Камень среди камней"

Были и другие, кому я сказал то, что не скажет им лучший друг – молчащий и закрывающий глаза на вопящую проблематику их поведения. Если я не достоин любви, то пусть так всё и будет. Я докажу миру этот факт. Мне никто не нужен, и за свои слова и поступки я тоже вскоре стану никому не нужным. Это моя участь. Мой зверь пил литрами свежую кровь убиенных зайцев и обглоданных овец. Подрагивающие ноги наполнила лёгкость. Я уходил из ненавистного места, зная, что нет обратного пути. Меня ждала разверзнувшаяся перед моими глазами жизнь.

На улице разразился проливной дождь, столь хорошо резонирующий с моим ощущением реальности. На остановке ко мне подошла пожилая леди, сказавшая, что она нездешняя и ей требуется помощь в том, чтобы понять, как добраться до какого-то там места – что-то вроде офиса компании, обслуживающей здание, в котором женщина жила. Говорила она, как и многие престарелые люди, невнятно, поэтому понять, что именно она хочет, было довольно сложно. Но в итоге спустя минут пять мы смогли найти необходимую ей локацию и выстроить маршрут. Она была легко одета и без зонта, но путь её пролегал по большей степени пешком. На кой-то хрен она нацепила красные каблуки на массивной платформе, надетые поверх колготок – ноги вымокли и издавали смешной шлёпающий звук при ходьбе. Я отдал ей свой зонт:

– Возьмите! Ну же! Там, куда я направляюсь, он мне не нужен. Удачного пути!

– Ой! Ты мой хороший! – она приобняла меня. – Невестку тебе хорошую! Ой, невесту!

Да, именно это, конечно же, мне и нужно было. Я посадил её на необходимый транспорт, надеясь, что указал верный путь, хотя я понимал, что скорее всего она заблудится на первом же повороте.

Вечером мне позвонила мама.

– Привет, сынок! Как дела у тебя?

– Да ничего – потихоньку. Работаю, пишу.

– Молодец. Что думаешь сейчас?

– О многом многое. Хочешь новость? Георг сейчас в Казахстане. Потом поедет в Грузию.

– Повестка пришла?

– Нет, мама. Просто человек не захотел ждать, когда она придёт или же когда здесь начнётся мясорубка. Ну, с его слов, конечно.

– Ну это не факт, что начнётся! Пока вообще ничего не понятно. Это он, конечно, опрометчиво. А у него же родители здесь? Как это так?

– Они ему советовали в военкомат пойти – добровольцем шагнуть на войну, поэтому с ними он не в ладах теперь. Уехал молча, ничего не сказав.

– Должен же кто-то родину защищать.

– Мама, вот при чём здесь родина? Я не уехал, но прекрасно понимаю его и всех, кто поехал с ним. Понимаю и тех, кто остался, и тех, кто пошёл на войну. Всех можно понять, ведь люди разные и воспитывались жизнью по-разному. Он ведь не от повестки бежал, а от гнетущего неизвестного, что может сожрать его в любой момент. Он бежал от режима, от правительства, от общего эмоционального упадочного фона. В конце концов, он просто не хотел нападать. Защита вполне был не против.

– Хм. Так ему же нельзя будет вернуться.

– Конечно. Ему так и сказали на границе – десять лет по возвращении. Хотя мне кажется – блеф.

– Кошмар какой!.. И что он там делать будет? Кому мы вот там нужны сейчас? Ни работы, ни профессии, никаких перспектив, гражданства и того нет. Все нас там ненавидят и пальцем тычут.

– Вот знаешь, ты мне раньше как говорила во всех таких разговорах? «Сам не посмотришь – не узнаешь», а теперь резко мы знаем, что все нас ненавидят и пальцем тычут, как ты говоришь. Да кому ты там нужна, тебя ненавидеть? Никому дела нет ни до кого. Ты не знаешь тех, кто живёт в соседнем дворе, а не то что уж в другой стране. Ты сама-то кого-нибудь ненавидишь персонально? Нет, потому что тебе, как и мне, нет ни до кого дела. Всем на всех всё равно. Это крайне индивидуальный вопрос для каждого человека – кого ненавидеть. В большинстве случаев всем всё равно: кто-то ненавидит, а кто-то из сочувствия помогает. Ему могут набить там рожу, забыть про него или расцеловать в слезах, но это может быть с каждым и в любом уголке мира.

– Да, ты прав, но всё же мне кажется, что его бы и не забрали – всё рассосётся со временем.

– Может, и так. Я также думаю. Мы беседовали с парнями на досуге: бежать нам некуда, денег нет, возможностей тоже. Сидеть мы не хотим – слишком долго, да и жизнь потом превращается в мусор – все ноги об тебя вытирают. Пока ждём, но если придёт повестка, то придётся идти. Понимаешь, невозможно это всё поддерживать. Конечно, есть те, кто сразу выстроились в добровольцы, – их понять тоже можно, да вот только многие по принуждению, а кто лишь за деньги. Парень есть: долгов на семьсот тысяч. Мы его спросили: «А ты как вообще смотришь, что тебе за них придётся убивать таких же ребят?», а он ответил, что никак не смотрит – всё равно ему, понимаешь? Зверство, да и только. Ремарк писал «На западном фронте без перемен» не потому, что боготворил войну и хотел поделиться впечатлениями, а потому, что не хотел больше видеть войн в этом мире. Вся литература того времени пропитана антивоенной мыслью – не антигосударственной, хотя порой это одно и тоже. Государство – это лишь катализатор войны, на который нельзя не жаловаться. Вопрос не к какому-то одному государству, а ко всем сразу. По сути своей это конфликт малых групп людей, за которых в конечном счёте в грязи, на холоде, по уши в дерьме тысячи голодных парней из двух разных стран, никогда друг друга не знавшие и никаких претензий не имевшие, а при каких-то обстоятельствах способные стать закадычными друзьями, пытаются убить один другого за идеалы, которые не имеют к ним отношения. Можно сказать, что мы миротворцы, но миротворцы не могут убивать невинных. Мне всё равно, хотя, честно, немного жаль тех, кто пострадал изначально в этой истории и с кого всё началось, но это вина общегосударственная, а я не имею к ней никакого отношения. Я не нападал, я не бомбил, я не поддерживаю любую войну. Почему я должен туда идти? Если мы с парнями там окажемся, то мы не будем кричать: «За Родину!», мы будем тихо молиться, чтобы всё это кончилось, и надеяться, что когда-нибудь мы сможем искупить свои грехи, наложенные на нас чистыми ручками кабинетов. Какая здесь защита родины? Это абсурд.

– Да уж. Это как, знаешь, фильм смотрела недавно про надвигающуюся катастрофу с Ди Каприо и девочкой из «Голодных игр». Так там суть в том, что они пытались донести до всех важнейшую информацию, но в правительстве их подняли на смех. Пошли они на шоу, но и там над ними смеялись. Никто не слушает тех, кто говорит правду.

– Это не новая тенденция. Возьми тот же уже известный отрывок: «Клоун выходит на сцену в слезах, просит покинуть цирк – внутри пожар! Толпа раскатывается смехом». Это середина прошлого века, мам, но я уверен, что было так всегда. Малые группы с трибун ссут людям в уши, людям необразованным, малодушным, не имеющим никакой моральной эрудиции, улетающим куда-то в своих мечтаниях о мировом господстве. Как может народ принять геноцид другого народа? Мы же не в сраной Руанде, где ведут гражданские межплеменные войны, сопровождаемые геноцидом! Мы находимся в центре цивилизации, а ведём себя как аборигены, решающие всё палкой и камнем. Никто из обычного населения, посланного на войну, не хочет в большинстве своём в этом участвовать. Вот скажи мне, даже те же липовые триста тысяч, которые уже разрослись до полутора миллионов, если бы они все вместе упёрлись рогом и сказали, что не хотят войны, сможешь ты показать мне такую силу, такого человека, что мог бы их остановить? Да никто и никогда не смог бы воспротивиться такой мощи объединённых идеей мира людей. Они смели бы всё на своём пути, и у тех жалких и ничтожных, готовых вот так легко пустить ребят на фарш ради своей мании величия людишек не было бы никакого шанса пережить эту волну. Но люди – бараны. А народ как дышло – куда повернёшь, туда и вышло. Касается всех стран. Это тот же самый отток мозгов, корабль философии, бегство немцев из Германии и евреев…

– Ну ты жопу-то с пальцем не сравнивай! Тогда был ГУЛАГ, смертная казнь, пытки, концлагеря – у людей не было возможности выжить, вот они и бежали.

– Что за жаргонизм, мама? Я с тобой не общаюсь на таком уровне и не буду продолжать диалог, если ты продолжишь бросаться в краски. Если ты хочешь так говорить, то я тебе буду скидывать видосы, где парням в задницу запихивают швабру в тюрьме и поджигают яйца шокером, но я всё же подобного не хочу. Поэтому прошу не углубляться в это. Люди бегут от самой мысли, что подобное может вернуться вместе со всеми вытекающими подобных кровавых режимов. Понять можно каждого. Лучше со спокойной совестью работать дворником в Грузии, чем возиться в этом страхе и самопредательстве. Сидеть мы не будем, бежать пока тоже. Пойдём на войну, и там нас очень быстро убьют. Вот и доголосовались вы, а в подарок вам дощатый гроб и жалкие гроши. Стоило ли оно того? Вопрос риторический.

– Я тут смотрела недавно блог фермеров из Белоруссии, – мама хотела разбавить атмосферу. – Раз уж ты упомянул Руанду. Ну, там они в Зимбабве поехали. Так вот, меня что поразило, так это то, что ребята местные, работающие на пляже, развлекая народ и узнав, что туристы из Белоруссии, начали с ними болтать на чистом белорусском: «О, Белоруссия? Хорошо! Лукашенко – хорошо!» И даже беседу поддерживали, понимая язык. А я так подумала, а если бы приехал к ним немец, они бы с ним на немецком так заговорили? А если англичанин, то на английском? Аборигены, аборигены! А ты посмотри, какие они умные! Чувствую себя дурой, блин!

– Мама, ты не дура. Тут, смотри, какая штука. Зимбабвийцу, чтобы выжить, зарабатывая таким трудом, необходимо знать языки. Подобно немцам, коих застала необходимость выучить чешский, французский, а потом и английский в Америке, они также выживали, загнанные в угол. Это удивительная особенность человеческого мозга, понимающего, что выхода нет. Наш организм в этом плане совершенен и в критических условиях показывает невероятный результат. Но житель Зимбабве не знает того, что знаешь ты, потому что ему это не нужно, чтобы выжить. Ты не знаешь его язык, потому что тебе это не нужно. Если бы ты оказалась одна в этой стране, я тебя уверяю, что через месяц ты бы со своим диалектом сошла бы за коренного жителя, потому что иначе бы ты погибла там. Я потому, в самом деле, и не переживаю особо за тех, кто отправился в это сложное путешествие в другие страны: они либо адаптируются, либо умрут. Я верю, что в столь сложной ситуации их мозги подскажут им решение, а все их инстинкты и физические силы будут работать на пике возможностей. Это очень интересное явление. Так что все изменения, даже ужасные, всё равно могут привести к чему-то, если не хорошему, то хотя бы занятному.

– Фух, спасибо! Успокоил! Ха-ха-ха! Так хоть легче стало думать, что я не тупица.

– Нет, мамуль, ты не тупица.

Ещё немного мы побеседовали и распрощались, пожелав друг другу спокойной ночи и высказав друг другу слова любви. Я говорил ей лишь то, что она хотела слышать, и не был с ней полностью откровенен. Я не ненавидел её и не пользовался её заботой. Мы лишь не могли найти общий язык, я искал заботу и любовь, которые никак не мог получить, и хотел давать такую любовь, на которую не было спроса. Меня во мне не видели, и факт этот удручал меня. Каждый раз мне приходилось с боем выбивать понимание моих слов, чтобы вскоре осознать, что их забыли, а моя борьба начинается новым циклом. Для чего мне всё это вообще было нужно?..

Вскоре я получил ответ, посланный мне не иначе как теми тёмными силами, с которыми заключил сделку. Мои знакомые сделали мне подарок, выбив невозможное за доступную цену – гражданство Чехии на имя Эмиля Линхарта и билет в один конец, представлявший собой какой-то изощрённый путь поездами и самолётами с долгими остановками, шедший через всю Европу, идущий мне в подарок. Это было странно. Я спросил лишь ради интереса, а мне тут же дали добро, да ещё и предложили маршрут. Кому может потребоваться такой человек, как я? Особых навыков, кроме как умения ныть, у меня не наблюдалось. Видным гостем меня не назвать. Бредятина какая-то. Стоило хорошенько подумать об этой поездке, но, с другой стороны, разве у меня есть выбор?

– Ну и ну! Вот так друзья у тебя! Что ж ты сразу не сказал? – просвистев, сказал мой знакомый, занимающийся уже десятый год изготовлением поддельных документов, криптовалютой и иными махинациями.

– О чём ты?

– Да сейчас за миллион такие вещи не делаются. Нолик добавь, и тогда можно подумать, поискать, а тут на тебе! И билетик, так сказать, в подарочек. Ты так-то нам платишь комиссионные. С той стороны вообще копейки – пол-ляма, да и только, пф!

На мои дополнительные вопросы он мне не отвечал, лишь отнекиваясь, оглядываясь на меня с каким-то таинственным, как мне тогда показалось, страхом, от которого мне и самому становилось как-то не по себе. Я искал на лбу клеймо в виде перевёрнутого креста или пентаграммы, но ничего подобного, как мне и хотелось, не нашёл. Ходить с таким символом на голове желания не было. Странные обстоятельства, к которым я должен был быть готов, объявились, но был ли я готов? Сложно сказать. Передо мной не было распутья и тернистого пути – это была открытая дорога в новый мир, ждущий меня.

Был в городе ещё один человек, имевший для меня не последнее значение, но не бывший мне ни другом, ни близким – у нас были своеобразные отношения, которые нас устраивали. Мы не знали ничего друг о друге, но нам того не требовалось. Всё, что мы делали, так это говорили по несколько часов за один раз, обсуждая много разных тем, которые затем, основываясь на наших беседах, я развивал в своей литературе, подкрепляя часть из них то его мнением, то своим, то нашим общим паллиативом. Беседы помогали ему жить, а мне умирать – это был взаимовыгодный симбиоз, алхимический процесс переселения души в неодушевлённый предмет – книгу. Мой magnum opus. Заказным письмом я отправил ему свою рукопись и письмо с указаниями, что делать с ней. Я прощался с ним, прося не говорить никому, кого он мог найти из людей мне знакомых, о моей судьбе, хотя и ему я не дал понять, что пока что жив и намереваюсь прожить ещё немного. Он, в общем-то, вообще вряд ли понимал, где я и что со мной, надеясь где-то в глубине души, что я всё ещё брожу в том же городке, что и он, лишь оставив позади наш интересный, но уже изживший себя дуэт. Я вспомнил, что требовал от мира войны и перемен. Я получал дары от тёмных богов и всё, что желал, рано или поздно получал. Как и субъективно в моменте хорошее, так и плохое, вечно меняющееся в моём восприятии, но непременно происходящее.

Я без лишнего шума, быстро продал квартиру и большую часть своего имущества, вывел все деньги, что давало мне моё маленькое литературное увлечение, оплатил услуги, пришедшие мне откуда-то сверху, и переселился в гостиницу, ожидая даты начала своего путешествия. Квартиру продать было легко. Молодая пара хотела купить её в ипотеку: у них была мечта о семейном счастье, о совместной жизни вместе где-то здесь, посреди ненавистного мне города, в стенах, которые принесли мне столько боли, в которых я испытал ужас и в которых извёл свою возлюбленную, оставляя одну, когда её руки были усеяны кровавыми порезами, лицо полно слёз, а стены дрожала от её плача. Я ел тогда курочку KFC в пять утра со своим приятелем. Боже, какой же я был идиот. Впрочем, всё это уже неважно: тайна моего прошлого доступна лишь мне и Элли. Мне нести последствия своих действий, ей учиться заново жить после моего живодёрства.

Я не заслуживал жизни, подобной той, что выстраивали эти светлые и простые люди, жившие обычной размеренной жизнью. Я завидовал им отчасти, но всё же понимал, что такова жизнь. Моя мать хотела бы, чтобы я был на их месте. Чтобы я был мужем и отцом, ждал второго ребёнка, имел стабильную работу, любил жену и жил простой жизнью, полной разных приятных моментов, и никак она не могла понять, что я не могу так жить и уже не уживусь в таком мягком гнезде, вечно рыча и пытаясь вырваться в степь.

Прощай, ненавистная квартира и тупой газовый шкаф, мозоливший мне глаза. Я сделал их жизнь лучше, отдав всё по цене, что была ниже рыночной. Я совершил доброе дело, и от этого я почувствовал себя лучше. Прощай, мама, дедушка, бабушка. Я люблю вас и благодарен вам за то, что вы сделали для меня в этой жизни. Каждый желает близкому лишь счастья, но порой не понимает, что наше видение может отличаться от видения другого. Мне нужна была свобода, а мне дарили золотые оковы. И всё же они были счастливы, когда дарили мне их. Они думали, что делали мою жизнь лучше, и грели себе этим сердце. Я знаю, что наношу им серьёзный удар, но что для грешника ещё один грех? Когда тебе заказана дорога в один конец, разве ты будешь переживать, что осталось после тебя? Не выключенный свет в туалете? Оставленный в холодильнике ужин? Они поймут меня со временем или нет, но я обретаю благодаря им своё счастье, улыбаясь завтрашнему дню. Не могу поверить, что сегодня я пожелал жить. Я! Хочу жить! Хочу остаток своих дней провести в необходимом мне поиске самого себя, своего счастья, пока не доберусь до него. Я не хочу сгнить здесь, не хочу быть чужой моделью жизни. Простите меня и прощайте.

Меня наполняла прохладная лёгкость, моё тело чувствовало себя в расцвете сил, болезнь отступила, прервав бесконечный цикл рвоты, несварения, худобы, головокружений, обморока и кровотечений, а мой разум просветлел, будто лунный свет, проявившийся сквозь уходящие в сторону тучи. Наконец-то я покидаю цитадель абсурда, оставляя ей свой гниющий труп, прокисшие мысли и бессвязные, глупые слова.

Я отключил свой телефон и, не попрощался ни с кем, даже с Элли. Лишь перед входом на трап оглянулся на провожающих: «Вдруг она там?», но никого не найдя, отправился в своё путешествие на край ночи.

II. Царство миражей: Горячая Смерть, Холодная Жизнь

Без каких-либо проблем я покинул страну, никогда не бывшую мне домом. Я закупился таблетками, куревом, взял пару книг, немного одежды и начал новую главу своей жизни, чувствуя, как с каждым метром, что пролетал в небе, моя болезнь отрывалась от меня, оставаясь мрачным призраком на выжженной земле. Прощай, Август! Прощай, старая жизнь! Приветствую тебя, Свобода! Впервые с первого своего дня я так сладко спал, раздумывая о маршруте в виде крюка, ведущем меня через горячую Африку в Европу, граничащую с Балтийским и Северным морями, а затем приводящем меня в точку назначения – Чехию, Прагу. Климат и нрав моей неродной отчизны измотал мой организм и мою душу, но теперь я был готов к долгому лечению всех атрибутов нового Эмиля. Судьба готовила меня к сюжету, давая время на сбор сил и отдых. Я не намеревался жить долго. Что общего между хорошими фильмом и книгой? У них всегда есть активная яркая часть и конец – они всегда ярко сияют, чтобы затем в своём лучшем виде застыть в виде воспоминания на пыльных полках истории. Я был готов мерцать яркой звездой, быстро сгорая в собственном пламени сверхновой, не дожидаясь дряхлой старости и стука костлявой в пансионат, где я бы доживал свою слишком долгую, уже не имевшую даже для меня смысла жизнь, размазывая свой кал по стенам, пуская слюни, живя с катетером, страдая Альцгеймером или Паркинсоном. Ну уж нет! Ты не застанешь меня в столь жалком состоянии! Я ещё успею посмеяться в твой безглазый череп! Меня ждёт Тбилиси, Египет, Алжир, Европа! Меня ждёт жаркое солнце и тёплый климат! Прощай, вечный холод, прощайте, грязные лужи и дождь! Я выбираю жизнь одним днём без ожиданий! Гордись мной, Сенека!

Первой точкой в моём маршруте был Тбилиси, куда ранее направился Георг. Признаться себе я хотел в том, что держал на него обиду, ведь, по сути, он бросил меня, не позвав с собой, наплевав на нашу договорённость, желая мне лишь удачи и скорейшего выхода. Я был Эмилем, а Георг знал Августа. Август умер на родине в возрасте двадцати двух лет от шизофрении, вскрыв себе вены, или же погиб на полях сражений, а тело его было закопано в безымянной братской могиле или же вовсе не было найдено. Эмиль не знал Георга, а Георг не знал Эмиля. Пусть всё так и остаётся, друг мой! Не держу зла и желаю удачи! Сохрани свою шкуру. Прощай!

Грузия встретила меня бушующим хаосом. Тысячи беженцев и эмигрантов с обеих сторон, готовых порвать друг другу глотки, хотя были в одной лодке, неумолимо продолжали её раскачивать. На границе были очереди в несколько километров, измеримые в десять-пятнадцать часов, но я пролетел над ними и не столкнулся с бедой пограничных распрей, ведомый своей таинственной инструкцией, говорившей мне, где свернуть и куда двигаться дальше. Меня ждала неделя в Тбилиси, а затем я держал свой путь в Египет.

Первое, что я подметил, так это тот факт, что всеми нами любимые пейзажи Европы действительно можно было найти раньше прямо у себя под боком. Об этом мне говорил ещё мой давний знакомый Джоаким, обошедший пешком много стран, но выделявший особенную глупость русского народа, игнорирующего столь богатое множество прекрасных мест, находящихся на расстоянии вытянутой руки. Взять ту же Монголию, с его слов богатую не только степями, но и пустынями, лесами, болотами – она стоит на границе нескольких государств, беря от каждого понемножку. Там даже были верблюды! С ума сойти! И это была Монголия, которая ассоциируется у нас с чёрт знает чем, с гортанной народной музыкой, алкоголизмом, конями и Золотой Ордой. Как невежествен наш мир!

В городе стоял шум и гам, а люди, озверев, бродили по улицам, кто с потерянными, кто с просветлёнными, а кто и с яростными и голодными глазами. Всяких здесь можно было видеть: живших давно, но не происходящих отсюда, бежавших без каких-либо денег и связей, да и тех, кто привёз с собой золотые горы, купив себе свободу, но вряд ли найдя покой. Меня одолевало тщеславие, что вот он – Я! Я, знающий, что меня ждёт вскоре настоящий покой, а не участь ходящего до границы с Арменией раз в сто восемьдесят дней бедолаги, переходящего её, отмечаясь там, а затем идущего обратно, вновь имея возможность скитаться и бродяжничать по земле, на которой он никому не нужен. С другой стороны, когда мы кому-нибудь были нужны? По сути, каждый кризис лишь подтверждает, что у человека есть лишь он сам, остальное же – фикция, дурманящий мираж, фата-моргана слеповатых, кротовых глаз. Приходим в этот мир мы одни и уходим также одни.

Расположился я в небольшом отеле недалеко от крепости Нарикала в Дзвели Тбилиси с видом на город и стоящее вдалеке озеро Надзаладеви. Как ни странно, отель оказался очень скромным и вообще вряд ли таковым официально являлся, потому как я не нашёл здесь привычных для отелей постояльцев, при виде которых чувствовал себя всегда неловко. У них были деньги, статус и чувство вседозволенности, а я, хоть с меня и не взяли плату, лишь выдав мне ключи от маленького, но уютного номера, всё же дорожил всеми оставшимися у меня деньгами, не зная, как скоро я смогу пополнить свой счёт новыми поступлениями, покуда пока что лишь тратил вырученное с продажи своей старой жизни. На столе я обнаружил стихотворение Бродского «Не выходи из комнаты…». На меня напал дикий голод, истязавший меня, и я почувствовал, что болезнь никуда не делась, лишь прикрытая слоем новых эмоций, позволявших всегда человеку не есть и не спать по трое суток. Я решил перекусить в небольшом ресторанчике на углу, тревожась и боясь языкового барьера, не зная, как себя представить. Думал начать с английского, учитывая, что паспорт у меня был чешский. Если туго пойдёт, то перейду на русский, найдя какую-нибудь байку. Я знал, что вражда – дело очень индивидуальное, но всё же получить в рожу за свои корни я не сильно-то и хотел. От приступа голода тряслись руки и кружилась голова, а в желудке играла какая-то адская симфония, которую я не узнал. Подумал, что так же, как и симфонии Баха, надо бы выучить. Как бродячая собака, боящаяся каждого шороха, я осторожно зашёл в ресторанчик. Разговор пошёл сначала неважно, но затем я влился в роль, изображая то ли туриста, то ли ещё кого-то, и на английском смог донести свою мысль, получив на таком же ломаном английском ответ. Мне грело душу это чувство, будто я дома, среди таких же болванчиков, как и я сам, словно бы общался на дворовом жаргонизме района, где я родился. Я благодарил Георга за пьяную болтовню на английском и проговаривал про себя: «I appreciate this, i appreciate this…», мысленно обращаясь к Джоакиму, что имел милость беседовать со мной на своём родном языке во время наших встреч. Плотно отобедав, я ощутил тяжесть во вздутом желудке и через пару минут уже сидел на унитазе с комичной миной дурака, забывшего, что всё же мистическим образом проблемы со здоровьем не проходят.

После унизительной процедуры я решил прогуляться по городу, в котором мне осталось несколько дней пребывания. Я смутно представлял, что мне делать, но всё моё естество ликовало в этой манящей неопределённости. Прекрасная погода и чудные виды отзывались во мне детской радостью, сравнимой с походом в зубную клинику. И вот так жили и живут люди? Поразительно. Мне не приходило в голову, что, живя здесь, можно чувствовать воинственный настрой хоть к кому-либо, хотя то здесь, то там, в общем, всюду я встречал противоречащие подтверждения своему заблуждению. Человек был отрезан от природы и мира, что строился когда-то мечтателями и в самом деле художниками, ведь не иначе как взгляд живописца мог догадаться построить здесь дом, отель, целый город. Оживлённые улицы кипели какой-то странной, бешеной жизнью, частью которой я не являлся. Пахло травяным чаем, жареным мясом, свежим воздухом и грузинским вином. Последнее слишком сильно манило меня, и совсем не раздумывая, я углубился в особенности национального напитка. Вино было простым, но каким-то тёплым и душевным. Качество его было не выдающееся, но было в нём другое – ощущение, что делали его с какой-то любовью и домашней заботой, либо же мне попалась такая бутылка, но даже если и так, это было хорошее впечатление.

Я гулял под высокими и могучими платанами, укрываясь в их тени от палящего солнца, опьянев и желая дышать свежим воздухом в местах, что были мне знакомы лишь смутным подобием смутно из воспоминаний детства, когда мама возила меня в Абхазию, Сочи и Турцию, желая заложить в меня тягу к прекрасному. Знала бы она, что это выйдет ей таким боком… Зная, что эта незабываемая тяга к свободе, к просторам и лицезрению умиротворяющей природы и красоты рукотворных чудес выльется во мне таким сильнейшим импульсом к побегу ото всех, к жестокому и холодному сердцу, запертому в провинции Сибири, лишённой всякой, едва ли подобной, красы, стала бы она меня возить в дальние страны? Для чего, в общем-то, мы воспитываем в детях те чувства, что потом заставляют их, распахнув свои крылья, лететь в неизвестность, навстречу тёплому ветру и многогранности чувств? Не лучше ли, если бы голубь, всю жизнь живущий в клетке, не желал своим детям покидать золотые стены своей тюрьмы, зная, что не способен ни отпустить их от себя, ни лететь вместе с ними?

Я жадно вдыхал воздух, по которому скучал с самых малых лет, понимая, что это лишь начало, а за ним следует более сладкий и аппетитный кусок. Это были лишь крошки, но впереди меня ждал целый пирог. Я знал правила жизни и хорошо усвоил урок: переедать плохо и нужно иметь терпение в желании попробовать всё. С Георгом мы как-то купили три бутылки вина: белое калифорнийское, итальянское шато-о-медок, и французское розе креман де бордо. Вместе приготовили ужин, и хоть я смутно догадывался об ошибке, но всё же три бутылки за вечер мы испили до дна, наслаждаясь каждым глотком божественного нектара. Жажда вкусить прекрасного сока затмила мой рассудок, ведь я сам напросился на три вместо предложенных двух. Напился я в стельку, едва не свалившись с балкона девятого этажа, и шлакал рвотой дальше, чем видел, изрыгая из себя довольно дорогое вино. Это был хороший урок. Какой толк в прекрасном, если от пресыщения им оно изрыгается в виде нечистот? Как я болел в течение всей следующей недели не описать словами. Хуже, чем отравление алкоголем, могло быть только наркотическое, но меня упасло не столь уж больное любопытство от такого опыта. Но урок с алкоголем я усвоил и другой: за каждой тягой к беспамятному блаженству следуют муки ада и стыда. Я работал барменом на корпоративе в нашей компании, но быстрее всех напился в стельку, выпивая по шоту с каждым желающим, которых оказалось через чур много. Первые два часа я был на гедонистическом пике Эвереста, я сиял счастьем и бездумной радостью, танцевал, любил, смеялся, а проснулся я весь в рвоте, закрытый в кабинете офиса, со стоящим рядом с моим лицом ведром и с грязным нижним бельём. Был я весь жёлтый, как бальзамированная мумия, да и чувствовал себя так же. Левая моя рука (я был левшой) отнялась и практически не функционировала ближайшие две недели. Подписывал я документы как инвалид, родившийся с иссохшей, практически атрофированной рукой, боясь, что таким и останусь. Несло от меня, как дохлой мокрой псины. Больше я никогда не позволял себе напиваться до такого состояния, и каждый трезвый день казался мне райским чудом здорового организма и здорового духа.

Так и теперь – всего понемногу. Неторопливо я бродил по проспекту Руставели, любуясь вытянутыми элегантными арками старого дворца и рифлёным фасадом театра оперы и балета, напоминавшим мне отдалённо Тадж-Махал и дворцы султанов. Я свернул в маленькую улочку и пробирался вглубь Тбилиси, желая узнать всё изнутри. Я принюхался. Не может быть! Аромат ностальгии, бывший для меня таким родным, нашёл меня здесь – в центре Тбилиси! Лаваш! Было у меня на родине одно прямо-таки мистическое явление в виде железобетонной коробки без дверей, но лишь с маленьким окошком, выходящим на рынок. В этой своеобразной постройке готовили лишь одно блюдо – лаваш, стоимостью двадцать рублей, а внутри всегда по квадрату два на два носились шесть-семь улыбчивых и открытых к беседе грузин. Это был самый горячий и вкусный лаваш, который я когда-либо ел в жизни. Странно, но вторая такая точка, напоминавшая один в один эту замысловатую конструкцию, находилась на другом конце города и имела точно такое же назначение. Клянусь, мне казалось, что там были те же самые грузины. Бытовало мнение в нашем кругу мнение, что, если бы я подошёл к одной их точке, а мой друг по видеосвязи снимал бы вторую, то стоило бы им только открыть окошко, улыбнуться и спросить: «Чтэ? Лаваш, дарагой?», то вселенная бы неминуемо схлопнулась.