Текст книги "Великие князья Дома Романовых"

Когда Булгаков, проигравшись или прокутив все, что у него было, оказывался не при деньгах, он отправлялся в Михайловский дворец. Выяснив, дома ли его благодетель, он подходил к двери великокняжеского кабинета, подсовывал под нее пустой конверт и ждал. Через несколько минут из-под двери появлялся тот же конверт, но уже с деньгами. Михаил Павлович в трудный момент помогал не только Булгакову, многим. Правда, другие получали от него деньги не столь экзотическим способом.

Вообще просить великого князя о помощи среди военных, особенно среди офицеров и солдат его любимого Московского полка, было делом обычным. После парадов и учений, во время которых Михаил Павлович бывал неизменно строг, он любил поговорить с сослуживцами. Однажды в летнем лагере под Красным Селом разговорился со старым солдатом, которому подходил срок увольнения в отставку. «Ну, что, брат, пора нам с тобой и на шабаш». —

«Да, Ваше Высочество, подошло время к отставке». – «Куда же пойдешь?» Вопрос не праздный – после двадцатипятилетней службы в армии старым солдатам зачастую было некуда идти: родители умерли, а братьям-сестрам солдат – лишняя обуза. «Да не знаю еще, Ваше Высочество». – «Ну, брат, и мне хочется на покой, да тоже не знаю, где бы местечко потеплее найти. Как посоветуешь?» – «Эх, Ваше Высочество, у купца Жукова жить хорошо. Вот бы куда!» (В 40-х годах XIX века жил в Петербурге именитый купец Василий Григорьевич Жуков. Вел он обширную торговлю табаком и был известен добротой и щедростью к своим работникам, особенно к вышедшим в отставку солдатам. – И. С.). «Пожалуй, не примет». – «Это вас-то? Как не принять? Первейшее место вам предоставит». – «Спасибо за совет, любезный товарищ. Придется, значит, поклониться Василию Григорьевичу». – «Попросите и за меня, Ваше Высочество». – «Конечно, конечно. Уж если служить, то опять вместе».

Михаил Павлович был известен тем, что слов на ветер не бросал, особенно если это касалось обещаний помочь. По его просьбе Жуков принял старого солдата на службу. Подобных историй в жизни великого князя было множество.

В конце 1848 года торжественно отмечали серебряный юбилей шефства великого князя над лейб-гвардии Московским полком. В Михайловский дворец на торжественный обед пригласили всех офицеров, когда-либо служившие в полку. Среди приглашенных был и Федор Николаевич Глинка, бывший декабрист, человек честный, неподкупный, власти никогда не льстивший. Он посвятил юбиляру стихи:

 
Расцветим наш дом огнями,
Редким праздником хвалясь;
Командир наш, братцы, с нами:
Брат Царев – Великий Князь.
Он с солдатом нараспашку, —
Не лежи лишь на боку!..
И готов отдать рубашку
Сослуживцу-бедняку!..
Мы ломали с ним походы,
Он знакомил нас с войной;
Пили с ним из Вислы воды,
Нас Дунай поил честной.
Как он стал нам командиром,
Двадцать пять уж лет прошло,
И своим честит он пиром
В незабвенное число!..
 

Первые куплеты этого стихотворения со временем превратились в солдатскую песню. Михаил Павлович наверняка порадовался бы, но ему об этом уже не суждено было узнать: он скончался через полгода после юбилея. Скончался внезапно и очень рано: ему шел всего пятьдесят второй год. Внезапно – для окружающих. А вот сам он встретил и тяжелую болезнь (его разбил паралич), и смерть стоически. Окружающим казалось, будто он ждал, был готов. Не исключено, что так оно и было. Дело в том, что во время Крымской войны Михаил Павлович разговорился с одним отшельником. Тот предсказал великому князю смерть дочерей, его собственную смерть, смерть императора Николая и его детей. Все сказанное о дочерях подтвердилось абсолютно. Николай переживет младшего брата, но обстоятельства его смерти будут точно такими, как предсказано. О смерти детей Николая великий князь рассказать отказался. По-видимому, это было что-то зловещее. А сам, похоже, готовился умереть тогда и так, как предсказал отшельник.

Удивительно: все внуки Екатерины Великой были здоровыми, сильными, закаленными, а жили недолго (Александр умер 48 лет, Константин – 52, Николай – 59).

Может быть, жизнь царей и великих князей только кажется такой завидно легкой?

Часть III
Дети Николая I

Будь на троне человек

Из дневника великой княгини Александры Федоровны: «Надежда сделаться матерью всецело переполняла мое сердце. Эта минута наконец наступила! На Святой неделе, когда колокола своим перезвоном славословили праздник Воскресения, в среду, 17 апреля 1818 года, в чудный весенний день… в одиннадцать часов я услышала крик моего первого ребенка! Никс (Николай Павлович, тогда еще великий князь. – И. С.) целовал меня и плакал, и мы поблагодарили Бога вместе, не зная даже еще, послал ли Он нам сына или дочь, но тут подошла к нам maman и сказала: „Это сын!“ Мы почувствовали себя еще более счастливыми при этом известии, но помнится мне, что я ощутила нечто важное и грустное при мысли, что этому маленькому существу предстоит некогда сделаться императором».

Мысль эта была вполне правомерна, хотя в то время еще никто не говорил Николаю Павловичу, что он, скорее всего, станет следующим российским самодержцем. Просто новорожденный был единственным наследником всех своих дядюшек: император Александр и официальный наследник, цесаревич Константин, сыновей не имели, так что, в соответствии с «Уложением о царствующей фамилии», малыш становился единственным законным претендентом на престол. А то что молодую мать это не радовало, тоже понятно: она уже успела изучить историю русских государей. К тому же у нее было вещее сердце.

Объявить народу о появлении на свет наследника было поручено учителю Александры Федоровны, невероятно популярному в то время поэту Василию Андреевичу Жуковскому. Она была потрясена, когда услышала напутствие Жуковского ее мальчику: «Будь на троне человек!» Эти слова еще девочкой она услышала от своей незабвенной матушки, королевы Луизы Прусской, они навсегда запали ей в душу, но она никогда никому о них не рассказывала. А Жуковский, не зная, повторил! С тех пор ее доверие к учителю стало неколебимым. Может быть, именно тогда она решила: воспитателем ее сына будет Жуковский. Только Жуковский!

По случаю рождения наследника Николай Павлович в церкви Нового Иерусалима приказал соорудить придел во имя святого Александра Невского как «смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу Всемогущему свое драгоценнейшее благо: участь жены и сына… Пускай перед алтарем, воздвигнутым благодарностью отца, приносятся молитвы и о матери, и о сыне, да продлит Всемогущий их жизнь для собственного их счастья, на службу государю, на честь и пользу Отечества».

Можно ли после этого усомниться, что ребенок был желанным, что для него будет сделано все, что только могут сделать любящие родители? А если учесть, что родители – русские великий князь и княгиня, возможности которых не ограничены ничем… В общем, жизнь мальчика, названного Александром, как во имя Александра Невского, так и во имя родного дядюшки, царствующего императора Александра I, обещала быть безоблачной…

А между тем большинство мемуаристов отмечает, что мальчик был нервным, часто плакал. Кое-кто обвиняет в этой его слабости воспитателя, сентиментального Жуковского, который и сам был склонен к слезам. Но ведь «маленький Саша» (так его звали в семье, в отличие от «большого Саши», императора Александра I. – И. С.) часто плакал и до того, как стал воспитанником Жуковского. И надо сказать, было от чего.

Первое жуткое впечатление его детства – самое страшное из петербургских наводнений. Оно началось в 7 часов утра 7 ноября (роковое число!) 1824 года. Невиданная буря гнала вспять воды Невы. Дворцовая площадь превратилась в бушующее море, над волнами которого как последний оплот жизни возвышался Зимний дворец. Река уверенно неслась по Невскому, будто он был ее привычным руслом. На волнах всплывали и снова уходили под воду трупы людей и лошадей, живые люди, еще пытавшиеся сопротивляться стихии. Все это – прямо под окнами Аничкова дворца (Аничкова рая, как любил называть этот дворец Николай Павлович). По широким мраморным лестницам с визгом носились крысы, спасавшиеся из затопленных подвалов. Зрелище было страшное и омерзительное. С тех пор ничего страшнее и отвратительнее крыс для Саши не существовало. А он был не трус, и не единожды это доказывал. Через несколько дней после того, как вода схлынула, отец повез его посмотреть, что наводнение сделало с городом. Мальчик не узнавал Петербурга: улицы покрыты толстым слоем вязкого ила, разрушенные дома, обломки разбитых кораблей на Дворцовой набережной, гробы на встречных телегах, а главное – лица, лица людей, все и всех потерявших, но еще не осознавших до конца ужаса потери. Он навсегда запомнил эти пустые глаза… Как тут было не плакать, если у тебя есть душа.

Следующим потрясением была неожиданная смерть любимого дядюшки Александра Павловича. Давно ли он (ему едва сравнялось шесть лет) старательно выводил каждую букву письма, одного из первых своих самостоятельно и любовно написанных писем: «Благодарю тебя, бесценный дядя, за присланные рисунки. Они доставили и доставляют мне много удовольствия; я их часто рассматриваю и буду беречь. Поцелуй за меня тетю, обнимаю вас обоих мысленно и навсегда буду сердечно вас любящим Александром». И вдруг после полуночи его поднимают с постели и ведут в домовую церковь Царскосельского дворца. У входа – часовые. Священников в церкви нет, только члены семьи. Открывают крышку гроба. Теперь нужно подойти проститься с дядей. Он заставляет себя взглянуть и едва не теряет сознание: в гробу не дядя, нет. Там что-то ужасное. Может ли понять ребенок, что за месяцы, прошедшие со дня смерти, лицо покойного не могло остаться знакомым, привычным, красивым? Мальчику ведь всего семь лет. А даже взрослые ошеломлены и подавлены. Не только самим фактом преждевременной смерти, но и лицом усопшего. Слова Петра Михайловича Волконского, одного из свидетелей кончины государя, что «лицо императора, несмотря на бальзамирование, почернело и даже черты совсем изменились», вызывают недоумение и тревогу. На маленького Сашу зрелище произвело впечатление неизгладимое.

Третьим ударом было декабрьское восстание (точнее, вторым, потому что произошло между получением вести о смерти дяди и прощанием). Ранним утром 14 декабря мальчика быстро одели и привезли из Аничкова дворца в Зимний, усадили в кабинете покойного дядюшки. Он капризничал: был голоден. Едва ли понимал, что происходит, но атмосферу тревоги, страха, отчаяния чувствовал безошибочно. Для его впечатлительной натуры это была нагрузка непосильная. Потом пришел отец, которого взрослые так ждали. И все вернулось на круги своя. Но он запомнил: именно с этого дня матушку начал мучить нервный тик, временами до неузнаваемости искажавший ее самое прекрасное на свете лицо. Потом он узнает о декабрьских событиях многое: кто, почему и чем заплатил за порыв к свободе. Узнает от Жуковского, которому будет верить абсолютно. И вот однажды отец спросит наследника: «Как бы ты поступил с мятежниками-декабристами?» – «Я всех простил бы!» Услышав этот ответ, Николай Павлович молча выйдет из комнаты.

Склонность наследника к слезам объясняли разными причинами, но эти объяснения скорее свидетельствовали о личности объясняющего, чем от точности угаданной причины. Любопытно в этом смысле наблюдение Михаила Александровича Дмитриева, плодовитого писателя, племянника известного поэта и екатерининского вельможи Ивана Ивановича Дмитриева. Он вспоминал о коронации Николая Павловича: «Маленький наследник, нынешний император Александр II, бывший тогда освми лет, стоял во время церемонии возле великой княгини Елены Павловны и во все время тихонько плакал: видно, этот обряд, величественный и священный, растрогал его мягкое отроческое сердце».

Великий князь Александр Николаевич в детстве.

Учитывая, что воспоминания Дмитриева крайне малоизвестны, позволю себе несколько отступить от темы и, коль уж речь идет о коронации, привести некоторые любопытные подробности, очевидцем которых был автор. Тем более что подробности эти касаются героев предыдущей главы. «Николай Павлович прочел Символ веры громко и молодецки! Откровенно скажу, что во все продолжение этой августейшей церемонии я не заметил на его лице не только никакого растроганного чувства, но даже и самого простого благоговения. Он делал все как-то смело, отчетисто, по темпу, как солдат по флигельману, и как будто не в соборе, а на плац-параде! Протодиакон громко молился о нем Господу… а он едва ли участвовал в этом прошении, судя по его неподвижному лицу и солдатскому величию!.. По совершении коронования, когда начались поздравления, Николай Павлович… бросился обнимать Константина Павловича (а его было за что благодарить!), чем-то зацепился за его генеральские эполеты, и насилу могли расцепить их!.. Увидя, что государь возвращается уже в Кремлевский дворец, мы все собрались в тронную залу, где он снял с себя корону. Ее и другие регалии, скипетр и державу, положили на стол, покрытый красным бархатом… Оставшись одни, мы, натурально, бросились смотреть регалии… Ко мне подошел камер-юнкер князь Петр Алексеевич Голицын и спросил, видел ли я корону? Я отвечал, что видел. „Ну что же?“ „Очень хороша и великолепна!“ „Нет! – отвечал он. – Стало быть, вы не все рассмотрели!“ Мы подошли опять, и я увидел, что крест погнулся на бок. Он состоял из пяти больших солитеров; основной, самый нижний камень выпал, и весь крест держался только на пустой оправе. Нам показалось это дурным предзнаменованием. Да и подлинно, все царствование Николая Павловича было без основного камня; благодаря его правлению государство пошатнулось… Тщетно придумывали мы, как могло случиться это повреждение короны: никак не могли отгадать, потому что она была во все время на голове у государя. После уже мне пришло на мысль, не крестом ли он зацепился за эполет Константина. Ежели так, то очень странно, что от него получил корону, об него же погнулся и крест, символ ее святыни».

А вот Карл Карлович Мердер вспоминал о других моментах коронации – радостных. Восьмилетний наследник приводил в неописуемый восторг жителей первопрестольной, когда на арабском коне, в лейб-гусарском мундире появлялся в свите своего родителя или участвовал в парадах в строю гусар. Вот рассказ Карла Карловича об одном из появлений цесаревича на улицах Москвы: «Едва показался он, раздалось радостное „Ура!“. Народ толпою бросился к коляске; власть полиции исчезла; все уступает толпе радостного народа; подобно морскому валу, вздымающемуся, лезут друг на друга, падают, вскакивают, бегут, хватают за колеса, рессоры, постромки; крики: „Ура! Александр Николаевич, наш московский князь! Ура! Ура!“ Трогательная картина! Но далее ехать было трудно из опасения раздавить кого-нибудь из народа. Возвратились назад». Подобных случаев было множество. Но благодаря то ли врожденным качествам, то ли отменному воспитанию, они не сделали ребенка высокомерным. Он поражал редчайшим в его возрасте умением держаться просто, но с достоинством.

Как-то, проезжая вместе с десятилетним наследником через Царство Польское, Николай Павлович осмотрел казармы одного из размещенных там российских полков. Император уже вышел из казармы, а наследник немного отстал. Тогда один из офицеров, немолодой, с орденами на груди, глядя с умилением на цесаревича, сказал: «Я бы желал иметь счастье поцеловать вашу руку». «Позвольте лучше мне иметь честь поцеловать вас!» – ответил мальчик и бросился на шею офицеру. Свидетели этой сцены были изумлены и восхищены.

Тот же Мердер не раз был свидетелем, как приветлив мальчик со всеми, с кем его сводит случай, как щедр к бедным.

Карл Карлович Мердер достоин рассказа подробного. Мне случалось читать, что он, в противовес Жуковскому, был с маленьким великим князем излишне строг и занимался только военной муштрой. Пусть эта совершеннейшая неправда останется на совести исследователей, которые, узнав, что Мердер был военным, да еще и немцем, тут же решили: значит – солдафон. На самом деле Карл Карлович был человеком благороднейшим, кристально честным, мягким, просвещенным. Зная эти качества, его и назначили первым воспитателем шестилетнего Саши. Капитан Мердер (за 10 лет службы при великом князе он дослужится до генерала) был боевым офицером, героем войн 1805 и 1807 годов, известен он был не только смелостью, но и заботливым отношением к солдатам, умением найти подход к каждому подчиненному. Солдаты и сослуживцы-офицеры его искренне любили и горевали, что он их покидает.

C 12 июля 1824 года вплоть до самой смерти в 1834 году главную цель и смысл жизни он видел в одном: быть полезным своему воспитаннику. Да, он обучал будущего царя-освободителя верховой езде, учил стрелять, рассказывал об особенностях разных родов войск, о стратегии и тактике, о военной истории, посвящал в тайны военного дела. Но без этого нельзя – великий князь, а уж тем более наследник, обязан знать военное дело. Со временем Николай будет требовать от Мердера больше занятий фрунтом, Жуковский будет протестовать: «Я боюсь, что тогда Его императорское Высочество будет считать, что народ – это полк, а страна – это казарма». До этого, разумеется, не дошло: Карл Карлович отлично знал меру. Но военному делу он своего воспитанника все-таки обучил. Пройдет 16 лет после смерти учителя, и отец отправит сына на Кавказ – «понюхать пороху». Молодой великий князь, как всегда, когда оказывался вдали от отцовского скептического, оценивающего взгляда, повел себя решительно. В сражении около крепости Ачхой (сколько раз в последние годы мы встречали это название в военных сводках и сообщениях о терактах…) ученик Мердера смело увлек за собой в наступление русский отряд. Правда, об осторожности, о которой много говорил учитель, в пылу боя как-то забыл. Но судьба хранила наследника российского престола. Чеченский отряд был разбит. Отец был доволен. Даже не ругал сына за безрассудство. За личную храбрость в своем первом бою Александр Николаевич был награжден крестом Святого Георгия. Карл Карлович был бы, наверное, счастлив…

Но до этого еще далеко. А пока капитан Мердер старался завоевать сердце Саши. Участвовал и в его детских играх, и в учебных занятиях, не оставляя мальчика одного ни днем, ни ночью. Это не было утомительной для ребенка назойливостью. Воспитатель вел себя так, чтобы ребенок видел в нем не начальника, а ласкового и веселого товарища. Он сумел заслужить такое доверие и любовь воспитанника, что у того вошло в обычай каждый вечер перед молитвой рассказывать Карлу Карловичу обо всем, что делал, а главное – что думал в течение дня. Едва научившись писать, великий князь поспешил написать учителю признание в любви. Выглядело оно так. На одной стороне маленького клочка бумаги выведено еще неуверенными буквами: «Карл Мердер 1 февраля 1825 года». На другой стороне: «Люблю Мердера моего».

Даже суровый, не щедрый на похвалы отец наследника писал Мердеру из-за границы: «Добрые вести о сыне моем меня душевно радуют, и я молю Бога, дабы укрепил его во всем добром. Продолжайте с тем же усердием, с каким вы начали новую свою должность, утвердите и оправдайте мое о вас мнение. Мне весьма приятно слышать, сколь матушка довольна успехами Александра Николаевича и вашим с ним обхождением».

Мердер всегда говорил правду и воспитаннику, и его родителям. Так, однажды из его отчета (он писал такие отчеты каждый день!) Николаю Павловичу стало известно, что сын дерзко разговаривал с Карлом Карловичем. Наказание последовало незамедлительно. Отец грозно заявил: «Уходи! Ты недостоин подойти ко мне после такого поведения. Ты забыл, что повиновение есть долг священный, и что я все могу простить, кроме неповиновения». В воспитательном арсенале Мердера не было такого понятия, как наказание. Наказывать мог только отец. Так что наследнику случалось во время обеда довольствоваться одним супом или уходить спать, не удостоившись со стороны родителя поцелуя на сон грядущий. Мягкость гувернера в сочетании со строгостью отца приносила плоды.

Впрочем, наказание все-таки было. Самое строгое и обидное, придуманное сообща Мердером и Жуковским, – лишение права делать добро. Дело в том, что по заведенному в царской семье порядку, из денег наследника некоторая сумма уделялась на оказание помощи нуждающимся. Наставники решили: чем больше отличных оценок получит великий князь, тем большей будет эта сумма. За плохие оценки сумма, идущая на благотворительность, заметно сокращалась. На мальчика, готового прийти на помощь каждому, такое наказание действовало безотказно: он искренне страдал, понимая, что из-за его лени или нерадивости кто-то не получит помощи, в которой нуждается. Его научили: недостойно просто попросить денег у матушки и одарить ими бедных, нужно самому заработать то, что хочешь отдать.

А вот отрывок из письма учителя к матери ученика: «Вы благодарите меня, августейшая великая княгиня, за все труды и заботы, теперь часто выпадающие мне на долю. Видит Бог, что сокровеннейшее мое желание и единственное мое стремление заключается в том, чтобы прежде всего доставить доверенному мне и сделавшемуся столь дорогим моему сердцу ребенку столько счастия, сколько это ребенку возможно. Поэтому я стараюсь доставить ему все радости, дозволенные в его возрасте: он играет, забавляется и шутит со мною, а я чувствую себя обрадованным и счастливым уже тем, что все, кому дано счастье видеть маленького великого князя, находят, что он сильно переменился в свою пользу…»

Смерть генерала Мердера повергла наследника в отчаяние. Только Жуковский помог подростку справиться с депрессией. С момента назначения Жуковского на должность наставника любовь Саши разделилась между старым гувернером и новым воспитателем. Он любил обоих, и они любили его. Без ревности, без соперничества. И с огромным уважением и приязнью относились друг к другу. Свидетельство тому – письмо поэта из Дрездена, где он знакомился с самой современной для того времени педагогической литературой. «Поздравляю вас от всего сердца с новым годом, бесценный мой Карл Карлович! Завтра для нас он начнется. Дай Бог, чтобы начался и кончился счастливо. Дай Бог счастья России. Говоря это, желаю в одном слове счастья всем нам и, в особенности, нашему государю. Слово „счастье России“ – великое слово. Оно, для нас с вами особенно, представляет славную цель наших мыслей и нашей деятельности; надо, чтобы душа нашего великого князя получила всю способность, которой суть вложила в нее природа, для постижения всего великого смысла этого слова. Поневоле возьмет страх, когда подумаешь о необходимой обязанности, которая теперь лежит на нас. Поистине успокаивать нас может только мысль, что мы истинно, бескорыстно будем стремиться к этой цели, забыв все собственное, уничтожив само самолюбие с готовностью на великое пожертвование. Так разумею вас, и уверенность в этом есть для меня также источник истинного счастья и спокойствия душевного».

О Василии Андреевиче Жуковском, который был не только учителем, воспитателем, но и совестью будущего царя-освободителя, расскажу подробно не только потому, что воспитал он гуманнейшего из русских государей, но и потому, что людей такой недосягаемой нравственной высоты вообще единицы, как в отечественной, так и в мировой истории. В последние годы в поисках человека, которого можно уважать, которому можно верить безусловно, мы называем то одного, то другого совестью нации. Жуковский совестью нации был.

На пороге взрослой жизни он записал в дневнике: «Каков я? Что во мне хорошего? Что худого? Какая цель моей жизни? Чем доставлять другим радость?» Словами он на эти вопросы не ответил. Ответил делами. Всей своей жизнью. А слова… Их сказали другие. Пушкин: «Мой ангел-хранитель, мой Жуковский. Я точно ученик его…» Вяземский: «Все скверное очищается перед ним». Плетнев: «Внушитель помыслов, прекрасных и высоких!» Погодин: «Характер Жуковского есть наше национальное достояние».

Кто мог предвидеть, что робкий мальчик, исключенный из Тульского народного училища за полную неспособность к наукам, станет совестью России, чистой и светлой? Психологи утверждают: тот, кого в детстве унижали, вырастает жестоким, коварным. А он… «Едва ли ангел имеет столько доброты в душе, сколько он». Это Кольцов о Жуковском.

На первый взгляд, ему в жизни везло. Невероятно. Но и слава, и блистательная карьера – не случайный дар судьбы. Его редкий талант и чистое сердце просто не могли остаться незамеченными. А беды, потери… Он принял их достойно. И за зло платил добром. Удел избранных.

Он родился в Тульской губернии, в богатом поместье Мишенском. Владелец его, Афанасий Иванович Бунин, был изрядно образован и к крестьянам своим по-отечески снисходителен. В благодарность один из крепостных привез барину в подарок пленницу-рабыню, юную турчанку Сальху. И родила она своему хозяину сыночка Васеньку. Признать мальчика законным сыном Бунин не решился. Но не обрекать же его на рабскую долю! Вот и попросил назваться отцом приживальщика своего, Андрея Григорьевича Жуковского, человека хоть и бедного, но роду хорошего, дворянского.

Тут судьба сделала первый неожиданный поворот: Мария Григорьевна, законная супруга Бунина, приняла ребенка еще недавно ненавистной соперницы в свою семью. Жуковский будет с нежностью называть ее бабушкой. Тайну своего рождения он узнает нескоро. Но шепот челяди: «Турчонок!», «Байстрюк!» – слышал, сколько себя помнил. Талантов его никто не замечал. А вот с учебой не ладилось. И решили определить его на воинскую службу. Повезли в Петербург…

Столица Российской империи потрясла юного провинциала. Потом на его глазах центр города будет обретать свой законченный вид, а тогда не было еще Главного штаба, не было Александровской колонны. Перед Адмиралтейством, где ему, Жуковскому, поставят памятник, был земляной вал. На Петровской площади уже возвышался Медный всадник, против него был наведен плавучий мост, а Исаакиевский собор еще и не начинали строить. Но город уже поражал невиданной гармонией.

В Зимнем дворце, стоя на хорах, он видел торжественный выход Екатерины Великой. Мог ли вообразить, что через 20 лет станет здесь своим человеком?

Пора было начинать служить. Но умерла Екатерина. А новый император Павел одним из первых указов отменил запись на воинскую службу малолетних дворянских детей. Так что пришлось Васеньке возвращаться домой. Но офицерский мундир он все-таки наденет. Когда армия Наполеона подойдет к Москве, запишется в ополчение. На защиту Родины встали тогда все, в ком билось русское сердце. И, может быть, впервые за долгие годы осознали себя народом. Единым.

Жуковский попадает в штаб самого Кутузова. А потом… Герой Отечественной войны, будущий декабрист Федор Глинка вспоминал: «Пришел в стан русских воинов молодой певец, который спел нам песнь великую, святую песнь, которая с быстротой струи электрической перелетела из сердца в сердце». Песнь эта – «Певец во стане русских воинов».

 
Да в чадах к Родине любовь
Зажгут отцов могилы.
Не изменим; мы от отцов
Прияли верность с кровью…
Не тщетной славы пред тобой
Не мщения дружины;
Простерли не к добыче длань,
Бегут не за венками —
Их подвиг свят: то правых брань
С злодейскими ордами.
 

Эти слова знала тогда вся страна. Их переписывали. Но больше заучивали, передавали из уст в уста: большинство русских людей не знало грамоты. Патриотическая поэма сделала Жуковского первым народным поэтом России.

 
Отчизне кубок сей, друзья!
Стране, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,
Поля, холмы родные…
Что вашу прелесть заменит?
О Родина святая,
Какое сердце не дрожит,
Тебя благословляя?
 

Впервые в нашей поэзии так пронзительно прозвучали слова любви к России. Язык поэта был живым, не книжным, равно доступным обитателям и хижин и дворцов. И во дворце услышали, почувствовали, поняли. Царскую семью «Певец» потряс. Вдовствующая императрица Мария Федоровна повелела за свой счет выпустить роскошное издание песни и предложила автору стать ее личным чтецом. Предложение лестное. Но его смущало: «Не готовят ли мне неволи? Тогда плохо придется моей музе!»

Александра Осиповна Смирнова-Россет (она была близким другом не только Пушкина, не только великого князя Михаила Павловича, но и Жуковского) вспоминала: «Он был как дитя при дворе, однако очень хорошо понимал, что есть вокруг него интриги, но пачкаться в них не хотел, да и не умел».

Его искренность, неспособность к лести были так необычны для придворной жизни, что вся без исключения царская семья прониклась к нему самыми теплыми чувствами. Друзей-либералов (а фактически все его друзья и были либералами) тревожила его жизнь во дворце. Опасались: его испортят, растлят. Как мало они его знали! Он ни разу ничего не попросит для себя. Только для других. Он всегда будет заступаться за гонимых. Пройдут годы, и Николай I упрекнет его: «Тебя называют главою партии, защитником всех, кто худ с правительством». И тем не менее доверит ему сына, наследника.

Чаще всего свои просьбы о помощи кому-то обездоленному, незаслуженно обиженному Жуковский передавал императору через Александру Федоровну. Их связывали особые отношения. Она ведь была его ученицей. Не только русскому языку учил он будущую российскую государыню. Он открывал ей душу загадочной для нее страны. Она искренне сочувствовала его личной трагедии: мать девушки, которую он самозабвенно любил, отказалась выдать дочь замуж за незаконнорожденного. А вот в царской семье его происхождение никого не смущало. Для Александры Федоровны он стал не просто учителем – близким другом.

В день декабрьского восстания она в ужасе ожидала, что ей придется разделить судьбу Марии-Антуанетты. Жуковский все время оставался подле своей ученицы. За что надолго был причислен к реакционерам. Он, и правда, был противником революций: «Вот история всех революций, всех насильственных переворотов, кем бы они производимы ни были, бурным ли бешенством толпы, дерзкою ли властию одного: жертвуя справедливостью, жертвуя настоящим во имя возможного будущего блага… Но для кого и когда? Средство не оправдывается целью». Это его слова. Но узнав, кто был среди восставших, он не мог поверить, что они желали зла своему отечеству.

Зато верил великодушию Николая… Жестокость наказания потрясла его не меньше, чем потрясла она Пушкина. И он, как и Пушкин, не откажется от своих друзей. Таких – верных – было совсем немного. Он писал Николаю: «Я защищаю тех, кто осужден и обвинен перед вами… но разве вы не можете ошибаться! Разве правосудие (особливо у нас) безошибочно?.. И разве могу я, не утратив собственного к себе уважения и вашего, жертвовать связями целой моей жизни?» Поразительно, но и на этот раз Николай, до конца дней не простивший декабристов, не откажет Жуковскому в доверии и уважении. Нет, не так прост и примитивен был «железный император».