Текст книги "Шутить и говорить я начала одновременно"

( Итак, фронт прошёл дальше…)

Итак, фронт прошёл дальше, проклятая война для нас кончилась, отец смог легально жить в собственном доме. По случаю окончания войны на городской площади устроили торжество, и оно ещё было в разгаре, когда мне пришлось отправляться домой, ибо мать велела вернуться к девяти часам вечера. Самого интересного, фейерверка, я так и не увидела. И хотя бежала домой во весь дух, все равно опоздала на пятнадцать минут. Терпение никогда не входило в число достоинств моей матери, пятнадцать минут для неё превратились в пятнадцать часов, а может быть, даже и столетий. В наказание она не разговаривала со мной три дня, и эти три дня я, будучи девочкой чувствительной, горько проплакала.

В ту пору у меня были две главные подружки – Боженка и Виська. Очень может быть, что именно из-за Виськи я вышла замуж.

Существует такая народная примета: если кого в детстве укусит собака, рано выйдет замуж. Не собака, понятно, а девочка, которую она укусила. Вот Виська и позаботилась о моем раннем замужестве, правда, не намеренно.

Мы с Виськой часто бывали у её тёти, пани Пентковской, владелицы того самого пруда с неразорвавшейся бомбой. На подворье у Пентковских стоял овин, где можно было прыгать с балки в сено, и прятаться по сусекам на разной высоте, и, наконец, просто спокойно играть в карты. Двор охранял пёс, средних размеров дворняга, не слишком злая. Меня она уже немного знала. Как-то мы с Виськой вошли во двор, она первая, я за ней. Пёс выбежал нам навстречу, и Виська в шутку науськала его на меня:

– Азорка, взять её!

Пёс воспринял приказ серьёзно, подбежал ко мне, причём сделал это как-то двусмысленно: мордой рычал, а хвостом махал. Я стояла неподвижно, как меня учили поступать в подобных случаях. Если не шевелиться, уверяли меня, собака не укусит. Оказалось, Азор с этими правилами знаком не был. Он подбежал и вцепился мне в ногу.

Как я уже говорила, сама собака была небольшая, а вот пасть у неё оказалась как у крокодила. И этой пастью она ухватила меня чуть пониже лодыжки. И крепко держала, продолжая демонстрировать противоречивые чувства: и рычала, и дружески махала хвостом. Рычала, правда, не очень выразительно, мешала моя лодыжка в её пасти. Пёс явно был в нерешительности. Выполняя приказ, за ногу ухватил, но рвать и терзать ногу не стал. А я до сих пор удивляюсь, как у меня хватило ума и выдержки стоять спокойно, не делая попыток вырваться.

Поднялся переполох, из дому выбежала вся Виськина родня. Ужасаясь и причитая, она бестолково металась вокруг нас с собакой. Похоже, все, кроме меня, потеряли голову. Пришлось самой проявить инициативу.

– Да заберите же, наконец, черт побери, этого пса! – раздражённо крикнула я, сама не своя от того, что так невоспитанно чертыхаюсь, но инстинктивно чувствуя: в данной ситуации не до хороших манер. Отчётливо помню сплетения самых противоречивых чувств, обуревавших меня в тот момент.

И ведь подействовало! Громкое и чёткое указание привело в чувство растерявшихся людей, и они наконец сделали что требовалось. Псу разжали зубы, освободили мою ногу, принесли таз с водой и остановили кровотечение. Зарёванная Виська умоляла простить её, она, дескать, и представить не могла, что собака выполнит её дурацкое приказание. К Виське у меня претензий не было, впрочем, как и к собаке, злилась я только на бестолковых Виськиных родичей.

Рана на ноге не заживала два месяца, и то считаю, мне повезло, ведь раны от собачьих укусов очень долго гноятся. Каникулы так и пропали, а в ноге навсегда осталась нехватка плоти. До сих пор меня интересует вопрос, что сделал пёс с моим мясом – выплюнул или сожрал?

Небольшой диссонанс в отношениях между мной, Боженкой и Виськой вскоре после освобождения внёс некий Рыжик. Немного старше нас – ему было уже семнадцать, – он, несомненно, был весьма интересным человеком. Первое время он никак не мог решиться, которую из нас предпочесть, потом вроде бы выбрал Виську. Я это пережила довольно легко. Во-первых, потому, что сама не была уверена в своих чувствах к нему, гораздо больше мне в ту пору нравился некий Здислав. А во-вторых, потому, что уже тогда Рыжик твёрдо решил стать ксёндзом. Вернее, решили его родные, и сам Рыжик был готов к духовному безбрачному поприщу. Кажется, он и в самом деле впоследствии стал ксёндзом. А тогда меня несколько сбивала с панталыку эта его будущая профессия.

Но зато у Рыжика был настоящий пистолет. Он показывал его нам перед мессой в костёле.

Кстати, о Груецком костёле. Очень интересное явление – к городу он повернулся задом… Объясняется это тем, что некогда пожар разрушил Груец, а костёл уцелел. Затем город построили заново, но с другой стороны костёла. Зато в Груецком костёле сохранилась купель XIII века!

А ещё Рыжик занимал большую должность в харцерской организации. Он был комендантом обеих дружин, мальчиков и девочек. После войны в Польше очень быстро образовали харцерскую молодёжную организацию, я очень быстро вступила в неё, а вышвырнули меня из неё ещё быстрее. Характер мой никогда не отличался ни мягкостью, ни покорностью, ни даже уступчивостью. И если мне что-то не нравилось, я тут же высказывала все, что думаю по этому поводу, не давая себе труда прибегнуть к дипломатическим ухищрениям. Над последствиями как-то не задумывалась. А ведь стала уже большой, могла бы иногда и задуматься…

Не нравилось мне, к примеру, как мы ходили строем. Мальчики ещё туда-сюда, шли нормальным шагом, длинным и дружным, одно слово – маршевым. Девчонки же семенили идиотскими мелкими шажками и при этом ещё что-то пискливо мяукали, изображая песню. Я-то как раз ходить умела, вдоволь находилась пешком в нашей деревне, и для меня такая маршировка была просто унизительной. Я протестовала, пытаясь что-то изменить, но меня никто не слушал. Воспитанная на книгах о довоенном польском харцерстве, я упорно добивалась от нашей молодёжной организации каких-то полезных конкретных действий, они же все сводили к говорильне. Вот и получается, им ничего не оставалось, как только вышвырнуть меня из организации, чтобы не надоедала, не приставала с глупыми требованиями полезных дел.

Самым неожиданным образом Рыжик вдруг превознес меня. Когда начались занятия в школе, им по литературе задали сочинение: характеристика любого знакомого человека. Рыжик избрал меня. Когда позже я ознакомилась с его домашней работой, была просто ошарашена благородством собственного характера. И не представляла, сколько во мне положительных качеств! К тому же учительница не только узнала меня в описании Рыжика, но и поставила ему пятёрку за сочинение. Меня это так потрясло, что я даже возгордилась. Правда, ненадолго.

Из-за неразберихи с учёбой во время оккупации я вдруг оказалась теперь в первом классе гимназии. Тересу командировали на одно из классных собраний родителей (мать избегала их, практически никогда не ходила на классные собрания в моих школах, как и не водила меня никогда к врачам, поручая это Тересе или Люцине). На собрании Тереса пережила шок, узнав, что у меня двойка по истории. Она-то разлетелась, ожидая похвал, потому что училась я всегда хорошо, и двойка по истории была для неё громом средь ясного неба. Честно признаюсь, двойка заслуженная, и на месте учителя я бы поставила себе не одну, а целую дюжину двоек. На его уроках я и в самом деле позволяла себе откалывать безобразные номера. Помню, например, Солона.

Важно расхаживая по классу, учитель вызвал сидящего передо мной мальчика и спросил у него, чем прославился Солон.

Парень поднялся с места и, заикаясь, попытался ответить:

– Солон… он, того… снёс эту самую… как её… демократию.

Потрясённый учитель так резко обернулся, словно его неожиданно ударили сзади.

– Как ты сказал? Солон отменил демократию?

– Ну да, снёс её к чертям собачьим!

– Во-первых, не выражайся, а во-вторых, подумай хорошенько и вспомни. Солон действительно что-то отменил, точнее, ограничил в некоторой степени. Отменил, не снёс! Так что же отменил Солон?

Как известно, Солон ввёл что-то вроде демократического строя, а уж если и отменил что-то, то власть аристократии, ограничив её в определённой степени.

Парень тупо молчал. Добрый учитель попытался помочь ему.

– Ну, хорошо, Солон и в самом деле что-то снёс, как ты выражаешься, если тебе так понятнее. Но что именно?

Молчание.

– Так что же все-таки снёс Солон?

Я не выдержала. Ответ просто напрашивался сам собой, и я громким шёпотом подсказала в спину оболтусу:

– Яйцо!

Классу много не требовалось, он дружно грохнул. Учителю не полагалось смеяться, бедняга весь побагровел, с трудом удержавшись от смеха, и сделал мне строгое замечание.

Всех своих хохм не помню, в памяти остались ещё ликторы. Выходит, мы проходили тогда историю древнего мира. Меня вызвали отвечать. Учитель поинтересовался, сколько было ликторов, я же запамятовала, сколько их там было, и брякнула наобум:

– Одиннадцать.

– Нет! – сухо и строго возразил учитель.

– Нет? – удивилась я. – Как же так? Уверяю вас, пан профессор[16]16
  Принятое в польских школах обращение к учителям.


[Закрыть], ровно одиннадцать штук!

На самом деле это раньше вокруг диктаторов ошивалась целая дюжина ликторов, при республиканском же строе их осталось только двое. Одиннадцати учитель не выдержал и влепил мне двойку за четверть. Тересу эта двойка огорчила намного сильнее, чем меня. Учитель же, встретив на улице мою мать, сказал ей, что вынужден был поставить мне эту двойку, чтобы как-то приструнить меня, слишком уж я безобразничала на уроках. Он не сомневается, древнюю историю я знаю. Немного подтянувшись, я исправила двойку на пятёрку.

А теперь, считаю, имею законное право сделать отступление. Давно не нарушала я исторической последовательности своих мемуаров, а в данном случае ассоциация просто сама напрашивается. Как известно, родители имеют обыкновение уверять своих детей, что в их возрасте учились на отлично, и ставят себя в пример. Я так не делала, возможно, просто было не до того. За меня это сделала моя мать. Она наставительно заметила моим оболтусам сыновьям, что их мамочка училась на круглые пятёрки. Скептические оболтусы, ясное дело, не поверили, и тогда бабушка извлекла бережно хранимые мои табели успеваемости и предъявила их внукам. Увидев сплошные пятёрки, те были ошарашены, но сомневаюсь, что это заставило их больше меня уважать. Намного больше им импонировало моё умение стрелять из пистолета.

А теперь опять вернусь к учёбе в первом классе гимназии. Белки-летяги обошлись для меня без последствий. Когда учитель велел тому же парню (бедняге очень не повезло из-за того, что он сидел как раз передо мной) назвать характерную черту белок-летяг, тот опять тупо стоял столбом и молчал. Молчал и молчал, сколько же можно? Мне стало скучно, и я подсказала из сострадания:

– Несут яйца.

И этот болван громко повторил мою идиотскую подсказку, хотя при слове «яйца» мог бы уже и насторожиться.

А вот в немецкий он вляпался сам по себе, тут я была ни при чем. Немецкому этого мальчика учили в семье с раннего детства, так же, как меня с детства обучала французскому Люцина. В первом классе гимназии у нас иностранным был немецкий. Учитель задал домашнее задание и вызвал отвечать моего несчастного соседа, велев ему прочесть вслух упражнение, заданное на дом. Тот встал, взял в руки тетрадь и, немного запинаясь, принялся читать по тетрадке. Учителю это не понравилось, он заглянул в тетрадь и увидел пустую страницу. Оказывается, ученик на ходу сочинял текст.

– За знание языка я должен поставить тебе пятёрку, – сказал учитель, – а за то, что не приготовил домашнего задания – двойку. Подумаю.

Учитель оказался справедливым человеком и поставил все-таки пятёрку.

Со школьной экскурсией я была в какой-то магнатской резиденции, кажется, в Старой Веси, хотя за точность не ручаюсь. Там мне запомнились три вещи: прекрасная коллекция бабочек, огромная, сказочно красочная и совсем не пострадавшая в войну; бесконечно длинные шпалеры подстриженных кустов, целые километры; и цыганка.

Цыганка гадала нам по руке. Когда я протянула ей свою ладошку, она, взглянув на неё, заявила, что гадать отказывается. Я и расстроилась, и возмутилась, хотелось знать, с чего вдруг такая дискриминация, но цыганка наотрез отказалась давать какие-либо пояснения. Я переждала, пока она не перегадала всем девчонкам (мальчишек гадание не интересовало), и снова подошла к цыганке, когда рядом с ней уже никого не было. Ну и выяснилось, что мне суждено умереть молодой. Оказывается, у меня слишком короткая линия жизни, я доживу до двадцати пяти лет – и привет, так написано у меня на руке. Я как-то не очень испугалась, в том возрасте смерть была чистой абстракцией. Наоборот, я даже несколько возгордилась: вот какая я особенная, вот какая мне грозит опасность! Видимо, из жалости и сострадания цыганка занималась мною намного дольше, чем обычно, и научила меня раскладывать карты для гадания. Так впервые я узнала значения карт и их сочетаний, хитросплетения расклада, а позже эти познания я углубила и расширила с помощью литературы в области чёрной и белой магии.

Что же касается близкой смерти, я долго помнила о нависшей надо мной опасности, но, когда стукнули роковые двадцать пять, я была так жутко замотана и в семье, и на работе, что наверняка, даже если бы и умерла, не заметила этого. А кроме того, с возрастом моя линия жизни как-то сама собой удлинялась, и больше никто не пророчил мне близкой смерти, сама же я себе нагадала, что доживу до страшно пожилых лет. Может, даже до семидесяти! Во всяком случае, живу до сих пор, разве что мне это только кажется…

И ещё один случай той поры крепко врезался в память. Как я уже неоднократно замечала, война для нас кончилась, фронт перевалил через нас и отодвинулся к западу, и в том направлении шли и ехали войска. Не только русские, но и наши. Все двигалось на Берлин. В толпе горожан мы с Боженкой стояли на краю тротуара и приветливо махали руками, провожая солдат. Они что-то кричали нам, мы весело отвечали на их шутки. Один грузовик затормозил как раз перед нами, потом рывком двинулся дальше. И тут из-за спин товарищей вдруг выглянул какой-то солдат. Его взгляд на долю секунды случайно задержался на мне. Выстрели он в меня или ударь топором – впечатление не могло быть сильнее, словно удар молнии пронзил меня всю его взгляд. Конец света! Никогда в жизни, ни раньше, ни потом я не видела таких чудесных глаз. На меня глянули две яркие голубые звезды, сияющие собственным светом. Они горели, как прожекторы, затмив весеннее солнце. Звёздные сапфиры или бриллианты, ночью они наверняка осветили бы все вокруг. И такие радостные, смеющиеся, сияющие! Грузовик давно проехал, за ним двинулась вся колонна, а я осталась стоять, замерев столбом на краю тротуара, как зачарованная глядя вслед исчезнувшему голубоглазому парню. Кто он? Уцелел ли в войне? Не знаю, но забыть не могу.

А потом мы наконец уехали из Груйца.

Конечно, всем нам хотелось вернуться в Варшаву.

Послевоенная Варшава, страшный, разрушенный город. Особенно в нем было жутко по вечерам. Редкие фонари в океане развалин освещали потусторонним светом такой мёртвый, призрачный пейзаж, что сердце сжималось. Возвращаться в Варшаву нам было некуда, дома всех наших родственников оказались разрушены, а поселиться в уцелевшем чужом… Такое никому и в голову не приходило. Возможно, бабушка с её энергией и смогла бы что-то организовать, но она была прикована к постели тяжело больного дедушки, который с этой постели уже не поднялся.

Первой не выдержала Люцина. Ещё в сорок пятом году она уехала в Силезию[17]17
  Так называемые возвращённые земли, исконные польские территории, отошедшие к ПНР после войны.


[Закрыть] и занялась там польской культурой. Моему отцу тоже предложили работу в Силезии, бухгалтером, по специальности, на восстанавливаемом сахарном заводе в городе Бытоме. Он согласился.

Мы переехали в Бытом. Считалось, на время, потому что моя мать хотела жить только в Варшаве. В Бытоме я и закончила второй класс гимназии.

В связи с переездом школу я сменила во втором полугодии, и в новой, бытомской, учителя устроили мне что-то вроде экзамена. Запомнилась география. По рассказам своих новых одноклассников я уже знала, что учитель географии – сущее чудовище, категорически утверждает – на пятёрку его предмет знает лишь Господь Бог, на четвёрку – он сам, а уж ученик в самом лучшем случае может рассчитывать лишь на тройку. Так что перед первым уроком географии я тряслась от страха.

Учитель задал мне два вопроса.

– Где в Польше обнаружена нефть? – Таков был первый.

– К востоку от Лимановой, – не задумываясь ответила я.

– Где находится Лиманова? Покажи на карте! – было второе задание.

Мой отец всю жизнь интересовался картами, возможно, сказалось заветное, неосуществлённое стремление путешествовать по свету. Любовь к картам он привил мне с малолетства. Сколько раз мы вместе листали атласы, вместе путешествовали по миру! Я научилась легко читать географические карты, это доставляло мне прямо-таки физическое наслаждение. В отличие от отца, мне, уже, правда, взрослой, удалось немало попутешествовать по разным странам, да и сегодня нет для меня большего удовольствия, чем путешествие.

И вот на первом уроке географии в бытомской школе я, вся трепеща, не чуя под собой ног, как лунатик двинулась к карте, заранее подняв руку и вытянув палец, и ткнула этим пальцем прямо в Лиманову.

Учитель озадаченно посмотрел на меня, долго молчал и наконец произнёс каким-то торжественным тоном:

– Я ставлю тебе пятёрку.

Шум пронёсся по классу. Произошло прямо-таки историческое событие, ничего подобного в школе никогда не случалось, и данное событие осенило славой не только меня лично, но и весь наш класс. Вся школа сбегалась посмотреть на диковину, умудрившуюся получить пятёрку у географического монстра, вавельского дракона[18]18
  Легендарное чудовище, по преданию обитавшее в пещере под Вавелем, краковским замком.


[Закрыть]. Я искренне недоумевала: да что же произошло? Ведь прямо скажем, ничего особенного, а тем более выдающегося не совершила, чему уж так удивляться? Только потом поняла, в чем дело.

Учитель географии ставил карты во главу угла, и несчастному жутко не повезло. Ему попались ученики, совершенно в них не разбиравшиеся. Бедняга из себя выходил, все нервы истрепал, может, и на печени с селезёнкой сказались вечные стрессы, а его ученики все, как один, елозили носами по огромной, во всю стену, карте Польши, будучи не в состоянии показать, где Карпаты, а где побережье Балтики. Я сама это видела собственными глазами и не верила, что такое вообще возможно. Впрочем, все объяснялось, по всей вероятности, тем, что в период оккупации у детей просто не было возможности поднатореть в географии, особенно здесь, на бывших немецких землях. Да и вообще не у всех были дома карты и атласы. И отцы, мечтавшие о путешествиях. Кажется, я пролила бальзам на израненное сердце нашего географа.

Тот же самый учитель географии организовал экскурсию по родному краю для учениц нашей гимназии (тогда гимназии делились на мужские и женские), и этой экскурсии, во всяком случае, отдельных её фрагментов мне не забыть до самой смерти.

Предполагалось, что экскурсия будет дешёвая, и она действительно была такой. С нас собрали по двести злотых с носа – это на старые-то деньги! После обмена сумма равнялась 6 (шести) злотым, и не было среди учениц такой, которая не смогла бы заплатить этой суммы. А учились в нашей школе в основном девочки из силезской провинции, они в жизни нигде дальше Бытома не бывали и ничего не видели. Да и куда они могли ездить во время войны, которая тянулась шесть долгих лет? Экскурсия распахнула перед нами двери в широкий мир.

С энтузиазмом записалась я на эту поездку в жажде новых впечатлений, не представляя, что нас ждёт. Езус-Мария!

Состав нашей туристической группы был следующим: двести девиц в возрасте от десяти до семнадцати лет, пятеро местных парней, в чьи обязанности входило носить котлы и прочий общий багаж, и он, учитель географии. Один-единственный на всю эту разношёрстную бабью группу. Мужественный человек! А может, немного чокнутый? Энтузиаст, свихнувшийся на своей географии?

Не помню, кто готовил пищу в котлах на всю ораву. Может, те самые парни под руководством педагога? Впрочем, блюда отличались идеальной простотой, супы да каши. Железная дорога выделила для нас товарные вагоны, в которых вдоль стен тянулись твёрдые и узкие лавки. На две недели теплушки стали нашим домом. Сельди в бочке или сардины в банке наверняка чувствовали себя так же, как и мы, стиснутые в вагонах, с той лишь разницей, что рыбок утрамбовали после смерти.

И все-таки… Неизбалованная молодёжь в этом возрасте вынесет многое, а экскурсия получилась просто прекрасная! Мы побывали в Величке, Освенциме, Кракове и Закопане, исходили горы. Да, я видела Освенцим сразу после войны, отдавала себе полный отчёт в том, что вижу, и больше уже никогда не хотела видеть такое. Это не забывается.

В поездке с нами не цацкались. В соляные копи Велички мы спускались вниз пешком по винтовым лестницам. Все вниз и вниз, лестница вьётся бесконечно, и уже на полпути мы стали сомневаться, есть ли тут вообще дно и кончится ли когда-нибудь этот спуск. Опять же не собираюсь описывать известные всем соляные копи, скажу лишь, что Величка одновременно вызывала восхищение и внушала ужас, ни на что не похожее сочетание сказочного дворца и мрачных казематов. Наверх, к счастью, нас подняли на лифте.

Начиная с Кракова наши «спальные» вагоны ставили на запасные пути. Обычно главной проблемой была вода, от вокзала мы, как правило, стояли далеко, и таскать воду легальным путём, в обход отделявших нас от вокзала составов было просто немыслимо. Кто бы стал бегать по два километра в одну сторону, а потом обратно? Ясное дело, мы выбирали прямой путь, пролезая под вагонами. Наш строгий учитель орал на нас, как раненый бизон, грозил страшными карами, запрещал пролезать под вагонами, но был человеком разумным и трезво смотрел на вещи.

– Не смейте лезть под вагоны! – нёсся вдоль составов его голос. – Категорически запрещаю!!! Если какую дуру застукаю, ноги из задницы повыдёргиваю! А если поезд внезапно двинется, немедленно ложиться ничком вдоль рельсов! Лежать и не двигаться! Дошло, ослицы? И если какая идиотка попытается бежать или хоть голову подымет – пусть лучше мне потом на глаза не показывается!

Путешествие под вагонами с чайниками, бутылками, котелками и прочей посудой в руках, особенно на обратном пути, с водой, было весьма затруднительным. Мы с тревогой посматривали на бесконечные товарные составы – не собирается ли какой двинуться, и самым приятным зрелищем было отсутствие паровоза. Бог нас миловал, ни одну не застукал под колёсами внезапно двинувшийся поезд. Хотя, если честно, нас по дурости больше пугала перспектива уехать на внезапно двинувшемся чужом пассажирском поезде, который мы преодолевали поверху, поднимаясь на площадки.

Своего учителя мы смертельно боялись, благодаря чему он навёл среди нас весьма жёсткую дисциплину. Во всех областях, в том числе и по отношению к живой природе. Как-то, возвратясь с водой к своей теплушке, я уже издали услышала громовые раскаты голоса нашего грозного педагога, кого-то распекавшего со свойственной ему энергией и страстностью. Девчонки ломали руки, заливались слезами и в ужасе перешёптывались:

– Он её убьёт! Убьёт!

И в самом деле, в кругу переполошившихся туристок не помнивший себя от ярости педагог тряс одну из них за плечи с такой силой, что у той голова моталась из стороны в сторону, и поносил её нехорошими словами. Она хуже преступников, воров и убийц, а также варваров и вандалов вместе взятых! Оказывается, несчастная сорвала ветку цветущего кустарника.

Немного успокоившись, защитник природы, словно предвидевший грядущую экологическую катастрофу, заявил нам:

– Вас здесь двести штук. Если каждая сорвёт хоть по одной веточке с куста, что от него останется? Слушайте все и запомните раз и навсегда: если эти мои слова не дойдут до какой-нибудь тупицы, за один сорванный листочек отправлю её домой!

Если учесть, что спали мы на твёрдых полках товарного вагона, мёрзли по-страшному (в горах майские ночи холодные), гоняли нас по маршрутам безжалостно, питались Бог весть как, сами мыли посуду в студёной воде, ею же мылись… Если учесть все эти спартанские условия нашего существования в походе, угроза отправить домой могла произвести обратное действие, надежда избавиться от мытарств могла показаться счастьем, а ведь ничуть не бывало! Она казалась нам таким наказанием, от которого волосы на голове вставали дыбом. До конца экскурсии ни одна из нас не посмела сорвать даже травинки.

От Кузниц учитель устроил нам пеший переход. Мы шли с рюкзаками, в которых каждая, кроме личных вещей, несла и недельный сухой паёк. На Каспровы Верх мы поднялись на фуникулёре, а затем всю нашу ораву географ вывел к старой турбазе на Хале Гонсеницовой.

Спуск с неё запомнился мне на всю жизнь. Как я уже сказала, стоял май. На склонах гор ещё сохранились большие пласты снега, и один из них нам очень пригодился при спуске. Ведь спускаться с горы неимоверно тяжело, я как-то сползла и дальнейшее наблюдала снизу.

Пример подал сам учитель, не знаю уж, чем он думал. Сел на снег и скатился как на санках. Был он в крепких лыжных брюках и съехал как-то профессионально, видимо, имел навык. Но ведь мог бы уже узнать своих ослиц и тупиц! Девчонкам я не удивлялась, спускаться с рюкзаком за спиной по скользкому снегу было жутко тяжело, только что я сама это испытала. Естественно, съехать вот так, как учитель, на заднице – одно удовольствие!

С визгом и писком одна за другой покатились они с горы, а редко кто из них был в брюках. В те времена девицам было положено носить юбки, так что снег понабивался куда только было можно. Некоторые из туристок прекращали забаву на полпути, другие же и хотели бы, да не могли этого сделать и съезжали вниз уже форменными снежными бабами.

Одна расторопная девица завернулась в пластиковый дождевик, которые только что вошли в моду, и со свистом понеслась вниз. Внизу же снежный пласт заканчивался нагромождением громадных валунов и каменной россыпью.

Учитель стоял внизу и вне себя орал на все горы:

– Ты что делаешь, кретинка? Убьёшься! Да тормози же, корова! Хлопцы, ловите её!

Девица в дождевике мчалась вниз с обезумевшим видом, рассекая воздух, как ракета, и вопя от страха. Она явно потеряла голову и затормозить при всем желании не могла.

Пятеро наших парней побросали котлы и кинулись ей наперерез. Перехватили туристку, крепко вцепившись в неё, но остановить мчавшуюся на бешеной скорости ракету не сумели, как ни упирались в снег каблуками своих лыжных ботинок. Живописная группа катилась прямо на камни, правда, уже не с такой скоростью и в конце концов как-то остановилась. Спасённая от неминуемой смерти девица поднялась на ноги целая и невредимая, чего нельзя было сказать о её плаще: сзади виднелась огромная дыра.

До сих пор не понимаю, как же получилось, что при всех таких превратностях судьбы и катаклизмах ни с одной из нас не только не произошло никакого несчастья, но даже никто не заболел. Никаких травм, даже простуд! Видимо, судьба берегла энтузиаста учителя и его подопечных.

Вернувшись с памятной экскурсии, я, неожиданно для себя, очень укрепила здоровье. А моя мать в это же самое время разрушила своё.

В моем случае помогла жара. Жара наступила ещё в конце весны. Бытом, как я уже говорила, Силезия, её промышленный регион. Из школы я возвращалась потная, взопревшая, вся разукрашенная тёмными пятнами и потёками, и сразу же лезла под душ. Тёплой водой смывала с себя жирную сажу, грязь и пот, а потом для охлаждения окатывалась холодной. Одно удовольствие! Вечером процедура повторялась. И я настолько привыкла к холодным обливаниям, что без них уже не представляла купанья и дня не могла прожить. Лет пять обливалась холодной водой, тем самым исправляя идиотское воспитание в детстве с вечным кутаньем и перегревами. С тех пор до сегодняшнего дня я болела всего три раза, раз и навсегда избавившись от гриппов, ангин и простуд. Случалось мне жестоко страдать от холода – и не заболеть.

А моя мать в это же время умудрилась сделать нечто совершенно противоположное. Как я уже не раз упоминала, она чрезвычайно любила мороженое и могла есть его в чудовищных количествах. С Люциной и одним знакомым они отправились в кафе. Мать, естественно, потребовала мороженого. Люпина принялась заказывать ей порции одну за другой, наконец взбунтовалась и заявила, что не намерена разоряться из-за непомерных аппетитов сестры. Тогда мороженое для матери стал заказывать знакомый. Не могу понять, ведь взрослые же люди, как могли допустить такое? У всех троих случилось умственное затмение? Или просто было интересно, сколько мать в состоянии съесть? Наконец она угомонилась, почувствовав жуткую боль в горле. Воспалились миндалины и гайморова полость. Хроническое воспаление тянулось за матерью всю жизнь. Никогда больше она уже не могла есть мороженого.