Текст книги "Великий распад. Воспоминания"

Витте-министр

Дни восхода звезды Витте во всем отличны от дней ее заката. Стройный, сильный, почти красивый в своей некрасивости, почти обаятельный в своем «цинизме», витязь пробужденных русских сил, как загадочная красавица, кружил головы обещаниями и, как опытная кокетка, обрывал слишком сильные натиски. В бюрократической тине тех дней Витте сверкал, как брошенный в кучу пепла самоцветный камень. Давно уже прошли дни Валуева, Лориса, озарявших сумерки бюрократии. Даже Победоносцев, последним усилием своей воли загрызший в 1881 г. «конституцию», скис. С правящего Олимпа, как с лунного небосклона, падали на серую гладь русской жизни две яркие полосы: бюрократии и аристократии. Как в лунную ночь, было тихо, загадочно, чуть жутко. Но вот рядом с лунным диском блеснула яркая звезда, и от нее побежала по серой российской глади третья полоса – плутократии. И воззрились на нее – одни с жадностью, другие с отвращением, одни с радостью, другие со страхом.

Из ресторана Кюба в кабинет Витте и из кабинета Витте в ресторан Кюба началось течение деловой русской мысли и деловых русских людей. Эти два этажа служили явным опровержением тезиса Бунге, что «ресурсы российской империи истощены». И в них была погребена профессорская щепетильность Бунге. Из всех углов необъятной страны устремились на Большую Морскую задушенные рутиной здоровые практические мысли, но с ними и раздразненные аппетиты.

Покуда в Киеве безвестный студент готовил для Витте проект новых тарифных ставок, перекроивших материальную жизнь страны, за роскошными пиршествами у Кюба братья Скальковские, Рафаловичи, Ротштейны – имя им легион – впивались в живую ткань русского достатка.

Те несколько месяцев, что над Кюба властвовал Витте, были месяцами незнакомой еще столице и стране деловой лихорадки и чудовищных сплетен. Витте был в ту пору для Петербурга и для России тем, чем четверть века спустя стал Распутин, – объектом всеобщего внимания и нескончаемых разговоров. С Витте норовили познакомиться, на Витте звали, за тенью Витте, как перекати-поле, вился ком бесчисленных проектов, темных и ясных дел и такого напряжения, таких аппетитов, такой дерзости, о которых не знали и на Западе. Витте был в фокусе того русского делячества, что спорадически охватывало страну в пору Губонина, Кокорева, бр[атьев] Поляковых, – того крупного мошенничества, что началось у нас с Юханцева, мат[ушки] Митрофании и запечатлелось в литературе Сухово-Кобылиным в типе Кречинского³²⁵. Витте был в той сверкающей пене лозунга «enrichissez-vous», что с приходом к власти Вышнеградского начала покрывать патриархально-земледельческую страну. Пена эта завихрилась бешеным грюндерством при Коковцове и Барке, перевалила за великую войну, за революцию, окатила брызгами Ленина и разбилась о красноармейские штыки.

На Большой Морской открывалась новая страница не только русской материальной, но и идейной жизни, ибо Витте, кроме лозунга «enrichissez-vous», нес еще с собой кучу других лозунгов, до времени скрытых, но все более и более предчувствуемых. Опираясь на реакционеров (Дурново, Мещерский), благоговея перед ликом царя-миротворца, Витте свой орлиный взор вперял в туманную русскую даль, и те, кто умели и хотели читать в нем уже тогда, в сумерках реакции и в бенгальском освещении делячества, разобрали очертания 17-го октября. «Дорогу Любиму Торцову»³²⁶ – говорила вся внешность этого неуклюжего разночинца. Но за ней чуялось что-то более важное для России, чем делячество.

* * *

Весь Петербург и вся Россия следили за титанической борьбой между ведомствами финансов и путей сообщения. Финансы представлял собой Витте, пути сообщений выдвинули двух способнейших инженеров – Изнара и Пеньковского и бойкого секретаря министерства – Спасовского. Эта тройка лихо неслась по тарифным дебрям, пытаясь опередить воз Витте. Полем схваток был Тарифный комитет – междуведомственное учреждение, где заседали сановные представители разных ведомств. В Петербурге только и говорили, что о скандальных встречах Витте с путейской тройкой.

– С таким нахалом мы отказываемся заседать, – обрывали Витте путейцы, собирая свои портфели.

– С такими идиотами и я не могу работать, – отвечал Витте.

Сановные члены воздевали к небу руки, и заседание закрывалось.

Тарифы спали, зато бешено свивалась интрига. Столица поделилась на виттистов и антивиттистов. К первым принадлежали дельцы во главе с братьями Скальковскими, ко вторым – почти весь бюрократический и аристократический Петербург. Имя Витте стало синонимом всякого непотребства. А когда Скальковский познакомил его с пользовавшейся громкой известностью среди петербургской золотой молодежи Матильдой Лисаневич, и Витте, с места влюбившийся в нее, решил на ней жениться, негодованию матрон и Катонов не было предела[82]82
  У покровителя Витте, адмирала Чихачева, было с полдюжины дочерей. Одну из них он прочил за Витте.
  Если бы этот брак состоялся, – говорили провидцы, – жизнь Витте сложилась бы иначе. Ну, и история России (прим, автора).


[Закрыть]. В Петербурге образовалась Лига защиты добрых нравов. Лига эта послала Александру III донос, обличавший Витте во взяточничестве. В карьере Витте открылась самая интересная страница.

На Малой Морской в роскошном особняке проживал известный всему Петербургу А. А. Татищев. Это про него Щедрин писал: «губернатор с фаршированной головой». Глупый, но добрый, один из последних могикан старорусского барства, Татищев устроил у себя политические четверги. На этих четвергах «дворянин Павлов»³²⁷ разжигал монархические страсти, а юный Стахович читал реферат «о свободе совести». Не разбираясь ни в том, ни в другом, хозяин всех одобрял и кормил чудесными пирожками. Татищевские четверги посещал и Витте, привлекая к себе и правых, и левых.

На один из таких четвергов будущий диктатор явился бледным, но с особо гордо поднятым челом и сверкающим задором взглядом.

– Господа, счастливо оставаться. В отставку выхожу…

Переполох. И «дворянин Павлов», и революционер Стахович, и главное – милейший хозяин, для которого Витте являлся приманкой, осадили модного сановника.

– Что? Почему? Зачем?

– Обвинен во взяточничестве. Утин (директор Учетно-ссудного банка) предложил место председателя… 200 тысяч оклада. Тантьема… Свои дела поправлю.

Цифра 200.000 произвела ошеломляющее впечатление.

– Ну, если двести… – протянул Татищев.

Но гости уже отхлынули от опального сановника. И он, поблескивая глазами, мерил кабинет своими огромными шагами. А один из тех, кто все знал, загадочно улыбаясь, вполголоса говорил ему:

– Департамент вы бросите, это верно. А к Утину не попадете… Не про него писано.

Витте загадочно улыбался.

– Не смущайте душу!

* * *

Путейское ведомство переживало тяжкие дни. На железных дорогах свирепствовал полковник Вендрих. Сочинил его, как и Вышнеградского, кн[язь] Мещерский. Аккуратный, честный немец, военный инженер, Вендрих довел до сведения издателя «Гражданина» о вопиющих непорядках транспорта. На южных железных дорогах случилась очередная «пробка». Застряли без движения тысячи вагонов с хлебом, углем, рудой. Остановились заводы, срывалась хлебная кампания. Но Юпитеры на Фонтанке (в Министерстве путей сообщения) не волновались: отдавая рутинные приказания, считали себя вне досягаемости. И вдруг гром с ясного неба. В очередном письме к царю Мещерский познакомил его с Вендрихом. А т[ак] к[ак] дело было после крушения у ст[анции] Борок³²⁸, и царь относился к путейскому ведомству с крайним недоверием, Вендрих был вызван в Аничков дворец, там понравился и получил командировку, о которой путейцы и по днесь не забыли. Эпоха эта перешла в историю под кличкой «Вендрихиада». С правами и полномочиями, превышавшими министерские, Вендрих, не объявившись даже в Министерство, бросился в омут транспорта. И началось. Гюббенет, тогдашний министр путей сообщения, заболел, Салов куда-то исчез. А в управление железных дорог посыпались депеши: «отстраняю, увольняю, предаю суду!». Самоубийства, сумасшествия, стон и скрежет! Как разъяренный тигр, миролюбивый немец метался по железным дорогам, выталкивая «пробку». «Пробка» была, наконец, пробита, но с ней и ведомство. Добивал его в Тарифном комитете Витте.

Гюббенет скончался. Управлял ведомством Евреинов³²⁹. Тузы ведомства примолкли. Зажатое между Вендрихом и Витте, ведомство стонало. Нужен был какой-то решительный шаг. Нужен был новый министр. Его вот и искали. Приманкой был чудный Юсуповский дворец – резиденция министра, лучшая среди подобных.

Среди конкурентов впереди шел принц Ольденбургский, в ту пору кандидат на многие высшие посты. За ним – друг вел[икого] кн[язя] Владимира Александровича – магнат Половцов. За ним – популярный светлейший] князь Имеретинский. За ним еще несколько вечных кандидатов в министры. И, наконец, знатные путейцы: Салов, Кербедз и друг[ие]. Эта погоня за постом министра путей сообщения приняла тогда почти гомерические размеры. В нее замешались придворные сферы, высшая аристократия, бюрократия и продолжалась она около месяца. Путейское ведомство стало самым модным. На одном из семейных обедов государь сказал:

– У всех свои кандидаты, только о моем не справляются. Впрочем, вряд ли я сумею его провести, – Ванновский (министр военный) не хочет произвести его в генералы.

Речь шла о Вендрихе, за которого хлопотал кн[язь] Мещерский³³⁰. Но у Мещерского был и другой кандидат – Витте. Тот самый Витте, на которого только что поступил к царю донос и просьба об отставке коего лежала на царском столе.

И вот, в один из дней, когда в Министерстве путей сообщения занимались гаданьем о будущем владыке ведомства (ничем другим тогда там не занимались) и росла уверенность в назначении принца Ольденбургского, в крайнем случае – Имеретинского, – обе кандидатуры для ведомства весьма приятные – я, в качестве одного из чиновников ведомства, принял участие в гадании. Ставили кандидатам баллы. Когда очередь дошла до меня, я залепил всем кандидатам по двойке.

– Так кто же? – воззрились на меня товарищи.

Взяв карандаш, я четко вывел: «Витте – 5+».

От меня, как от чумы, шарахнулись.

* * *

В ясный мартовский день на Фонтанке к подъезду Министерства путей сообщения тянулась вереница экипажей. Из открытой коляски тяжело сошел, поддерживаемый двумя рослыми швейцарами, Витте. Вошел в широко распахнувшиеся перед ним двери, скинул на руки швейцаров бобровую шинель, бросил в воздух подхваченную кем-то мерлушковую шапку и предстал в скромном путейском вицмундире с серебряными пуговицами и с единственным орденом Анны на шее. Оглянулся. Обширная швейцарская, почтительно замершие бравые швейцары и прямо перед входной дверью широкая лестница, разветвляющаяся на первой площадке. На ступенях лестницы, в почтительных позах, в расшитых мундирах, лентах и звездах – у начала лестницы чины 3-го и 4-го классов, чем выше, тем моложе. На первой ступеньке – согнув старые спины, охваченные красными и синими лентами, склонив обрамленные сединами головы, в позе покаяния и покорности – всемогущий инженер Салов, начальник казенных железных дорог генерал Петров, начальник водяных и шоссейных путей – Фаддеев и товарищ министра Евреинов.

Коллежский советник Витте с его скромной Анной взглядом вишневых глаз скользит по стенам швейцарской, в которую входил мелким чиновником, по лестнице, по рядам сановников. На щеках его играет румянец, на влажных губах – усмешка, орлиный лоб вскинут.

К новому главе ведомства робко подходит управлявший министерством, тот самый, что всего несколько дней назад грозил уволить меня «за распространение позорящих министерство слухов» (о назначении Витте).

Это восхождение Витте между шпалерами вчерашних врагов, торжество оклеветанного над клеветниками, взлет коллежского над тайными советниками, ниспровержение всех бюрократических традиций, пощечина общественному мнению и кругам, куда доступа Витте не было, – минута эта, вероятно, до смерти не изгладилась из памяти триумфатора, как и тех, кому случилось быть свидетелем его триумфа.

В министерском зале стоял новый министр, косноязычно, но с необыкновенной ясностью и силой произносивший свою первую речь.

Как стадо овец перед забравшимся в овчарню волком, подчиненные жались от него к противоположной стене. Министр кончил, скрылся в свой кабинет. И тотчас, один за другим, вызвали к нему лихую тройку, с которой он воевал в Тарифном комитете. Все трое получили отставку. За ними, как бараны на бойне, упираясь, крестясь, входили в страшную дверь другие. На искаженных лицах читалась их судьба.

Зайдя к Витте после общего приема, я воскликнул:

– Сергей Юльевич, кабинет ваш залит кровью…

– Что поделаешь. Государь приказал очистить Авгиевы конюшни.

– Без жалости?…

Не отвечая, он мерил кабинет своими характерными шагами. Глаза его уже потухли, чело морщилось новыми мыслями.

– Вот что: в железнодорожном деле у меня комар носа не подточит… А вот шоссейно-водяное – загадка. Знаю лишь, что там царствует произвол и взятка… Загнивший омут… Поезжайте и осветите его! Дайте материал, чтобы можно было из пушки пальнуть. Но не по воробьям… Я доложил уже о вас государю…

– Смилуйтесь! Ведь вы меня на смертоубийство посылаете.

– Знаю… Но у меня никого нет.

– Куда же ехать?

– Куда хотите. Составьте сами маршрут… В вашем распоряжении пароход, поезд… Ну, словом, действуйте. А мне некогда. Прощайте!³³¹

– Но… вы будете милостивы?

Витте взглянул на меня с слегка презрительной усмешкой. Глаза его сверкнули.

– Я разворочу осиное гнездо…

Через четыре месяца я возвратился с Днепра, а Витте – с Волги. Он вызвался ехать туда «на холеру». Это было дело министра внутренних дел. Но Дурново струсил. Для Витте же это был жест. И он решился на него так же быстро, как на все, когда нужно было. Например: тотчас же после его назначения в Петербург приехала иностранная делегация железнодорожников. Явилась к нему. Витте не знал ни одного иностранного языка³³². Беседовали через переводчика. Через неделю он устроил для гостей блестящий раут с ужином. И за ужином произнес речь… по-французски.

Во дворце кн[язя] Юсупова были чудные комнаты и старинная мебель empire. Витте ничего в ней не понимал и велел две комнаты – кабинет и спальню – очистить от нее. Застав его в огромном кабинете с вульгарными турецкими коврами и диванами, я удивленно оглядывался.

– А где же empire?

– Черт с ним. От него холодом веет…

Схватился за живот.

– Да я, кажется, того… Заразился.

Схватка прошла, и лицо его просветлело.

– Ну, доклад вы мне подадите после… А теперь хочу вас удивить: прежде всего – женюсь. Затем – меня прочат в министры финансов…

Лукавая усмешка кривила его мокрый рот.

– На Лисаневич?

– Само собою…

– Государь разрешил?

– Его величество сказал: женитесь хоть на козе…

– А развод?

– Приказано в три дня покончить…

Чтобы не показать всего скорбного удивления, я перешел к другой теме.

– Разве Вышнеградский уходит?

– Его уходят…

Он опять схватился за живот.

– Положительно, я заразился…

Когда прошла и эта схватка, на мой вопрос:

– А что же будет с путями сообщения? – он заговорил как бы сам с собой:

– В России тот пан, у кого в руках финансы. Этого до сих пор не понимали. Даже Вышнеградский. Но я их научу. Пути сообщения? И они будут в моей власти… Как и все. Кроме министра финансов, в России есть еще только власть министра внутренних дел. Я бы не отказался и от нее. Но это еще рано. Надо дать в руки власти аппарат денег… С деньгами я прекращу любое революционное движение. Этого тоже не понимают. Тюрьмы, виселицы – ерунда. Тех, кто делает революцию в России, нашего разночинца – надо купить. И я куплю его. У меня целый план. И я его проведу, хотя бы все лопнуло кругом.

Беседа наша затянулась, и я ретировался только после третьей схватки у Витте.

По моему докладу были преданы суду два начальника округа и сонм служащих. Был раскассирован Могилевский округ путей сообщения³³³. Витте выстрелил не по воробьям. Но сделал он это par acquit de conscience[83]83
  Для очистки совести (франц.).


[Закрыть]. Путейское ведомство его больше не интересовало. Тотчас по назначении министром путей сообщения он написал Вышнеградскому сухое требование о возвращении в путейское ведомство тарифного департамента. А ответил уже сам себе в качестве министра финансов, – разумеется, решительным отказом.

Апофеоз

С назначением Витте министром финансов Петербург уже перестал чему-либо удивляться: Петербург, да и вся Россия перестраивалась. Этого не поймут сейчас: этого поворота великой страны, всех ее авторитетов и кумиров, не только ее утробы, но и мозга, не только ее физиологии, но и психологии, – от одного горизонта к другому, от одних лозунгов к другим. Безмерно круче и чувствительнее оказался этот поворот при большевиках; но первые несколько градусов в этом движении диска 1 /6 части света, в этой европеизации и американизации России, сделаны были именно тогда.

До Витте русская жизнь, как загустевшая смола, как запруженный ручей, двигалась в берегах все тех же вопросов политики, экономики и этики: затронули их сто лет назад и встряхнули в 60-х годах. Были лишь два фактора материального и морального бытия страны – дворянство и народ, за власть и против власти, поверхность и подполье. Русский гений отобразил эту двусторонность в бессмертных образах, а русская действительность потрясла страну в трагических выступлениях подполья. Так называемая реакция и прогресс замерли друг против друга в бессильном ожидании, почти в маразме. И вот между ними выдвинулось третье, чуждое и родственное обеим началам – материализация. Жила ею Россия и раньше; но начало это было атрофировано рутиной. В материальном отношении Россия была близка к Замоскворечью Островского. Жестокие были нравы не только в духовной, но и в материальной России. Витте их взбаламутил. И он указал, что есть еще куда двигаться застоявшемуся гению страны, что, кроме прогресса и реакции, кроме дворянства и крестьянства, кроме поверхности и подполья, есть еще стимулы, какими можно жить, какие можно растить, наполняя их энергией, инициативой и жаждой проявиться, что-то завоевать и перед чем-то распрямиться. Историку безразлично, что было подоплекой этих усилий реформатора – властолюбие, оппортунизм или даже цинизм – титул реформатора принадлежит тому, кто двигает жизнью. А Витте в первые годы его власти ею двигал, и двигал с такой силой, что страна едва могла поспеть за ним, прийти в себя, приспособиться. Витте нарушил мертвый покой России.

Я вижу перед собой Россию Витте, как некую карту в красках и тенях, как некий экран, на котором стремительно бежит фильм русской истории. Картины его чередуются без явной связи, но с тем же настроением и той же силой, невидимо толкающей Россию к ее року; а в центре этой силы и этого рока я вижу, без маски или под маской, торжествующего или скрежещущего, грозящего или поджимающего хвост, сжимающего кулаки или осеняющего себя крестным знамением, хохочущего или плачущего, но всегда лукаво-простодушного, всегда себе на уме, героя фильма – Витте. Из этих проносящихся передо мной бессвязных картин я постараюсь извлечь их внутреннюю связь, разобрать по сортам ту кучу исторического посева, что сделал Витте за 13 лет своего господствования над страной, – сделал, как будто без всякой определенной цели, то с грубым порывом Любима Торцова, то с благородной возвышенностью Сперанского, то с раболепной услужливостью Фамусова, то с гримасой мстительной злобы Булгарина.

Как и следовало ожидать, и согласно с намеченным, еще в бытность Витте министром путей сообщения, планом, он занялся, прежде всего, подведением материального фундамента под здание императорской (своей) власти – скоплением денежной силы, распыленной тогдашней, дореформенной (эпохи Абазы, Рейтерна, Бунге) русской экономики, наращением того кулака, что должен был грозить и внутрь и извне, придавая власти министра финансов атрибуты голого диктаторства³³⁴. Этот кулак можно назвать государственным коллективным – во имя торжества самодержавия.

В той или другой форме, с исчерпывающей полнотой или обрывками, «вожди» типа Жореса и Витте служили, одни – Марксу, другие – самодержцу. И когда я слушал во французской палате депутатов пламенные речи социалиста Геда, у меня звенело в ушах косноязычие Витте. Гед требовал коллективизации не только железных дорог и копей, но и фабрик и заводов. Витте ограничивался, пока, коллективизацией железных дорог, установлением государственных регалий и золотой валюты.

Но оба с исчерпывающей полнотой настаивали на осушении денежных каналов страны, путем закачивания золота в бассейн верховной власти (самодержавной или революционной), и на парализовании частной инициативы (а то и частной собственности) в пользу оживления инициативы государственной. Не помню, что удалось провести в ту пору из планов Жореса и Геда во Франции, во всяком случае, сравнительно меньше, чем из планов Витте в России.

В один прекрасный день Витте сказал мне:

– На днях совершится событие, о котором до сих пор знаем лишь я и государь. Взорвется бомба… Выкуп в казну железных дорог Главного общества: Николаевской, Варшавской и Нижегородской³³⁵.

Поистине – бомба! Главное общество было могущественнейшее русское учреждение, управлявшееся могущественнейшим русским вельможей Половцовым, вкупе с сильнейшими банкирами и финансистами, русскими и заграничными. В Управлении этом, в качестве крупнейших акционеров, участвовали великие князья во главе с всемогущим при Александре III Константином Николаевичем. Главное общество было своего рода святыней русской экономики, коснуться которой не посмел даже не церемонившийся ни с чем Вышнеградский. Концессия его была продолжительной, и нарушить ее, по закону, мог только Государственный совет с высочайшего одобрения. Нарушение этой концессии затрагивало крупные интересы не только в России, но и за границей, ссудившей

Обществу крупные облигационные займы. Тот, кто был заранее осведомлен о нарушении концессии, мог нажить на биржах России и Европы большие деньги. Не знаю, успел ли кто? Но один из петербургских банкиров в день обнародования выкупа сказал мне:

– Если бы вы мне сказали об этом за 24 часа раньше, мы бы заработали с вами миллион.

В типографии «Правительственного вестника» высочайший указ о выкупе печатался глубокой ночью, под охраной полиции. Половцов, банкиры и великие князья узнали о нем за утренним кофе. Эта первая бомба Витте взорвалась с артистической точностью, посеяв в России и за границей панику. За ней последовали и другие. За Главным обществом было выкуплено таким же упрощенным способом (по высочайшему повелению) и Общество Юго-Западных железных дорог, управлявшееся всемогущим Сущовым³³⁶. Удар был настолько силен, что его ненадолго пережил известный всей России толстяк Сущов. А вслед за Юго-Западными дорогами стали падать в казну, как спелые плоды, второстепенные железные пути, и совершенно прекратилось частное железнодорожное строительство.

Одна только эта мера, проведенная в строгой конспирации и с нарушением если не законов, то обычаев (самодержавная воля была в ту пору законом), – одна эта мера дала в руки власти огромную денежную силу, осушив внутренние денежные каналы страны. Сила эта не ограничилась единовременным сдвигом ресурсов от периферий к центру государства: она давала в руки власти насос для постоянного выкачивания соков страны. Насос этот был – железнодорожные тарифы. Став хозяином железных дорог, Витте сделался бесконтрольным хозяином и их тарифов. Перекраивая их по своему усмотрению, он перекраивал географию страны, а с ней полностью и ее экономику.

Витте облепила стая великосветских спекулянтов. Я близко знал одного из них, члена Государственного совета Охотникова. Дружа с Витте, он успел променять свои тамбовские латифундии на уфимские, продав через Крестьянский банк первые по 200 руб. за десятину, а купив вторые по 3 рубля, с тем, чтобы вскоре, через тот же Крестьянский банк, продать их по 30–50 руб. Огромное имение министра двора гр[афа] Воронцова-Дашкова в Самарской губ[ернии] Витте купил для крестьян за 8 миллионов рублей, а имению этому, до Витте, была цена максимум один миллион³³⁷. Ту же операцию он проделал с огромными имениями в той же губернии своего зятя Нарышкина³³⁸.

* * *

Апофеозом материальной эмансипации России и апофеозом реформаторства Витте был конец царствования Александра III. В эти несколько лет Витте совершил все для перевода России с рельс страны добывающей на рельсы страны обрабатывающей и для сосредоточения в руках власти стимулов к развитию новой русской материальной жизни. Выкуп железных дорог, тарифы, монополия винная, вслед за которой должна была последовать табачная, сахарная и даже хлебная, Дворянский и Крестьянский банки, фабричная и податная инспекция, новый банковский устав, делавший все частные банки и кредитные учреждения филиалами банка государственного и агентами кредитной канцелярии, новые схемы податей, новые правила земского и городского хозяйств, ставившие их в зависимость от общегосударственного и, в конце концов – золотая валюта – вот реформы Витте³³⁹. Одной последней хватило бы на век любого реформатора.

Никто из предшественников Витте – Абаза, Рейтерн, Бунге – не решались на замену бумажного рубля золотым³⁴⁰. В России той поры была куча противников этой реформы, так называемых биметаллистов, и они доказывали, что бумажно-серебряное обращение и есть именно то, что нужно для страны добывающей, и что сила России именно в возможности печатать для нужд страны денег, сколько требуется. А если падение русского бумажного рубля сопровождалось подъемами цен на хлеб, то ведь это только, по их мнению, для России и требовалось.

На колебаниях бумажного рубля наживались все европейские биржи во главе с берлинской. Состояния Мендельсонов, Блейхредеров, частью и Ротшильдов, английских и американских миллиардеров, были тесно связаны с этими колебаниями. В Берлине, в Париже и Лондоне сплошь и рядом выбрасывались на рынок сотни миллионов руб., которых в действительности ни у кого не было, или покупались миллионы, которых никто не продавал. Бунге только кряхтел от этих фиктивных сделок, шатавших бумажный рубль от поднебесья в преисподнюю, Витте ринулся на борьбу со спекуляцией. При первой же фиктивной продаже в Берлине рублей он через своих секретных агентов выступил их покупателем и больно наказал бланкистов. После нескольких таких опытов спекуляция с рублем прекратилась, и тогда, почти так же скрытно и внезапно, как во Франции Пуанкаре, Витте объявил подлинную цену золотого рубля, т[о] е[сть] совершил девальвацию его, закрепившую фактическую цену бумажного рубля, вдвое низшую, чем то было обозначено на кредитных билетах³⁴¹. Реформа эта, совершенная директором кредитной канцелярии Министерства финансов гениальным Малишевским, составила купол здания виттовских реформ. Она вторично прорубила из России окно в Европу и дала в руки русской власти рычаг почти неограниченной денежной силы в виде займов, гарантированных русскими железными дорогами и всей зарождавшейся русской индустрией.

Как бы ни судить творца всех этих реформ, какая бы тень и муть ни скопилась вокруг налаженных им огромных колес российской экономики, эти колеса мог решиться поставить только человек с огромной волей и верой в неисчерпаемость русских ресурсов. Но для того, чтобы эти колеса двигались, нужно было плавное и ровное течение жизни, а не шквалы, засухи и паводки, – нужен был мир внешний и внутренний. Любая война и любое внутреннее смятение нарушали налаженную гармонию. Вторая половина управления Витте жизнью России, с воцарения Николая II, имела до некоторой степени своим объектом обеспечение этой гармонии. Но она имела еще своим объектом и упрочение расшатанной безответственными влияниями на монарха власти диктатора. И, кажется, вторая забота возобладала над первой. Витте-реформатор склонился перед Витте-куртизаном.