Текст книги "Великий распад. Воспоминания"

У Мануса была своя агентура – ему своевременно доносили о всяком банковском покушении на русскую казну или обывательский карман. Манус создал аппарат банковского шпионажа. И барыши этого предприятия превысили все его расчеты. В психологический момент этот целовальник, обритый под американца, одетый под джентльмена, весь в драгоценных кольцах и булавках, подкатывал к банку на Невском или Морской. Приезд его был всегда «событием» – от швейцара до директора банка все подтягивалось, трепетало. Прерывали очередные дела, выходили навстречу. Наглец разваливался в кресле, дверь на ключ и… начиналось. Взяток Манус давно уже не брал – он «участвовал в деле». В ту пору ведь все крупные банки участвовали во всех крупных делах: смотря по своим оборотам, каждый банк отламывал соответствующий кусочек «дела». Банки, напр[имер], Путилова, Давыдова, Вышнеградского брали 10 % с прибыли, Утину, Кону, Соловейчику доставалось 5–6% и т[ак] д[алее]. Считая свою шпионскую организацию и свою «фирму» равноценной крупному банку, Манус требовал себе соответствующей доли. Торговались, соглашались. Писался контракт и, когда дело обварганивалось, Манус клал в карман пару миллионов. К дню революции он владел контрольными пакетами двух банков и десятка промышленных предприятий – между иными – на 40 милл[ионов] акциями Александровского сахарного завода.

На первых шагах своей шантажной карьеры Манус как-то пристроился к «Гражданину» кн[язя] Мещерского, где делал свои ошеломляющие разоблачения. Меня о нем осведомили, и я убедил Мещерского с ним расстаться³⁶⁶. Я не видел с тех пор Мануса 15 лет, и нас снова свели, когда он уже был миллионером. Мы сидели в «Аквариуме» и пили шампанское. Манус сверкал бриллиантами, мне было не по себе.

– Вот, вы презрели мной, – говорил он, – послушались мерзавцев Ротштейнов и Кº, а я их в кулаке держал. Не бросили бы Мануса, были бы сами теперь миллионером… Хотите, я вам расскажу историю моих первых миллионов? Перед каждым новым делом банки сговариваются и каждый назначает себе % участия. Когда я проник в их махинации, я предъявил свои требования. Ахнули. Не согласились. Сначала пустяк, дальше больше. Банки, сановники и… Манус. На равных правах. Первый расчет между нами произошел за этим столом. Сидели, сосали шампанское. Я взял карандаш и стал на скатерти счет вести. «Что это вы пишете», – спрашивают. – «А вот увидите». Подвел итог – 10.547.000. Встал. «Вот, господа, что вы мне должны. Для ровного счета скинем тысячи. А 10 миллионов пожалуйте. 10 минут на размышление». Ушел. А когда вернулся, мой счет оказался зачеркнутым и на нем написано «Abgemacht»[89]89
  Решено (нем.).


[Закрыть]! Так завелись мои первые миллионы… держались бы Мануса, и у вас были бы…

Как раз в то время, как Керенский переехал в Зимний дворец, Манус переехал в свой роскошный особняк на Сергиевской; а когда Керенский улегся в постель Романовых, Манус улегся в приобретенную им за 40 тыс[яч] зол[отых] рублей постель Бурбонов.

Как и Керенский, Манус не верил в силу большевиков. На борьбу с ними не дал копейки. Когда же большевики потребовали за его шкуру миллион, Манус, обругав их, предложил 100 тысяч. Его избили. Он помешался. И в доме сумасшедших был пристрелен³⁶⁷.

* * *

Но самыми крупными единицами в банковском мире по таланту и удаче были Путилов – хозяин Русско-Азиатского банка и Рубинштейн – хозяин Русско-Французского и «Юнкербанка».

Азиатский банк возник из старого Северного, основанного Яковом Поляковым³⁶⁸. Этот старший из братьев Поляковых был прекраснейшей личностью, играл крупную роль на юге, но деловитостью уступал своему брату и племяннику и не был никаким банкиром. Был в свое время и еще один такой незадачливый банкир, тоже прекраснейшая личность, друг Поляковых и Гинсбургов – Варшавский. Запутавшись в делах, он повесился, хотя мог бы отлично спастись. В деле Варшавского были крупные деньги Шебеко, будущего главы полиции. Варшавский накинул на себя петлю только тогда, когда ценой разорения возвратил Шебеко его вклад. Вообще эти два старика-еврея, Варшавский и Поляков, искупали грехи своих сородичей. Но в банкирах не удержались.

Путилов делал блестящую карьеру в Министерстве финансов. Лучшего стилиста, говорили, в ведомстве не было. Он был директором общей канцелярии министра и даже, кажется, товарищем министра. Молодой, трудолюбивый, на редкость сметливый, он был бы, несомненно, преемником Витте, но… его тянул золотой омут. Перед ним мелькала карьера Вышнеградского, Ротштейна, Рафаловичей и самого Витте. Чувствуя себя не менее, если не более одаренным, чем они, Путилов захотел роли первого российского банкира. Витте и весь банковский мир за ним эту роль признали. А роль эта была во многом равна роли министра финансов.

Зерном Азиатского банка была Восточно-Китайская жел [езная] дорога, правление коей было сначала в Международном банке у Ротштейна, а со смертью его перешло, вместе с Путиловым, в банк Азиатский. Устав этого банка давал ему широчайшие и исключительные права для кредитных и торговых операций на Дальнем Востоке, т. е. предоставил ему всю нашу дальневосточную экономику. Капиталы и связи этого банка с Западом и Востоком сделали его крупнейшим русским кредитным учреждением, а Путилова – крупнейшим распорядителем российского достатка. И продолжалось это почти 15 лет, т[о] е[сть] до апреля 1917 г., когда Алексей Иванович, изменив свою внешность, бежал из Петрограда в Шанхай³⁶⁹.

Касаясь банковской стороны нэпа Витте, историк не обойдет двух имен – берлинского еврея Ротштейна и русского из русских Путилова. Талантами они были вровень с Витте. Все трое верили в неисчерпаемую материальную мощь России, но каждый по-своему к ней подходил и ее эксплуатировал. Если Витте копнул ее ради упрочения своей и царской власти, если Ротштейн прилепился к ней, как художник к картине, как увлеченный любовник, то у Путилова, кажется, не было ни того, ни другого стимула, – он был чистокровным дельцом, первоклассным виртуозом на инструменте делячества. В Путилове гармонично сочетались банкир, промышленник и администратор. Если Витте тянула стихия власти, Ротштейна – строительство, то Путилова, кажется, тянула только стихия денег. Это не была вульгарная жадность – жил он скромно – это была врожденная ему потребность свой талант, труд, всю Россию, весь мир обращать в золото. Будучи директором десятков зависевших от Азиатского банка учреждений и предприятий, он не успевал распечатывать присылавшихся ему пакетов с деньгами, – пакеты эти забивали ящики его письменного стола. Его жалованья и тантьемы, уверяли, достигали миллиона в год. А он все налаживал новые дела, устраивал правления, назначал директоров и карандаш его на клочке бумаги выводил миллионы, становившиеся реальными. Куда несся этот виртуоз денег? Однажды, уже после революции, я зашел спросить его об этом. Маленький кабинет Путилова был визави Аничкова дворца.

– Куда?

Он всматривался в погасшие окна дворца и в зажегшиеся фонари Невского.

– Вот трамвайные столбы, – видите? Ну, так вот куда! Все будем на них висеть, на ком крахмальный воротник.

В разбег своего делячества Путилов снисходил до Мануса и даже, кажется, до Захария Жданова. Но когда судьба великой войны повернулась к нам спиной, в Путилове вспыхнул русский человек, и он первый наладил производство снарядов и пушек Путиловского завода до размеров, о которых не мечтали за границей³⁷⁰. Что не помешало ему при Временном правительстве броситься снова в омут грюндерства с разными Саломасами, Маслотопами и проч[ими]. Путилов не внял моему совету сорганизовать 100 миллионов русских для отражения 50 миллионов германских. Он покинул корабль, которым командовал. Судить это будет история. Но, кажется, в этой ошибке его главную роль играло отсутствие веры в коллег и в эволюцию и наличность веры в большевиков и в революцию:

– Все будем висеть…

Не знаю, чем занимается теперь Путилов в Париже, но думаю, что он скучает и по делам, и по России. Без того и другого я этого банкира-виртуоза представить себе не могу.

Чрезвычайно талантлив, но совсем другого склада, был известный банкир Дмитрий Львович Рубинштейн. О нем и возле него было еще больше шуму, чем о Путилове и возле Путилова. Русско-Французский банк был лилипутом по сравнению с Азиатским, но для Рубинштейна он был лишь вывеской. Центр и размах его дел был несравненно шире и глубже. Рубинштейн владел лучшими домами в Москве и Петербурге, имениями, заводами и колоссальными пакетами банковских акций. Человек обязательный, добрый, но чрез меру темпераментный и несдержанный, он нажил себе массу врагов. Его заклятым врагом был, между прочим, Манус. А перед самой революцией с ним случился грандиозный скандал, в котором, как в омуте, отразился весь тогдашний бюрократически бандитский и банковско-авантюрный быт.

Я имею в виду нашумевшее батюшинско-рубинштейновское дело, могущее служить темой для бульварного романа или сенсационного фильма. Дело это, доставшееся в наследство от старого режима Временному правительству, известно мне лишь в общих чертах. Не сомневаюсь, что со временем оно станет известным и в деталях. Героями этого скандала были ген[ерал] Батюшин, занимавший вплоть до революции пост, который после революции перешел к полковнику Никитину (обер-контрразведчика)³⁷¹, жандармский полковник Резанов, состоявший при Батюшине присяжный поверенный Логвинский и пресловутый Ванечка Мануйлов³⁷². За кулисами называли имена Штюрмера, сына его, а впоследствии и Распутина. В дело был замешан начальник Северо-Западного фронта Рузский и начальник контрразведки этого фронта Злобин.

Рубинштейн был в апогее своей деловой славы и денежных успехов. Он только что приобрел контрольный пакет банка Юнкера и ворочал, таким образом, двумя банками, имея значительные доли и в других, больших банках, как Сибирский, Азиатский, Промышленный. После Путилова он был самым видным и заинтересованным банковским деятелем в Петрограде. Квартира его на Марсовом поле и дача на островах всегда были полны сановников и деловых людей. Рубинштейн, и особенно его жена, славились своей тороватостью, не в пример другим банкирам, много тратившим на кокоток и кутежи и почти ничего на приемы и помощь нуждающимся. Г[оспо]жа Рубинштейн широко благотворила, а во время войны отдала себя в распоряжение императрицы Александры Федоровны. И вот в этой семье, жившей на виду у столицы и России, случается нижеследующее.

У Рубинштейна на даче был парадный обед и раут – чествовали, кажется, Протопопова и Родзянко и еще кого-то. Ели, пили, плясали – дым коромыслом. Разъехались поздно. А… спустя Vi часа – жандармы, солдаты, шпики. Ванечка Мануйлов, Резанов. Обыск. В чем дело? Обвиняетесь в сношениях с неприятелем. Кто обвиняет? Комиссия ген[ерала] Батюшина³⁷³. В чем? Ездили в Стокгольм, возили образцы пуль нового калибра. Как же я их возил и кому? Возили в виде брелока на часах. А кому – ясно – немцам. С ума сошли… Взбесились…

Темпераментный банкир, притом страдавший диабетом, мечется по комнате. С супругой начинается истерика. К ней подсаживается Ванечка Мануйлов, гладит по руке, шепчет:

– Не волнуйтесь! Пришлите мне для Штюрмера миллион и все уладится³⁷⁴.

Так начавшееся «дело» тянулось около года. С миллиона были большие сбавки. Вместо миллиона требовали перепродать за полцены пакет акций Юнкера. Помирились бы и на учете векселей сына Штюрмера, на 300 тыс[яч]. Но супруга Рубинштейна уперлась. Банкира допрашивают, Батюшин мечет громы. Следствие ведут Резанов и Логвинский. К пулям примешивают «документы» германского происхождения. Из тюрьмы Петроградской банкира тянут в тюрьму Псковскую – ближе к фронту. У банкира чудовищно растет % сахара. Супруга теряет половину своего веса. Петроград и вся Россия – злостно гудят. Все знают, что у Рубинштейна сотня миллионов, – значит, пожадничал, погнался за сто первым. Распять его!³⁷⁵

Но Рубинштейны крепятся. Не терпится лишь Ванечке Мануйлову.

– Пришлите хоть 50 тысяч, – говорит он на последнем свидании г[оспо]же Рубинштейн. – Иначе арестуем…

Та идет к сыну министра юстиции, тот к отцу, но министр не желает мешаться «в грязное дело». Советует обратиться к какому-то генералу. Генерал предлагает дать 50 тысяч, записав №№ билетов. Посылают. Ванечка тщательно пересчитывает, засовывает в карман, спешит в клуб, где ведет крупную игру. Сходит с лестницы. В швейцарской засада. Пожалуйста наверх! Обыск. Пачка 500 сотенных переходит к жандарму.

– От Рубинштейна получили?

– Да!

– За что?

– Хотел испытать…

– А деньги куда несли?

– В батюшинскую комиссию…

Но Ванечку посадили на цепочку. И началось дело³⁷⁶. Батюшин с Резановым и Логвинским клянутся, что все было нарочно подстроено. В Псковской тюрьме над Рубинштейном усиливают надзор – лишают супругов свиданий. Процент сахара растет. Г[оспо]жа Рубинштейн бросается к начальнику фронта Рузскому. Тот слушает недоверчиво. Отсылает к своему начальнику контрразведки, ген[ералу] Злобину. Злобин уже обо всем уведомлен. И он огорошивает истерзанную женщину фразой:

– Благодаря шайке воров, негодяев, шантажистов и предателей Россия гигантскими шагами идет к неминуемой гибели…

Это первый луч света. Но развинтить гайку, завинченную Батюшиным с К-, не так-то легко. Рубинштейну ведь приходится доказывать, как всегда в таких делах, что он не верблюд. И много еще сахару выработали в Псковской тюрьме его разбитые нервы, прежде чем он был освобожден и реабилитирован по суду³⁷⁷.

Ванечку судили и присудили³⁷⁸. Революционеры выпустили его из тюрьмы вместе со всеми уголовными. Но он благоразумно явился к начальству и дал себя вновь засадить. Чем и сократил намного срок отсидки. Менее благоприятна была участь Батюшина с Кº, дела коих были подробно исследованы комиссией Муравьева. Не знаю, каким путем удалось им выскользнуть из рук большевиков: знаю, что Батюшин околачивается где-то в Сербии, а Резанов в Париже. Логвинский попал в Крым к Врангелю и был там повешен.

Вот какая неприятность стряслась с богатым и тороватым банкиром, от рук которого попользовалась немалая толика дельцов всех рангов и калибров. Потеряв свою сотню миллионов, этот темпераментный банкир не скис в изгнании, как его коллеги, а работает, создавая вновь платформу для своего сравнительного благополучия. И, кажется, как в добрые старые дни, возле него кормятся³⁷⁹.

Советские финансы, как известно, поставил на ноги мстительный Кутлер³⁸⁰. Но он не банкир. Большевики зарились на Каменку, Путилова и Рубинштейна. Не выгорело. Зато к СССР примазался шведский банкир-коммунист (по вывеске), известный в Стокгольме Ашберг³⁸¹. Ему удалось связаться с директором Госбанка, Шейнманом, и они вместе соорудили в Москве первый после революции частный банк. Какие дела это сверхкапиталистическое учреждение обламывало в сверхпролетарском государстве, история умалчивает. Но кто-то шепнул большевикам о неприличии их затеи, и банк закрыли, т[о] е[сть] акции его у Ашберга купили. Кажется, только этого и нужно было предприимчивому банкиру-коммунисту. Он покинул социалистическое отечество с большими миллионами, которые проживает в Версале³⁸². Такова разница доли банкиров русских и шведских.

«Выгнали»

Первые семь-восемь лет владычества Витте были годами несомненного его триумфа. Покончив с коренными экономическими реформами, – с индустриализацией, с укреплением русской денежной системы, переведя российскую экономику с рельс страны возделывающей на рельсы страны обрабатывающей, перекроив русскую географию, подчеркнув сословную рознь между дворянством и крестьянством и вдохнув жизнь в инертное для него третье сословие, опираясь на банкиров не только русских, но и мировых (Мендельсон, Блейхредер, Ротшильды, Рокфеллер и др.), заложив прочный фундамент своему личному крупному состоянию, завязав прочные связи с русскими малыми дворами и русской высшей аристократией, выдав дочь своей жены за одного из русских аристократов – из разночинца шагнув в вельможи, из нищего – в Крезы, из управляющего железной дорогой – во всемогущего диктатора, Витте, казалось бы, мог почить на лаврах. Но…

Властолюбию и честолюбию временщика, подогреваемым его супругой, не было пределов. Как в «Золотой рыбке», Витте захотел, чтобы прислуживала ему за столом эта самая рыбка. Первые его столкновения с императором Николаем II начались на этой почве.

Во время одного из его докладов в Царском Селе, когда он, со свойственной ему авторитетностью и грубостью, требовал подписи царя на одном из указов, шедших вразрез с мнением большинства Государственного] совета, царь поднялся, подошел к окну и, слушая своего министра, барабанил по стеклу. На губах его бродила загадочная улыбка, глаза весело искрились. И вот от окна раздались «деликатные» слова, прогремевшие над временщиком, как гром в ясный день.

– Сергей Юльевич, вы и впрямь считаете меня за мальчика.

Витте помертвел. Именно это выражение употребил он в одной из бесед с Вильгельмом, в одну из своих заграничных поездок. Поняв, откуда надвигается гроза (Вильгельм, в ту пору недовольный мерами Витте в экономическом содружестве России и Германии, хотел его свалить), Витте решился на опасный, но радикальный шаг.

Нашим финансовым агентом в Берлине был в ту пору Тимирязев – впоследствии министр и банкир. Тимирязев был обласкан Вильгельмом и подробно информировал Витте о настроениях берлинского двора. Собственно, в этом и состояла его главная роль. Шифрованной телеграммой Витте вызвал Тимирязева, привез в автомобиле в свой дом и запер на ключ в одной из отдаленных его комнат (кажется, в кладовой). И началась работа. При закрытых от всех дверях, при свече Витте диктовал своему подчиненному доклад самому себе. В этом подложном документе Тимирязев распространялся о ненависти Вильгельма к временщику, слишком яро защищавшему интересы России, и доносил, что, по сведениям Вильгельма, положение временщика непрочно – он надоел царю. Все это было уснащено указаниями на надежды германской индустрии на лучшие условия предстоявшего торгового договора, якобы невыгодного Германии в тех рамках, кои проектировал Витте. Доклад был составлен с мастерством, присущим Тимирязеву, датирован задним числом и помечен Берлином. Обед и завтрак Витте сам приносил в кладовку, сам отвез своего сообщника на вокзал, усадил, расцеловал и обещал в будущем министерский пост.

Посланный к царю доклад возымел ожидаемое действие. С надписью: «Охота Вам, Сергей Юльевич, верить всяким сплетням? Работайте на пользу России», – он был возвращен Витте, положение коего вновь упрочилось. Но предупрежденный временщик решил связать своего повелителя узами, более прочными, чем экономика. Витте решил перенести свое влияние на внешнюю и внутреннюю политику России.

В области той и другой существовали пути, уже проторенные: мечта царя о возвеличении России и пробужденный кн[язем] Мещерским в царе культ реакционной политики Александра III.

В эпоху безобразовщины и авантюры на Ялу Витте клялся, что не он причастен к этой авантюре. Добрая часть его «воспоминаний» посвящена оправданию себя в этом тяжком грехе русской государственности, явившемся началом конца России. Витте сваливает на чужие головы преступление русской дальневосточной политики. Но первый камень этой политики был заложен им. Подкупом Ли Хун Чанга он добился от Китая разрешения на постройку Восточной Китайской жел[езной] дороги, а сам был подкуплен Вильгельмом (цепь ордена Черного Орла). Но Вильгельм заплатил Витте за разрешение занять Вэйхайвей (в обмен на занятие Порт-Артура) гораздо дороже: знаменитая его фраза царю: «Я бы гордился иметь среди моих министров Витте» – на несколько лет укрепила положение временщика³⁸³. Витте подлинно не причастен к авантюре на Ялу; но первый камень русских вожделений в Корее, имевших объектом порт Чемульпо, заложен все-таки им³⁸⁴. Те два миллиона, что впоследствии имп[ератор] Николай II истратил из своей шкатулки на авантюру на Ялу, ничтожны по сравнению с суммами, истраченными Витте в Корее. И гораздо раньше Безобразова Витте бередил воображение царя торжеством России на Дальнем Востоке. Подкуп Ли Хун Чанга и подкуп корейского императора – таковы были пути Витте к этому торжеству³⁸⁵. Витте и впрямь не хотел строить Южно-Манчжурской жел[езной] дороги к Порт-Артуру. Но когда Япония раскрыла игру России в Корее и потребовала ухода ее оттуда, Витте не только охотно выстроил эту дорогу, но, одним залпом, и новый город Дальний, безмерно более ценный для японцев, чем Порт-Артур. А Япония, зная, кому достанутся и эти два города, и тысячеверстная Южно-Манчжурская ж[елезная] д[орога], потирала руки³⁸⁶.

* * *

Развертывался роковой для России ковер японской войны. Нагруженный иконами Куропаткин уехал к театру войны, Плеве искоренял крамолу, Россия застыла в горестном недоумении, Европа, подсмеиваясь, потирала руки, потирал их, с внешними признаками огорчения, и Витте…

После того, как государь трижды собирался его уволить и трижды заменял указ об отставке благодарственным рескриптом, уверенный в своей крепости Витте решил перейти в наступление.

Кроме кн[язя] Мещерского, у него был и еще покровитель – кн[язь] Оболенский («Котик»), – личность обаятельная, из семьи обедневшей, но связанной родственными узами с высшей аристократией³⁸⁷. Красавец «Котик», блестящий конногвардеец, пал к ногам м[ада]м Витте, когда она еще была м[ада]м Лисаневич. О романе этом знал весь Петербург. Ежегодные поездки трио за границу сопровождались всегда теми же лаконическими извещениями иностранных газет: «В Х. прибыл гр[аф] Витте с супругой и кн[язем] Оболенским».

«Котик» очаровал и царскую семью. Назначенный флигель-адъютантом, он стал как бы членом этой семьи. Императрица и вел[икие] княжны жить без него не могли. По рукам ходили фотографии «Котика», окруженного царской семьей.

Словом, интимно более близкого к Царскому Селу человека, чем кн[язь] Оболенский, не было. И эта интимность была кристаллически чистой.

«Котик» был далек от всякой политики и на царя никакого влияния не имел. Витте он не поддерживал прямо. Но косвенно и он был его опорой, ибо секрет полишинеля был известен и в Царском. «Котик» упросил царицу нарушить запрет, наложенный императрицей-матерью, и дать доступ ко двору опальной министерше. И он же своим личным обаянием боролся с партией придворных анти-виттистов. А когда партия эта стала особенно наседать, и Плеве с Безобразовым уже почти торжествовали победу, Витте свел «Котика» с кн[язем] Мещерск[им] и в руки этих двух князей сложил свою судьбу.

Император Николай II вообще не признавал, что кто-нибудь из им назначенных может уйти по своему желанию. Эту черту его все знали; но Витте, кажется, запамятовал. После непринятой отставки Витте вернулся сияющим, с непоколебимой верой в свою звезду. И, приняв удрученно официальную мину, повторял:

– Его величество не желает меня отпустить…

Но после Ляояна или Мукдена³⁸⁸ он был экстренно вызван к царю в Петергоф с просьбой привезти с собой управляющего Государственным банком Плеске. В этот день я был в Царском. Звонок телефона. Витте говорил из Петергофа.

– Выезжайте немедля, встретьте на Варшавском вокзале.

Витте вышел из своего вагона вместе с Плеске. У Плеске был вид сконфуженный, у Витте – крайне возбужденный. Отойдя в сторону, он ударил себя по колену и сделал вульгарный жест, каким выражают насильственное удаление.

– Выгнали…³⁸⁹

Больше он говорить не мог. Но в автомобиле, по дороге на свою каменноостровскую дачу, он сипло, почти по-мужицки ругался. Подъезжая к даче, однако, взял себя в руки.

– Ну, что ж… Председатель Комитета министров – тоже птица… Классом выше… Шитья на мундире больше… Мерзавцы!

С этим застывшем на его мокром рте словом он пошел к жене, а я – в его крошечный кабинет. Через четверть часа он вернулся значительно успокоенный.

– Ну, вот… Свершилось… Но, как всегда, удар в спину… Его величество верен себе… Огладит и вонзит нож… Так будет и с Россией… Со всеми… С Безобразовым, с Плеве… Я знаю, что этого мерзавца убьют. Но если этого не случится, его, как и меня, выгонят…

Я старался направить его мысли в другую сторону.

– Но почему же назначили Плеске? Божья коровка…

– Такая им и нужна…

– И в такое время…

– Что им время, что им история, что им Россия? Выигрышная партия в теннис вознаграждает за Ляоян и Мукден. Камарилье нужны все новые люди, чтобы их возвеличивать и свергать, обделывая свои делишки. Уж если они сломали шею Оболенскому…

– Как? И он?

– Назначен начальником Кабинета его величества. Почетная отставка, как и моя…

После лихорадочной прогулки по кабинету он продолжал:

– Хотите знать, чего мне стоит этот человек?

Сорвал вицмундир, рванул рубашку и показал тело, покрытое крупными, в пятак, черными пятнами…

– Вот, что со мной сделал его величество…

* * *

После убийства Плеве и неудачных попыток Витте наследовать своему врагу на посту министра внутренних дел[90]90
  Так в тексте.


[Закрыть] я как-то заглянул на Каменный остров. Витте доживал лето на своей министерской даче. Я застал его садящимся на жирного коня. На нем была форма шефа пограничной стражи (сохраненная за ним): мундир с генеральскими погонами, рейтузы в обтяжку, ботфорты. В этой форме я его видел впервые. И впервые я видел его столь сияющим. Даже после первого назначения своего министром и после всех своих побед над супостатами вишневые глаза его так не сияли, а влажный ротик так не улыбался. Затянутый в форму, он казался располневшим. Неуклюжая фигура его и длинные «коровьи» ноги в маскарадном костюме были несколько смешны. Но всадник, видимо, наслаждался собой, и буцефал, слегка согнувшись под его тяжестью, был доволен. Собрав поводья и приняв позу, глядя на меня сверху вниз, он заговорил своим сиплым говорком:

– Ну что? Прав я был? Возмездие следует по пятам за каждым из нас… Я рад назначению Мирского…³⁹¹ Мы – приятели… Но Мещерский сыграл двойную роль… И это ему не простится…

– В чем же?

– За Штюрмера хлопотал. А меня уверял… Ну, это прошлое… Я рад, что меня минула сия чаша. Мирского мне жаль. Он слишком порядочный человек. И не волевой… Разве такой нужен его величеству с камарильей? Увидите…

Он пришпорил коня.