Текст книги "Великий распад. Воспоминания"

Насаждение промышленности[84]84
  Далее зачеркнуто: Витте.


[Закрыть]

На престол вступил молодой человек в ореоле любви к женщине, ставшей его женой, – своей первой и последней любви, омраченной в ту пору грустью о своем безвременно погибшем отце. Хоть и суровый, деспотичный в семье, Александр III умел заслужить ее любовь, граничащую с обожанием. Николай II вступил на престол в чаду любви к невесте и в тумане грусти по отцу. Политически он был невинен. Ни к кому не питал слабости и ни против кого не имел зуба. Проявленное им в первые месяцы царствования свободолюбие было не столько политическим, сколько этическим – потребностью юного влюбленного и любимого расправить крылья, связанные при отце³⁴². Но верность памяти отца удерживала его от всякого шага, который можно было бы истолковать как неуважение этой памяти. Николай II не тронул никого из близких к отцу: все министры остались на своих местах³⁴³. Никакого нерасположения к Витте у него не было, напротив, он его высоко ценил. От самого Витте зависело эту оценку и чувства юного царя к себе сохранить и даже усилить. Но он их не сохранил, он их потерял.

К царствованию Николая II Витте подошел в заслуженном ореоле реформатора и в столь же заслуженном терновом венце почти всеобщего недоброжелательства. В сфере бюрократической это недоброжелательство (скорее, ненависть) питалось не столько сутью управления всемогущего министра, сколько приемами его. Как при начале своей государственной карьеры в борьбе с путейским ведомством, так и в зените ее в борьбе с другими ведомствами Витте проявил максимум бестактности и несдержанности. С особенной силой эти спутники таланта Витте проявились в борьбе с Государственным советом.

Это государственное учреждение, состоявшее из высших сановников империи и старейших членов императорской фамилии, берегло вековые традиции и прерогативы, которые не решался нарушить даже деспотизм Николая I и Александра III. Между бывшими министрами и лицами, оказавшими государству исторические услуги, в Государственном совете заседало немало людей выдающегося ума, образования и даже талантов. Имена их были известны России и Европе, когда Витте еще начинал свою железнодорожную карьеру. Назвать Государственный совет той эпохи «кунсткамерой», как то делал Витте, нельзя: на многих креслах, правда, дремали ветхие старики, но на иных судорожно выпрямлялись люди, как, напр[имер], Победоносцев, Абаза, Шидловский³⁴⁴, с которыми Витте, без поддержки царя, бороться было не под силу.

В это вот учреждение, в котором председательствовал старейший член императорской семьи³⁴⁵, куда съезжались в мундирах и регалиях, и которое корректировало решения высших инстанций империи – Правительствующего Сената и Святейшего Синода – Витте вошел, как слон в посудную лавку. Его молодость, неуклюжесть, приказчичий говорок, его репутация, а главное, непревзойденный апломб, который всюду квалифицировался как наглость (хамство), создали ему в этом учреждении оппозицию, даже в вопросах, где он мог рассчитывать на общее сочувствие. В Петербурге рассказывали, что после самых ярких выступлений министра финансов старейшие члены ареопага падали в обморок. И потому, когда этих старичков, да и великих князей, надо было пощадить, Витте посылал вместо себя в Государственный совет своего товарища, едва ли не специально на сей предмет приглашенного, В. Н. Коковцова, полную противоположность Витте в смысле культурности и обходительности.

Если ни ему, ни Коковцову не удавалось склонить в свою пользу Государственный совет, Витте испрашивал у царя высочайшее позволение, являлся с ним в ареопаг и в патетическую минуту выкладывал. Ненависть высшей бюрократии к временщику зиждилась именно на этой «манере» его в игре (англичане называют ее unfair play[85]85
  Нечестная игра (англ.).


[Закрыть]). До Витте только один министр и всего один лишь раз отважился на этот прием – гр[аф] Д. Толстой, когда он защищал в Государственном совете свою реформу о земских начальниках, не одобренную большинством Совета³⁴⁶. Прием с высочайшими повелениями Витте сделал своей системой, фактически аннулировав тем законодательную роль Государственного совета.

Ненависть русского дворянства к Витте зиждилась на мерах, принятых им к переходу помещичьих земель в руки крестьянства. Хотя эти меры (Крестьянский банк) и спасали от разорения наиболее задолженное дворянство, но их антидворянская тенденция и всеми признанный уклон Витте в сторону третьего сословия (податная и фабричная инспекции) поставили его под обстрел крупного, влиятельного дворянства. Эпоха та в общем была курьезной: рукой своих министров внутренних дел (гр[аф] Толстой и Дурново) царь укреплял дворянство, рукой же министра финансов расшатывал его³⁴⁷. Земские начальники и рядом с ними податные и фабричные инспектора – один из крупнейших анахронизмов предреволюционной России.

К этим двум антивиттовским течениям присоединилось и могущественное третье – ненависть высшей аристократии и двора. Роль здесь сыграла, как и во всей карьере Витте, его женитьба. Что бы ни говорили о «грязном» прошлом Витте (в смысле интимной его жизни)³⁴⁸, настоящее этой жизни было наружно, по крайней мере, чистым: Витте и был, и умер влюбленным в свою жену. Но эта влюбленность обошлась и ему, и России недешево.

Супруга министра финансов оказалась весьма честолюбивой. Ее мечтой стало пользоваться привилегиями своего положения. Но поперек им стало ее прошлое. Никакими мерами в царствование Александра III это прошлое не удалось затушевать: императрица Мария Федоровна категорически заявила, что мадам Витте порога ее дворца не переступит. И в этом вопросе даже железная воля ее супруга оказалась бессильной: жену министра финансов она игнорировала. И потому даже на большие придворные балы, куда приглашали любую жену действительного статского советника, жену министра не приглашали. Примеру большого двора следовали и малые, а с ними и вся аристократия. Двери придворных и высших кругов Петербурга были перед очаровательной министершей наглухо закрыты.

Бушевавший в душе честолюбивой женщины ад испепелил в душе влюбленного супруга все остальные чувства. К царствованию Николая II Витте подошел не только в ореоле «гениального» реформатора, но и в терновом венце супруга насмерть униженной и оскорбленной женщины.

* * *

Витте недаром до конца своих дней благоговел перед памятью Александра III – этот гигант не только его создал, но и охранял. И охранял не только от зависти и злости его соперников, но и от того мелкого и лживого, что было в натуре Витте и что чувственная страсть распустила в ядовитое растение, заслонившее от него Россию. Когда Александр III сказал ему: «Женитесь хоть на козе», оба они понимали, что эта «коза» – слабость в жизни сильного человека, лишай на могучем стволе, уступка темпераменту.

А запрет, наложенный целомудренной царицей на общение двора с этой женщиной, в ту пору и не оскорблял, и не стеснял Витте. Он знал, что делал, когда повез к венцу м[ада]м Лисаневич, легкомысленную зазнобу золотой молодежи поднял до ранга супруги министра. Витте той эпохи, да и его супруга, не были в обиде на царственную чету и не пытались изменить свой судьбы: он зарылся в свое творчество, она – мечтая о реванше, спрятала, до поры до времени, свои когти. Как ни чванлива была министерша, она понимала, что для успеха ее планов надо дать мужу укрепиться. И потому, пока жил Александр III, Далила не стригла своего Самсона³⁴⁹. К этой операции она приступила с воцарения Николая II. Она сделала прыжок, когда хозяином страны стал влюбленный молодожен, когда рядом с царем появилась женщина, для которой были чужды традиции и принципы предшественников. Всем известно, как быстро испортились отношения между двумя императрицами. Для м[ада]м Витте настали те дни, о которых она и ее старшая сестра и ментор, м[ада]м Хотимская³⁵⁰, мечтали – дни разлада и развала на российском Олимпе. Пользуясь ими, Далила повернула своего обстриженного Самсона спиной к России и лицом к дворам и аристократии, облекла неуклюжую и неопрятную фигуру Любима Торцова в смокинг и редингот сноба, из его огромных костлявых рук в свои, крошечные и мягкие, вырвала судьбы великой страны. Со смерти Александра III и до мая 1906 г. Россией правила очаровательная м[ада]м Витте.

Правление это, целиком сконденсированное на упрочении власти мужа, на извлечении для себя наибольших выгод и на реванше за минувшие унижения, было правлением беспринципного оппортунизма и разложения всех здоровых сил страны. Не было уже речи о реформах. Не было даже речи о режиме. Вправо или влево кренился государственный корабль, в широкую глубь или на подводные рифы направлялся, хозяевам шикарного особняка («белый дом») на Каменноостровском было важно, чтобы в этот особняк не проникали parvenus[86]86
  Выскочки (франц.).


[Закрыть], чтобы на приемах министерши преобладала титулованная знать, а на обедах – великие князья. Чтобы повар Витте был лучше повара Половцова и вел[икого] кн[язя] Владимира Александровича, чтобы м[адемуазе]ль Витте, рожденная от безвестного врача Лисаневича, обрела мужа среди родовой знати³⁵¹, чтобы не м[ада]м Витте стучала в двери этой аристократии, а аристократия стучала в ее двери.

Соответственно этим целям, министр финансов стал чем-то вроде главноуправляющего разорявшихся великих князей и магнатов (вел[икого] кн[язя] Михаила Николаевича с детьми, Владимира Александровича с детьми, Ольденбургских, Лейхтенбергских, Воронцовых-Дашковых, Нарышкиных и т[ак] д[алее]), скупая в казну их имения, выдавая ссуды, сочиняя и проводя уставы, строя к их имениям железные дороги, словом – за счет государства ублажая ту силу, что властвовала в большом и малом дворах.

Россия, понятно, от этого не беднела – Витте был достаточно умен, чтобы примирить интересы частные и общие. Но правящий слой ее постепенно развращался и чрезвычайно запутывались нити влияний на царя. С тех пор, как м[ада] м Витте перепрыгнула порог двора и стала центром великосветского внимания, Николая II так сильно дергали то вправо, то влево, так окрутили нитями, завязывавшимися в «белом доме» на Каменноостровском и в министерском доме на Мойке, что трижды изготовленный и лежавший на царском столе указ об отставке Витте чудом превращался в благодарственный рескрипт. И только предтече Распутина – Безобразову – в союзе с Плеве удалось неожиданным наскоком сзади свалить временщика. Длительностью своей власти при Николае II Витте обязан исключительно ловкости рук своей супруги, вдохновлявшейся умницей ее сестрой м[ада]м Хотимской.

Но ловкость рук м[ада]м Витте не ограничивалась дворами и знатью, – она в той же мере простерлась и в сторону плутократии. С заднего крыльца и без доклада входили в министерские апартаменты банкиры и дельцы, – входили не к министру, а к министерше. Великих князей сменяли братья Рафаловичи, Ротштейны, Каменки, – повелители банков, хозяева биржи. Свою власть Витте укреплял не только связями, но и финансовой политикой, под лозунгом: «enri-chissez-vous!».

Сигналом к тому послужила смерть Александра III. Биржи встретили ее общим подъемом (превратившимся в свистопляску). Началась эпоха грюндерства.

Из Парижа, Брюсселя, Берлина нагрянула в Петербург куча дельцов, часто сомнительного прошлого, с наглыми предложениями. Когда их спрашивали, есть ли у них деньги, они отвечали: «Будут, когда мы получим концессии». И они получали эти концессии, если находили ход в гостиную мадам Витте. А ход этот вел либо через близкие м[ада]м Витте банки (Русский для внешней торговли, Международный, Азовско-Донской), либо через представителей аристократии, завсегдатаев этой гостиной.

Банкиры

Прежде чем перейти ко второй, пореформенной эпохе властвования над Россией Витте, хотелось бы хоть поверхностно зафиксировать след, оставленный на русской жизни его молниеносными материалистическими реформами. След этот ярче всего обозначался в местах людского скопления – в столицах, фабричных и торговых центрах. И он весь отобразился в явлении, до Витте чуждом России, – на спекуляции деньгами и ценностями, на поднятии со дна жизни к поверхности ее лиц и учреждений, руководивших этой спекуляцией. Я имею в виду банки.

В нищей, полуголодной стране трепался весь обмотанный роскошью, весь просоченный жадностью, сотканный из бездушия и эгоизма, банковский сгусток. Отделившись от отощавшего российского тела, сгусток этот попирал расступавшуюся перед ним толпу. Апогея цинизма он достиг в разгар великой войны, вспухнув до гомерических размеров при Керенском, чтобы лопнуть у ног Ленина.

Русские банки времен Витте из объектов истории стали субъектами ее. Они оперировали почти целиком на средства Государственного банка. Администрация этих банков при фикции выборности была по существу чиновниками Министерства финансов. А так как биржу составляли именно они, то ясно, что и биржа, с ее взмахами вверх и вниз, с ее аппаратом обогащения и разорения была филиалом Министерства финансов.

Чтобы сделать банки гибче и услужливее, Витте выписал для руководства ими немецких и австрийских банковских служащих и создал банковские уставы, делавшие эти учреждения пешками в руках его кредитной канцелярии.

Одним из первых вызванных Витте иностранных банкиров был знаменитый Ротштейн, имя которого одно время конкурировало с именем самого Витте. Ротштейн был вызван Витте из берлинского Deutsche Bank для управления петербургским Международным банком. Уродливой внешности, нагло грубый в обращении, он был гением банковского дела. И он мгновенно влюбился в Витте, став его ближайшим сотрудником по насаждению русской промышленности. Но одновременно он влюбился и… в Россию. И влюбился так, что рассорился с Витте, вернее, с м[ада]м Витте. Русская мощь и безграничность русских ресурсов произвели на берлинского еврея столь ошеломляющее впечатление, что вопреки расчетам министра финансов, он повел собственную политику. За свой страх и риск он основал бездну русских предприятий (золотопромышленных, марганцевых, нефтяных и пр[очих]), разорился и умер³⁵². Единственный из своры тогдашних банкиров он был в стороне от биржевых манипуляций этой своры и мечтал о будущем России. Но выученики и заместители его, г[оспода] Вышнеградские, Шайкевичи, плыли уже в фарватере «белого дома».

Почти вся русская индустрия и добрая часть торговли при Витте были в сфере посредственного и непосредственного влияния банков. Все, что насаждал Витте (а он насадил около трех четвертей всех русских фабрик и заводов), насаждалось через посредство банков. Схема была простая. К Витте обращались русские или заграничные предприниматели. Вносили устав. Дело обделывалось «посредниками». Уставы, прошения, гарантии, – все это были формальности предрешенного дела. Но когда кончали с формальностями, Витте обыкновенно ставил условием, чтобы дело финансировалось тем или иным, более или менее ему угодным банком. Это значило, чтобы данный банк выпустил в публику данные акции и внес в Государственный банк часть обусловленного акционерного капитала. Само собою разумеется, что выбор этого банка был заранее предрешен – первую свою мзду «посредники» получали с этого банка. И банк этот раньше официальных шагов успевал условиться с людьми Витте. Словом, дело делалось в двух плоскостях: официальной и приватной. В большинстве случаев авансы получались тогда, когда и устав еще не был написан. В крупных же размерах дележка начиналась по выпуске акций. Министр финансов устанавливал не только номинальную, но и выпускную цену акций. Собака зарыта была в последней. Если, например, сторублевую акцию запускали на биржу по 125 руб., то с одного маха зарабатывалась одна четверть акционерного капитала (т[о] е[сть] миллионы). Но выпускная цена была лишь фикцией: новые акции, еще до появления их на бирже, вздувались и проникали в публику по двойной и тройной ценам. Миллионные барыши помножались на два, на три, на десять. Акции, напр[имер], пресловутого Золотопромышленного общества, впоследствии перекрещенные в Ленские («Лена Захаровна»), акции Парвиайнен, Табачные, Салотопа, Лесные и др., доставались публике чуть ли не по удесятеренным ценам. Это был заработок банков – законный. Это была премия банкиров. Из нее выплачивались маклерские «посредникам», проводившим дело чиновникам, поездки, кутежи и расходы по делу. Второй, высший сорт участников, получал не деньгами, а акциями. Делалось это младенчески просто. Банкир Рафалович (или другой) приезжал, напр[имер], к м[ада]м X. или другой сановной даме, и предлагал им подписаться на известное количество выпускаемых акций по номинальной цене. Так как денег на это не требовалось, дамы обыкновенно не давали себя долго упрашивать. А по выпуску акций им присылался счет с нулем в дебете и солидной цифрой в кредите. Третьей квитанцией дележа являлись сами банкиры. По уставу банка и по присяге каждый банкир должен был работать лишь на пользу своего банка. В эпоху Витте все уставы, законы и присяги были отменены. Ни один банкир не брался за дело, пока не были оговорены сначала его личные прибыли, а затем уже банковские. Банкир, как и знатные дамы, тоже записывал на себя акции по номинальной цене. И только остаток от этого дележа оставался за банком, как банковская прибыль (весьма нередко превращавшаяся в убыток).

* * *

В банковском искусстве, как известно, особенно посчастливилось еврейству. Здесь евреи достигли такого совершенства, как итальянцы в живописи. Человечество уже свыклось, что почти все мировое банковское дело находится в руках евреев. Но в России эпохи Витте наблюдалось явление, довольно исключительное: с банкирами-евреями успешно соревновали банкиры-русские. Не только соревновали, но иногда и побеждали. В смысле широты размаха, банковской выдумки и смелости Ротштейна повторили не его еврейские, а русские выученики. Не повторили они его лишь в смысле темперамента, веры в Россию и личной незаинтересованности.

Первым номером из этих ротштейновских выучеников по таланту и удельному весу следует назвать покойного Вышнеградского³⁵³.

Сын своего знаменитого отца, Вышнеградский унаследовал от папаши удивительную деловую сметку, талант организатора и умение извлекать выгоды из обстоятельств. Но Бог его обидел недвижностью и трудоспособностью. Насколько отец был «жила», настолько сын сибаритничал. Как и Фридрих Великий в молодости, Вышнеградский больше любил свой музыкальный инструмент (виолончель), чем карандаш банкира. Коллеги уверяли, что его надо было запереть и снять сапоги, чтобы заставить работать. Но когда этот толстый рыжий господин брался, наконец, за дело, он его обламывал шутя. Без Вышнеградского не обходилось ни одно широкое привлечение в Россию иностранного капитала. К руководимому им Международному банку тяготели крупнейшие русские предприятия, сливки бюрократии и центральная политическая мысль. Вот почему, когда созрел план о протопоповской «банковской» газете, во главе этого дела, объединившего несколько банков, поставили Международный банк. Вышнеградский умел лавировать не только между разными политическими течениями, между бюрократией и общественностью, но и между ярым грюндерством своих коллег и старой банковской традицией учета векселей. Под рукой этого ленивого полубарина, полукупца банк ни в ком не убивал надежд быстрого обогащения, но и не разжигал этих надежд. Так, clopin-clopant[87]87
  Кое-как (франц.).


[Закрыть], дотащил он свое бремя до первой и второй революции, приветствуя и Протопопова, и Керенского, и Ленина. От своего сибаритского dolce far niente[88]88
  Сладкое ничегонеделание (итал.).


[Закрыть] Вышнеградский очухался только когда в его банк ввели красных солдат. Потосковал, подумал и в качестве кочегара шведского парохода перебрался в Стокгольм и Париж, где с честью для русского имени стал банкиром французским.

Из выучеников Ротштейна выдвинулся после Вышнеградского Шайкевич. Он и захватил в свои руки, пользуясь ленью Вышнеградского, управление делами банка. Культурный, обходительный, но далеко не делец, Шайкевич умел принять, поговорить и угодить высокой клиентеле великолепного здания на Невском – первого из возникших при Витте шикарных банковских дворцов. Построил его со свойственным ему размахом Ротштейн. Шикарное помещение притянуло и шикарную клиентелу. То были по преимуществу высокой марки бюрократы-сановники – Международный банк считался лейб-банком. Ротштейн, создавший множество предприятий, порядочно запутал его дела. Активы этих предприятий по смерти его оценили в 1 рубль. Но банк продолжал считаться первоклассным. Впоследствии все забракованные ротштейновские предприятия (Ленские, Никополь-Мариупольские, Марганцевые, Тульские и др[угих] г[ородов]) процветали, и к ним Вышнеградский успешно прибавил заводы Коломенские и Сормовские. Но грюндерством, в собственном смысле этого слова, Международный банк не занимался, тем выгодно отличаясь от своих коллег. Представительствуя его в разных банковских комбинациях, Шайкевич сторонился от комбинаций сомнительных. Попался он только в последнее перед революцией время на комбинации с банковской газетой («Русская воля»). Комбинация была скорее политического, чем спекулятивного типа. Мысль об этом последнем до большевиков детище русской квази-общественности завязла где-то между Государственной думой, где хороводил Протопопов, и «Биржевкой», где хороводил Гаккебуш (Горелов). Автор этих строк тоже принимал участие в зарождении этого детища, но, к счастью для него, в последнюю минуту Протопопов, возивший по Европе парламентариев, зацепился в Италии за Амфитеатрова и привез его с собой. Газета вышла под эгидой Амфитеатрова и Гаккебуша, немедленно рассорившихся³⁵⁴. А Шайкевич в роли арбитра истратил на газету в несколько месяцев свыше полумиллиона, закрыл ее. Это и было самым печальным из его банковских дел.

Были у Ротштейна и другие, второстепенные выученики (Давыдов, Кац и проч.), впоследствии основавшие второстепенные банки (Частный, Промышленный и проч.)³⁵⁵. Но они не внесли ничего нового в историю русского банковского дела, лишь сгущая атмосферу жестокой спекуляции и примазываясь, как цирковой рыжий, к той или иной группе ссорившихся и мирившихся банков. Такие второстепенные, с подмоченной репутацией банки были и в провинции, а в Москве среди них блистали банк Соединенный, Рябушинских, Московский международный³⁵⁶. Но историю русского банковского дела, каким его создал Витте, творили всего несколько банкиров, осевших в Петрограде. И имена их достойны перейти в потомство.

* * *

Первым, по давности и по типичности, был знаменитый хозяин Учетноссудного банка Утин³⁵⁷. Когда-то он был большой птицей в судебном ведомстве, чуть ли не обер-прокурором Сената. Что его побудило переменить Фемиду на Мамону, не ведаю. Познакомился я с ним, когда он был уже большой финансовой шишкой и пытался впрячь в свою колесницу восходящего Витте. Маленького роста, юркий, вислоухий, толстогубый, с лисьим выражением удлиненного между баками лица, этот старичок вечно кипел юным задором. Витте ему не удалось заполучить, как и не удалось стать лейб-банкиром. Ни Ротштейна, ни Вышнеградского, ни Путилова, ни даже Каменки он не затмил. И крупных козырей в индустриально-грюндерской игре той эпохи его банк не захватил. В делячестве У тину было далеко до его младших коллег. Но в интригах, в связях с крупной бюрократией и представителями общественности он преуспел. И он был первым из банкиров, примкнувших к общественному движению 1885 г.³⁵⁸ У тин мечтал стать связью между общественностью и плутократией, просочить дело наживы идейностью, держась одной рукой за власть, другой за оппозицию. Но опоздал и там, и здесь. У Витте был уже свой лейб-банк, пришедший на смену Международного – Русский для внешней торговли. И были сменившие Ротштейна свои лейб-банкиры – бр[атья] Рафаловичи. Правильнее говоря, это были лейб-банкиры г[оспо]жи Витте, но от этого их положение на Мойке было еще прочнее³⁵⁹. А у оппозиции, т[о] е[сть] у кадет, предупредил У тина хозяин Азовско-Донского банка Каменка. Обе протянутые руки Утина к власти и к обществу повисли в воздухе. И тогда он ухватился ими обеими за Гучкова. В ту счастливую для Александра Ивановича Гучкова пору он олицетворял собою и власть, и общество – опору Столыпина и хозяина Государственной думы. Утин целиком просочился октябризмом. Посадив ошую себя в патронировавшихся им предприятиях вождя октябристов, он, в пылу борьбы за власть (ведшуюся между октябристами и кадетами), растерял и свою банковскую клиентелу, и дела, в ту пору сыпавшиеся как из рога изобилия. Дела эти подхватили его юные коллеги. А Учетно-ссудный банк до самой Февральской революции и до получения Гучковым министерского портфеля остался при одном страховом обществе «Россия»³⁶⁰. Так сошел на нет этот первый банкир, экс-сановник, сочетавший ранг тайного с коммерции советником, типичный оппортунист в политике и экономике, но недостаточно талантливый ни в той, ни в другой.

Типом, близким к Утину, был и другой банкир, Тимирязев. Служебная карьера его была еще более яркой, чем Утина. Витте посадил его своим агентом в Берлине. И было это в пору, когда Берлин играл огромную роль в карьере Витте. Тимирязев, вошедший в милость к Вильгельму, оказал Витте немалые услуги, – об одной из них я расскажу ниже. В награду Витте взял его в свой «конституционный» кабинет министром торговли. Но, в противоположность Дурново, Тимирязев оказался слишком конституционным. Из кабинета его удалили и посадили членом правления Брянского общества. А оттуда – председателем правления Русского банка. Этот высокий, худой, благообразный старичок с той же лисьей, как и Утин, но более культурной, более сановной физиономией, в противоположность Утину, не шумливый, не экспансивный, а с вечной улыбкой себе на уме, – был всему Петербургу известен как милейший Василий Иванович. Он был тоже оппортунистом и тоже мечтал объединить служение отчизне и Мамоне. При восхождении звезды Столыпина он оглядывался с презрением на опального Витте, подыгрывал премьеру; при падении же этой звезды подыгрывал кадетам. А став банкиром, пытался идти в ногу с Рафаловичами, Путиловым, Вышнеградским и Каменкой. Но как делец был ступенью ниже Утина. Получая 200 тысяч содержания, он лишь поправлял свои дела, но, кажется, однако, их не поправил. Пытался примазаться к большевикам. Но не успел и в забвении скончался³⁶¹.

Более счастливым в этом смысле оказался тоже экс-сановник, коллега Тимирязева по Русскому банку Давыдов. Этот красавец мужчина, высокий, стройный, чернобровый, попал какими-то судьбами в директоры Кредитной канцелярии при Витте. А это значило – в поводыря банков и банкиров. Каким чудом после гениального, но несуразного Малишевского, творца золотой валюты, оказался в его кресле красавец Давыдов, бойкий, но решительно ничем не выделявшийся – тайна Витте, или г[оспо]жи Витте. Но в кресле этом Давыдов сидел долго, вплоть до перевоплощения своего в банкиры. А перевоплощение это случилось донельзя просто. Директор Кредитной канцелярии вызвал к себе директоров Русского для внешней торговли банка, и результатом их конфиденциальных переговоров явился написанный Давыдовым контракт с самим собой, делавший его директором-распорядителем сего банка, с окладом в 200 тысяч рублей плюс тантьемы. Вкупе с Тимирязевым Давыдов несомненно украсил головку модного за границей банка на Большой Морской, но делячеством, как и Тимирязев, не отличался. Поправил ли он свои дела, не знаю, но после революции сумел превратить часть своего состояния в картины и переправить их в Швецию. Кажется, он с честью управляет ныне каким-то французским банком.

Позднее других возникшим банком был Азовско-Донской. Хозяин его Каменка служил когда-то в Таганроге у бр[атьев] Поляковых. По общему мнению, это был один из талантливейших финансистов своего времени и одним из чистейших в банковском смысле. Выстроенный им на Большой Морской банк по стилю и убранству соперничал с Международным. Полная противоположность покойному Ротштейну, этот благообразный, не экспансивный еврей замкнулся в рамках строго банковских операций, втянув в орбиту своего банка лишь несколько весьма солидных, не грюндерских дел. Каменка стал банкиром кадет, – но несколько на иной лад, чем Утин октябристов. По крайней мере, кадетам он мест не раздавал и их влиянием на дела банка не пользовался. Каменка и в эмиграции остался авторитетом в русских банковских делах³⁶².

Из банкиров экс-сановников можно еще назвать председателя правления Сибирского банка Груба. Банк этот долгое время управлялся маленьким юрким еврейчиком по фамилии Соловейчик. Кажется, пост этот Соловейчик унаследовал от своего отца, основателя банка. Не знаю, что в нем было сибирского, но банк, приютившийся на Невском, между Международным и Азиатским, представлял собою тип одного из наиболее посещавшихся спекулятивной публикой и был центром «афер». В Сибирском банке была вечная толчея и маленькая биржа. К Соловейчику тянулось все, что после открытия банковской эры Витте искало дел и наживы. Это не была публика Международного, Азиатского, Русского, Азовского банков – это был второй сорт дельцов, порой затмевавший сорт первый. И Соловейчик, как У тин и Каменка, пытался связать экономику с политикой, и нарвался на Горького (финансируя его газету в 1905 г.). Впоследствии ему едва удалось отмыться от «Буревестника»; но банк до самой преждевременной смерти Соловейчика торговал бойко. Специализировался он на делах, которые, по тем или другим причинам, отвергали другие банки. Однако по смерти Соловейчика и приглашении на пост председателя бывшего директора Персидского банка, Груба, человека высокой честности и порядочности, характер дел Сибирского банка резко изменился. Если бы не революция, банк этот под эгидой Груба, несомненно, выдвинулся бы на первые места.

Были еще банки: Юнкера, Вавельберга и банкирские конторы, обламывавшие крупные дела. Особой известности достигла контора Захария Жданова³⁶³, специализировавшаяся на спекуляции акциями Ленского золотопромышленного общества, ходившими на бирже под кличкой «Лена Захаровна». Сам Жданов был темного происхождения, и дела его неоднократно служили материалом исследования прокурорского надзора. Что не мешало ему сделать большие миллионы и играть на бирже крупную роль. Из небольших контор в крупные банки превратились Юнкер, Нелькен, Вавельберг. И все это вращалось в золотой пыли, ворочая миллионами, зажигая публику огнем спекуляции и наживы. Были и отдельные лица, по своему значению игравшие роль банков. Самой крупной и яркой из них был известный всему Петербургу Манус³⁶⁴.

Лет 30 тому назад в Петрограде появилась книга «Преступный Петербург». Одна из глав этой книги посвящена Манусу³⁶⁵. Свою деловую карьеру этот господин, без признаков образования и воспитания, начал с весовщика на Царскосельской ж[елезной] д[ороге], а кончил директором многих заводов, страховых и транспортных обществ, обладателем состояния в 60 милл[ионов] золотых рублей и штатским генералом. Мануса знал весь деловой Петербург. Без Мануса не обходилось ни одно темное банковское дело, ни одна эмиссия, ни одна «комбинация». Манус знал «тайны» всех банков, читал сквозь их показную бухгалтерию. Он их шантажировал в печати, на общих собраниях, в министерствах. Этот хам с манерами кабацкого вышибалы ставил свои условия: или – или. Ни перед чем не останавливаясь, оглушительным гвалтом затушевывая собственную свою роль, он заявлял, – почти всегда талантливо и точно – «ошибки» своих жертв. А так как в этих «ошибках» погрязла почти вся русская экономика времен Витте, портфель Мануса был всегда полон пикантными досье. Довольствуясь сначала относительно скромными подачками, когда русские банки лишь вступили на путь уголовной ответственности – Манус, в эпоху Витте и Коковцова, когда Путиловы и Давыдовы достигли зенита своего могущества, соответственно повысил свою таксу. Налаживалось все это чрезвычайно просто.