Текст книги "Замки"

Глава 6

45-й день года в григорианском календаре и 14-й в феврале. Полевой врач по имени Валентин тайно обвенчал двух возлюбленных, за что был приговорен к смерти черт знает сколько веков назад. А теперь весь мир сходит с ума, выпускает больше розовых сердечек, чем таблеток аспирина в год.

Если у тебя нет пары – сиди дома и не выглядывай из окна. Обязательно нарвешься на чей-нибудь сладкий поцелуй. Цветы стоят втридорога, с шариками ходят все кому не лень, а в единственном кинотеатре в нашем городе нет мест с самого утра. Не то чтобы я хожу в кино каждый день – но я хочу иметь такую возможность. Даже возле ларька с шаурмой – очередь на полквартала, все норовят угостить подружек праздничным лавашем и незаметно подсунуть стеклянную бутылочку какой-нибудь бурды с водкой, соком и энергетиком. В школе праздничный бал с пафосным названием «Ищу тебя», пуншем на основе яблочного сока, бесконечным множеством прыщей и гормональных шуток, собранных в одной комнате. Поэтому я и пошла в «Отвертку». Жук объявил о единственной в городе «Single party» – вечеринке для одиночек. Нельзя ни с кем заговаривать и обмениваться контактами.

Мама спросила у меня с утра, как там мои ухажеры.

Подарила розовый блеск для губ. Совершенно уродливый. Я понимаю, что ей хотелось меня порадовать. Но может быть, она обманывает себя? Она бы хотела этого хотеть, но ещё больше она бы хотела, чтоб нас не было. Меня и папы.

Меня с моими вечными сомнениями, неумением включать газовую колонку, страхом, что у меня снова заведутся вши, и презрением ко всему, что я не понимаю.

Папы с его огромными руками, циррозной печенью и раздолбанным автомобилем, с которым он разговаривает больше, чем с мамой. Уж точно больше, чем со мной. Она бы хотела быть хорошей матерью, знать, что мне нужно. Но она не знает. Поэтому она подарила мне уродливый блеск для губ.

А секрет-то прост.

Ничего не выходит делать хорошо, если ты несчастлив.

А она несчастлива. Странно. Как-то я зашла в книжный магазин, ради этих книг в оранжевой обложке, альтернативная проза. Полистала несколько бумажных переплетов. И ушла. Мне попалось слово «кактус», мне не хотелось читать про кактус, вообще ничего не хотелось. Но мама говорила, что кактусы спасают от компьютерного излучения. И ещё мне нравится это ощущение, когда колючки остаются в пальцах. Живые занозы. И я купила кактус. За ним не нужно ухаживать, он может выжить в пустыне. Но в моей комнате (9 на 9 метров, живые стены, исписанные и исколотые кнопками) не выжил. Мой кактус заболел. И тогда я поняла, что он тоже несчастлив. Но так ведь было не всегда. Никто не рождается старым, ворчливым и пессимистичным, кроме Бенджамина Баттона[24]24
  Произведение Ф. С. Фицджеральда о человеке, который родился старым и постепенно молодеет.


[Закрыть]. Но это загадочная история. Все всегда начинают со счастья. Мы, счастливые младенцы, счастливые влюбленные, счастливые абитуриенты, покупатели обновок. Как же так выходит, что кактусы дохнут?

Я боюсь проснуться однажды среднестатистическим человеком.

Может, я бы хотела, чтобы и мне кто-нибудь покупал шаурму и водил в кино. Даже если лучшая часть – реклама, и даже если попкорн без соли.

Но это вряд ли.

Я не из «красивеньких», но к «красивости» и не стремлюсь. У меня другой путь – оригинальность. Для тех, у кого нет груди, но есть фантазия. Родинки у меня симпатичные. Глаза не такие большие, как, скажем, у Одри Хепберн, но взгляд цепкий. После «Мемуаров гейши» я задалась целью смотреть так, чтоб проезжающие мимо рикши падали с велосипедов.

Но я так и не встретила ни одного рикшу, чтоб проверить.

Я довольно высокая, хоть и сутулюсь, мне приходится наклоняться, если Морган хочет что-то сказать на ухо.

– Станцуй, – громкая музыка заглушала голос и я решила, что мне послышалось, – станцуй, – Морган прокричал мне в ухо и помахал запечатанным конвертом перед носом.

– Я не умею.

– Хочешь получить письмо – танцуй, – Морган уселся за барную стойку и осушил «отвертку», даже не скривившись. Может быть, это сок?

– Сегодня – молчок, – напомнил Жук и приложил указательный палец к губам, – на этой вечеринке все думают, что никого нет.

Жук сделал всё, чтоб это место сегодня стало самым унылым в городе. Блюзовая тоска как протест против любовной агонии радиостанций. Жук смастерил бумажные гирлянды из сердец и расклеил их по залу. Только вместо алых сердечек, напоминающих задницу или подбородок с ямочкой, вырезал анатомический вариант сердца. Судя по тому, что Моргану понравилось, – это была его идея, и атлас по анатомии, наверное, тоже его. Свет приглушен. Гирлянды, мерцающие красным, плазменная лампа на потолке, как дискошар с моделью Вселенной внутри, кислотно-зеленая лава-лампа. Столики убрали, только один остался, на котором стоял пустой аквариум со сваленными в кучу куклами и надписью капсом: «ТЫ НЕ ОДИНОК». Пока настраивали звук на сцене, звучали «The Smiths». Четверо бородатых мужиков, похожих друг на друга настолько, что можно было принять их за братьев-великанов, прихлебывали пиво за счет заведения. Их черные футболки с черепами и алыми розами обтягивали животы, которые в повседневной жизни казались солидными, а на сцене работали как усилители рыка. У барабанщика я заметила Кольцо Всевластия, он носил его на шее – как амулет. Гитарист беззвучно играл на пока что еще не подключенном басу, а клавишник – на губной гармошке. Солист сидел на детском стульчике и крутил самокрутки. Они казались единым, хорошо отлаженным механизмом. Сложноорганизованным пивным шлемом с встроенной шарманкой.

– Танцуй, как будто тебя никто не видит, – Морган расстегнул несколько пуговиц на воротнике своей клетчатой рубашки. Я случайно увидела пластырь в районе сонной артерии.

Как будто его вампир укусил за шею.

– Я не умею.

Морган отвернулся и уткнулся в телефон.

Не знаю, с кем он переписывается. С тех пор, как возник форум и мы набрали участников для написания совместного сюжета по ролям, у нас появились читатели. Теперь Моргану вечно пишут «фанатки», которым не терпится узнать, что будет дальше. Когда они знакомятся поближе, он представляется как Артур Камилов. Ещё одно выдуманное имя. Персонаж, за которым скрывается персонаж. А где живой человек?

Артур Камилов, двадцати трёх лет от роду, проживающий в Николаевской области (ложь всегда нуждается в капле правды), воспитатель в детском саду. Родителей нет, рос в детском доме вместе с сестрой Аней. Аня – сложный подросток, с диагностированной депрессией, с братом они – не разлей вода! Аня играет безумную Сальвию. Но нет никакой Ани! Морган просто взял себе две роли. Дома у них действительно живет черная кошка по имени Тина. Ещё одна капля правды. Артур придумал форум, чтоб помочь сестре социализироваться, дать ей возможность почувствовать себя нужной. Нет никакой сестры. Зачем ему две роли? Он и так контролирует всё, что происходит в игре.

– От кого письмо? – Я уселась за барную стойку рядом с Морганом и усилием воли заставила себя не смотреть в его телефон.

– А может, чечетку? – заказал ещё одну «отвертку».

– А-а, – Жук помахал конвертом у него перед носом, – тебе хватит, лучше потусуй вместо меня за баром, я сегодня на нуле. Не спал почти.

– Давай один танец, и я ему помогу, – Морган обратился ко мне и снова помахал конвертом перед носом.

– Но я не хочу…

– Просто подрыгай уже своими конечностями, как дэцэпэшник, в ритм музыки, и закроем тему.

– У моего брата был ДЦП, кстати, – сказал Жук. – Ключи на холодильнике. Пива полно. Он любил танцевать. Я пошел.

И ушел.

Я даже не смогла посмотреть на Моргана, так сильно я ненавидела его в тот момент.

Пошла в глубь зала, чтоб скрыться в толпе. Чтоб алкогольные испарения достигли моего мозга. Чтоб мне стало проще. Тело не принадлежало мне. Оно было чужим, враждебным. Я распустила волосы и попыталась отдаться ощущениям. Что сложного? Просто мотать головой в ритм. Но почему все на меня смотрят? Никто на меня не смотрит. Я чувствую, как деревянные руки сгибаются и разгибаются. Мимо музыки, мимо моих команд. Пантомима – это искусство, мне совершенно неподвластное. Я зажата в тисках постоянной оценки того, что делаю. Для танца нужна внутренняя свобода. Но если даже в комнате нет зрителей, они всегда есть в моей голове. Рядом с другими все изъяны бросаются в глаза. Это потому что я вечно себя со всеми сравниваю.

Я сутулая, неуклюжая, слишком высокая. Цапля на тонких ногах, не умеющая летать. Изогнутый знак вопроса, приговоренный к статике. И этой статике уже почти 16 лет. Что может расшевелить её? Ударная волна. Но позвонки хрупкие, могут не выдержать, рассыпаться. Я постоянно ною. Так говорит Морган. Постоянно жалею себя. Бери и делай. Бери и танцуй. Но мое тело – чужое. Мои ноги ватные, а голова дергается из стороны в сторону. Длинные волосы спасают, они всегда сочетаются с задымленными подвалами и подпрыгивающим вместе с басами сердцем. Самое ужасное в танце, что я чувствую себя женщиной. Я знаю, что буду ей. Не человеком, а женщиной. Что у меня есть задница, например. И она может быть интереснее, чем мои размышления о природе вещей. Когда мы обсуждали сюжет, Морган сказал, что между нашими персонажами завяжется интрижка. Должна быть любовная линия. Страсти будут кипеть. Я не должна бояться собственной сексуальности.

Но Морган не знает, что я не могу заснуть, потому что мне жарко в этой моей маленькой душной комнате, а мама не дает открывать окна, потому что в детстве я мучилась отитами. И в доме так много звуков. Холодильник, телевизор, бомжи через дорогу. Всё это напоминает мне о том, что когда-нибудь я умру.

Морган не знает.

Не знает, как я сильно себя ненавижу. Потому что у меня получается заснуть только после того, как я выбиваю из себя облегчение собственными пальцами. Выбиваю сдавленный хрип, сухие конвульсии, от макушки до пяток. После того, как я думаю о нем, господи, я точно не имею на этого никакого права, и тогда мои цветастые розовые трусы, которые я так ненавижу (но мама покупает только такие), они становятся единственной преградой между нами. Я не решаюсь её нарушить. Трусы и трение. И я не решаюсь встать и помыть руки, потому что они поймут. Мои родители в другой комнате. Я чувствую запах своих бредовых иллюзий.

Когда я вижу Моргана – все по-другому. У меня не возникает никаких таких желаний. Мне хочется быть рядом с ним, но не слишком близко. Меня тошнит от одной мысли прикоснуться к нему. Потому что после этого мир кончится. Лампочки перегорят. Меня просто вырубит. Иногда мне хочется его укусить. Или съесть. Чтоб перестать о нем думать. Просто переварить. Перестать оценивать все, что я делаю с его точки зрения. Вернее, с моей точки зрения на его точку зрения. Подойти так близко, чтоб он перестал казаться идеальным.

Я чувствую себя долбаной извращенкой.

Нельзя представлять себе секс с человеком, которого видишь каждый день.

Который испытывает презрение ко всему плотскому и грязному.

К моему лучшему другу.

Самое странное, что я представляю не тела, а тексты. Нашу переписку. Его вовремя поставленные тире. Точки. Особенно точки. Резкие, как удар хлыста. Я ненавижу себя за это.

Точки.

И вообще-то я могла бы купить себе другие трусы.

Но я с трудом покупаю в магазине хлеб. Мне невыносима мысль, что все знают, что я буду есть. Я чувствую себя такой жирной, когда покупаю хлеб. А мама не дает крошкам упасть со стола, потому что хлеб – это святое. Как можно вырасти нормальным человеком, если мама ничего не выкидывает?

Мое тело чужое, оно смеется надо мной, предает. Или я сама себя предаю? Я – это моё тело? Кто из нас главный? Если верить усатой биологичке из нашей школы, все наши сложные чувства и мысли – продукт деятельности мозга. Куска мяса, весом в кило двести. Если приготовить в грибном соусе, как бараньи, на вкус и не отличишь. Мозг управляет телом, тело управляет мозгом, а мое представление о себе – эволюционный сбой. Вот так. Мой внутренний мир – это переваренная пища, а не прочитанные книги. Так считает биологичка. А учительница истории, например, поет в церковном хоре и верит, что душа находит тело ещё до рождения. У неё уже десять лет, как диагностирован рак груди, но она лечится молитвами. Чувствует себя хорошо. Регулярно выгоняет девочек с урока. Смыть с лица косметику и грязные мыслишки. Директриса в нашей школе – бывшая учительница литературы, она сидит на жесткой диете и каждый раз, когда собирает нас в актовом зале, повторяет: «В человеке все должно быть прекрасно», а еще: «Красота внутри». В такие моменты я смотрю на девочку с нашей параллели, у неё волчья пасть, ей уже кучу операций сделали, но все равно видно. Её красота точно внутри. Не знаю, примеряет ли она к себе слова директрисы. Мы не общаемся, хотя она мне нравится. Я не думаю, что она отождествляет себя со своей губой. Но другие воспринимают её именно так. Девочка с дефектом. Некоторые смеются, некоторые жалеют, но все мы плетем тонкую сеть своих суждений и незаметно опутываем её. Словно шелкопряды. А потом она однажды просыпается, идёт в школу и понимает, что завернута в шелковую вуаль. Все видят её только в этой вуали, и она себя тоже…

Лилит как-то сказала мне:

– Ты не воспринимаешь себя всерьёз.

Не знаю, что она имела в виду, но мне и вправду кажется, что это – не моя жизнь. Так, репетиция. Вот уеду из дома и начну настоящую игру. Или игра – это неподходящее слово? Но как не свихнуться, если постоянно осознавать: вот она я, не знаю, сколько лет мне отмеряно, но все равно будет недостаточно, каждый день может быть последним, то, как я проживу жизнь, зависит только от меня? В инстаграме полно популярных аккаунтов про путешествия. Увольняйся из офиса и отправляйся в Индию медитировать. Там ты почувствуешь вкус настоящей жизни. Не бывает одинаковых рассветов. Становись лучше, чем был вчера. Почему-то меня тошнит от этих счастливых рож. Я чувствую какую-то подставу, но не могу понять, в чем дело. Морган все время говорит, что для того, чтоб «жить», а не «существовать», нужна смелость. Но где взять эту смелость? Легко быть смелым, если тебе не страшно…

– Необязательно быть такой закомплексованной, знаешь, – я, наконец, подхожу к Моргану, он ухмыляется и протягивает мне письмо. – Я знаю от кого, – говорит он, – и не одобряю.

Мы сидим до закрытия, потому что Жук оставил Моргану ключи. У меня болит голова и я дважды поднимаюсь по лестнице и иду в туалет во дворе, но не могу пересилить себя и зайти. Дверная ручка такая грязная и липкая. Февральский вечер дышит мне прямо в лицо, я испытываю тихое злорадство от того, что мерзну и никому нет дела. Я стою посреди пустого двора в своем черном платье с длинными рукавами и думаю о том, что стану воспоминанием. Я специально фиксирую свое внимание на этом моменте, чтоб не забыть, чтоб законсервировать его в памяти, как мама консервирует огурцы. Но я забуду. Забуду и научусь консервировать огурцы. Стану взрослой. Толстой. Буду выщипывать пинцетом волоски из сосков. Полюблю селедку под шубой. Съезжу в Турцию в отпуск. Похороню родителей. Нарожаю детей. И никогда в жизни не поцелую Моргана. Потом умру. Я не более реальна, чем Вайя, мой персонаж на форуме. Только жизнь у нее поинтересней.

Мне давно пора домой. Телефон сел и, несмотря на то что мама знает, где я и с кем я, она наверняка сидит на продавленном диване, пускает слезу и представляет, как меня насилуют пятеро алкашей или переезжает мусоровоз. Домой меня провожает Морган. Так у нас заведено. Я не могу уйти, пока он не уйдет. Надеюсь, мой мочевой пузырь не лопнет. А если дать ему знать, что мне пора, он специально будет тянуть время.

Но мне везет.

Группа играет до одиннадцати. Они уходят, а вместе с ними – все пляшущие тени, их алкогольное дыхание, их отчаяние. Завтра на работу, вечер чудес окончен. Морган запирает дверь, надевает рюкзак на одно плечо и собирает волосы в хвост.

– Идём или посидим?

– Идём, – говорю я, – завтра в школу.

– Школа, – повторяет Морган, – завтра новая глава, на тебе редактура.

Я киваю и всё думаю, как бы завязать разговор, о чем бы спросить, чтоб не вызвать его раздражения. Оно такое густое, я чувствую его всей кожей. Липкое, как дверная ручка в туалете «Отвертки». Не отмахнешься, как от толстой назойливой мухи. Не проигнорируешь. Моргана раздражает мое существование. Он пытается сдерживаться. Это натужное спокойствие сводит меня с ума! Мы уже почти подходим к моему дому.

– Ну что снова не так? – не выдерживаю я.

– Я молчал, – он даже не смотрит меня.

Я чувствую, что и мне лучше помолчать. Скоро я превращусь в воспоминание. Стану взрослой. Научусь консервировать огурцы. Это будет последнее беззаботное лето в моей жизни. Никогда не…

– Можно тебя поцеловать?

– Поцелуй, – он все ещё на меня не смотрит.

– Ты не понял…

– Понял, – перебивает он.

Потирает переносицу. Молчит.

– Ну как хочешь, – уходит.

Я забегаю в подъезд, хлопаю дверью изо всех сил. Может быть, ударная волна достигнет его сутулой спины и заставит обернуться. Увидеть пустую дверь. Осознать, что я могу исчезнуть. Превратиться в воспоминание.

Ему все равно.

Дома вскрываю конверт.

Мне так стыдно. Стыд – это мое чувство. Есть люди вины и люди стыда. У первых – самодельная виселица, у вторых – публичная казнь. Публичная казнь – это выступление на сцене. Я совсем не знаю, что хочу делать в жизни. Уехать отсюда. Жить в доме с решетками на окнах. С несчастными взрослыми. Мечтать их снять. Мечтать их изменить. Мне нужен воздух. Меня пугает воздух. Не все люди на свете обязаны быть интересными. Некоторые – просто добрые. Но я не добрая, я не злая. Трусливая. Такие поступают на экономический или филфак. Лишь бы заткнуть себя куда-то. У меня нет никаких способностей. Боже. Тело деревенеет от осознания того, что я сказала это вслух. Теперь он знает, что я хочу его поцеловать. Но я не хочу. Вот в чем шутка. Морган – пропасть, в которую хочется прыгнуть, чтоб увидеть свое тело распростертым на земле и тут же пожалеть. А что ещё хуже – я надеюсь, что он – пропасть. Потому что если это не так, то мне некуда прыгать.

А здесь я не останусь.

Разворачиваю лист.

Письмо от Владислава.

«Уезжаю в Чехию. Позволь запечатлеть».

Глава 7

Иногда мне кажется, что я взяла жизнь у родителей в долг – как квартиру, а они арендодатели. И хоть я и плачý исправно – они врываются, когда никого нет дома, и раскладывают мои вещи по своим местам.

Я пропитана ими. У нас один запах на всех. От него никуда не деться.

У папы угнали его «девятку». Старую, раздолбанную «девятку». Уже давно распродали на запчасти. Он расклеивает объявления по всему району. Несмотря на то что у него болят колени. Купил ведро с клеем, кисточку, взял стопку объявлений и пошел.

Все мы родом из детства. Такая страна, где каждому выдают маленькие горшочки с семенами комплексов, убеждений и представлений.

Мы рождаемся счастливыми и голодными. Суем в рот и в голову все, что плохо лежит. Мама говорила, что в детстве я облизывала колеса своей коляски и тыкала пальцами в глаза соседскому бульдогу. Я не боялась собак, пока папа не сказал, что они опасны. Мы гостили в деревне, у каких-то его родственников, туалет был на улице, рядом с собачьей будкой. Там жила подслеповатая овчарка по кличке Фас. Она любила куриные потрошки и ненавидела детей. Хорошая была собака, верная, но детей не любила. Поэтому папа сажал меня на плечи, если мне нужно было в туалет, набирал в пакет мяса и говорил: «Главное, не бойся». Но как тут не бояться? Фас был на цепи, но истошно лаял, даже обед его не успокоил, а я все никак не могла попи́сать, но стеснялась об этом сказать, и через какое-то время приходилось идти ещё раз. И ещё. А Фас всё не унимался.

Когда я перестала засовывать в нос батарейки, начала читать книги. Не помню, кто научил меня читать, но мне казалось, что это мой волшебный дар. Больше никто в мире не умеет читать. И книги пишут специально для меня. Они всегда относились ко мне с пониманием.

Утята склонны к импритингу. Запечатлению. Такая врожденная форма обучения. Они рождаются, открывают глаза, видят первый попавшийся объект, думают, что это «мама», и копируют его поведение. Я не утенок, конечно, но всегда делала то же самое. Я подражаю маминой манере поджимать губы, если ей что-то не нравится, но не говорить о причинах, папиной привыче переходить на личности, если заканчиваются аргументы, использую словечки из любимых книг вроде «впрочем» и «отнюдь».

Такое ощущение, что меня нет. Все мои мысли и поступки нарисованы невидимыми чернилами, из тех, что обретают цвет после того, как посветишь ультрафиолетовым фонариком. Или смешаешь с каким-нибудь реактивом. Так и со мной. Только вместо реактива – реакция других людей. Иначе я не понимаю, как относиться к самой себе. В детстве было проще. Существовали только две кнопки – одобрение и неодобрение. Мама целует или мама кричит. Мама плачет или гладит по голове. Но иногда она хвалила, а на лице её было разочарование. Иногда она говорила, что любит, но не давала себя обнять. Иногда она кричала, но смотрела в другую сторону. Как тут разобраться? Кнопки оказались нерабочими. А потом я пошла в школу и поняла, что все сражаются за одобрение. Но у кого-то больше шансов на самом старте. Красивое лицо, новая одежда, шутки лучше, родители любят друг друга. Да всё что угодно. Всегда есть способ нагнать соперника. Лицом не вышел – читай книги, во-первых, подсадишь зрение и некоторые дефекты скроют очки, а во-вторых, с тобой будет о чем поговорить. Не любишь читать – становись доброй! Всего-то нужно любить животных и говорить сахарным голоском. Если быть доброй слишком сложно – можно странничать. Говорить мало, но загадками. Проколоть пару лишних дырок в теле, быть спонтанной. Стать не такой, как все. Выбрать неодобрение. Курить под окнами школы. Лазить по заброшенным зданиям. Носить с собой бутылку ром-колы и сборник Маяковского. Но в итоге все равно выставлять фоточки в инстаграм или громко рассказывать друзьям на перемене. Потому что суть все та же – чернила бесцветны, пока не вступают в реакцию.

Наверное, это потому что очень сложно себя любить, когда тебе пятнадцать.

С чего бы?

Наверное, поэтому так приятно, если кто-то тебя заметил. По-настоящему разглядел. Ты заражаешься этим интересом к себе. Не ты. Я. Я заражаюсь этим интересом. Морган говорит, что я все время использую местоимение «ты», когда говорю о себе. Что оговорки – это ключ к тому, что человек в себе отрицает. Что я не умею быть с собой честной.

Я даже боюсь представить, сколько у меня внутри запертых дверей.

Непозволительная роскошь, учитывая, что моя комната проходная.

Мама приготовила сырники с зеленью. Творог. Яйца. Немного манки. Мука. Укроп. Шипящее масло. Румяные бока. Я сидела на кухне около мусорного ведра и стригла ногти. Мама смотрела «Битву экстрасенсов» по телевизору. На полную громкость. Из открытой форточки доносился уличный гомон. Кого-то учили кататься на самокате. Лысые деревья заглядывали в окна, как голодные дети. Коты гуляли по трубам. Две ложки сметаны. Белые тарелки с голубоватым орнаментом. Три вилки. Один нож.

– Опять это говно, – сказал папа, когда мы сели есть.

«Наш сегодняшний герой, Тор Вафля, обладатель премии Гудини, шаман, маг и ясновидящий раскроет преступление, не дающее вам всем покоя! Пятнадцать молодых жертв, зверски убитых и изнасилованных в селе Радостное, будут наконец отмщены. Тор Вафля расскажет о том, как важна медитация и почему нельзя входить в транс с невымытой головой!»

Папа выключил телевизор.

– Я не ем траву! – Он резко встал, подошел к холодильнику, с досадой хлопнул дверцей. – Я жрать хочу! У меня в зубах застревает, понимаешь? – Он распотрошил сырник, намотал на палец ниточку укропа и засунул себе в рот. – На! На, смотри! – Достал изо рта протез. Помахал у меня перед носом.

Я начала смеяться.

Мне не было смешно, но я не могла перестать смеяться.

– Мы найдем твою «девятку», – сказала мама.

И тогда он кинул свои зубы в кастрюлю с компотом. Назло.

– Сволочь! – Мама сразу осунулась. – Кизил вываривала два часа! Подавись!

Но он уже уходил, вместе с клеем, кисточкой и пачкой объявлений.

Я доела в своей комнате.

Мама вылила компот. Включила телевизор. Тор Вафля обмотал шею жемчужной нитью и выкрикивал слова на неизвестном языке.

Но хуже всего другое.

Подражание. Я человек, а значит – губка. Черное кружево плесени на стенах. Окна без решеток. Решетки без окон. Зубной протез в кастрюле с компотом. Крики вместо слов. А разве бывает иначе? Бывает. Но не у меня.

Я все время боюсь, что если у меня появятся настоящие отношения – я не справлюсь.

Я уже не справляюсь.

Владислав уехал. Семестр начинается только в октябре, почти через год, но он поехал на подготовительные курсы по изучению чешского.

Съемка была у него дома, в трех кварталах от туристического клуба «Ностальгия». Прошлым летом мы часто ходили в походы к Южному Бугу. Сережка и Адам – члены клуба уже лет десять. За это время им дважды пришлось наложить швы в походных условиях, чуть не помереть от несвежей тушенки, развести костер из сырых дров и спеть «Под небом голубым…» не менее сотни раз.

Морган сказал, что учится на фельдшера, и взялся быть ответственным за аптечку. Оказалось, что он забыл перекись и бинты. Два часа спорил с добродушным Олегом – главой клуба, в прошлом мастером спорта по альпинизму. Мол, по новым рекомендациям перекись бесполезна, спирт куда эффективнее. И еще первичная хирургическая обработка раны. Любой. Раскаленным ножом, условия-то походные.

Дождь лил как из ведра. Набрав в ботинки грязи и хлюпая носами, мы забились в шестиместную палатку с брезентовым навесом. Внешний мир остался за стеной дождя. Адам напялил налобный фонарик и рассказывал страшилки. По кругу ходил термос с чаем. Олег влил туда добрую порцию коньяка. Холодно не было. Мы ещё не придумали остров свободы, как уже ступили на его земли. Лилит с нами не поехала. Она сказала, что будет дождь. Мы дважды проверили прогноз погоды. Ясно. А потом тучи затянули небо. Лилит оказалась права.

Мои волосы пропахли дымом от печеной картошки, я жевала колосок и молча наблюдала за уютной суматохой. Мы с Морганом собирали палатку, остальные готовили. Доставая колышки из земли, я поняла, что вот он, дом. Место, в котором тебе хорошо, если за окном – дождь. Но ты всегда можешь уйти. И вбить колья в землю снова. Дом на плечах. Рядом с теми, кто в одной палатке.

Может, раньше у меня не было друзей.

Мы зашли попрощаться с Олегом. Владислав подарил клубу свою палатку, спальник и каремат. В подвале хранилось снаряжение для походов, которое Олег выдавал в аренду. Туда и перекочевал подарок Владислава.

Олег жил в клубе. На первом этаже – небольшая классная комната, человек на двадцать, с пыльной зеленой доской и скрипучим мелом. Карта Николаевской области на всю стену. Дальше Олег не водил уже лет десять. В клубе собирались юные альпинисты (дважды в месяц Олег организовывал выезд на скалодром), механики, ботаники (Олег занимался разведением и продажей суккулентов), барды, поэты и просто любители выпить хорошего коньяку, закусить огурчиком и вместе всплакнуть. Широкая деревянная лестница вела на чердак. Два больших дивана для гостей, матрац на полу (Олег не признавал кроватей!), разноцветные подушки, разбросанные там же. Несколько стеллажей, заставленных книгами, куча свернутых карт в углу, каски. Стол с инструментами и грудой разобранных часовых механизмов. Широкий подоконник, заставленный горшками. Большой постер Цоя на стене.

Я смотрю на жилистого, энергичного Олега. Жизнерадостный скелет, обтянутый желтушной кожей. Не понимаю, сколько ему лет, здоров ли он, одиноко ли ему? Глаза у него ясно-синие, внимательные.

– А хотите, сыграю?

Мы киваем.

Он берет гитару. Раскуривает «Пачку сигарет»[25]25
  Песня В. Цоя.


[Закрыть]. Голос у него хриплый. До меня доходит, что Владислав действительно уезжает. Немного грустно. В этом году я заканчиваю школу. Я тоже смогу уехать. Я уеду отсюда.

Мы заходим домой к Владиславу.

– Ты пока не разувайся.

Он скидывает верхнюю одежду прямо на пол.

– Пол холодный.

Владислав идет на кухню. Заваривает чай. Добавляет ломтик апельсина и палочку корицы в чашку. Наливает из белого чайника, такого же, как в «Отвертке». Надо же, и дома бывают такие чайники. Мы сидим напротив друг друга. Оказывается, Владислав уже был в Европе. С родителями. Они поехали всей семьей, когда он закончил школу. Автобусный тур. Прага – Будапешт – Вена. Его мама забыла вытащить аудиогид из сумки после экскурсии в замок Шёнбрунн, и за ними бежал охранник. А отец съел четырнадцать трдельников подряд на радость пекарю и пятнадцатый получил в подарок. Он говорит, что видел цветы почти на всех балконах, и на уличных фонарях тоже, а в общественном транспорте нет контролеров, все рассчитано на сознательность. Но больше всего его впечатлили бесплатные экскурсии по городу на английском. Экскурсовод всем раздал смешные шляпы, чтоб не потерять группу из вида, и то и дело останавливался у неприметного дома или кафе и рассказывал, что здесь писал Франц Кафка, там заказывал кофе Альфонс Муха, а Карел Чапек частенько сидел на этой скамейке и набивал карманы историями. Я пила чай и представляла себе, что когда-нибудь тоже буду вот так запросто поить гостей красивым чаем и делиться воспоминаниями о поездках.

– Какие на тебе трусы? – вдруг спросил Владислав.

– Идиотские, – я засмеялась.

– Главное светлые. – Он уже не обращал на меня внимания, пошел в другую комнату и принес рулон блестящей полупрозрачной ткани. – Здесь несколько метров, должно хватить.

– Я не понимаю…

– Хочу фотографии русалки.

Я зашла в гостиную вслед за ним. Посреди комнаты стояла черная чугунная ванна.

– Где ты её взял?

– У нас на даче годами пропадала, – проследил за моим насторожившимся взглядом, – я помыл её и продезинфицировал, помыл несколько раз, правда. Раздевайся, обматывайся тканью и залезай.

Не дожидаясь моего ответа, он начал вкручивать какие-то лампочки в лампы, прикреплять черные зонтики к потолку, проводить удлинитель через всю комнату, посыпал мое лицо и руки блестками. Во всей это суете я и не заметила, как залезла в ванну. Он ни разу на меня не посмотрел.

– Лифчик тоже.

Владислав спрятался за окошком видоискателя.

Несколько раз щелкнул.

– Просто смотрю, что по свету.

– Я не могу.

– Послушай, – он прикрутил камеру к штативу и подошел. – Черт, ты дрожишь, сейчас подвину дуйку. Послушай, это искусство.

– Да. Понимаю. А можно… прикрыться волосами?

– Да. Даже лучше.

Морган меня убьет.

– Опустись глубже, а ноги, наоборот, выше. На бортик. Поправь ткань. Как будто тебя сейчас выкинет на берег волной. Не сутулься.