Текст книги "Замки"

Я невольно залюбовался почерком (Адонис выводил красивые вензеля в буквах «Р» и «Д») и пропустил содержание. Но когда вник, внутри у меня похолодело.

– Я был влюблен, мой милый друг. Я никогда и ни в ком не был настолько разочарован. С того момента, как я отправил первое письмо, прошло уже четыре месяца. Я дал шанс. Зайди на форум и вернись к первому письму.

Я ничего не понимаю. Какой ещё форум? Откуда он знает, он же из другой реальности, я ему не рассказывал.

Но кто-то рассказал.

Я сразу же зашел на форум, в раздел «участники», и действительно обнаружил среди читателей некоего «VVV». Но как это возможно? Я же сам его нашел. Ткнул пальцем в небо и нашел. Может, он уже был нашим читателем к тому времени? Сомневаюсь, у Адониса слишком хороший вкус. Значит, он сам написал кому-то из моих знакомых. Посмотрел, кто на меня подписан, предположил, кто может быть из моего города… Только Таня.

Но она бы уже раскололась. Неужели я был ему настолько интересен? И что это за число? Пароль? Я вышел из своего профиля, ввел VVV как логин и 795 в качестве пароля.

Сработало!

Вошел в личные сообщения. Переписка с Риной.

Чёрт. Я не могу это читать.

Последнее сообщение несколько дней назад.

Ну, как минимум, это значит, что она жива.

– Ты был прав. Это девушка. Она просто мразь. Её зовут Аня.

– Избавь меня от деталей.

Вот так. Вот так все получилось.

Но ведь никто не просил эту дуру приезжать, быть такой влюбленной, резать себе руки и зарабатывать на жизнь работой в вебкам проекте, это всё череда её выборов! Она уже большая девочка, надо отличать реальную жизнь от вымысла! Почему так паршиво?

Я пролистал сообщения вверх. Она скидывала Адонису куски нашей переписки. Оказывается, он давно догадывался.

– Уж слишком Артур любит прелюдии, – писал он, – не бывает таких парней.

Именно Адонис сказал ей адрес. Тогда зачем Рина спрашивала у меня? Посмотреть на реакцию? Оба хороши. Сам проверять не поехал, послал подругу. И еще смеет во мне разочаровываться…

Я устала.

Устала.

Устала!

– К лучшему, все к лучшему, – обняла себя за плечи, – все к лучшему.

Разорвала письмо, удалила Адониса отовсюду, откуда только могла, и написала Тане: «Только ты меня не предаешь, моя девочка».

Глава 14

Я должна перестать общаться с Морганом. Ему плевать на всех, кроме себя самого. Но это так тяжело… Я привыкла воспринимать нас как «клуб крутых». Есть весь мир, а есть мы с Морганом. У нас всё совсем по-другому. Мы по ту сторону коэффициента банальности. Мы живем внутри артхаусного фильма.

Но разве друзья не должны делать жизнь друг друга лучше, поддерживать, быть опорой? Помогать становиться лучше.

Мы ведь друзья?

Морган, что ты делаешь со мной? Я ненавижу тебя. Иногда я ненавижу тебя так сильно.

Я скучаю. После отъезда Рины я решила, что мы не будем больше общаться. Не писала тебе около недели, но ты даже не заметил.

Я постоянно просыпаюсь среди ночи и несколько секунд кажется, что все хорошо. Что завтра мы пойдем в Газебу, и ты возьмешь с собой гитару, но, как обычно, забудешь медиатор, и тогда я вытащу из кармана тот, что ты оставил у меня дома несколько недель назад. Мы будем пить невкусный кофе где-нибудь на склонах, ты будешь злобно смотреть на меня, но, я знаю, радоваться тому, что тебе есть с кем поваляться на траве, потому что уже совсем весна, и мы оба не знаем, что с нами будет. Это последнее беззаботное лето. Может быть, мы оба уедем из города…

Самое ужасное, что я вижу один и тот же сон. Я стою на коленях перед каким-то парнем и чищу его ботинки. Я не знаю, кто он. Но называю его Морган. Кажется, у него светлые волосы. Он немного похож на Владислава. Я чувствую напряжение. Он молчит. Когда я заканчиваю, он рывком поднимает меня с земли, прижимает к себе и целует. Неистово, сильно. Меня пугает его страсть. Я замечаю, что за деревом стоит Аня. Я чувствую острое возбуждение, хватаю его за шею, углубляю поцелуй. Аня стоит за деревом и смотрит. Её зрачки расширены, руки трясутся. Она не уходит. Мы не прекращаем поцелуй. Ботинки этого парня снова в грязи. Он кидает мне складной нож, губку, крем. Я снова их чищу. Он рывком поднимает меня с земли и целует. Эта сцена повторяется бесконечно.

Я просыпаюсь от нехватки воздуха. Мои губы пересохли. Я хочу пить.

Мне так не хватает тебя.

Наверное, я драматизирую. Пройдет время, мы разъедемся по разным городам, как Слава из группы «Скунсы» и его песня. Вот только роза на моей груди, выжженная тобой, никогда не померкнет.

Знаешь, когда мы бродим по городу и от скуки шпыняем мелкие камешки, уродливый холодный мир становится идеальным. Город окутан золотым закатным светом. «Ленивые полицейские» на дороге кажутся задремавшими бегемотами, а велосипеды играют на треугольнике в школьном оркестре. Ты вдыхаешь жизнь в унылые гаражи и сломанные скамейки. Даже круглосуточная пивная, где наливают паленую водку в одноразовые стаканчики, кажется заправкой из «Трассы 60»[63]63
  Фильм-притча, снятый Бобом Гейлом, – «На трассе 60 может произойти любое событие, особенно, если кажется невозможным».


[Закрыть].

Я понимаю, что это всё делает мое воображение, не ты. Ты просто убиваешь время, ненавидишь всё вокруг, а я плетусь сзади и чувствую, что моя жизнь наполнена смыслом.

Ты бы сказал, что это самый простой способ. Втюхаться в кого-то и закрыть для себя вопрос о поиске смысла жизни. Потому что если любить некого – приходиться тяжело работать киркой за каждый грамм смысла. Искать себе подходящую религию, работу, подбирать бездомных кошек, заводить семью…

Иногда спасают влюбленности в маршрутках.

Но я редко куда-то езжу.

И длятся они до следующей остановки.

Ты был моей дверью в волшебный мир. Теперь она закрыта. Просто потому, что я больше не вижу этот золотой закатный свет, только холодную зеленую темноту.

Для меня так важно оставаться особенным человеком для тебя. Потому что только так я могу казаться особенной и себе. А если я не буду верить в свою уникальность – стану взрослой и никогда не уеду отсюда… Даже если переберусь в другой город. Больше ни с кем я себя так не чувствую. Способной изменить мир. И это потерять страшней всего.

Сегодня ты объявился.

Объявилась! Хватит! Надо называть вещи своими именами.

– Я буду у твоего дома через десять минут. Ждать не стану, – сообщила Аня и бросила трубку.

Я натянула джинсы, толстовку поверх домашней футболки с кроликом, собрала волосы и выбежала из квартиры.

Спускаясь прыжком через две ступеньки и одновременно застегиваясь, я думала о том, что всё это неправильно и нужно было остаться дома. Остановилась на лестничной клетке второго этажа. Нельзя выглядеть запыхавшейся, это может её разозлить. Достала телефон, посмотрела, когда был последний входящий. Восемь минут назад. Успеваю. Вдох-выдох. Кто-то посадил на подоконнике щучий хвост. У Ани в комнате такой же. Я замотала головой. Хватит.

Справившись с дыханием, я спустилась вниз, открыла дверь и столкнулась нос к носу с Аней.

– Как раз в магазин собиралась, так что…

– Врёшь, – она покачала головой, – я думаю удалить форум.

– Но…

– Я пришла сюда не для того, чтоб посоветоваться. Решение принято.

Я опешила. Ну что тут скажешь?

– Почему, Аня?

– Я знаю, что у тебя хранятся все материалы. Удали.

– Это нечестно по отношению к остальным. Мы все писали…

– Вы писали? – медленно повторила Аня. – Это была моя идея, я придумала сюжет и образы основных героев. Я вам дала раскраску, рисуйте на здоровье. Но вы и этого не смогли. Мне все приходилось редактировать, проверять на достоверность. Так что избавь меня от претензий, что это – твое творчество.

– Но это мое творчество, – я запнулась, – наше.

– Ты так цепляешься за форум, потому что он нас объединяет, – она говорила совершенно безэмоционально. Будто она режет на куски хлеб, а не мое сердце. – Но это месиво исчерпало себя! Я устала от твоих депрессий, ревности и неумения занять себя ничем собственным.

– Но мы же друзья, Аня, – слова застревали в горле, – я же люблю тебя. – Мой голос осип, стал тонким, слабым, – и ты любишь меня.

Аня нервно хихикнула.

– Не Моргана, не Артура. Тебя.

Слова разбегались, как будто играли со мной в прятки. Вместо внятной мысли я могла нащупать только одну картинку – пустой полиэтиленовый пакет, подбрасываемый порывами ветра в воздух.

– Я знаю, ты просто боишься. Тебе не нужно ничего выдумывать, чтоб тебя любили. Ты не представляешь, какая ты красивая. Ты и так… – В моём голосе послышались всхлипывания, – я знаю, что ты тоже любишь меня.

У меня было такое чувство, словно кто-то всунул в меня колючую проволоку, подвел электричество и вдруг дернул изо всех сил, пропустил ток через все органы. И снова. И снова.

Аня молчала.

А потом сказала:

– Люблю. Если любовь – это благотворительность.

Потрепала меня по щеке.

И ушла.

Я действительно пошла в магазин. Может, «Сильпо» даст мне дельный совет. На чеках печатали предсказания. Прямо под ценой. Я даже установила связь: чем больше денег выкладываешь, тем радужнее перспективы. За пятерку я как-то получила предостережение: «Враг скрывается за вашей спиной», а сотка подействовала внушительнее: «Вас ждут перемены к лучшему, откройтесь им».

Аня рассказывала мне об эффекте Барнума[64]64
  Эффект субъективного подтверждения – наблюдение, согласно которому люди высоко оценивают точность расплывчатых и обобщенных описаний их личности, которые, как они предполагают, созданы индивидуально для них.


[Закрыть]. О том, почему люди так любят психологические тесты в соцсетях. Почему радостно читают в гороскопах о том, что они вспыльчивые, но щедрые, как и положено Львам. О том, что сейчас они остро нуждаются в тепле, но отвергают тех, кого любят, потому что новолуние. О том, что на этой неделе их ждёт черная полоса, но скоро наступит белая.

Потому что так сказал чек в «Сильпо».

Потому что случайный генератор чисел или тетка редактор, которая строчит тексты для гороскопов под мелодичный телевизионный гомон. Надо же, богатый полюбил бедную, скоро свадьба.

Я все понимаю, но сейчас мне просто хочется купить себе плитку белого шоколада и надеяться, что чек скажет что-нибудь хорошее.

Иногда так важно услышать «что-нибудь хорошее». Любую банальность. Даже если говорит всего лишь черный маркер на стене. Когда я иду в школу, утром, я прохожу мимо надписи «сейчас не время» и это меня подбадривает. Это значит, что потом всё будет. В будущем. Кому еще верить, как не стенам родного района? Главное не засматриваться – можно наступить на собачье дерьмо.

Мама послала за консервированными ананасами, сметаной и дегтярным мылом. В последнее время меня постоянно обсыпает, и она каждый день выдумывает новые способы расправы над прыщами. Вычитала, что неплохо помогает умываться дегтярным мылом. Мне нравится, как оно пахнет. Запах неприятный, но что-то в этом есть.

Иногда у мамы бывают периоды обострения. Обычно это совпадает с периодом, когда папа уезжает на дачу собирать виноград. Сам делает вино, из вина гонит самогон.

В такие периоды я становлюсь ей дико интересна, она поливает полузасохшие цветы, разбирает свою комнату, практически полностью заставленную ненужными вещами, весело выносит мусор, даже моет окна. Она никогда не просит помочь. А я не предлагаю, потому что не хочу это делать. Иногда она намекает. Громко вздыхает, сокрушается, что спина уже не та, молча дуется. Но никогда не просит. Только говорит, уже после того, как закончит со всеми делами, что она всегда помогала своей матери.

Я тоже не умею просить о помощи и считаю, что люди должны читать мои мысли.

Мы похожи. И это пугает меня больше всего на свете. Когда-то у нее были крепкие молодые ноги, без всяких там варикозных вен, здоровые зубы и большие мечты. Она была влюблена в моего отца, они въехали в новую квартиру, застелили кровать хрустящим накрахмаленным «постельным», доставшимся от бабушки. Мама носила меня под сердцем и ей наверняка казалось, что она первая беременная на планете. Когда я родилась, им обоим было хорошо за тридцать. Я – поздний ребенок. Я все время это слышу. Как будто я опоздала на нужный поезд. Пришла бы на вокзал чуть раньше, на пару лет, успела бы на тот, который везет в страну счастливых семей. Но я поздний ребенок. Поэтому мы не катались на санках, не ходили в походы, мы даже в Николаевский зоопарк всё никак не могли съездить. С детства я знала, что они умрут и я останусь одна. Мне нужно будет идти в похоронное бюро, заказывать гроб (и скорее всего, смотреть на цену, дорогой мы не потянем), организовывать поминки (а ведь я понятия не имею, как готовить селедку под шубой), продавать дачу (я все ещё не придумала себе подпись). Это нечестно. Папа делал все, чтоб ускорить свою смерть. Я представляла его печень как большого жука, который растет и давит своим весом на соседние органы. Мама охала, ахала и избегала походов к врачу. Даже зубному. А когда ей пришлось удалить передний зуб, около года собиралась с духом, прежде чем поставить имплант. Практически не выходила из дома. Не хотела людям показываться. Пока её не заставила Аллочка. Приехала за ней, отвезла и привезла обратно. Аллочку я помню с детства, она приносила мне яблочный сок в цветастом пакете и шоколадные вафли. У неё не было детей, и я чувствовала, что она тепло ко мне относится. Именно Аллочка заразила нас вирусом чеков из «Сильпо». Сама она тщательно следила за своим здоровьем и периодически – за моим.

В детстве меня обследовала её знакомая, участковая тетка-педиатр со сдохшей крысой на голове, у нее были ярко-красные румяна, пожухлые щеки и ясные синие глаза. Она приходила осенью, я даже думала, что в остальное время года она спит. Я пряталась от нее в шкафу, но она доставала меня оттуда и делала уколы.

– Будет больно, – говорила она и заправляла шприц.

Мама с ней любезничала, предлагала выпить чаю, засовывала в её авоську помятую двадцатигривневую купюру. Вела себя так, как будто сейчас лопнет от благодушия. Говорила таким елейным голосом, что можно было умаслить целую больничную столовую. Моим родителям было свойственно странное раболепие перед врачами и чиновниками, которое перерастало в ненависть, как только они скрывались из виду.

Когда тетка-педиатр уходила, мама ворчала:

– Вот в моё время врачи были другие, – и мазала мне пятки йодом, – зато как её любит муж! Он купил ей недавно золотую брошь…

Йодная сетка считалась в нашем доме универсальным средством от любых болезней.

Мне нравилось. Было щекотно. Вот только я не понимала, зачем мама постоянно врёт другим людям.

Почему её выражение лица говорит одно, а рот – другое.

Как будто она застыла в вечном тосте. Засиделась на застолье. По-моему, тосты – это самое фальшивое, что может быть. Даже похлеще рекламы кухонных комбайнов. У нас дома даже была книжечка с тостами, мама иногда «брала оттуда что-то на вооружение».

Она вечно сравнивала разных людей. Как будто пыталась решить задачку по математике и вывести золотую формулу жизни. Настькин красный диплом (дочь маминой подруги) умножить на ухоженные ногти соседки Светы (женщина распутная, зато хлебосольная, всегда и пирогом накормит, и наливочки предложит), отнять директрису ДК, которая платит копейки за декорации для спектаклей, но ездит отдыхать в Турцию, и вот ответ – у других все, как у людей, а у нас никогда не будет. Я никак не могла взять в толк: как можно сравнивать людей? Я даже две одинаковые линии не могу сравнить, мне кажется, что одна из них длинней.

Кто-то выигрывает в лотерею, а у кого-то вечно воруют кошельки, кто-то рождается с красивым лицом, а кто-то с огромным родимым пятном на щеке, кто-то страшно потеет, кто-то не умеет связно говорить, а кто-то живет с парализованной бабушкой, кому-то падает кирпич на голову, а кому-то – озарение. Слишком много факторов, которые влияют на «успех». Но мы приписываем результат характеру. Иногда людям помогает трудолюбие и упорство, а иногда – удача. Нет тут закономерности. Нет – и всё тут. Я не стану похожей на Настю, потому что я Таня, даже если буду заниматься по десять часов в день. Наверное, я буду лучше учиться, но это ещё ничего не гарантирует. Почему моя мама этого не понимает?

Возле кассы я встретила тетю Лиду, маму моей одноклассницы Веры. Она работала парикмахером и воспитывала дочь одна. Несмотря на то что у Веры было косоглазие, она всегда хорошо выглядела. Мама сделала ей кератиновое выпрямление волос и раз в месяц заставляла приходить на чистку лица. Вера пела в народном ансамбле от нашей школы, два раза в неделю ходила домой к учительнице английского (причем с первого класса), а на выходных занималась немецким. Она собиралась проучиться год в Киеве, а потом поступать в Берлин на какую-нибудь IT специальность. Тетя Лида запретила Вере распространяться о своих планах по поводу «заграницы», но она все равно всем рассказывала. С наступлением весны Верины плечи совсем вжались в стул. Она была готова к тестам лучше всех в классе, но это не спасало от волнения.

Может, так оно и работает? Чем больше вкладываешь во что-то усилий, тем больше переживаешь. Поэтому все любят выхаживать котят или ремонтировать старые машины.

Тетя Лида покупала травяной чай с мелиссой и тонну шоколадок.

– Мне нужно хоть как-то отвлечь ребенка от учебы, – засмеялась она.

Я почувствовала в её голосе неприкрытую гордость.

Наверное, приятно, когда мама тобой гордится. Хоть это делает тебя объектом. Но иногда приятно почувствовать себя красивой вазой на красивой полке.

Я пришла домой и почувствовала запах печеной картошки. Я сразу представила себе… Разрезанная напополам, слегка посыпаная солью и перцем, выложенная на раскаленный противень подрумянившейся корочкой вверх… А если сверху посыпать сыром… Как приятно протыкать эту корочку вилкой. Я ем печеную картошку со шкуркой. Вместе с костром, запахом дыма, школьными поездками, которые были нам не по карману, или маевками с родителями, которые мы никогда не устраивали. Вместе с Отто, всегда умеющим разжечь огонь, и Сережкой, умеющим разжечь улыбку, вместе с Лилит, которая угощает нас своей красивой темной едой, и Амальдой, у которой за пазухой мешочек с травами, способными исцелить душевные раны. Я ем печеную картошку вместе со шкуркой и оказываюсь в волшебном лесу.

Без Моргана.

– Праздничный обед почти готов, – донеслось из комнаты, – неси ананасы.

Мама выключила свет в гостиной, убрала залежи старых газет со стеклянного столика, накрыла его кружевной скатертью. Пятно прикрыла салфетницей. Комната стала похожа на музей. Музей памяти в старом кожаном чемодане, принадлежащий обычному человеку. У каждого есть такой музей.

Стены, затянутые тонким слоем паутины, напоминали невесту, так и не дождавшуюся своего часа. Её лицо прикрывала фатиновая фата. Хрупкие, потемневшие от времени кости гремели от порывов ветра. Когда родители сюда переехали – все было новое, чистое, обнадеживающее. Квартира старела вместе с ними. С потолка сыпалась штукатурка, обои отходили от стен, паркет вздулся, когда затопили соседи сверху. Мама старалась исправить ситуацию. Приносила домой безделушки, вешала календари с котами, покупала искусственные цветы.

Но давным-давно сдалась.

Комната сдалась вместе с ней. Они приехали сюда, чтоб быть счастливыми. Но свадьбы не случилось. Комната так и застыла в ожидании радости. Тонконогие пауки плели свою песню, черная плесень проедала стены и лишь остановившиеся часы беззвучно молили о помощи. Их слышала только я. Но я ничего не могла сделать.

Или могла?

Иногда комната наполнялась запахами (я люблю, когда мама готовит блины и мы уплетаем их, хватая руками, поливая клубничным вареньем), за окном бушевала гроза и даже сверкала молния, тихо бубнил телевизор, я взбиралась с ногами на диван и укрывалась колючим пледом, а мама рассказывала мне сплетни о своих подругах…

Мама принесла свечи из моей комнаты и зажгла.

– Крабовый салат, – представила мама широкую стеклянную вазу, – как ты любишь, крабовые палочки, кукуруза и ананас. Заправишь?

Я пошла на кухню за майонезом. На всякий случай проверила срок годности. В порядке. Почти не было грязной посуды. Плита блестела. Я не поверила своим глазам. К плите мы все старались не особо приближаться, потому что она оставляла жирные следы на одежде.

– Печеная картошка, – мама плясала вокруг большого синего блюда, раньше я его не видела, – украшенная кинзой. И сметанка, конечно.

Окна она зашторила, чтоб не попадал дневной свет, и достала с антресоли новогодние гирлянды. Комната выглядела на удивление празднично. Большой старый тигр в углу, с которым я часто засыпала в детстве, зажимал в лапах охапку мимоз.

– Копченая скумбрия! Всё, чтоб тебе было вкусно, – затараторила мама и достала из-за спины бутылку шампанского, – чур, открываешь ты, – она подмигнула.

Я только заметила, во что она одета. Новое платье. Темно-синяя ткань с сиреневым чертополохом. Закрасила седину. Красные губы.

Я перевела взгляд на салфетки с разноцветными шариками. На тонконогие бокалы, стоящие возле наших тарелок. На тяжелые золотые сережки в её ушах. На часы, висящие на стене. Мы уже несколько лет забывали вставить батарейки и они не работали.

Чем они могут мне помочь?

Но они шли. Тик-так. Тик-так. Я отчетливо слышала.

Перевела взгляд на салфетки.

Чёрт.

Я забыла про её день рожденья.

– И конечно «Наполеон»! Аллочка испекла, – она плюхнулась на диван и начала набирать салат себе на тарелку.

– Аллочка придет? – спросила я, зажав шампанское между ног и зажмурившись. – Сейчас будет громко!

– Я хотела провести время с тобой, – сказала мама.

Я выбила пробку. Немного шампанского пролилось на пол.

– На удачу! – Она положила мне кусок рыбы на тарелку. – В следующем году уже может такой возможности не быть, – и добавила добрую ложку салата, – ну, наливай!

Я подумала, что она снова начнет говорить о том, что я поздний ребенок и здоровье у них слабое, каждый год может быть последним, я должна это понимать, и во мне поднялась волна раздражения. К чему все эти декорации, если она все равно всегда думает о плохом и заставляет меня чувствовать вину?

Но она сказала:

– У тебя уже будет совсем другая жизнь. Студенческая, – подлила мне шампанского.

На прошлой неделе я сдавала пробное ЗНО. Украинский и английский. РГФ или журналистика. Других идей у меня нет. Я не готовилась, но балл получила выше среднего. Может быть, я и смогу поступить на бюджет. Я слышала, как родители обсуждали продажу дачи, но там же виноград…

И себе подлила шампанского.

Мы чокнулись.

– Давай, пожалуйста, без тостов, – попросила я.

И мама взяла меня за руку.

– Взяла и выросла, – сказала она, – раз и всё, так быстро…

– Очень вкусный салат! – Я положила себе ещё, только бы она не заплакала. – Хочешь, посмотрим фильм про Эдит Пиаф?

Маме нравилась «Жизнь в розовом цвете», мы смотрели его не меньше пяти раз. Она восхищалась маленькой хрупкой Пиаф, у которой на лбу была оставлена печать тяжелого рока. Но как ловко она справлялась со всеми бедами! Я поставила ноут на стол. Мы забрались на диван вместе с тарелками и укрылись пледом. Папы не было дома и никто не стал возмущаться, что мы испортим обивку. Папина аккуратность была крайне избирательной. Его не смущало ходить в обуви по дому, курить в туалете, тушить бычки о раковину или не поднимать крышку унитаза, но еду ни в коем случае нельзя было брать в комнату. В доме сразу заведутся насекомые и нас съедят.

От шампанского меня немного развезло. К горлу подкатила плаксивость. Я едва подавила желание рассказать маме о своих отношениях с Аней.

– Страшно уезжать, – сказала я, когда Эдит затянулась «Non je ne regrette rien», – как крепкой сигаретой, её мощный голос наполнил нашу маленькую комнату.

Синий экран моего ноута мерцал в полутьме.

– Здесь нечего ловить, – мама вздохнула, – надо уезжать, пока ничто не держит.

– Но меня держит! – я спохватилась, чтоб не наговорить лишнего. – Мои друзья, вся моя жизнь, всё здесь.

– Это только кажется, – сказала мама и начала подпевать, – через год всё будет по-другому.

Я её обняла и мы обе немного поплакали.

Чек в «Сильпо», кстати, не оправдал моих надежд на «что-то хорошее». Скупо брякнул: «Вы умны и креативны».

Но иногда печеная картошка спасает лучше предсказаний.

Всё будет хорошо.

Где-то на десятом зевке я поняла, что хочу спать. Помогла маме собрать тарелки со стола. Было в этом что-то тоскливое и радостное одновременно. От выпитого шампанского кружилась голова. Мы совсем забыли про «Наполеон». Ничего, утром с чаем даже вкуснее будет. Я вдруг поняла, что радуюсь куску торта. Радуюсь тому, что с каждым днем погода все лучше, и если ночью открыть окно, то утром разбудит пение птиц. Радуюсь тому, что завтра мы с мамой устроим киновечер Бергмана. Неужели можно жить и просто радоваться? Не испытывать постоянное недовольство собой, тревогу, страх? Неужели так бывает?

Почему-то я почувствовала облегчение, когда Аня сказала, что удаляет форум. Ещё одна нить оборвется, мои руки будут снова принадлежать мне, а не чокнутому кукловоду. Я не могу представить себе, что мы станем чужими людьми, но мне плохо, когда она подбирается слишком близко. Потому что настоящая близость – это не вторжение.

Мы с ней как будто застряли в тесном стеклянном кубе. С ней я чувствую себя так же одиноко, как и без неё, но ещё и нечем дышать. Это похоже на игру с асфиксией. Она душит меня и называет это объятием. Все туже затягивает шарф на моей шее, отбирает кислород, чтоб мой мозг выдал что-нибудь «этакое», подкинул ей парочку интересных мыслей или образов. Делает это мне во благо. Она заинтересована в моем развитии. Не важно, готова ли я к изменениям – она готова мне помочь. Почему я не испытываю благодарности? Я слишком маленькая, глупая, мне не хватает самокритики. Я просто выросла на тупых клише. Ага, точно. Друзья должны всегда поддерживать друг друга, говорить «нет, ты не толстая» или «она бросила тебя потому, что дура», отвечать на звонки в любое время суток, принимать недостатки и уважать выбор. Что за чушь? Лучшее, что могут сделать друзья – выбить друг из друга побольше дерьма. Чтоб стать «чище». Чтоб стать лучше. Но ты не права, Аня. Никто не становится лучше, если ему больно.

Учебник по биологии говорит, что мы на 60 % состоим из воды. А я думаю, что мы на 60 % состоим из дерьма. И у нас есть вся жизнь, чтоб с этим разобраться. Чтоб научиться не выпускать его наружу каждый раз, когда хочется, и не держать в себе слишком долго. Это задача каждого человека. Найти золотую середину. Может быть, не все могут помогать другим, менять историю и создавать шедевры, но все могут научиться управляться со своим дерьмом. Если захотят. Но иногда случаются расстройства. И как бы человек ни старался, процесс не ускоришь и не замедлишь – нужно подождать. Нужно переварить. Можно закинуться слабительным или, наоборот, съесть гору риса, можно сделать клизму или наглотаться таблеток – но проблему это не решит. Уберет симптом. Ненадолго. Ну а что потом?

А ты считаешь, что имеешь право делать других «лучше». Человек, стоящий по ту сторону коэффициента банальности. Но это так банально – считать себя самой особенной на свете! Даже если ты самая… Я почувствовала сильное внутреннее сопротивление. Я ещё не заходила так далеко в своих мыслях. Мне нужно поспать. Сон – универсальное противоядие. Нужно поспать, а завтра меня ждет торт, весна и какое-то решение. Нужно поспать.

Я не стала надевать пижаму, улеглась в майке. Когда-нибудь я осмелею настолько, что буду спать голой, но пока что я решилась избавиться только от пижамных штанов. Я взбила подушку, проветрила перед сном, пожелала спокойной ночи убывающей луне. Выключила свет.

Тьма накинулась на меня, как комары на источник света, и облепила со всех сторон. Я промаялась несколько часов, то мне было жарко, то холодно, то неудобно. Я ничего не могла поделать, в голове прокручивались обрывки фраз из сегодняшнего разговора. Сон не приходил.

– Я устала от твоего неумения занять себя чем-то собственным.

Так она считает. Это ужасно несправедливо.

Не знаю, может, некоторые люди – мудаки? Вот так просто. Не вписывается в мое взращённое на классической литературе сознание, но может быть, это так? Я всегда ищу оправдание поступкам других людей. Мне нравится чувствовать себя доброй. Но Аня считает, что это высокомерно. Что я настолько высокомерна, что не могу позволить себе плохо относиться к людям, которые этого заслуживают. Я всегда нахожу причину. Мальчик из моей группы в детском садике отравил всех рыбок. Он принес средство от тараканов и засыпал в аквариум, а потом смотрел, как они всплывают брюхом вверх, и смеялся. Но я знала, что у него умер дедушка, и поэтому решила, что он не виноват. Во втором классе мальчик из нашего дома с очень большой головой уговорил меня снять трусы и пробежаться так по двору. Он был старше и уже знал, что бегать без трусов – это плохо. Он смеялся. Меня отругала религиозная соседка, мы думали, она ведьма. Она не разрешала подбирать орехи, падающие с дерева, которое она посадила. Орехи просто гнили, а если кто-то осмеливался поднять и расколоть ботинком или молотком – она выбегала с веником и угрожала отметелить так, что мало не покажется. Я видела, как большеголовый заливался хохотом, но решила, что надо его пожалеть, ведь он такой уродливый. Учительница украинской литературы увела мужа у математички. Это был огромный скандал, наш директор не знал, кого уволить, лишь бы все мирно закончилось. А потом математичка повесилась. Оставила четверых детей. Пока все ненавидели «коварную любовницу», я прониклась к ней симпатией. «Она рискнула ради любви», – думала я.

Я бы даже Чикатило нашла оправдание. Мать ему рассказывала, что во время голодомора его старшего брата похитили и съели соседи, поэтому в детстве он боялся выходить из дома. Но убитым женщинам от этого не легче.

Может быть, все люди – мудаки? Если дать им такую возможность. Может быть, отсутствие границ, всевластие, оправдывающая идеология, авторитетное мнение или просто манипулятивная причина в духе «у меня умер дедушка» превращают ягнят в волков? Ягнята, конечно, травоядные, а волки – нет, но кто знает, почему эволюция распорядилась именно так? Может, у ягнят тысячелетиями не было возможности стать мудаками?

Может, я сама виновата, что Аня так ко мне относится? Я испортила всё своим преждевременным восхищением. Но это нечестно! Я была с ней абсолютно открыта, поддерживала как могла, пыталась её понять. Я не понимаю, что я сделала не так.

Разве что… ничего. Может, что бы я ни делала – это бы не помогло, потому что в наших с ней отношениях очень мало меня. Там есть Аня, её мировоззрение и мои неуклюжие попытки стать ближе. Она думает, что знает меня как облупленную, но никогда не спрашивала, что мне нравится, почему я поступаю так или иначе. Только подсовывала мне готовые выводы. Свои выводы.

Может, пора мне признать, что люди бывают несправедливы, малодушны и ведут себя плохо. Без причины. Или по какой-то причине. Но это ничего не меняет. Потому что при желании можно себя контролировать. Это не лицемерие, это элементарная вежливость. Почему мы сдерживаем газы при других, но не сдерживаем раздражение? И в том, и другом случае нас распирает изнутри, зачем портить воздух?