Текст книги "Замки"

Мы пошли ко мне. Родители были не в восторге, но «при чужих» всегда пытались сохранить лицо, поэтому ничего не сказали.

Раньше я не задумывалась о том, сколько хлама вмещает в себя моя крошечная комната. В присутствии Рины беспорядок становился «творческим». Её болезненная худоба делала тусклый свет мягче. Я даже порадовалась тому, что папа специально вкручивает в люстры только по одной лампочке.

Многочисленные кольца на её тонких пальцах подходили печатной машинке, стоящей на моем подоконнике. Я купила её за бесценок у старьевщика, Егора Васильевича. Когда я только принесла её домой, была полна энтузиазма использовать по назначению. Я протерла клавиши оливковым маслом, чтоб не заедали. Одна из клиенток подарила маме бутылку, а мама спрятала в шкаф. Слишком дорогое. И я знала, что у него закончится срок годности раньше, чем мама решится его использовать. Измазала несколько пальцев чернилами, которыми была пропитана лента. Напечатала список тех, кого я бы пригласила на свои похороны. Уложилась в пятнадцать строчек. Прониклась моментом. Больше я к машинке не прикасалась.

Даже то, что мы с Риной обращались друг к другу на «вы» меняло атмосферу в моей комнате. Она рассматривала фото, прикрепленное к стене, без рамки. Мне девять, я в костюме принцессы, с большим початком кукурузы в руке. Почти как Сейлормун. Только с лунной кукурузой, вместо лунной призмы.

Повертела в руках мой вечный календарь. Хмыкнула. На острове у нас почти такой же. Я зажгла шафрановую палочку. Чёрт, комната выглядит абсолютно по-другому.

– Вы делаете хлам одухотворенным, – сказала я.

Но Рина не поняла.

Разговор не клеился.

Полная Луна вылезла из-за облаков. Время, когда Кора получает максимальную силу.

Мы молчали. Чай остывал слишком быстро, я подливала заварки, Рина втыкала в телефон. Я никак не могла придумать, с чего бы начать разговор.

– Жарко, – она сняла свитер и осталась в черной майке.

Я заметила, что на её ключицах цветет чернильная калина. На запястье – два треугольника.

И шрамы на предплечье. Стройные полоски ночных страданий. Вот же чёрт. Морган, ну как так можно?

– Есть ещё татуировки? – Я, наконец, придумала вопрос.

Облезший черный лак на ногтях. Она держит чашку двумя руками. Это делает её такой беззащитной.

– Ом. На бедре.

Какая же она все-таки красивая.

– Хотите, погадаю? – вдруг спросила Рина.

Не дожидаясь моего ответа, она достала из рюкзака потертую колоду карт.

– Сдвигать левой рукой, – Рина прикоснулась к моей ладони, – сосредоточьтесь на своём вопросе.

Я боялась гаданий. Думаю, что все эти карты, гороскопы, кофейная гуща – это как подглядывание в дверную щель. Вроде видишь, что происходит в комнате, но фрагментарно. Выхватываешь куски из целого. И веришь этому, а значит, так и будет. Сужаешь будущее со всеми его миллионами вариантов до того, который случайно увидел, чиркнув спичкой. Пламя выхватило один пазл, воровато заозарилось по сторонам и погасло. Мозаику не составишь, но и пазл уже не вернуть на место.

Но иногда хочется увидеть хоть что-то.

Получить ответ. Желательно двусмысленный, чтоб можно было трактовать как угодно.

Рина повторила:

– Сосредоточьтесь на своём вопросе.

Я закрыла глаза.

Она вытащила лишь одну карту.

«Дурак»[45]45
  Карту ещё называют «шут», «безумец», «пилигрим». Говорит о перекрестке жизненных дорог, новом витке, свободном, но пугающем выборе.


[Закрыть].

Глава 11

Я повела Рину в «Яму» – историческое место почти за пределами города. «Рок-притон», как говорила моя мама. У «Ямы» богатая история. Здание построили около пятидесяти лет назад как Дом культуры. Потом здесь проводили танцы. Многочисленные ВИА мотали патлами и ломали гитары о головы друг друга. В «Яме» крутили музыкальные записи, и дрожащие прожекторы выхватывали из темноты пляшущие силуэты. Тут царил дух свободы.

С начала девяностых «Яма» служила репетиционной базой для разных панк-групп. Именно здесь появились легендарные «Скунсы». Их хиты «Пластмассовый город» и «Роза на твоей груди» до сих пор можно услышать в подворотнях нашего города.

Я знаю их историю из первых уст. Адам дружил с басистом «Скунсов» – Винтом. Его так прозвали, потому что он торчок. Он жил со слепой бабушкой, и если она спрашивала, почему дома так странно пахнет, говорил, что варит суп. И он действительно варил суп. Говорил, что бабуле нужна горячая пища. В одной кастрюле – овощной бульон, в другой – эфедрин и йод. Иглы стерилизовал прокаливанием, одноразовых шприцев тогда не было. Когда вокалист уехал из города поступать на химфак, а клавишник схватил передоз, Винт стал варить больше супа. Гораздо больше супа.

Однажды увлекся.

И забыл выключить газ.

Бабуля заснула в кресле, завернутая в шерстяной плед. Говорят, она слушала пластинку со сказками Андерсена.

Говорят, она улыбалась.

Винт распластался на кухонном полу, в обнимку с китайской вазой, которую он спер из школы в десятом классе. Это был пик его величия. Вечно молодой и вечно пьяный. Ему все было нипочем. К черту правила! К черту школу! Только музыка и свобода.

Но этот пластмассовый город его сломал.

«Розу на твоей груди» придумал Слава, вокалист. Его называли «романтик». Он посвятил её своей девушке. Она действительно набила розу на груди в знак их любви. Они жили в однушке, доставшейся Славе от деда, и засыпали на старом матраце под «Comfortably numb». Занимались любовью до рассвета. Будильником служила кукушка на старых часах, которая к полудню разминала свои голосовые связки. Они умывались водой с мелкопорубленным лимоном и ели мацу с вареньем.

У деда в шкафу было много мацы. Десятки коробок. А денег на еду все равно не было. Едва хватало на сигареты.

По вечерам «Скунсы» репетировали в «Яме». Собиралась толпа. Приносили много вина. Слава смотрел на звездное небо и глаза его наполнялись слезами.

А потом лето кончилось.

А потом она уехала в Киев жить к отцу.

Слава поступил в Одесский политех. Записался в турклуб «Романтик». Раз в неделю устраивали сборы, раз в месяц ходили в походы. Слава пел свою розу у чужого костра и радовался тому, что выбрался из «Ямы», пока его в ней не погребли.

Домой приезжал редко, оборвал со всеми связь.

Сейчас в «Яме» собираются школьники и лабают на гитарках с пафосным видом. Здание почти разрушено. Около десяти лет назад случился сильный пожар.

Школьники приходят сюда, взбираются на сгоревшие остатки сцены и чувствуют, что борются с системой. А потом идут домой и ждут, пока мама принесет им обед в комнату. Десять километров до Южноукраинской АЭС. Самый крупный работодатель в области. Почти все мои знакомые там работают. Родители половины одноклассников. Адам. Сережка. Я думала попросить их устроить Рине экскурсию, но испугалась, что они наговорят лишнего.

Наш город расположен у реки Южный Буг. Летом я часто сижу на склонах и смотрю на то, как в воде отражается небо. Я люблю синий цвет. Хотя на самом деле и вода, и небо – не синие. Но существует ли это «на самом деле», если мой мозг воспринимает цвет как синий? Макото Синкай вполне мог бы вдохновляться этими видами. В прошлом году я посмотрела «Пять сантиметров в секунду»[46]46
  Полнометражное аниме японского режиссера и аниматора Макото Синкая.


[Закрыть] и поняла, что время сильнее любви. Я начала учить японский, даже кое-как могла писать хираганой[47]47
  Разновидность японской слоговой азбуки.


[Закрыть]. Но потом папа сказал, что я никогда не поеду в Японию.

Это далеко и дорого.

И я перестала.

К тому же в Японии нет буквы «л». А я люблю бук-ву «л».

Нет гречки.

И секса тоже нет.

Хотя какое мне дело.

– Знаете, я читала статью. Япония лидирует по количеству асексуалов. Технологические удовольствия всё популярней. Веб-кам свидания, порно через VR-очки, аниме опять же.

– Я не верю в асексуальность, – сказала Рина, – просто вы – девственница.

– Это что, так очевидно? – Меня немного смутила её прямолинейность.

– Я не делаю культа из плоти. Ну, избавилась от полоски эпителия. Я осталась собой. Иногда я согласна за деньги.

– В смысле? – Я не могла взять в толк, шутит она или говорит серьёзно.

– В смысле я лучше потрачу пятнадцать минут и получу столько же, как если отработаю две смены кассиром. А потом почитаю. Или погуляю. Всё, что угодно. И деньги не надо у мамы брать.

– Но это же неуважение к себе…

– А вы ханжа, – сказала Рина.

Как я отношусь к своей девственности? Мне хотелось бы продать её подороже. Желательно после свадьбы. Но свадьба предполагает создание семьи. А я не верю в счастливые семьи. Нет, пожалуй, со свадьбой я загнула. Но тому, кто её получит, должно быть непросто. Чтоб ценил. К тому же…

Что может быть сексуальнее, чем отсутствие секса?

Я с ума схожу от невозможности прикоснуться к Моргану. От невозможности спросить «как дела» и не нарваться на злобное молчание. От невозможности стать ближе. Мы притягиваемся друг к другу, как две разнозаряженные частицы.

Но не можем существовать вместе.

Этот момент, когда я чувствую влияние неизвестной силы, когда есть надежда, что сейчас мы соединимся воедино, станем, наконец, целыми – это сексуально.

Потому что я знаю, что мы не соединимся. Никогда.

Потому что я знаю, что все рождаются с дырой внутри, и её ничем не заполнить. Разве что только на время. По статистике, минут на семь. Это если партнер молод и здоров.

Потому что дело не только в гениталиях или гормонах. Я чувствую себя максимально живой. Наполненной. Вечной. Но недолго. Потом – пустота.

Вот что бывает после того, как я выбиваю из себя глухие стоны, укрывшись жарким одеялом, – пустота.

Всё снова становится бессмысленным.

Но если я сдержусь, если потерплю до утра, если откажу себе в разрядке – это напряжение сделает свет ярче.

Я с ума схожу от невозможности прикоснуться к тебе, Морган.

Я непривлекательная. Я нескладная, высокая, угловатая.

Но я знаю, что неопытность мне идёт.

Меня можно соблазнить.

Развратить.

Почувствовать, как я дрожу, как сильно бьется моё сердце, как твердеют соски на маленькой плоской груди. Как я борюсь со своими сомнениями. Как я хочу убежать, а мои ноги не слушаются.

Но это ведь работает только один раз.

Поэтому я хочу продать свою девственность подороже.

Что потом? Крючок сломан. Чем цеплять? Посещать курсы по развитию женственности, качать ягодицы и заниматься вумбилдингом?

Куда лучше ускользать. Отводить взгляд. Облизывать пересохшие губы.

Кроме того, я знаю, что для Моргана это важно.

Чтоб мы оба были чисты.

Так он говорит.

И смеется, конечно. Чтоб не показаться слишком пафосным. Но он говорит серьёзно.

– Морган поцеловал меня, – не знаю, зачем я рассказываю это Рине.

– Но это не вся история, – она прищурилась.

«Когда выбивают ковер, удары направлены не на ковер, а на пыль в нём».

Любимая фраза Моргана.

Мы встретились на детской площадке. Морган сказал, что я должна нести ответственность за свои поступки. С гордо поднятой головой. Быть голой. Либо признаться себе в том, что я не хочу быть свободной. И тогда не раздеваться на камеру.

В парке почти не было людей. Но все же были.

– Посмотрим, понравится ли тебе абсолютное подчинение. Делай, что говорю, и не спорь.

Морган извлек из рюкзака пакет и постелил на землю. Достал из кармана длинные спички.

– Опустись на колени.

Чирк.

Я стояла не шелохнувшись. Морган грубо схватил меня за плечи и потянул вниз. Я могла бы закричать, но мне было слишком любопытно, что будет дальше.

Я послушалась.

Вспомнилось упражнение по системе Станиславского, которое нам показывали в школе. Круги внимания. Сосредоточиться на своей парте. На своем ряду. На классной комнате. Это может быть зрительный круг, слуховой, какой угодно. В малом кругу – лишь я, в среднем – мой сосед, его мотивы, наше взаимодействие. В большом – еще двадцать одноклассников.

Малый круг мне всегда удавался лучше всего.

Спичка выхватывает из темноты ботинки Моргана. Я максимально сосредоточена. Черные мартинсы и ничего больше.

– Почисть мою обувь. И не смей поднимать глаз.

Я молча протянула руку вверх, чтоб Морган мог вложить туда все необходимое.

Складной нож. Губка. Крем. Перчаток не было.

Не произнося ни слова, я принялась отскабливать от подошвы приставшую грязь.

Чирк.

Ещё одна спичка.

В голове – абсолютная ясность. За спиной собачий лай. Наверное, на нас все смотрят. Ну и пусть. Малый круг внимания. Черные мартинсы Моргана. Я повторяла это себе как мантру. Где же он набрал столько грязи?

С левым ботинком покончено.

Ещё одна спичка. Теперь правый. К подошве прилипло несколько травинок. Я вглядывалась в потрескавшуюся кожу и думала о том, что ботинки Моргана знают его куда лучше, чем я…

О, боги, что это?!

Я почувствовала, как на голову что-то свалилось.

Холодное.

Скользкое.

И движущееся.

– Не смей поднимать глаз, – повторил Морган.

– Что там? Что там? Что там? – я запаниковала.

– Дождевые черви, – усмехнулся Морган.

И тогда я бросила в сторону чертов нож, опустилась на землю и разрыдалась. Я пыталась убрать этот ужас со своей головы, но было темно, неприятно, страшно. Они ползли по моим рукам, я откидывала их в сторону. Я подскочила на ноги, меня трясло, снова упала. Я уже не могла сдерживаться. Всегда есть этот момент, когда можно не выпустить истерику наружу. Глубоко вздохнуть, переключить внимание… К черту! Это просто отвратительно! Так отвратительно!

– Ну тише-тише, – Морган меня обнял, – я пытаюсь помочь, – он гладил меня по волосам, – всем нужен диктатор, но не у всех хватает смелости это признать.

– Ты больной. Больной, – я все мотала головой, но мне казалось, что они до сих пор там. Заползли за шиворот. Мне казалось, что они повсюду. Фу, это омерзительно! Они ползут по моей коже, забиваются в ноздри… Надо успокоиться… Но я не могу успокоиться!

– Я никак не могу понять, что хорошо, а что плохо. Если бы Марта не была такой бесхребетной, мне бы жилось куда проще, – Морган уткнулся лицом в мое плечо, – но у тебя есть я.

А потом он прикоснулся своими губами к моим.

И ушел.

– Он всегда уходит, если его что-то задевает, – прокомментировала Рина.

К «Яме» подошли люди. По вечерам тут собиралась толпа. Мы отправились в сторону дома. Родители поехали на дачу к Валере, папиному другу. С ночевкой. Аня обещала зайти. Сестра Моргана наносит визит вежливости. Как мило.

Ужасно неприятная ситуация. Рина приехала к Моргану и надо же, какое совпадение, именно сейчас его нет в городе. Не удивлюсь, если он знал о том, что она приедет. Знал и все равно допустил это.

Рина живет в Тирасполе. Около 300 км. Не так уж далеко, если гулять по гугл карте, но куча пересадок и одна граница.

Я никогда не ездила сама даже в Николаев, хотя рейсовый автобус ходит каждые полчаса.

Один раз мы поехали в Николаев вместе с Морганом. Об этом никто не знает. Я прогуляла занятия в школе и уже к обеду вернулась домой. Мы списались утром и оказалось, что нам обоим страшно хотелось чизбургеров.

В «Макдональдсе» я чувствую себя как дома.

Я точно знаю, что меня ждет.

В туалете всегда есть туалетная бумага.

Я ем вкусную еду и мне плевать на всякие глутаматы натрия.

А если заказать картошку фри и мороженое – мне плевать и на то, что все жарится на одном и том же масле.

Моя мама ненавидит «Макдональдс» почти так же сильно, как стринги, от которых бывает цистит, и семечки с их коронным заворотом кишок.

«Макдональдс» никогда меня не разочаровывает. Не обманывает ожиданий. Не меняется. Из года в год я становлюсь больше, а Рональд Макдональд все такой же лихой и красно-желтый.

Не знаю, разделяет ли Морган мои чувства, или просто любит чизбургеры, но это была отличная прогулка.

А потом мы зашли в чей-то подъезд. На улице Садовой вроде. Морган выцарапал ржавым гвоздем на стене: «Адонис, я рядом. Твой М.»

Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, мне льстило, что Морган взял меня с собой. Я чувствовала, насколько это для него важно. С другой стороны, что ещё за Адонис, черт возьми? Он не участник форума. Откуда он взялся?

Мы гуляли по центральному проспекту, застроенному многоэтажками, и я впервые поняла, что в этих убогих панельных домах что-то есть. Что-то тягучее, темное, заставляющее выглядывать из окна, впускать свежий ночной воздух в комнату и писать стихи.

Почти осязаемая безнадежность и надежда на лучшее одновременно.

Может, все дело в крышах. Если повезет, там можно встретить рассвет с другом. Или закат.

Каждый раз, когда я оказываюсь на крыше, я представляю, как я падаю. Вижу свое распростертое тело. Пятно крови на асфальте. Драматично изломанные руки. И даже брови, если приблизить камеру. Иногда мне кажется, что вместо того, чтобы жить, я снимаю фильм о своей жизни. Настраиваю цвет, музыку, подбираю декорации, актерский состав. Сценарий к каждой серии не пишу, но точно знаю, о чем будет сезон.

Когда человек умирает, у него расслабляются все сфинктеры.

Это некрасиво.

Никто не станет снимать фильм, в котором главный герой сиганет с крыши, а после этого совершенно неэстетично обделается.

А даже если кто-то снимет такой фильм, на правах социальной рекламы, например, я не буду его смотреть. Никто не будет.

Морган говорит, что я пытаюсь закосить под наивную, а на самом деле гораздо циничней, чем он сам.

Как будто у меня слишком большой нос, чтоб на нем удержались розовые очки.

Большой и чувствительный.

Он чует правду и скидывает очки.

В общем, каждый раз, когда я оказываюсь на крыше, я представляю, что падаю. Не знаю почему. Может, я просто ненормальная? Может, для того, чтоб закат сильнее врезался в память. Может, мне хочется пощекотать себе нервы.

Но я знаю одно: я ни за что не прыгну. Я даже к краю не подойду, чтоб не поскользнуться. Я слишком люблю жизнь. К тому же обидно заканчивать то, что ещё не началось. А пока я не уеду из этого города, из этого дома – жизнь не начнется.

– Почему вы не уехали учиться в другой город? Та же Одесса близко.

– У нас хороший филфак, – Рина запнулась, – и дома сестра. Хочу, чтоб подросла. Хотя бы девять классов пускай закончит, потом, наверное, на курсы маникюра или парикмахера. Ей такое нравится.

– А ваша мама? – Я спросила быстрее, чем успела задуматься о тактичности вопроса.

– Она конченая, – Рина засмеялась и закурила.

На этот раз без мундштука. Видимо, эффект на меня уже произведен. Мы как раз подошли к моему дому.

– Она неадекватная, серьёзно. Работает в Avon, сетевой маркетинг, верит в уринотерапию, не верит в ВИЧ и считает, что тампоны – это тайное оружие Запада против нашей морали. Не вариант с ней оставлять сестру.

Мы поднялись ко мне. Я поставила чайник. Получилось зажечь плиту со второго раза. Спички отсырели, а электрической тыкалки я боюсь.

Достала из шкафчика упаковку чаю «Бесіда». Для любителей чефира. Одного пакетика хватает на несколько чашек, да ещё и потом остаются коричневые разводы внутри. Добавила три ложки сахара. Ломтик лимона.

Рина курила в открытое окно. Она сняла свитер и осталась в черной майке. Наверное, ей было холодно.

Зеленые волосы доходили до плеч и контрастировали с красными ягодами калины.

Я впервые заметила, что из моего окна открывается тоскливый вид на многоэтажки.

Но в сизой дымке, которую Рина создавала одним своим присутствием, город казался по-своему красивым.

Странно. Как будто это происходит не у меня дома. Мама почти никогда не открывала окно на кухне, включала вытяжку, если нужно было избавиться от запахов. Мама боялась сквозняков как огня. А огня не боялась. В молодости она спаслась из горящего дома. Вместе с черепашкой и двумя попугаями. По её рассказам, она действовала четко, быстро, не паниковала. Потом какое-то время мечтала стать пожарным, но вышла замуж, забеременела и стала шить.

Кто-то позвонил в дверь.

Аня пришла. Принесла вафельный тортик.

Выглядела доброжелательной. Дважды мне улыбнулась. Она принарядилась к нашему вечернему чаепитию. Надела черное пальто, не по погоде, с воротником под горло. Свою любимую рубашку в темно-зеленую клетку. Сережки-таблетки. Даже голову помыла. Волосы едва достигали плеч, но длинная челка закрывала половину лица. И оттеняла коронный взгляд исподлобья. Светло-карие глаза Ани казались янтарными на солнце. У неё был жесткий, злой взгляд. Тонкий шрам на переносице. Три родинки на щеке.

Высокие черные ботинки с грубой подошвой. На шнуровке. Змейки она не признавала. Что ж это за удовольствие от обуви, если от нее можно избавиться за секунду. Обувь должна быть вдумчивой. Громкой. Заявлять о себе.

Пока Аня расшнуровывала ботинки, я смотрела на нее и пыталась понять, зачем она все-таки пришла и чего хочет. Ногти на руках, как всегда, искусаны. Пальцы в мозолях. Аня много пишет, но никому не показывает.

Она выглядела спокойной, но я чувствовала исходящее от нее напряжение. Уж слишком она старалась быть приветливой. Расспрашивала Рину про её универ. Рассказывала о своих планах поступать в медицинский. Несколько раз даже пошутила.

Не к добру.

Если в первой сцене звучит идиллическая музыка, к финалу жди кровавое месиво.

– Завтра косплей-вечеринка в ДК, – Аня выразительно посмотрела на Рину, – мы там познакомились, помнишь? – Это уже мне.

– Можем сходить, – Рина пожала плечами, – только костюмов нет.

– Я бы постаралась, – Аня снизила голос до заговорщического шепота, – не могу гарантировать, но возможно, Морган появится на мероприятии. В крайнем случае, еще погостите. Таня только рада будет.

Я как раз потянулась за тарелками да так и замерла…

– Все будут торт? – Мой голос прозвучал нарочито бодро.

– Все, – благодушно махнула рукой Аня.

Я молча порезала торт на куски. На уродливые неравномерные куски. Тупой нож. Тупая ситуация.

– Вам помочь? – спросила Рина.

– Нет, – уронила нож, – чёрт.

– Бог ты мой, – протянула Аня, – ты что, не можешь прямо сказать, что тебе что-то не нравится? Надо рожу корчить! Если не можешь захостить Рину – надо было сказать сразу, и я бы нашла другие варианты. Нет же, согласилась, а теперь строишь из себя великую мученицу.

– Но я молчала…

Рина закатила глаза.

– Это Морган должен был сказать, что не хочет, чтоб я приезжала.

– У него дела по работе, – Аня закинула ноги на мой стул. Я промолчала.

– Он же работает в детском саду! – Рину явно раздражало поведение Ани.

– Какой-то тренинг для педагогов, – Аня пожала плечами, – не веришь мне, что ли?

Впервые за все время нашего знакомства она показалась мне глупой. И жестокой. Ужасная комбинация. Я не могла придумать, как бы оправдать её поведение. Аня совсем не казалась крутой. Очевидно было, что она хотела понравиться Рине, обычно она вообще не заморачивается по поводу своего внешнего вида. Принесла тортик. Зачем же она так себя ведет?

Мне часто казалось, что Аня так глубоко уверена, что недостойна того, чтоб её любили, что делает все, чтоб найти этому подтверждение. Демонстрирует себя с худшей стороны. Отталкивает тех, кому она важна. Провоцирует. Проверяет на прочность. Может, все-таки уйдешь от меня? Все уходят.

Аня наверняка считает, что Рина сама виновата. Захотела и приехала. Могла быть поумнее в своем возрасте. Она же уже учится в универе. Аня та ещё эйджистка. Это её слово. Человек, оценивающих других, исходя из их возраста. К тем, кто её младше, она относится с великодушной снисходительностью, к тем, кто старше, – с безжалостным высокомерием. У неё-то в их возрасте всё будет по-другому. Гораздо лучше. Ровесников не любит. Унылые. В общем, зуб даю, что она считает, что позволить себе влюбиться в парня по переписке – это жуткая глупость для двадцатилетней… Даже если этот парень – Морган. Приехать без приглашения. Должно же у неё быть чувство собственного достоинства. И этот дурацкий псевдоним – Рина Вертер. Как пафосно. Роман «Страдания юного Вертера», в котором главный герой кончает с собой, спровоцировал массовую волну подражающих самоубийств, прокатившихся по Европе. Через сто лет какой-то социолог обратил на это внимание широкой общественности, придумал термин «эффект Вертера» и спровоцировал ещё одну волну самоубийств. Стадное чувство оказалось сильнее инстинкта самосохранения. Предсказуемо. Зачем брать себе такой псевдоним?

Эти её зеленые кольца, амулет с лунным камнем на шее, тоже мне, королева драмы. Чем она вообще думает заниматься в жизни? Присматривать за туповатой сестрой?

Иногда мне кажется, что я могу предсказать всё, что скажет Аня.

Рина сама виновата, Морган ни при чем, чай невкусный.

Они уже давно сменили тему и теперь обсуждали, что в последнее время куча людей заводят енотов вместо котов, а я всё ещё смотрела на Рину и чувствовала что-то похожее на влюбленность.

Так всегда бывает, когда встречаешь нового друга.

Гремучая смесь из интереса, восхищения и страха не понравиться. Люди так стараются в начале отношений, что обязательно разочаровывают потом.

Мне нравилась плавность её движений, хрипловатый смех (пусть ему виной хронический бронхит, который она не лечит), облезший черный лак на ногтях.

Мне хотелось её рассматривать. Но не трогать. Она была слишком женственной.

Аня немного расслабилась.

Я впервые подумала, что может быть, дело не в том, что она лучше меня? Лучше Рины. Может быть, её снобизм необоснован? Конечно, она умная и талантливая, она интересно мыслит и не похожа ни на кого из моих знакомых, но разве это повод так себя вести?

Может быть, она просто трусиха? Ведь чтоб быть искренним, нужна недюжинная смелость. Быть искренним – совсем нелегко.

Может быть, если человек уверен в том, что его дом стоит на крепких сваях, он не боится звать гостей? Не боится оставлять двери в свою комнату открытыми. Потому что знает, что никто не сможет нарушить внутренний порядок. Потому что верит себе.

Может быть, каменные стены и заборы с колючей проволокой нужны тому, кто чувствует себя уязвимым? И это признак слабости, а не силы.

А главное, может быть, мой хрупкий карточный домик гораздо крепче, чем бетонный фасад Ани?

Рина взяла меня за руку.

У неё теплая ладонь.