Текст книги "Замки"

Мне нравилось, что никто на свете, кроме нас двоих, не знал о том, что происходит в этой комнате. Ничего особенного. Я помогаю Владиславу с портфолио. У него есть подруга. Он не особенно о ней рассказывает. Но со мной поделился. Она из Праги. Они общаются уже два года. Она приезжала во Львов. Они провели вместе три бесконечных дня. Ей двадцать пять, она старше Владислава. Актриса. Он влюблен. У меня нескладное тело. Выпирающая линия позвоночника, острые лопатки, острые коленки. Я похожа на ножницы, которые решили явить миру плавность. Нелепость. Грудь такая маленькая, что можно не носить лифчик. Но я ношу. Мама покупает с пуш-апом. Говорит, стыдно совсем груди не иметь. Мне не стыдно, но без лифчика соски торчат.

– Убери волосы слева так, чтоб проглядывал сосок, – Владислав снова спрятался за окном видоискателя, – мне нужно цветовое пятно.

Я послушалась. Прикрыла глаза.

Он подошел ближе.

– И теперь портрет.

– Куда смотреть? – Я посмотрела в сторону, вверх, вниз, снова в сторону. Господи, отойди уже от меня! Слишком близко.

– Русалка, – Владислав приподнял мое лицо за подбородок, – тебя, – черт, что-то было в его взгляде, – кто-то уже целовал?

– Не то чтобы, – я заерзала на месте.

– Это чувствуется, – еще один снимок, – даже через фотографии, – и ещё один.

Принес мои вещи. Ушел ставить чайник. Я пошла на кухню. Села напротив. Белая чашка. Ломтик апельсина. Палочка корицы.

– Сцыкотно уезжать, – сказал Владислав.

Через неделю прислал мне фотографии. Всего три. Черно-белые.

Тогда я впервые закрылась в ванной. Разделась перед зеркалом. Без всяких ночных демонов, чувства вины и отвращения, без чертовых трусов, глядя себе в глаза.

И занялась исследованием.

Глава 8

Коты гуляют по трубам. Коты прыгают с подоконника на холодильник и заговорщически шевелят усами. Коты – первые вестники тепла. Их вопли помогают весенним легким расправиться, их гормоны сбивают с толку перепуганных воробьев и библиотекарей.

Все хорошие люди любят котов. Или собак. У кого-то дома живут хомяки или крысы. Мягкие игрушки. У меня – только плесень на стенах. Черная, кружевная, как вуаль, а за ней пустота. И моль в шкафу. Вы когда-нибудь рассматривали моль вблизи? Вот откуда взялись истории о феях. Не видела никого изящней. Я не люблю свою кошку и буду гореть за это в аду. Я бы хотела её любить, так же, как мама хотела бы любить меня или папу. Я кормлю её сухим кормом (причем покупаю со всякими добавками, подороже), наливаю ей кипяченую воду из чайника, мою её блюдце. Пытаюсь с ней разговаривать. Но она тупая. Или сумасшедшая. Совершенно непонятная кошка. Не из тех, кто ластится к ногам или уютно устраивается под боком. Она залезает ночью на голову и бьет хвостом по лицу. Прыгает по стенам, как будто убегает от невидимых блох. А может, у неё правда блохи. Я не знаю.

В нашем доме даже кошка несчастна.

– Жизнь – это вялотекущая смертельная инфекция, – Морган усмехнулся. – Радуйся, что люди изобрели антибиотики.

– И антидепрессанты тоже, – вставила я.

– В этом ты вся, – Морган закатил глаза. – Лишь бы порассуждать о том, о чем не имеешь понятия. Ты хоть знаешь, какие бывают антидепрессанты? Зачем они нужны? Кому?

– У тебя опять плохое настроение?

– При чем тут мое настроение?

Усталость. Морган от меня устал. Я устала от своей комнаты. Кошка устала от корма с добавками. В какой аптеке достать себе ноги, чтоб встать и уйти? Или топор. Последнее время общение совсем не ладится. Только по делу.

Лилит и Адам уехали на две недели, в горы, на ретрит[26]26
  От англ. «retreat» – «уединение», практика медитации вдали от людей.


[Закрыть]. Мне кажется, Адам никогда не найдет в себе сил признаться ей. А может, перелом в их отношениях случится сам по себе, естественно и органично. Тогда это будет не перелом, а мягкая смена сезонов. Как всегда происходит в природе.

Этот опыт не может не сблизить их. Подъем в 4 утра, много воды, мало пищи. Молчание. Говорят, что спустя несколько дней молчания слетает столько слоев грязи, что сам себя не узнаешь. Главное, чтоб кожа не слезла. Хотя иногда можно побыть немного без кожи. Голым.

Я отправила Моргану фотографии.

Просто… чтоб поверить в то, что это произошло на самом деле.

Морган недолюбливал Владислава. Возможно, за то, что никогда не был ему интересен.

Мы давно не виделись. Напряжение вбирает в себя минуты, как грязная тряпка – воду. Упустишь момент – и ее уже не поднять с прежней легкостью, не выжать. И вода уже не та.

Ничего не сказал.

Вчера я вырезала букву «М» на руке. Левой. Включила Placebo – My Sweet Prince. Мимо как раз пролетела моль. У меня красивые руки. Белые, тонкие. Но никому нет до них дела. Открыла пакетик с лезвием, резко провела острием по коже. Линия. Или кривая?

Несколько капель крови. Это моя рука? Выглядит чужой. Впервые осознала руку как руку. Это всё я. Рука сама себя режет. Забавно. В тусклом свете мир красивее. Работает одна лампочка из трёх. Плафоны треснули, и папа всё никак не заменит. Но плафоны ни при чем, если лампочки устали. Мы – то, что мы едим, и то, что ест нас. То, что у нас ломается, и то, что у нас пылится. Провела лезвием еще трижды. Буква M. Небольно, нестрашно, тихо. Шрама не останется.

Надела длинную футболку и легла спать.

Утром мама заметила. Я проспала. Мама зашла в комнату меня разбудить и заметила. Рука высунулась из-под одеяла. Не знаю. Так вышло. В общем, подруга Аллочки, маминой постоянной клиентки, – профессиональный психолог. Иду к ней. Не понимаю, зачем нужны психологи, когда есть друзья? Но мои друзья не поймут.

Мы встретились с психологом Тамарой в кафе-мороженом. Она пришла раньше меня и уже успела заказать себе молочный коктейль с горкой взбитых сливок. У нее была замысловатая прическа, выбившийся локон падал на лицо. Бордовые губы растянулись в доброжелательной улыбке.

– Садитесь! Вы, вероятно, Татьяна! – она похлопала по пустующему стулу.

Мама настояла на том, чтоб встреча произошла на нейтральной территории. Выбрала мое любимое место. Лет в десять. С тех пор ничего не изменилось. Липкие клеенки поверх деревянных столиков, заламинированное меню с устаревшими ценами. На напитках – усатая барменша, на официантках – розовые бантики.

– Таня, – я отодвинула стул и села напротив.

Она одобрительно ухмыльнулась.

– Тамара, – она протянула мне руку, – очень важно уметь расставлять границы, – показала взглядом на стул, – закажете что-нибудь? Я угощаю.

– Не хочу, спасибо.

Я пришла, потому что мама захотела, – начала я.

– А вы?

Я опять вспомнила про стиральную машину. Что, собственно, мешает мне ею пользоваться? Готовить еду, которая мне нравится. Самой вкрутить лампочки. Встать на стол. Поставить на него стул. И вкрутить лампочки. Выкинуть идиотские трусы.

Тамара проявляла к своему молочному коктейлю гораздо больше интереса, чем ко мне. Это мне понравилось. Но пила слишком жадно.

– У меня всё хорошо.

– Всё хорошо только у мертвых, – я впервые услышала её смех. Плотоядный.

На секунду мне представилось, что она пьет мясной коктейль.

Недавно Морган рассказал мне о коэффициенте банальности. Чем люди старше – тем они банальней. Факторы риска: женский пол, химическая завивка, любовь к Дейлу Карнеги[27]27
  Популярный американский психолог, лектор, автор книг «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей», «Как перестать беспокоиться и начать жить».


[Закрыть]. Мужчины по статистике (основанной на личных наблюдениях) с возрастом становятся сентиментальней, но все ещё остаются способными на проблеск интересной мысли. Мужчины вообще лучше женщин. Морган говорит, что банальность – неизбежное зло. Вирус герпеса, который хочешь не хочешь, а в крови почти у каждого.

Мы несемся вперед на скоростном поезде. И между «эгегей, хочу умереть молодым» и «выпьем же за здоровье, дорогие» – всего лишь короткая остановка. Не успеешь выскочить – обнаружишь себя в нарядном костюме на похоронах больших надежд.

Почему-то самые важные вещи – банальны. Все хотят быть кому-нибудь нужными, делать мир немного лучше, любить, улыбаться. Морган говорит, что не бывает универсальных истин. Что я постоянно обобщаю. Ищу простые ответы на сложные вопросы. Внятную инструкцию «как прожить жизнь, не перенапрягаясь».

Я бы хотела такую инструкцию.

Он говорит, что мои мозги плавают в колбе[28]28
  Мысленный эксперимент Х. Патнэма, демонстрирующий, насколько субъективно восприятие реальности. Суть эксперимента такова: некий любопытный учёный извлекает мозг подопытного человека из тела, помещает в колбу с питательным раствором и подключает нейроны к компьютеру, генерирующему электрические импульсы. Компьютер симулирует виртуальную реальность. «Мозг», несмотря на отсутствие тела, будет по-прежнему осознавать себя существующим и постигающим окружающий мир.


[Закрыть]. Что я могла бы быть Сайфером, этим чуваком из «Матрицы», который всех предал, потому что устал от борьбы с машинами и отвратительной каши. Променял идеологию и друзей на возможность снова подключиться к компьютеру и жить в иллюзии. Попросил «красивой жизни». Захотел стать актером или вроде того. Предпочел рабство. Выбрал сладкую ложь.

Но разве свобода не заключается в том, чтоб иметь возможность выбирать? Даже если этот выбор – несвобода?

Морган называет мои размышления демагогией. Наверное, он прав.

Я мало что понимаю в жизни и действительно живу в колбе. Я не смотрю новости (и драмы тоже), покупаю оранжевые блокноты, а осенью стараюсь носить разноцветные шарфики. Чтоб не грустить.

Но разве можно находиться в колбе, зная, что находишься в колбе? Я ведь могу выбраться в любой момент. Помыть сквородку от застывшего жира. Пойти в магазин с авоськой (чтоб лишний раз не использовать полиэтиленовый пакет, я думаю об экологии). Напроситься волонтером в интернат для слабовидящих. Расклеивать объявления или раздавать флайера, чтоб маме было полегче. Навещать ветеранов нашего района. Соорудить онлайн-петицию о том, что парку нужны новые скамейки… Встретиться с уродливой реальностью лицом к лицу и не дрогнуть.

Но вместо этого качаю новый сериал от Netflix.

Неужели это делает меня плохим человеком?

– Итак, зачем вы здесь?

– Чтоб мама не думала, что я хочу покончить с собой.

– А вы хотите?

– Нет!

Ответ показался мне подозрительно поспешным. Она тоже это заметила. Я уверена. Я задела локтем перечницу, но Тамара успела её поймать.

Разговор не клеился.

– Наверное, я наказываю себя.

– За что?

В детстве этажом ниже жила семья. Двое детей. Мальчики. Всегда таскали тяжеленные сумки с базара, не ленились и выговаривали «здравствуйте» вместо «здрасти». Мы сидели с мамой во дворе, на лавочке под абрикосовым деревом. Она читала промасленную газету, в которую до этого были завернуты жареные семечки, а я ела семечки. Рядом ворчала соседка: «У ребенка будет заворот, потому что семечки застревают в кишках». Я запомнила это и с тех пор испытывала к семечкам смешанные чувства. Как и ко всему, что могло бы мне навредить.

Иногда я чувствую себя канатом, меня тянут в разные стороны два капризных ребенка – интерес и страх. Конопатые, вертлявые, с высунутыми от усердиями языками, они похожи, как братья. И силы их равны. Вот я и остаюсь на месте. Сколько бы пинков мне ни давал интерес, страх не позволит ступить и шагу.

…В общем, эти воспитанные мальчики из моего детства, они гоняли мяч во дворе, а потом из окна высунулась их мама и показала кулак. Они тут же побежали домой. В другой раз мы видели, как она кивнула, и они ринулись выносить мусор. Мама считала, что она идеальный родитель. Они у нее в ежовых рукавицах! Еще несколько лет я представляла себе, что у соседки дома руковицы из ежей и она действительно держит своих сыновей за шею, пока «не станут шелковые».

И только недавно мы узнали, что она была немой.

Девочек, с которыми я выходила гулять во двор, объединяли семейные традиции. Они ходили по воскресеньям в церковь, раскрашивали яйца на Пасху, собирались на шашлыки во время майских праздников, лепили с мамами вареники, ездили летом на лиман, но главное – им давали ремня за плохое поведение.

Этот ремень – единственное, что могли бы сделать для меня мои родители, но не делали, – долгое время оставался пределом моих мечтаний. Папа мастерил в то время мебель на заказ и пропадал на работе. Иногда он приносил домой деревянных рыбок. Клепал их от скуки, а я дарила детям во дворе. Мама работала в театральном училище, художником по костюмам. Я представляла себя актрисой, наряжаясь в остатки тканей, из которых она планировала что-нибудь пошить, но так никогда и не пошила. Они уже тогда устали друг от друга. Мы старались проводить как можно меньше времени втроем. Чтоб не чувствовать этого. Поэтому я бы не стала требовать всех этих семейных поездок, вареников, но ремень! Просто чтоб я научилась отличать хорошие поступки от плохих.

Один раз я попробовала сама. Встала возле зеркала. Взяла папин ремень, спустила штаны и размахнулась. Но промазала. Было страшно. Я слышала от подруг, что это больно. Еще раз. Несколько раз ударила. Надо было сильнее. Не получилось. Я никому об этом не рассказывала.

– Я так собираюсь с духом. Это отрезвляет.

Тамара внимательно смотрела на меня и не торопила.

– Так я чувствую, что это только мое тело. Моя свобода.

– Вы чувствуете себя несвободной?

Я кивнула.

– Кто и каким образом ограничивает вашу свободу?

Она, наконец, допила. Облизнула губы.

– Не знаю. Я не могу быть собой.

– А кем можете?

Морган тоже не может быть собой. Он хочет быть кем угодно, но не собой. Или, может быть, в этом суть? Самому решать, кем становиться.

– Я как хамелеон, меняю форму, цвет, а сама…

– У хамелеона есть своя окраска, – перебила Тамара, – пора платить по счетам, – снова плотоядный смех, позвала официантку.

Тамара была из тех женщин, которые явно любят свой зад.

Несут его как знамя своей гендерной идентичности. Морган разработал свою классификацию задниц. О человеке можно многое сказать по походке и ягодичным мышцам. Обладатели мясистых задов – циничны и сластолюбивы. Костлявые – любят стихи и сигаретки с капсулой. Бесформенные – шаркают и расшаркиваются, а жирные – говорят торопливо и много улыбаются.

Тамаре шло любить свой зад.

Она почти понравилась мне, когда, наконец, распустила волосы.

Предложила арбузную жвачку.

Поблагодарила за честность.

Но, в конце концов, посоветовала почитать Карнеги.

Больше мы не виделись.

Глава 9

Я хотела бы выдавить самое отвратительное, что во мне есть: стержни прыщей на лбу, козявки в носу, застарелый зубной налет на труднодоступных щетке местах, завистливость, тщеславие, дурость, хотела бы выдавить все это, хорошенько, не жалея сил, в большую мощную соковыжималку, сделать фреш, украсить его листочком мяты и апельсиновой долькой и скормить всем тем, кто меня любит. Ешьте на здоровье! Но вместо этого я наливаю кленовый сиропчик, добавляю сахарку и надеюсь, что ни у кого не слипнется.

Мне так хочется нравиться всем на свете.

У меня есть для этого все, что нужно. Высокий голос, розовые щечки, наивный взгляд. Я умею внимательно смотреть на людей. Я задаю вопросы о них самих вместо того, чтоб говорить о себе. У меня есть специально отработанный смех на случай несмешных шуток. Я делаю необычные комплименты. «У тебя красивые ключицы», – говорю я. «Тебе идёт вечер», – говорю я. «Ты здорово расставляешь паузы», – говорю я.

Но умение видеть других не мешает мне быть невидимой.

Только один человек умудрился меня разглядеть. Морган. Он подобрался ко мне так близко, ближе, чем кто-либо другой. Включил яркий свет, сунул меня на предметное стекло и стал рассматривать в микроскоп. Так я узнала, что я – не злая, а не добрая. Что вместо того, чтоб отстаивать свое мнение, я прикрываюсь тем, что уважаю чужое. Что если со мной и приятно общаться, то лишь потому что я абсолютно нейтральна. Как йогурт. Безвкусная обволакивающая жижа. Можно прикладывать к ране и лечить гастрит.

Вот что такое дружба. Система зеркал, в которой изображение становится бесконечным. Зацикливается. Единственный способ увидеть свое отражение – другие люди. Чем они ближе, тем точнее. Главное учитывать прозрачность стекла. Мутное соврет, как его ни протирай и ни уговаривай. Как понять – я вижу свое отражение в прозрачном озере или в болотной трясине?

Морган подобрался ко мне так близко, ближе, чем кто-либо другой.

Так я узнала о своем уродстве. Или о его уродстве?

Мы сидели в Газебе и играли в «я никогда не». Праздновали день рождения Адама. Не знаю, сколько ему исполнилось. Может быть, сорок. Никто не купил торт, не было свечек. Зато несколько коллег с завода принесли Бехеровку. Сорок похоже на окорок. Все, испекся. Но нет… Сидит, веселится. Как так? Мне нравится темно-зеленое стекло и пряный обжигающий вкус. Немного напоминает сироп от кашля. Мы пили из одноразовых рюмок. Кто-то перебирал аккорды и симметрично разрезал вечерний воздух на куплеты.

«Бог устал нас любить» пел усталый голос. Жук пришел вместе с женой. Её синие брови то и дело задорно подскакивали, когда она смеялась. Её смешил доктор Живаго – хирург из районной больницы. Он подарил Адаму на день рождения сборник своих стихов и афоризмов.

Морган молчал весь вечер. Я наблюдала за Мартой. Его матерью. Морган называет её «сущая женщина». Пренебрежительно выплевывает это «сущая», как будто этим всё сказано. Они похожи больше, чем ему хотелось бы. Я часто обедала у них дома, Марта готовила простую еду, но очень вкусную. Ничего лишнего. Мясо, запеченное в горчичном соусе с мандаринами. Пасту с соусом песто и твердым сыром. Огромную миску салата из индейки, яблока и сельдерея. Даже странно, что мы ходили за продуктами в один и тот же продуктовый. Она не боялась экспериментировать с «импортными банками», как говорила моя мама. И приносила хлеб отдельно, в плетеной корзинке, вместо того, чтоб выкладывать его на тарелку. В общем, нравилось это Моргану или нет, но они ели совершенно одинаково. Держали вилку в правой руке, а нож в левой. Оттопыривали мизинец, когда пили чай из больших неуклюжих чашек (а из маленьких не пили, потому что страшно любили чай). Оставляли ровно две недоеденные «вилки». Почему-то никогда не могли съесть всё, вне зависимости от количества еды и степени голода. Сережка смеялся и отправлял остатки к себе в рот. Они даже огурцы режут одинаково! Какими-то треугольниками. Могут заснуть сидя. И смотрят они… Не знаю, есть что-то общее в том, как они смотрят. Лениво, слегка прищурившись, наклонив голову вбок, как будто собираются спросить: «Ты сейчас серьёзно?»

Этот вопрос обладает мощной силой. Так же, как и «а зачем?» или «и что?». Любую аргументацию можно разбить о достаточно выразительное сомнение во взгляде. Всего лишь убедить собеседника, что умных мыслей от него не ждешь, чтоб он внезапно поглупел. Через пару минут он, конечно, справится и продолжит (в крайнем случае будет представлять перед сном, как он мог бы ответить, но не смог), но эффект уже будет не тот.

Они и друг на друга так смотрели. Может, потому и не ладили.

Но с Сережкой было по-другому. Марта становилась теплей. Они друг друга любят, это ясно. Нет, не потому, что два года назад поехали в Прагу, чтоб целоваться у статуи Яна Непомуцкого, вглядываясь в мутные воды Влтавы и загадывая одно желание на двоих. Не потому, что срывали кислые яблочки в ботаническом саду и фотографировались на старенькую «мыльницу». Не потому, что как-то раз залились абсентом и набили себе татуировки с именами друг друга.

…Морган тогда не разговаривал с Мартой несколько дней, а потом спросил:

– А когда Сережка умрет, как папа, сделаешь новое тату?

Они с Сережкой друг друга любят, это ясно.

Просто потому, что он консервирует арбузные корки (она единственный человек в их доме, который это ест!) и каждое утро рисует смешные рожицы на зеркале в ванной. Потому, что он взглядом попросил у нее разрешения перед тем, как есть чеснок. Она засмеялась и положила чеснок на свой бутерброд с колбасой. Они все ещё целуются. Я подумала о своих родителях. О том, как я вообще появилась на свет. Это был жест отчаяния? Вряд ли. Все истории начинаются хорошо. Жили-были. В один прекрасный день. Как так получается, что люди перестают обниматься? Разговаривать. Радоваться жизни. И в чем секрет тех, у кого это выходит?

Людей было много, и мне наливали.

Мне самой смешно от того, как я пью. Пиво мне не нравится, гадкое. Шампанское иногда наливают на семейных праздниках, но пузырьки бьют мне в нос, а потом в голову – я быстро становлюсь сонливой. Водка слишком честная. Я к такому не готова. Её пьют, чтоб напиться. А вот вино другое дело. От него губы становятся чувственными и хочется цитировать Цветаеву. Но я не могу. Я не запоминаю стихи, фразы из фильмов, слова песен. Разве что специально учить буду. Мне нравится пить вино, но я всегда останавливаюсь за глоток до того, как оно по-настоящему подействует. Мне кажется, я никогда не рискну напиться…

Не помню, как об этом зашел разговор, но Лилит рассказывала о том, как потеряла девственность. Никто не знал её настоящего имени, откуда она родом и чем занимается, но она любила поговорить об особенностях своего стула (все-таки Лилит ела только темную пищу!) или изощренных способах борьбы с бессонницей. Она стояла на голове, учила арабский, медитировала, ходила на ароматерапию к Александре. Александра держала круглосуточный ларек возле нашего подъезда и продавала готовые наборы для «вечернего брудершафта» (две рюмки коньяка, три ломтика лимона и соленый огурчик). Несмотря на то, что работала всю ночь, утром открывалась снова – свежая и веселая, она продавала «утренний обезбол» – кружка рассола и массаж висков с ментоловым маслом. Адам наверняка её звал, но она предана своему делу и работает без выходных. В городке её уважают, думаю, что нет никого, кто хоть раз покупал бы у неё вечерний набор и не вывернул душу наизнанку. С Лилит они подружились на почве того, что обе совсем не умели спать, но умели пить и не пьянеть. Однажды они договорились, что перейдут на многофазный сон, как Сальвадор Дали. Он ставил возле кровати металлический поднос, а в левой руке сжимал ложку. Как только он засыпал, рука расслаблялась и ложка падала – от грохота он просыпался. Полным сил и новых идей. Метод не помог. Лилит продолжила подолгу гулять после того, как Адам заснет, вести полуночные беседы с Александрой, стоя по ту сторону её ларька, и греться кофе с коньяком (все равно не заснуть, какая разница). С наступлением рассвета они расходились по домам. Александра – наводила марафет перед утренней сменой, Лилит садилась программировать. Адам просыпался, приносил ей «картошку» – её любимое пирожное. Простое и темное. Пил зеленый чай. Шел на работу, а когда приходил – она спала в неудобной позе на кресле (а потом жаловалась, что страшно болит шея).

В общем, мы играли в «я никогда не…», и Лилит разоткровенничалась.

– Двадцать метров, набитые всякой всячиной из Чили. Не особо выгодно. Еле сводила концы с концами. Мама слепая. Четыре кота, я им миски у входа поставила. Привыкла к ним.

Лилит рассказывала о «Шамбале» – своем магазинчике музыкальных инструментов и этнических украшений. По утрам она играла на окарине – деревянной флейте[29]29
  Духовой музыкальный инструмент, род свистковой сосудообразной флейты.


[Закрыть]. Зазывала клиентов. Надевала медные кольца на каждый палец, заплетала длинную черную косу и садилась за барную стойку, служащую ей кассой. Гадала на рунах и Таро. По предварительной записи. Делала временные татуировки хной. Вечером приносила маме свекольник.

– Пища должна быть темной. Не отвлекать, – говорила мама.

– Вкусно, – говорила она, когда Лилит посыпала грейпфрутовую дольку тростниковым сахаром.

А Лилит смотрела на единственное оранжевое пятно в болезненно-белой комнате и думала о том, что сампоньо[30]30
  Музыкальный инструмент, многоствольчатая флейта, состоящая из нескольких бамбуковых, тростниковых или металлических пустотелых трубок.


[Закрыть] совсем не продаются, а вот маракасы[31]31
  Древний ударно-шумовой инструмент, разновидность погремушки, издающей при потряхивании характерный шуршащий звук.


[Закрыть] идут на ура. Положение спасали серебряные браслеты и ловцы снов.

Если дела становились совсем плохи – открывалась дверь и на пороге возникал Чохи. Он всегда чувствовал, если Лилит была готова сдаться. Тогда она гладил её по голове и доставал из-за пазухи очередную деревянную безделушку.

– Для защиты, – говорил Чохи и вешал Лилит на шею акулий зуб.

Чохи – единственный мужчина, которого она любила. Бесстрашный арауканец,[32]32
  Народность, живущая в Чили и Аргентине.


[Закрыть] член межрегионального совета мапуче, бродячий музыкант, примерный отец, сын и муж.

Однажды Лилит увидела его на улице. Напротив торгового центра. Люди завернулись в плащи и осеннюю серость и спешили домой. Моросил противный мелкий дождь. Кто-то перевернул мусорку и по тротуару разливалась странная розоватая жидкость, как будто не доели гигантскую шаурму. Лилит нужно было в магазин техники, вернуть телефон по гарантии. Она уже предвкушала, как на неё тут же набросятся консультанты и помогут ей решить все её проблемы, особенно те, о которых она раньше и не подозревала. Вполне возможно, что она просто возьмет новый телефон в рассрочку, а старый отдаст на запчасти, лишь бы побыстрее свалить из этого логова. Хотелось домой, но дома ждала домашка. Лилит уже несколько раз уходила в академ и снова возвращалась, все никак не могла решить, чего же она хочет. У холодильного института, в котором она училась, было только одно преимущество – бесплатное пиво и пироги с брынзой. Пивом её угощали регулярно, как единственную девушку в группе. Пироги пекла мама одного из одногруппников. В остальном – было уныло и скучно. И почему осенью все стремятся уменьшиться, съежиться? Или не все? Лилит остановилась под козырьком копицентра и спрятала зонтик в сумку. Пятеро громогласных индейцев вырвали её из мыслей. Лилит невольно заулыбалась. Цветастые пончо, перья в волосах. Самодельные музыкальные инструменты. Высушенные тыквы, наполненные семечками. Бамбуковая трубка с насечками. Тростниковые флейты. Широкоскулый Чохи, играющий на чаранго[33]33
  Щипковый струнный музыкальный инструмент из семейства лютневых.


[Закрыть]. Его хриплый голос. Из самых недр. Глубокий, вибрирующий. Цепкий взгляд. Грубые руки, покрытые мозолями. На левой – нету двух пальцев. Смоляные волосы. Их музыка абсолютно вырывала из контекста. Они относились к дождю так безразлично, что капли не долетали до них. Только стол с дисками накрыли пакетами, чтоб не промокли. Видно было, что они использовали обычные болванки, а обложку альбома нарисовали от руки, а потом отксерили. Лилит было девятнадцать. Дождь закончился, они все играли, в кармане звенела мелочь. Набралось немного. На диск не хватит. А, платите, сколько посчитаете нужным! Попросила автограф. Чохи обрадовался. Так и разговорились. Один из приятелей Чохи рассказывал на ломаном русском про историю создания их группы. Почему-то он решил, что Лилит журналистка. Она всё смотрела на Чохи. Гипнотизировала его взглядом. Чохи сосредоточенно собирал вещи в походный рюкзак. Наконец попрощался со всеми и ушел.

– Со мной? – бросил через плечо.

Лилит как-то сообразила, что он говорит с ней. Шли молча, только иногда Чохи плевался. Остановились у супермаркета. Зашли. Лилит чувствовала себя неловко – казалось, все на них смотрят. Это даже лестно. Чохи был похож на пирата. Не хватало только повязки на глаз и ворона на плече. Попугай бы ему не подошел. Взгляд у него был жесткий, злой. В одной руке – лайм, в другой – рука Лилит.

– Перец Ахи, – он подошел к консультанту. Тот протянул ему бутылочку табаско.

Лилит переживала, что у него нет денег, потому что у неё не было и потому что странная получилась ситуация, и потому что кассирша знает её маму, не слишком хорошо, но иногда могут поболтать, если народу немного… Но Чохи достал бумажник из нагрудной сумки и расплатился. Более того, оставил сдачу.

У дома посидели на скамейке. Чохи смотрел на то, как темнеет небо, и жевал табак. Доставал из круглой металлической коробки щепотку табака и засовывал под верхнюю губу. Он был абсолютно сосредоточен на том, что делал. Лилит даже показалось, что он забыл о её присутствии. Когда напряжение, витающее в воздухе, стало невыносимым, она встала и пошла к двери. Чохи последовал за ней.

Мамы не было дома. Мама еще не ослепла. Но катаракта уже созрела. И Лилит тоже.

Достала из стенки зеленоватые бокалы на высоких ножках. Чохи налил писко[34]34
  Крепкий алкогольный напиток, разновидность виноградной водки. Производится в Перу и Чили.


[Закрыть], добавил перец, лайм и сырое яйцо.

– Пить, – сказал Чохи.

Провел ладонью по щеке Лилит.

Она выпила залпом.

И тогда он наконец-то на неё посмотрел. Долго. Изучающе. Лилит выдержала взгляд. Выпила ещё. Чохи не церемонился. Развернул Лилит лицом к стене. Грубо и резко лишил её иллюзий. От него пахло пóтом. Мозоли на руках царапали кожу. Теплый и шершавый. Крови было совсем немного.

– Первый, – удивленно протянул он.

Застегнул брюки.

А потом радостно засмеялся.

Перед отъездом подарил своё фото. С собой было только семейное. Жена и три дочки. У всех смоляные волосы и высокие скулы.

Ещё подарил квадратный кожаный рюкзак, набитый деньгами.

– Будет магазин, – сказал Чохи.

Так появилась «Шамбала».

Я никогда не понимала, выдумывает Лилит или говорит правду. Однажды Адам сказал, что с ней никогда не ясно, что метафора, а что факт. А потом сказал, что в сущности это одно и то же.

– Так что я никогда не жалела о своем первом сексе, – подытожила Лилит.

Ах, вот к чему была эта история.

Я посмотрела на выражение лица Адама. Такое же, как и всегда. Или нет? Мне кажется, ему больно. Но, возможно, он просто съел лимон или что-то вроде того.

– Налей немного, – я впервые за вечер услышала голос Моргана.

Доктор Живаго подлил ему пива. Морган сделал несколько больших глотков. По правилам игры в «я никогда не» это значило, что Морган жалел. Если с тобой случалось то, о чем говорят, – делай глоток. Пей, если твой опыт уникален. Пей, если твой опыт неуникален. Пей-пей-пей. Ты ведь в окружении друзей.

Никто не отреагировал на его откровение.

Марта жевала тарталетку с грибами и ковыряла палочкой мерзлую землю. Адам произносил длинный тост самому себе, но никто его не слушал. Жук разминал жене плечи, и её неугомонные синие брови подрагивали в такт его движениям.

– Я жалею, потому что меня изнасиловали, – сказал Морган, продолжая наигрывать на гитаре «Алюминевые огурцы», – может быть, у меня СПИД.

– ВИЧ, – Жук его перебил.

– Что ВИЧ? – Морган продолжал играть.

– СПИД – это уже стадия клинических проявлений, если не ошибаюсь, – протянул Жук. У него странная манера речи. Он любит ставить паузы не в тех местах, где они нужны, и интонационно подпрыгивать в конце предложения. Как будто там запятая.

– Ты же медик, должен знать.

– Ненавижу слово «медик», – Морган поморщился.

– Бедный наш Вовка, – жена Жука отгрызла здоровенный кусок соленого огурца и заплакала, – земля ему пухом…

Я ничего не понимала. Марта молчала. Сережка тоже. Морган не попадал в ноты. Ветер, оказывается, довольно холодный. Господи, я представила реакцию своей мамы. Это жестоко. Зачем он устроил это шоу? У Моргана наверняка есть запутанное объяснение. Убедительное. Точное. Я просто не могу его понять. Выбить из Марты немного эмоций? Тогда зачем отвергать её каждый раз, когда она пытается поговорить? Он наверняка уже жалеет. Морган не злой, просто одинокий. Еще и с другом Жука так вышло… Глупо. Неловко и глупо. Бедный Морган, он не хотел… Тяжело, когда твоя мама такая красивая. И ещё тяжелее, когда некрасивая. Уставшая, несчастная. Он просто не знает.

– Завтра к врачу пойдем, – наконец сказала Марта, – он тебя посмотрит. А ещё лучше в кожвендиспансер! – оживилась она. – Там точно скажут!