Электронная библиотека » Ирина Горюнова » » онлайн чтение - страница 9


  • Текст добавлен: 21 декабря 2013, 03:49


Автор книги: Ирина Горюнова


Жанр: Критика, Искусство


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Шрифт:
- 100% +

И. Г. Ну, у вас же есть ваша детская книга «Зверюши», ее можно экранизировать.

Д. Б. «Зверюши» могут и не получиться, это сугубо литературная вещь. Я не очень хорошо представляю себе зверюшу на экране. Зверюша – это существо. Это хорошая плюшевая игрушка, ее трудно представить рисованной, она скорее кукольная, что ли.

И. Г. Как удается совмещать в себе поэта и прозаика? По вашему же выражению из публикации «Двести лет вместе», прозаики – люди «неумные», поэты – практически наоборот. Так каким образом у вас это свелось к единому знаменателю?

Д. Б. Ну, это не совсем так. Прозаик глупей, а поэт умней. Да, я на этом настаиваю, это действительно так. Но мне это не мешает, так как я не масштабный прозаик. Единственный случай, который вызывал у меня сомнения, это был Искандер. Мне казалось, что он был отчаянно умен и что при этом он был талантливый писатель. Но потом я написал в своей статье, что Искандер действительно был очень умен, но он остановился в шаге от величия настоящего. Еще бы шаг – и он бы рехнулся по-настоящему, но он остался просто очень хорошим писателем и остановился за шаг от гения. И поэтому у него сохранилась потрясающая способность четко отделять добро от зла. Он всегда отличался поразительной адекватностью. Например, он первым в 1994 году сказал, что должна быть лояльность по отношению к власти. Это была очень глубокая мысль. Он же мне когда-то сказал, люди нравственности – это люди поврежденного ума, так как люди и мораль плохо совместимы.

Он же первый сказал: «Насколько музыка лучше, чем водка, потому что музыка не дает похмелья». С тех пор я с ним совершенно согласен. Потому что ужасы похмелья компенсируют любое удовольствие, и я с некоторых пор понял, что это правда. При том много людей, хороших интересных людей, которых я знал, довели себя до такого состояния, что с ними сейчас уже ни о чем не поговоришь.

И. Г. «Каждая нация осуществляет свою тайную программу – и только русские боятся заглянуть в себя», – пишете вы в той же статье «Двести лет вместе». А вы русский человек? И тоже боитесь заглянуть в себя или делаете это регулярно? И что вы там видите?

Д. Б. Да, я в себя заглянул. И многое понял. Я понял, что нельзя примирить русского и еврея. Поэтому я их из себя выдавливал, сначала еврея, потом русского. Все свои книги я написал, чтобы избавиться от различных страхов и комплексов. «Эвакуатора» я написал, чтобы избавиться от страха перед жизнью, чтобы понять, что бежать некуда. А вот «ЖД» это то, что остается, когда выдавишь из себя по капле и жида, и русского. Как говорил Пелевин, что когда упадут с трубы А и Б, то останется то самое И, которое представляет из себя интерес.

И. Г. В романе «Эвакуатор» ваша героиня говорит: «Все стало второсортным, а мы с тобой первосортные. Поэтому мы все это разрушаем». Вы соотносите эти слова с самим собой?

Д. Б. Нет, я совсем не первосортный. Тот, кто работает хорошо, рано или поздно получает по балде, это закон жизни. Это не просто так. Господь не фраер, он, наверно, каким-то образом пытается спасать талантливых людей, но у него ничего не получается, потому что все первосортное ведет к гибели этого мира, этого сегодняшнего, русского. А гибель этого мира, видимо, пока нежелательна. Все что хорошо, оно приближает историю, оно заставляет историю начинаться.

Россия живет 800 лет без истории, а может быть, и больше. И любой человек, который начинает задумываться – «ребят, ну вы что, что же мы делаем», заигрывает с судьбой: «минуточку, минуточку, вот этого не надо». То, что в России есть установка на второсортность, по-моему, достаточно очевидно. Надо писать так, чтобы тебя все поняли, надо написать так, чтобы тебе это не стоило какой-то жизненной катастрофы. В поэзии это не так заметно. А написать сейчас в России настоящую прозу, это значит констатировать несколько совершенно чудовищных для нас вещей, для нашей нации. Написать, например, открытым текстом: русских как нации нет, власти нет – и написать все это открытым текстом. Но это не пройдет. И поэтому приходится писать все это странными кривыми путями.

И. Г. А вот если бы от вас зависело, кому дать литературную премию, а кому не дать, тогда как?

Д. Б. Мне всегда было безразлично, кому дать, а кому нет. Всякий писатель – очень несчастный человек и очень нуждается в деньгах. Он заслуживает того, чтобы получить бабки. Я думаю, что все должны были бы собраться и решить, какой из писателей сейчас больше всего нуждается в премии, не финансово, а по-человечески. И дать ему премию. Давайте премию мне, потому что я нуждаюсь в деньгах, а если не мне, то любому, так как любой писатель – это страдалец за человечество.

И. Г. Дмитрий, расскажите, каким образом возникают ваши идеи романов? Что-то одно можно «выцепить из воздуха», но целиком продумать сюжет, все переходы, коллизии… Как это происходит у вас?

Д. Б. Я бы с удовольствием написал хороший производственный роман, эта идея у меня давно зреет, только времени нет. Этот сюжет кроме меня сейчас никто не напишет, потому что это тяжело и потому что я знаю, как это надо сделать. Роман придумать очень просто, придумать легко, трудно его писать, потому что это большой труд. Холст нужно сначала загрунтовать, потом написать картину в два или три этапа, сначала просто набросать красками приблизительно, и вот приблизительно такая картинка, потом уже начинаешь это все прописывать, менять местами, убирать какие-то линии, переписывать их. Писать роман – то же самое, это чисто технический процесс.

Хороший роман пишется год, это как минимум. Иногда два-три, но это уже на эпопею. А роман – год, а потом еще его два месяца доводишь вместе с редактором. Дольше писать роман нецелесообразно. Можно переносить его в себе или рехнуться.

И. Г. Ваше стихотворение «Автопортрет на фоне» очень интересно и самокритично. А в нынешний период жизни вопрос о смысле жизни вас тоже не волнует? Вы его уже поняли для себя?

Д. Б. Для того чтобы задаваться вопросом о смысле жизни, надо находиться где-то вне жизни. Сверху. В человеческой компетенции этот вопрос неразрешим. Есть два ответа на этот вопрос: религиозный и атеистический. Религиозный – это исполнение божественного замысла, а атеистический – делай все, что можешь, максимально реализуйся. Я так полагаю, что моя максимальная реализация не так уж противоречит божественному замыслу, так что все примерно так я для себя решил. Вообще вопрос о смысле жизни при известном качестве жизни не возникает. Он не возникает, либо когда человеку очень плохо и тогда ему не до смысла, либо когда ему очень хорошо. Так вот надо либо ввести себя в состояние, когда тебе очень плохо, сознательно ввести, либо постараться сделать очень хорошо.

Моя реализация сейчас затруднена, так как у меня на нее есть всего два дня в неделю и то не факт. На мне сейчас висят три текста. Это хорошо или нет? Нет, это плохо, это неправильно. Поэтому я, может, и загоняю сейчас себя так работой потому, чтобы у меня не было времени задуматься: «А зачем?» или испугаться смерти по-настоящему или подумать: «Ах, какой ужас этот бег времени». Когда мне думать об этом? Так что ничего хорошего, уверяю вас, в этом нет. Я пытаюсь поставить себя в ситуацию, когда у меня нет сил думать о собственном смысле жизни.

 
Автопортрет на фоне
Хорошо, что я в шестидесятых
Не был, не рядился в их парчу.
Я не прочь бы отмотать назад их —
Посмотреть. А жить не захочу.
 
 
Вот слетелись интеллектуалы,
Зажужжали, выпили вина,
В тонких пальцах тонкие бокалы
Тонко крутят, нижут имена.
 
 
А вокруг девицы роковые,
Знающие только слово «нет»,
Вслушиваются, выгибают выи
И молчат загадочно в ответ.
 
 
Загляну в кино Антониони,
В дымную, прокуренную мглу:
Что бы делал я на этом фоне?
Верно, спал бы где-нибудь в углу.
 
 
В роковых феминах нет загадок,
Как и в предпочтениях толпы.
Их разврат старателен и гадок,
В большинстве своем они глупы.
 
 
Равнодушен к вырезам и перьям,
Не желая разовых наград,
О, с каким бы я высокомерьем
Нюхал их зеленый виноград!
 
 
Толстый мальчик, сосланный от нянек
В детский ад, где шум и толкотня, —
Дорогая, я такой ботаник,
Что куда Линнею до меня.
 
 
Никаких я истин не отыскивал,
Никогда я горькую не пил,
Все бы эти листики опрыскивал,
Все бы эти рифмочки лепил.
 
 
Дорогая, видишь это фото?
Рассмотри не злясь и не грубя.
Ты на нем увидишь идиота,
С первых дней нашедшего себя.
 
 
Сомкнутые брови, как на тризне.
Пухлых щек щетинистый овал.
Видно, что вопрос о смысле жизни
Никогда его не волновал.
 

Художник и творчество

1. Соперничество искусства и жизни

Что такое искусство? Зачем оно нужно человеку в его жизни? Зачем художник создает произведение, а читатель, зритель, слушатель внимает ему? Многие поколения задавались этим вопросом, но он до сих пор остается открытым. Действительно, почему? Зачем нам нужно искусство и что оно отражает: внутренний мир художника или реальную жизнь? Давайте попробуем решить этот вопрос с позиции сегодняшнего дня, с позиции современного представления человека о мире, искусстве, психологии…


Искусство стремится отразить жизнь, познать ее, превзойти ее, уловить тонкие, невидимые глазу связи с реальностью и ирреальным, вычленить какие-то космические, психологические и иные закономерности и случайности жизни, какие-то тонкие грани бытия.

Воздействие произведения искусства на человека отличается от воздействия на человека каких-либо событий жизни своим эффектом. Произведение искусства дает эстетическое наслаждение, рождает катарсис, несет в себе знание и познание, тогда как жизнь влечет за собой деяние или неделание, устранение от принятия решения. Произведение, созданное одним художником, заставляет зрителя, слушателя, читателя воспринимать картину с его угла зрения. Психологические эмоции и переживания, испытываемые читателем от книги, гораздо интенсивнее, чем эмоции в повседневной жизни. Художник направляет читателя, словно говоря, на что следует обратить внимание, где надо заплакать или расчувствоваться. И читатель подчиняется, срабатывает психический механизм, который обозначают как феномен допущения, заставляющий смотреть на вымышленное как на реальное. Но если сильный стресс и сильное переживание в жизни побуждают человека изменить ситуацию, исправить ее, то сильное переживание в искусстве, катарсис, уже является самодостаточным, представляет ценность само по себе.

В самом деле, повседневная жизнь любого человека подтверждает, что эмоцию вызывает как реальное событие, так и воображаемое. Оказывается, что иллюзии жизни равны ей самой, между воображаемым и реальным – проницаемая граница. Воображаемое всегда может оказаться реальным, а реальное – воображаемым. То, что представляется реальностью, не всегда есть суть реальность, это может быть лишь видимость, обман, а воображаемое, желаемое, может оказаться действительностью.

Вместе с тем искусство гораздо более насыщенно, концентрировано событиями, эмоциями, переживаниями, действиями, чем реальная жизнь, которая может течь спокойно и умиротворенно долгие годы. Искусство может быть ярче и блистательнее, совершеннее, но реальность гораздо шире, вмещает в себя много непознанного, незнаемого. Иначе говоря, одну сторону, одно событие искусство может отразить гораздо ярче, осветить с разных граней, найти там что-то запредельное, вытащить на свет божий потаенные пружины и механизмы, увидеть это что-то глазами более внимательными и чуткими, но в целом жизнь гораздо богаче и многограннее, чем искусство, и соответственно непознаннее.

Если же продолжать говорить о соотношении искусства и жизни, то можно добавить одну очень важную вещь. Еще Аристотель говорил о том, что будучи перемещенными в сферу искусства, знакомые предметы и явления обнаруживают в себе новый смысл. Сравнивая историю – науку фактов – и поэзию, Аристотель отмечал, что историк говорит о том, что было, в то время как поэт обладает возможностью говорить о том, что может случиться. «Поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит о более общем, история – о единичном». То есть, осмысливая с помощью искусства какие-то реальные вещи, можно открывать их тайны и закономерности, чтобы в реальной жизни воспринимать их уже по-новому. Это как свойства волшебной палочки, с которой не умеешь, а только учишься обращаться – свойства волшебные, стихийные, но закономерности существуют, их можно узнавать и применять. Искусство и жизнь диалектически и мистически связаны между собой, и нельзя говорить о том, что одно «выше» другого там-то и там-то, а другое «выше» там-то и там-то, они диалектически связаны, обусловлены друг другом, переплетены в таинственную и сложную структуру взаимопроникновений.


2. Акт творчества

Художник – это определенный психологический тип человека, со своей судьбой, странностями, эмоциональными надрывами. Несколько лет назад вышедшая книга Григория Чхартишвили «Писатель и самоубийство» еще раз показывает нам, какой сложной структурой является личность художника и как разрушительно она на него влияет. Риск профессии художника – в его раздвоенности, в личностях, которые сосуществуют в нем, в его андрогинности (Платон) и исконной бисексуальности (Бердяев), в стремлении «залезть в шкуру» каждого из своих персонажей, прожить его жизнь, прочувствовать его мысли. Это такая амбивалентная структура, это луч света, распадающийся на составляющие его цвета, это и гармония и дисгармония вместе взятые, это хаос и порядок…

Французский ученый Жак Маритен пишет, что парадоксальность внутреннего мира художника в том, что он, его таинство «открыто как для Неба, так и для Ада», что это человек и безумец, и рациональный ремесленник, т. е. парадокс – это нормальное состояние творческой личности. Непрерывная смена ролей, персонажей, явных и тайных желаний, грехов, какой-то чудовищной смуты и блаженного умиротворения, пробуждение самых различных страстей и совершение благородных и низких поступков – это вихрь, составляющий жизнь художника. Вот как пишет О. А. Кривцун в книге «Психология искусства»: «Сверхчеловеческое напряжение необходимо художнику, чтобы вместить в себя всю эту разрушительную полярность, овладеть обостренной отзывчивостью к миру».

Непрерывная самоидентификация художника с самыми разными персонажами – необходимость, цель жизни, пища для ума и души, суть творческого человека.


Совокупность всех черт человечества – способность быть любым из людей, выбрать и проиграть любую судьбу, множество судеб – это сродни возможности стать Творцом и Богом. Правда, тут есть опасность не прожить своей жизни, не художнической, а простой, человеческой… хотя, с другой стороны, это тоже судьба. Многогранность творческой личности часто приводит к душевным кризисам, опустошению, вживанию в образ настолько, что выдираться из него бывает мучительно больно, но еще больнее не делать этого. Это становится сущностью, воздухом, наркотиком, а при попытке избавиться от такого существования – ведет к смерти. Ощущение самых тонких граней бытия, немыслимого количества оттенков цвета, света, звука, слова переполняют художника и расширяют его, иногда до такой степени, что за нею таится пустота безумия.

Находясь в процессе творческого акта, художник всецело погружается в него, в сюжет, отвлекаясь от реального мира и почти не существуя в нем. Он может забывать о реальных, насущных делах, перестать принимать пищу, потому что он находится в другом мире.

Ортега-и-Гассет пишет: «Жить – значит выходить за пределы самого себя». Те же мысли волнуют и M. M. Бахтина: «Изнутри себя самоё жизнь не может породить эстетически значимой формы, не выходя за свои пределы, не перестав быть самой собою». Многие ученые и художники обращались к этим мыслям независимо друг от друга. «Жизнь – театр», не правда ли? Каждый играет, пробует и примеряет на себя какие-то роли, оставаясь в тех, в которых удобнее и уютнее, но художник не ищет удобства, он, как змея, сбрасывает кожу, чтобы тут же начинать наращивать новую, а вырастая из нее – опять сбросить и повторить тот же процесс заново. Снова и снова…

Жан Маритен утверждал, что искренность художника – «это искренность материи, готовой принять любую форму. Она состоит не в том, чтобы видеть себя, но в том, чтобы принимать и лелеять себя именно таким, каким в тот или иной момент себя обнаруживаешь». Но эта беспредельная пластичность художника достаточно спорна и небезусловна. Все же какой-то стержень обязательно должен иметься. Иначе художник уподобляется марионетке, которую дергают за нити и лаги, но которая сама по себе безвольна, мягка и тряпична. Вряд ли это на самом деле так.

Художник, безусловно, имеет какую-то иную энергетику, которая подпитывает его, дает ему иное зрение и видение окружающего мира, с которым он общается посредством неких таинственных сигналов, невидимых и неосязаемых. Это сродни чуду. Настоящий художник, очнувшись от своего творческого забытья, порою сам не может поверить в то, что это его слова, мысли, чувства, мазки кисти запечатлены на этом листе бумаги или холсте. Трансцендентное состояние – это норма. Иначе начинаются ломки. Энергетика, связывающая с космосом, с какими-то земными и неземными энергиями, – одна из главных составляющих такого Творца. Это простая истина, явленная через простые и обычные слова и понятия, но между тем она настолько щемяще сакральна, что от понимания и осознавания ее захватывает дух.

Вместе с тем совершенно естественно то, что художник и из себя желает создать мистического и сказочного персонажа, сотворить некую легенду, необычную, способную оставить память о нем в веках. Самоутверждение не только в творчестве, но и посредством создания мифа о себе составляют потребности этого психологического типа. Театральность, эпатажность, ощущение себя вне социума диктуют манеры поведения в обществе, создавая легендарность, отчужденность, возводя на какой-то иной пьедестал. Это и свобода и зависимость одновременно. Это диалектика существования художника. Выдержать такой накал способны немногие. Поэтому и жизнь многих величайших художников – это трагедия от начала и до конца.

Судить о том, хорошо это или плохо, правильно или неправильно, смысла нет, так как обычные критерии тут не действуют, те же мерки не подходят. Как прокрустово ложе, в которое невозможно уместить то, что изначально там не умещается.

Поэтому мы просто отметим эту миссию избранничества, надевшую на себя вериги блаженных, отметим уникальность и призванность в этом мире данного психологического типа, типа художника, не позволяя себе судить его и судачить о нем.


3. Самоотождествление художника и предмета. Неидентифицируемость личности

Какие же условия необходимы художнику, чтобы состоялся процесс самоотождествления его с персонажем, событием или явлением? Разумеется, вдохновение. Но это еще не все. Непрерывная потребность превзойти себя, сделать лучше, написать лучше, по-иному осмыслить те или иные события, характеры, поступки, для того, чтобы реализовать все грани своей личности, все, что таится в зародыше, запрятано изначально в душе, генах и т. п. Способность учиться, по-новому осмысливать жизнь, события, постоянно открывать что-то новое, не отрицать оголтело каких-то вещей, предварительно не изучив их, способность временно мимикрировать, менять взгляды и установки, способность колоссально много работать и изучать необходимый материал с разных сторон и многое другое – все это требуется художнику в его работе.

И если Фрейд стремится показать развитие и преломление разных психических комплексов в произведениях крупных художников, мотивируя их проявление специфической сексуальностью, либидо, то все равно его научные изыскания сводятся к психологии художественной личности, а не к психологии художественного текста.

В отличие от Фрейда его ученик Карл Юнг считал, что то, что применимо к художнику как к личности, неприменимо к нему как к творцу. Нельзя слишком гипертрофировать индивидуальные сексуальные комплексы, строя но них такую зыбкую систему. Юнг считал, что художническая психология есть вещь коллективная и слишком ее индивидуализировать – это неправильно. Иными словами, проникновение создателя произведения в коллективное бессознательное – одно из важнейших условий продуктивности художественного творчества.

Юнг не отрицает те психические комплексы, которые живут в индивиде и которые сформулировал Фрейд. Однако Юнг истолковывает их по-иному, рассматривая в качестве архетипов. Архетипы, согласно Юнгу, выступают как всеобщие образы, формы, идеи, представляющие собой доопытные формы знания, бессознательные мыслеформы. Коллективные образы наиболее явно претворились в формах народного фантазирования и творчества. Разрабатывая эту линию, ученый внес весомый вклад в теорию мифа. Юнг убежден в том, что коллективные образы, так или иначе, предопределяют природу творческой фантазии и отдельного художника. Наблюдение над повсеместностью схожих мифотворческих мотивов у народов, которые никогда не приходили в соприкосновение друг с другом, приводит Юнга к идее об укорененности истоков мифотворчества и фантазирования в общей природе людей.

Продуктивной явилась и разработка Юнгом теории психологического и визионерского типов творчества. Психологический тип творчества основан на художественном воплощении знакомых и повторяющихся переживаний, повседневных людских скорбей и радостей. Переживание, которое культивирует визионерский тип творчества, это взгляд в бездну, в глубины становящегося и еще не ставшего, в скрытые первоосновы человеческой души. Именно такого рода первопереживание приближает к постижению онтологической сущности мира.

Заметное влияние на развитие интереса к психологии художественного творчества оказал и Бердяев, толковавший творческий акт как процесс самопревышения, способность выхода за пределы собственной субъективности и за границы данного мира. Он утверждал, что ценность природы творчества заключается в том, что оно всегда развивается в оппозиции к нормативности, и шире – в оппозиции к любому рационализму.

Тем не менее, изучая процессы природы художественного творчества, многие ученые и мыслители приходили к выводу, что эти процессы настолько иррациональны, что выявление их механизмов и законов невозможно. Разложить все по полочкам и найти закономерности, при помощи которых осуществляется творческий акт, нереально. Так, в диалоге «Ион» Платон приходит к мысли, что в момент творчества художник не отдает себе отчета в том, что он творит. Акт творчества демонстрирует силы художника выйти за пределы себя, когда душа его проникает в мир запредельных сущностей. Конечно, экстаз – это, в некотором смысле, безумие, изменение нормального состояния души, но это, по словам Платона, – божественное безумие, божественная одержимость.

Творчество – по самому своему определению – это создание того, что еще не существовало, в этом смысле любой творческий акт не может быть измерен критериями, сложившимися в культуре до него. Откуда приходит творческий импульс, рождающий озарение и прозрение и разбивающий прежние правила и стереотипы? Творческий акт никогда целиком не детерминирован извне, но и не исходит целиком из души художника, из его внутренней сущности. Творческие мотивы – это наиглавнейшие побудительные мотивы личности художника, он пишет потому, что не может не писать. Но эти мотивы описать также практически невозможно. Они остаются тайной.

Художник, прежде всего, живет внутренней потребностью творчества, силой, которую невозможно остановить, если она уже зародилась и, как огромная волна, покатилась по своему назначению. Все другие факторы тогда отодвигаются в сторону, отбрасываются, становятся мелкими и незначительными. Внутренние импульсы оказываются гораздо важнее внешних. Таким образом, художник стремится жить в этом мире, чтобы иметь возможность сотворить то, что ему предназначено.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации