Автор книги: Ирина Горюнова
Жанр: Критика, Искусство
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Иосиф Райхельгауз
Иосиф Райхельгауз – режиссер, педагог, автор инсценировок и статей. Народный артист Российской Федерации (1999), заслуженный деятель искусств (1993), профессор Рочестерского университета (США), профессор Всероссийского государственного института кинематографии им. С. А. Герасимова (1998). В 1973 году окончил ГИТИС (курс А. А. Попова и М. О. Кнебель). В mom же период Иосиф Райхельгауз совместно с Анатолием Васильевым руководил театром-студией на Мытной улице – Второй Арбузовской студией, где родилась «новая волна» современной драматургии. С 1973 по 1979-й и с 1985 по 1989 год – режиссер театра «Современник». С 1977-го Райхельгауз – режиссер-постановщик и член режиссерской коллегии театра им. Станиславского. В 1989 году Райхельгауз основал московский театр «Школа современной пьесы» и является его художественным руководителем.
«Школа современной пьесы» – один из немногих театров в Москве, да и, пожалуй, во всем мире, где каждый год, уже восемнадцать сезонов подряд, выпускают премьеры по пьесам современных драматургов. И даже «Чайка» Чехова, которую поставил художественный руководитель этого необычного театра Иосиф Райхельгауз, играется вместе с «Чайкой» Акунина, а наряду с «Русским вареньем» Улицкой – пьеса молодого драматурга Александра Демахина «Бабий дом».
Драматургический конкурс «Действующие лица». В 2003 году по инициативе Московского театра «Школа современной пьесы» была учреждена Всероссийская премия за достижения в области драматургии «Действующие лица». Конкурс проводится ежегодно. Работы принимаются с 1 января по 1 июня. 1 октября объявляются 10 лучших пьес года. 1 ноября на церемонии вручения премии «Действующие лица» объявляются победители конкурса. Десять лучших пьес публикуются в ежегодном сборнике «Лучшие пьесы конкурса «Действующие лица». Авторы трех пьес-победителей получают денежные призы.
Иосиф Леонидович, как у вас возникла идея о драматургическом конкурсе «Действующие лица»?
– Дело в том, что я лет десять тому назад был членом жюри литературной премии «Антибукер», которую возглавлял Виталий Товиевич Третьяков. Это была очень мощная, серьезная и интересная премия, которая открыла огромное количество талантливых драматургов, таких как Богаев, Гришковец, Сигарев. С уходом Третьякова эта премия развалилась, и я стал задумываться о том, что в России нет большой всероссийской драматургической премии. Это при том, что всякие разные маленькие конкурсы были: при каких-то газетах, при писательских организациях, при драматургических объединениях, но все они были областного значения, а крупной, широкой премии не было. Наш театр решил выступить учредителем, и вначале мы обратились к каналу «Культура», «Радио России», журналу «Огонек», журналу «Современная драматургия», к библиотеке Литературы и Искусства, и вот так вместе, всей компанией учредили эту премию. Конечно, нужны были деньги, и мы обратились к РАО «ЕЭС России», и надо отдать должное Анатолию Борисовичу Чубайсу, который очень хорошо понял наш замысел и написал очень интересное обращение к гражданам, о том, что он считает литературу и драматургию энергетикой нации. И они дали на премию деньги. А дальше мы посчитали, что конкурс должен быть для всех, не важно, сколько вам лет и где вы живете, так как огромное количество наших драматургов живут сегодня и в Европе, и в Израиле, в Канаде, на Украине и т. д. Поэтому конкурс стал таким широким и на него действительно приходит несколько сот пьес. Если вы посмотрите на состав жюри любого года, то это жюри профессионалов, людей, которые заведомо обладают доверием драматургов. Любой из этих 10 членов жюри для драматурга желаем (чтобы именно он читал его пьесу), а тут происходит так, что лучшие сорок пьес читают все члены жюри – и артисты, и режиссеры, и критики. Это очень представительское и относительно объективное жюри, относительно объективное потому, что все идет на уровне собственного восприятия. Конкурс «Действующие лица» существует уже пять лет, и надо сказать, что он стал стабильным и внятным. Различных конкурсов довольно много, но они все специализированные: где-то новая драма, где-то ненормативная драма, документальная драма и т. п. А здесь нет никаких ограничений, кроме художественности, т. е. любой возраст, любая тематика, любая география. Здесь есть ограничение только в языке – мы просим не употреблять ненормативную лексику или употреблять ее минимально. Вот собственно и все. Поэтому не случайно в 2003 году среди победителей появляется 17-летний Саша Демахин, а в 2006-м – классик Людмила Улицкая и рядом с ней неизвестный автор из Кемерова Сергей Решетников с пьесой «Бедные люди, блин». И так почти всегда. Из нескольких сотен пьес формируются те самые сорок, и уже из них выявляется лучшая десятка, она представляет собой этакий срез современной российской драматургии, благодаря которому можно понять, о чем люди пишут, как они пишут, можно понять соотнесение классической драмы с новой драмой, документальной драмы с политической драмой протеста, можно понять тенденции современной драматургии, ее язык и перспективу.
Удается ли вам найти, таким образом, действительно хорошие и талантливые пьесы для постановки? Насколько их много? Есть ли разница по сравнению с прошедшими сезонами: лучше – хуже?
– На сегодняшний день намечается тенденция профессионализации драматургов. Если в первый и во второй год было много графоманов, которые считают, что написать пьесу ничего не стоит, то сегодня конкурс все больше явно профессионализируется, больше грамотных пьес, отвечающих законам драмы и законам литературы, прежде всего.
Во многих литературных конкурсах произведения зашифровываются под номерами, у вас же они идут под фамилией автора. Не влияет ли фамилия известного драматурга на решение жюри, на предвзятое отношение к пьесе?
– У нас всегда десять-одиннадцать членов жюри. Каждый из них на своем рабочем месте читает пьесы и решает их судьбу. Скажем, Чулпан Хаматова выбирает для себя роль, Галина Волчек, Олег Табаков, Сергей Юрский, Роман Козак выбирают пьесы для своего театра, да и я не исключение. Поэтому если любой из нас замечает некую пьесу и ему кажется, что эта пьеса незаслуженно не включена в сорок или даже в десять или даже в тройку призеров, то член жюри вправе настаивать на ее включении. Например, в конкурсе последнего года мы отобрали общими голосами сорок пьес, а потом все-таки каждый из членов жюри еще по одной, по две пьесы заставил всех прочесть. И небезрезультатно. Таким образом, оказалось, что совершенно зря не включена в сорок лучших пьеса Александра Демахина «Утро». Я потребовал, чтобы ее включили. И все члены жюри включили «Утро» в десятку лучших пьес. Чулпан Хаматова считала, что пьеса грузинского драматурга Коба Цхакая «В поисках реальности с пультом от телевизора» незаслуженно незамечена. Практически Чулпан убедила членов жюри эту пьесу внимательнейшим образом прочитать, оценить и дать ей премию. И я думаю, что если хоть одному члену жюри покажется, что пропущено талантливое произведение, оно все равно возникнет. А так чтобы все десять членов жюри пропустили талантливую пьесу, вероятность мала.
Иосиф Леонидович, в одном из своих интервью вы говорили, что ваш театр в большей или меньшей степени лишен подковерных игр. Как вы считаете, можно ли это утверждение применить и к конкурсу «Действующие лица»?
– Да, конечно. Это абсолютно точно относится и к конкурсу. Мы разговариваем открыто, с пьесами в руках. Невозможно убедить в том, в чем люди не убеждены. Мне кажется, что эта пьеса очень хорошая, и я за нее голосую, другое дело, что я могу ошибаться, могу остаться в меньшинстве, и это нормально. Мы ругаемся и ссоримся, некоторые члены жюри демонстративно после конкурса выходят, а кого-то в жюри больше не приглашают. Каждый год в «Действующих лицах» новый председатель, и обязательно три-четыре новых члена жюри.
В условиях конкурса «Действующие лица» есть пункт, где говорится, что пьеса, выдвигаемая на конкурс, не должна быть нигде поставлена и опубликована и не должна быть инсценировкой литературного произведения. Почему? Если это авторское произведение, почему автор не может сделать из него пьесу? И почему произведение не может быть опубликовано? Ведь ваш конкурс длится достаточно долго, к этому моменту автор вполне может сделать журнальный вариант и захотеть его где-то напечатать.
– Совершенно верно. Мы не принимаем инсценировки, вы правы. Но авторское произведение может быть инсценировано. Если это собственная оригинальная идея автора, то он, безусловно, может инсценировать произведение в пьесу.
И если автор где-то опубликовал рассказ, а потом сделал из него пьесу, то это его право и мы ее примем.
В прошлом году на пресс-конференции по итогам конкурса 2006 года выяснилось, что пьеса Людмилы Улицкой «Русское варенье» на момент участия в конкурсе уже была поставлена в Германии. Почему вы не дисквалифицировали ее? Значит, фамилия автора и его известность все же влияют на ход событий? Если бы это была пьеса неизвестного Василия Иванова, например, вы бы тоже так поступили или все-таки дисквалифицировали ее?
– Безусловно, должны быть очень жесткие и определенные правила любого конкурса, любого театра, но, тем не менее, сегодня наша жизнь настолько многогранна и настолько многополярна и многообстоятельна, что каждый раз из правила возникают какие-то исключения. Я не вижу в этой ситуации криминала. Да, Улицкая долго работала с этой пьесой. Первый вариант пьесы был создан года два тому назад. Она отдала его какому-то театру в Германии, он срепетировал, ей это не понравилось, им это не понравилось, пьеса довольно быстро сошла. Улицкая сделала новую редакцию, принесла пьесу в другой, московский театр. Там стали что-то с ней делать, ей опять не понравилось, она забрала ее и принесла на конкурс к нам в театр. Я не вижу криминала в том, что где-то как-то эту пьесу попробовали. Я понимаю, если бы автор принес пьесу, которая пошла по театрам или была поставлена в каком-то известном московском театре, получила критику и отзывы, а потом уже ее принесли на конкурс. Практически эта пьеса не предъявлена ни критикам, ни зрителям, ни театрам.
Если молодой артист мне скажет: «Я завтра не могу прийти на спектакль», я отвечу ему: «Знаешь, дорогой друг, я тебя из театра уволю, если ты не придешь и сорвешь мне спектакль». Но если мне скажет об этом Татьяна Васильева, я подумаю, выгонять ее или нет. Я не знаю, что дороже моему театру: сорванный спектакль, чрезвычайная ситуация с ним или чрезвычайная ситуация с Татьяной Васильевой. Она своей жизнью, своей многолетней работой в этом театре заслужила даже право отменить спектакль по личным обстоятельствам, хотя такого случая я не припомню. А молодой актер не заслужил этого права. Поэтому вполне возможно, что, если Улицкая напишет еще одну пьесу, мы опять ее возьмем и будем ею заниматься, и я считаю, что это нормально. И если Гришковец сегодня принесет новую пьесу, то, безусловно, мы будем ее рассматривать, даже если он принесет ее не 31 мая, а 2 июня. Я не думаю, что если нам принесут пьесу с опозданием на один или на два дня, мы откажемся ее принять, я не вижу в этом особого смысла.
Пьеса Улицкой «Русское варенье» имеет сноску afterchekov (после Чехова). Скажите, это новое направление в драматургии или, если вам кто-то принесет подобный вариант другой пьесы Чехова, причем талантливый, это уже будет считаться плагиатом?
– Я не знаю. Улицкая потому и Улицкая, что она в литературе находит некие новые формы. Но если кто-то принесет подобный вариант и мне будет интересно, то какая мне разница, было это или нет. Все-таки это сделано в широком жанре римейка, общепризнанного в литературе жанра, по следам некоего автора.
Может ли пьеса, присылаемая на конкурс, до, после и одновременно участвовать и в другом каком-то конкурсе? Может ли пьеса-победитель другого конкурса участвовать в конкурсе «Действующие лица»?
– Я как-то не думал об этом, надо посмотреть в уставе конкурса. Извините, я не могу отвечать за все жюри и за весь оргкомитет, но я предполагаю, что может. Но точно за всех не отвечу. Думаю, что если это хорошая пьеса, пусть соревнуется.
Если пьеса, представленная на конкурс, окажется талантлива, но вы поймете, что по каким-либо причинам не можете или не хотите ее ставить, что тогда? Она войдет в число пьес-победительниц или нет?
– Мое решение: дать ей премию. А то, что она не «моя», не для моего театра, то что тут такого? Мы же не все пьесы ставим. Некоторые пьесы наш театр ставит, а некоторые нет.
У вас имеется какой-то лимит? Вот в этом году я ставлю еще одну новую пьесу или несколько?
– Лимита нет. Мой лимит заключается в том, что если пьеса мне очень нравится, то я ее стараюсь отобрать для нашего театра. Но если я знаю, что эту пьесу собирается ставить другой театр, то я ее не беру. Например, одна пьеса в прошлом году мне очень понравилась, я хотел ее взять, но Роман Козак сказал, что он ее точно будет ставить. Ничего страшного, я не стал настаивать. То же самое мне Михаил Угаров сказал, что будет ставить в своем театре пьесу «Бедные люди, блин», и мы договорились, что я ему уступаю. Мы не ставим ничего, что ставят другие театры.
Я знаю, что по предложению Британского Совета вы проводили конкурс драматургов среди школьников и лучшие маленькие пятиминутные пьесы читали в вашем театре. А может победителем конкурса оказаться пьеса, скажем, двенадцатилетнего ребенка или, наоборот, пожилого человека? Вы поставите ее? Ведь пьесу 17-летнего Саши Демахина вы поставили. Вы не боялись того, что это молодой и совсем неизвестный драматург, ведь современный рынок тоже диктует свои условия?
– Так у нас уже был победителем 80-летний драматург, и ничего. Так что, хоть пятилетнего мальчика. У нас уже несколько лет почти все номинанты практически неизвестны. Первую премию получила Ксения Степанычева «Дважды два пять», первую премию получил Александр Демахин. Была бы пьеса хорошая.
Какое внимание вы уделяете пьесам, написанным для детей? В прошлых сезонах вы не выделяли номинацию для детей, в этом тоже. Почему? Так мало пьес для детей?
– Никакого специального внимания пьесам для детей мы не уделяем. Только хорошая пьеса. У нас нет никакого подразделения, хотя мы над этим думали. Для детей пьес приходит немного.
Для себя и своего театра вы тоже не выделили ни одной детской пьесы?
– Наш театр вообще очень редко ставит пьесы для детей. За всю жизнь театра, которому восемнадцать лет, мы поставили детские спектакли только дважды. Один «Песни Сергея Никитина», и «Вредные советы» Григория Остера. Мы драматический театр для взрослых людей. Но я скажу вам так: если бы мне в руки попала очень хорошая детская пьеса, я бы обязательно ее поставил.
В чем принципиальная разница (кроме материального выражения призов) между драматургическим конкурсом «Евразия», организованным Николаем Колядой, и конкурсом «Действующие лица»?
– Вот тем и отличается, что, при всем моем огромном уважении к Николаю Коляде, они уже много лет присылают к нам на конкурс по двадцать пьес. И если в них поменять местами авторов, зашифровать фамилии, то можно считать, что это одна пьеса много-много-многоактная, они друг от друга ничем не отличаются, за редким исключением. К сожалению. Это очень узко направленный стиль. Очень хорошие ученики своего замечательного мастера. Это одно из направлений современной драматургии – «школа Коляды», но это не школа российской драматургии. То же самое и его конкурс. Невозможно себе представить, чтобы на его конкурсе победили пьесы той же самой Улицкой и Гришковца.
Скажите, к вам часто приходят неизвестные драматурги «с улицы» и есть ли шанс у этих пьес быть прочитанными и поставленными?
– Очень часто. И скажу вам совершенную правду, я разговариваю с любым, кто приходит. Я открываю пьесу, читаю первую страницу, к сожалению, мои старость, опыт и самоуверенность разрешают мне после первой страницы либо выбросить это немедленно в мусорное ведро, либо отдать в литературную часть и сказать: «Ребят, почитайте внимательно и ответьте что-то», либо продолжать читать дальше, что бывает крайне редко. Вот так я впервые совершенно случайно в конверте обнаружил пьесу Степанычевой из Саратова, которая потом уже на конкурс прислала другую пьесу («Дважды два пять»). Я прочел ее пьесу и сразу же подумал, что пьеса очень талантлива, замечательна. Я бы ее стал ставить, если бы не одно но – там был бесконечный мат и я не хотел, чтобы это звучало со сцены. Но пьеса написана очень талантливо. Я не поверил, что это написала 18-летняя девочка. Я написал ей: «Следующую пьесу обязательно пришлите». Она прислала и завоевала первое место на конкурсе. Мои студенты сейчас как раз играют дипломный спектакль по этой пьесе.
Что бы вы хотели сказать драматургам, посылающим свои произведения на ваш конкурс?
– У меня есть ощущение, что большинство драматургов, особенно молодых, не ходят в театр, что они пишут пьесы в расчете, как сегодня принято говорить, на какой-то виртуальный театр. Они думают, что сядут за компьютер, выберут какие-то фигурки и те будут играть. Поэтому я бы очень хотел, чтобы драматурги, присылая пьесу на конкурс или принося ее в этот театр, знали, что на самом деле в этом театре играют Альберт Филозов, Татьяна Васильева, Лев Дуров, Сергей Юрский, Ольга Гусиле-това, Ирина Алферова и понимали: вот эту роль может сыграть этот артист, вот эту роль этот, вот эти декорации могли бы быть на этой сцене расположены так-то и так-то… Поэтому когда драматург пишет, что действие происходит в безвоздушном пространстве между планетами Марс и Юпитер, и зеленая змея, летающая и говорящая с красным шариком, говорит красному шарику: «Слушай, шарик» и т. д., – то он ничего не понимает в театре… Или предлагает какой-то такой свой театр, который быть может кто-то из его сверстников и придумает. Я хотел бы, чтобы драматург все-таки представлял себе, что и как делать. И предлагал театру может быть сложную технологическую задачу, но творческую, а не некую мифическую. Драматург должен, когда пишет пьесу, подумать о том, что вот хорошо бы, когда его мама и папа придут на спектакль по его пьесе, чтобы ему не было перед ними стыдно – если он молодой, а если взрослый, то чтобы его дети пришли, стали слушать, и детям тоже не было стыдно. Какие-то простые вещи. Зрители должны все, что видят и слышат в театре, соотносить со своей жизнью, постигать что-то.
А потом, самое главное, чтобы это было интересно. Людям в театре должно быть интересно.
Интервью с Дмитрием Быковым
И. Г. Вас называют постоянным возмутителем спокойствия, репейником, чрезвычайно язвительным человеком. Вас радует такая оценка? Ведь на самом деле вы белый и пушистый в душе.
Д. Б. Меня, конечно, радует такая оценка, и не потому, что я такой черный и колючий, а потому, что я пытаюсь несколько расширить границы общественной терпимости, по-научному говоря, толерантности. Это мне кажется очень важным, потому что когда люди привыкают терпеть меня или кого-нибудь другого несогласного и любой другой вариант ершистости, то они от этого становятся толерантнее в целом, поэтому я не то чтобы сознательный возмутитель спокойствия, но я люблю иногда говорить вещи, которые не совпадают с официальной или общепринятой точкой зрения. Потому что люди, говорящие то, что предсказуемо, преследуют совершенно конкретные цели. Я знаю нескольких людей, которые очень любят поговорить о том, что добро – это хорошо, что надо быть добрым, что надо быть ласковым с мамой. Есть даже такое содружество людей в сети, которые занимаются пропагандой того, как важны хорошие отношения в семье, человеческие отношения. Надо помогать больным детям, надо, обязательно. Кто же скажет, что не надо помогать больным детям? Не надо разрывать на части чеченских детей, разве вы хотите, чтобы разрывали чеченских детей? Но, как правило, такой прием – это прием ложной идентификации. Например, надо помогать чеченским детям, а государство им не помогает, поэтому надо уничтожить российское государство, которое этим детям не помогает, а вместо этого делает бум, ну и так далее. То есть, это человек, который отождествляет себя с чем-то добрым и прекрасным, а потом с чем-то ужасным, и потом уже невозможно это разделить. Поэтому я против повторения банальностей. Потому что когда человек повторяет вещи банальные, он это всегда делает зачем-нибудь и с целью, как правило, это цель корыстная. Поэтому я никогда банальностей стараюсь не повторять, кроме тех необходимых случаев, когда нужно ну уж совсем внятно напомнить какие-то вещи. Вот в искусстве повторять банальности можно и даже нужно. Но в критике я работаю как диагност, а в остальном нет, я могу себе позволить говорить вещи нестандартные.
И. Г. Скажите, Дмитрий, как Вас на все хватает? Насколько я понимаю, Вы успеваете и писать статьи, и создавать книги, и постоянно общаться с разными людьми, как в сети, так и в реальной жизни. Высокий темп жизни для вас норма? А как к этому относится ваша семья? Вам удается уделять внимание жене и детям?
Д. Б. Я собственно ничего абсолютно не успеваю. Я очень мало успел по сравнению с другими людьми. Например, если посмотреть, сколько успел Сергей Шойгу, то я успел минимально. Писать нетрудно. Напрасно думают, что писать трудно, конечно, это процесс трудоемкий, но это труд приятный, точно так, как считают, что секс это тяжело, так как, занимаясь сексом, человек теряет сил и энергии столько, сколько требуется на разгрузку вагона дров, если он будет не очень интенсивно работать. Такие вещи бывают, ничего ужасного, нормально. Я не считаю это каким-то аховым подвигом. Я успеваю мало. Я уже много раз рассказывал, что пишу прозу по субботам и воскресеньям, все остальное время – работа. На самом деле, если бы я писал то, что хочу, и так, как хочу, то я бы написал уже гораздо больше, романов у меня уже было бы штук восемь. А у меня их только четыре. У меня просто нет времени физически поехать посмотреть какие-то вещи, без чего роман не состоится. Я хочу написать хороший производственный роман. Мне для этого надо поехать в Сибирь, но я сейчас не могу. Наверное, придется делать это где-то в августе. Притом, за счет чего я экономлю время, так это потому, что у меня нет никаких хобби, этого мне не надо, никаких занятий, кроме литературы, у меня нет. Детей мало вижу, но когда их вижу, я, естественно, ими занимаюсь, но то у них кружки, то у меня кружки. Так что, я мало делаю. Надо больше, гораздо больше. Много писателей, что ли, в России? Писателей очень мало и пишущих мало. Надо все успеть, столько интересных событий происходит.
И. Г. Почему политические стихотворные сатиры и памфлеты, в которых явно присутствуют и рифма и ритм, Вы пишете прозаической строкой, не так, как стихи?
Д. Б. Потому что это статья по большому счету. Что тут еще сказать?
И. Г. Насколько мне известно из ваших заявлений, Вы не любите Интернет, вернее Рулинет. Вас там даже нарекли «бонвиваном Интернета». Как Вы относитесь к подобным нападкам в свой адрес?
Д. Б. Интернет-литература очень вторична. Литературные страсти сами по себе ужасны, а сетевые тем более. Главное, что сетевые говорят, вот мы белые, пушистые и талантливые, а все остальные получают деньги за свои произведения, продаются. Это такая типичная отмазка непрофессионала. Сейчас уже затихли эти склоки в Интернете, потому что все, что в Интернете существовало и пыталось пробиться на бумагу, успокоилось, и мы увидели, чего это стоит, 90 % того, что печатается в сети, это просто говно. Это либо очень вторичное говно, байки, либо там в сети кипят такие социалистические романы, дикие африканские страсти, где люди орут друг на друга, ссорятся, мирятся и серьезно к этому относятся, а этого делать не надо совершенно, это не может быть настоящей жизнью. Я как-то писал о том, что, конечно, умирать за литературу приходится всегда, но обидно умирать за плохую литературу, что какой смысл? Поэтому я очень резок. Шостакович как-то раз сказал одному молодому музыканту, когда тот ему сыграл: «Очень хорошо, но лучше пить водку». Так вот в литературе лучше пить водку, она менее губительна. Поэтому к Интернету я как к форме легитимизации литературного процесса отношусь отрицательно. «Я выложил в сеть свое произведение» – то есть как бы опубликовал, к такой публикации я отношусь очень плохо, это неинтересно. Это скопление дурных подпольных инстинктов. Графоман любой ужасен, а когда этот графоман в своей тусовке еще что-то значит, то это вообще ужасно. А как вы знаете, своя тусовка есть у всех, даже самый бездарный текст соберет поклонников. Так что это трагедия. Я очень не люблю публичного дневника. Человек пишет о себе в расчете на то, что это прочтут окружающие. Есть несколько типажей в сети. Есть романтическая девочка, есть мальчик – брутальный мачо, который комментирует военные события с политической точки зрения, и т. д. Любой, у кого есть ЖЖ, – это человек с явной психической патологией. Я себе завел пароль исключительно для того, чтобы заходить иногда в ЖЖ, когда там обсуждают меня, но я читаю там про себя какие-то чудовищные вещи и вношу какую-то ясность. Я не был там-то и там-то, я не говорил того-то и того-то, у меня есть доказательства, извинитесь, пожалуйста. Чаще всего они извиняются.
И. Г. А вам это надо – развеивать эти слухи?
Д. Б. Ну, если о вас ползут слухи, что вы в такое и такое-то время валялись пьяный на тротуаре в обнимку с девушкой, то что вы на это скажете? Нет, я в это время не валялся пьяный на тротуаре, я валялся совершенно в другом месте и с другой девушкой. Вот свидетели. Извинитесь.
Иногда я отношусь к ЖЖ позитивно, как к форме общения. Иногда спорю с кем-то о различных вещах, и мне интересно. Негативно к этому я отношусь только как к форме самовыражения. Человек пишет о себе, и пишет так, чтобы нравиться окружающим, и тогда он становится ужасным. Так себя позиционировать слишком просто и неинтересно, очень легко быть белым и пушистым и нравиться людям. Я абсолютно четко знаю, что надо делать, чтобы тебя полюбила та или иная категория людей. Что надо делать, чтобы нравиться женщинам после 30, русским, евреям, девушкам. Тогда уж лучше что-то делать, чтобы нравиться собственному ребенку, по крайней мере, его реакции еще не настолько запрограммированы. Чтобы понравиться сетевому сообществу, надо писать рублеными фразами такими, как бы вдохновенными, все время говорить банальности, иногда стирать свой журнал, устраивать виртуальные самоубийства. Все это очень доступно. Кого хвалить, кого ругать, кого поддерживать – это все понятно. Все эти люди знают, как надо жить.
И. Г. В своей статье «Достоевский и психология русского литературного Интернета» Вы пишете, что «Трения между литераторами неизбежны, поскольку литература имеет дело с такими дефицитными вещами, как личное бессмертие, сознание осмысленности своего бытия, конечная истина и проч. Естественно, что совместное пользование всеми этими прекрасными вещами исключено. Можно сколько угодно говорить о терпимости, но нетерпимость заложена в самом ремесле художника. При этом собственно уровень художника, мера его одаренности – вопрос десятистепенный». Я так понимаю, что это относится не только к Интернету, но и к писателям вообще. А вы сами человек терпимый к чужим удачам, а к неудачам?
Д. Б. Как писатель я, конечно, человек завистливый, но завидую я, как правило, все-таки белой завистью. У писателей, у литераторов, разумеется, есть свои комплексы: с возрастом хиреет память, падают творческие способности, как сказано у Маяковского, «приходит страшнейшая амортизация». Зависти я подвержен в меньшей степени, так как очень много творческих людей – мои друзья, по крайней мере те, кто мне нравится как пишет, мы с ними встречаемся, общаемся, мы составляем некую такую творческую когорту, типа того, что вместе проще выжить и потому, что я хочу общаться с человеком, если есть что-то за текстом, что меня к нему притягивает, так что я завидую им по-хорошему, белой завистью. Меня притягивает к ним их талант. Мы можем часть дел и творческих задач передавать друг другу, переваливать друг на друга. И это хорошо. А завидую ли я, например, деньгам? Да, безусловно, и не только литераторским. Я завидую всем людям, у которых много денег, которые могут себе позволить не работать или работать так, как им хочется. И эта зависть во мне есть, и я этого не стыжусь. Завидую я праздным богатым людям, которые могут сидеть и груши околачивать, так как это мое, я бы это с удовольствием делал. Но олигархам, которые работают с утра до ночи, я не завидую.
А по поводу неудач – я люблю писать фельетоны, и делаю это с наслаждением. Вот у меня лежит гранка с тремя политическими биографиями, написанными плохо, смешно и нелепо. Я оттягиваюсь и пишу фельетоны по этому поводу. Потом, терпим ли я к чужому мнению? Нет, нетерпим, потому что у меня есть свое и я не верю в терпимость к чужому мнению. Я не люблю, когда люди говорят глупости, тем более когда это опасные глупости. Когда мы расходимся в трактовках того или иного литературного произведения, тогда пожалуйста, но если человек говорит, что Москва для москвичей, то я, конечно, могу ему объяснить, что он неправ. Ну и так далее. Так что я никогда не видел ни одного терпимого человека, это просто люди, умеющие скрывать свои чувства и мысли, я как раз предпочитаю вспыльчивых людей, потому что они гораздо честнее. По крайней мере, такой человек из-за угла никогда не огреет оглоблей. Лучше та собака, которая лает, потому что она не кусает.
И. Г. У вас намечаются еще какие-то программы на телевидении или вам это уже надоело, жизненный опыт получен и пора двигаться дальше? Каков тогда следующий шаг? Может, пора снять мультфильм?
Д. Б. Пока нет. А насчет мультфильма – это тоже не от меня зависит. Но это очень сложно. Сделать убедительный диалог, например, для кино, я бы не смог. Я очень хорошо умею писать прозу, это я знаю, как делается. Ритм в прозе у меня есть, ритма в кино нет. У меня очень небольшой спектр увлечений в литературе, и за них я отвечаю, а писать сценарии для кино я не могу. Например, я очень плохо разбираюсь в изобразительном искусстве, хотя все мои друзья-художники меня старательно просвещали, водили меня в музеи, говорили: вот это плохо, а вот это хорошо. Я никогда не буду поэтому делать того, что у меня получается через пень-колоду. Еще я прекрасно умею чинить электроприборы, всегда знаю, где контакт отходит. Да, хороших мультфильмов мало, но и хорошей музыки мало, я же не пишу музыку.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.