Текст книги "Мой секс"

4

Я мечтала танцевать стриптиз. То есть сначала я посмотрела фильм с Деми Мур, он был тогда страшно модный, потом как бы в шутку об этом говорила с подружками, а к концу одиннадцатого класса поняла, что хочу этого всерьез.

Фильм был в меру дурацкий, тут у меня не было никаких иллюзий, но мне очень понравилась Деми Мур в нем – сильная, самостоятельная, она умопомрачительно выглядела и танцевала – ее героиня стала для меня первой, с которой мне по-настоящему хотелось идентифицироваться.

Трезво смотря на вещи, я видела, что я красивая, сексуальная, нравлюсь мужчинам и к тому же – еще с танцевального кружка – хорошо двигаюсь. И выбирая между возможными вариантами организовать собственную финансовую независимость – между официанткой, которую все равно все, и клиенты, и руководство, будут втихаря щупать, promo-girl (то же самое) и стриптизершей – я выбрала стриптиз, потому что не видела причин не и к тому же стриптиз обещал несколько большие заработки. Дионисий Картузианец включил в число двенадцати безумств, вводящих в обман грешника, продажу себя за бесценок, причем любопытна аргументация: ведь Христос искупил тебя своей кровью, как же ты можешь дешево стоить? Других вариантов хорошего заработка для студентки очного отделения тогда просто не существовало.

Финансовая самостоятельность между тем была нужна мне как воздух. Весной умерла бабушка, папина мама, и ее маленькая однушка на Жуковского досталась мне. Мама предложила сдавать ее (и тратить деньги на себя), но была и не против, чтобы я в нее переселилась – кажется, она видела в этом лишний шанс наладить собственную личную жизнь. После недолгого колебания я выбрала новую жизнь на новом месте – квартиры тогда сдавались совсем не за те деньги, что сейчас, мама, что бы ни говорила, все равно забирала бы от аренды половину, а того, что присылал отец, мне было мало. Не то чтобы я жадная до денег, нет, но мой уровень комфорта для меня та «Москва за нами», которой я не поступлюсь; уже тогда я решила, что я буду жить только в чистоте, с красивой одеждой, приятными запахами, ухоженная, спортивная и у меня всегда будет чем заплатить за себя в ресторане, – может быть, не больше, но уж никак не меньше.

С переездом на Жуковского отпала последняя проблема, отделяющая меня от работы моей мечты, – необходимость объяснять маме, куда я регулярно отправляюсь по ночам. Сказать я, разумеется, не могла бы; не говоря уж о том, что она, вероятнее всего, передала бы отцу, а мне было важно, чтобы он не сомневался: Ниночка ходит на пары, потом в библиотеку, а по ночам отдыхает. Я поступила в приличное место, в Финэк, и он выполнял свое обещание – присылал по пятьдесят долларов в месяц. Да, в девяносто девятом году оказалось, что пятидесяти долларов едва-едва хватает на самое элементарное, но и этих денег я лишилась бы, узнай отец о стриптизе.

Приняв окончательное решение, нужно было сделать какой-то первый шаг. Я перестала говорить об этом с подругами, а вместо этого стала приглядываться к объявлениям на дверях соответствующих заведений – такие объявления тогда вешали совершенно свободно. Первым местом, где я оказалась, был гнусный, но знаменитый на весь город шалман «Конюшенный двор». Периодически там устраивали «народный стриптиз» – выйти покружиться у пилона могла любая желающая. Я пришла туда собранная, старалась выглядеть спокойно, хотя, конечно, сердце у меня колотилось так, будто я была первая женщина-космонавт. За кулисами я разделась до белья и, дождавшись своей очереди, вышла на сцену. Вечеринку вел Дмитрий Нагиев, который всегда казался мне не самым приятным типом. Объявив мой выход, он со всего размаха приложился к моей заднице, и так, с красным отпечатком его пятерни, я и станцевала – станцевала, разумеется, кое-как, не столько от волнения, сколько от отвращения к Нагиеву и его ладони.

Атмосфера в клубе была ужасная, публика противная, и своим выступлением я осталась недовольна; я чувствовала себя говном и напилась водкой, которую выступавшим девушкам наливали бесплатно. Кто-то из администрации подошел ко мне и предложил поучаствовать еще раз, я отказалась.

Вместо этого через несколько дней я пришла в другой, куда более приличный клуб. Здесь все было по-деловому: меня посмотрели две женщины (администратор и танцовщица), я для них разделась, станцевала, и мне предложили начать работать этим же вечером. Условия были не бей лежачего – выход раз в час в паре с другой танцовщицей, пятнадцатиминутный танец, в конце которого нужно было снять лифчик, собрать чаевые и – в гримерку, отдыхать до следующего выхода. Вообще говоря, с такой работой справился бы даже робот с сиськами – танца и огня там никто не требовал, колышущиеся девушки были скорее деталью дорогого интерьера. Чаевые давали щедро, за задницу никто не хватал, а в перерывах можно было спать или читать учебники, но скука была смертная, и мне все время хотелось оттуда сбежать. И когда я сбежала в Москву к Илье, никого не предупредив, я автоматически сбежала и из клуба тоже – возвращаться туда после подобного прогула все равно не было смысла.

Не считая скуки, все остальное меня в высшей степени устраивало. В те дни, когда мне нужно было работать, я спала немного утром и немного вечером и хорошо себя чувствовала. Я ходила на все лекции и успевала заглянуть в библиотеку. На работе в перерывах между выходами я читала огромный первый том «Экономикс» и Добрынина с Тарасевичем, у меня было время готовиться к семинарам, и я наконец исполнила свою давнюю мечту – купила себе пальто в DayNight. Мне не хватало ощущения праздника, включенности, что ли. Вилять задницей в окружении людей, которые ужинают, – я чувствовала, что способна на большее, хотя сама не вполне понимала, чем это большее может быть.

Я не возбуждалась и не испытывала потребности в мастурбации на работе – и удивлялась этому, потому что вообще-то возбуждение обычно настигало меня всегда и везде. Так, придя однажды на первую пару и опоздав на нее, я села на последний ряд, где никого не было и, послушав немного лекцию, почувствовала возбуждение (нет, не из-за лекции; просто). Недолго думая и оценив обстановку – все сидят впереди и смотрят на лектора, а лектору меня не видно из-за передних рядов, – я отправила руку в расстегнутые джинсы. Торопиться мне было некуда, я спокойно занималась собой, пока вдруг посреди процесса не поняла, что на меня все-таки смотрят: справа от меня оказался мальчик с параллельного потока; опоздав вслед за мной, он тихо вошел в аудиторию и сел недалеко; я этого не увидела. Он смотрел на меня во все глаза и был, очевидно, сильно напуган. Заметив это – что он смотрит и как он смотрит, – я мгновенно возбудилась до предела и кончила так, что едва сдержала стон.

Весь остаток семестра это был наш с ним маленький секрет: мы садились на последний ряд, и я мастурбировала, а он смотрел. Мы ни разу не обменялись ни словом; он не сделал ни одной попытки познакомиться со мной в перерыве, да я и не стала бы знакомиться; я до сих пор не знаю, как его звали, и это не важно. Важно другое: выяснилось – тогда раз и на всю жизнь, – что мне доставляет ни с чем не сравнимое наслаждение, когда на меня смотрят. Я говорю о сложном переплетении желаний и фантазий: я хочу себя или кого-то еще (хотя прежде всего, конечно, себя), я знаю, что другой это видит и в состоянии это оценить, я знаю, что другой тоже испытывает желание, хочет меня, и этот механизм замыкает систему, в которой желание закипает и бьется внутри меня, как в паровом котле. По сегодняшний день одна из главных моих сексуальных фантазий – свидетель; стоит мне вообразить кого-то, кто наблюдает за моим сексом, я возбуждаюсь. Свидетелем в какой-то мере должен быть для меня и мой партнер: я люблю, когда мужчина смотрит на меня, наблюдает за мной и моим удовольствием. Я хочу, чтобы мужчина смотрел не только мне в лицо, но подробно рассматривал меня всю – вплоть до широко распахнутой вульвы.

Наконец, со всей ясностью мне вдруг открылось то, что я раньше только смутно подозревала, – моя безусловная нешуточная власть над чужим желанием. Я – какой бы я ни была девственницей и, на иной взгляд, секс-неудачницей – отчетливо поняла, что способна вызывать желание сама, когда нужно и у кого нужно. Это простое соображение произвело во мне революцию: очевидно было, что, пока я могу это делать, я в жизни не пропаду.

Для того чтобы ужиться с этим, дать машине ход, сделать этот ход не холостым, мне нужна была новая, совершенно особенная работа. И такую работу я нашла.

Рекламу крутили по какому-то городскому каналу (убей бог не помню, какой именно был канал, но сам факт появления этой рекламы на телевидении, кстати, тоже знак времени) – требуются, мол, девушки в танцевальное шоу. Рекламу сопровождали фотографии полуголых тел. Я немного засомневалась, но решила пойти: меня соблазнило слово «шоу». Я тщательно подготовилась, даже придумала за пару дней номер – интересный, с выдумкой, – и после лекций отправилась в клуб.

Клуб оказался на территории элитного казино. Колонны с тремя пышными рядами листьев на капителях, признаки всех ордеров, канделябры и кариатиды, все это в сусальном будто бы золоте, копии Кановы, почему-то бронзовые, и прерафаэлитов – в тортовидных рамах, хрустальные люстры, зеркала, сверкающие стальные перила стеклянных лестниц – о, в девяностые любили вот это вот все, Людовик XVI meets Майкл Джексон под соусом из мертвечинки: по бархатным малиновым шторам пускали фиолетово-сине-черный узор.

Сам клуб находился на втором этаже и выгодно отличался от казино. Даже сейчас его интерьеру можно было бы поставить крепкую четверку. Тогда же он выглядел по-настоящему круто. Шикарная сцена: сверкающая лестница, которая, казалось, спускалась с самых небес, рампа, золотой пилон, пучки осветительных приборов. Сам зал был двухэтажным: на первом этаже бар и пять подсвеченных каменных столиков, окруженных широкими диванами, на втором этаже еще пять столиков с вертящимися креслами. Там же находилась и приват-комната с панорамным стеклом в зал.

Как только я вошла в клуб, мое сердце ухнуло. В голове завертелась одна мысль: это бордель, очень дорогой бордель. После так называемого просмотра у меня практически не оставалось никакого сомнения в этом: мне не дали станцевать мой номер. Только я начала, они – четыре женщины и мужчина в дорогом костюме и сигарой в зубах – меня остановили, попросили побыстрее раздеться, показать попу и грудь и одобрительно закивали. Когда меня пригласили вниз со сцены за столик на разговор, сердце у меня колотилось и перед глазами плыло – я думала только о том, как отсюда сбежать.

К моему удивлению, разговор оказался затяжным и длился не меньше часа. Я прошла первое в своей жизни собеседование, и могу с уверенностью сказать, что более подробного разговора в этом жанре я не вела больше никогда. Образование, опыт работы, хобби, почему вы решили стать танцовщицей, почему вы хотите работать именно у нас, что вы можете нам предложить, сколько вы хотите зарабатывать и так далее. Что я отвечала, не помню – вероятно, я выглядела дико, потому что я ни о чем не могла думать, кроме того что я попала в бордель, что спать с мужчинами за деньги (ни за какие деньги) я не готова и что нужно как можно скорее унести ноги. Все женщины постепенно удалились, и мужчина, отложив сигару, сказал, что я ему нравлюсь – нравятся ваши глаза, у вас очень умный взгляд, у нас еще нет девушки с таким взглядом – и что он приглашает меня работать.

Он начал рассказывать, какое у них непростое место, какие у них непростые клиенты, как непросто у них работать, что шоу – это очень важно, но это далеко не главное, а главное – это полноценное общение с друзьями клуба (я похолодела). Мне было очень неловко его перебить, но в голове у меня крутилось только: извините, мне это не подходит, я, наверное, ошиблась, недопоняла, я намерена только танцевать, до свидания. Перебить его было невозможно. И я слушала дальше. Последовали детали, которые еще больше меня напугали. Я впервые услышала слово «консумация». Меня передернуло – гостей клуба нужно еще и склонять к дополнительным тратам в баре. Нам даже не важно, будут это танцы или бар, важно чтобы мы зарабатывали. И вы. Лучше всего, если у вас появятся тут постоянные друзья, мужчины, которые захотят к вам вернуться.

И тут я решилась открыть рот, но успела пробормотать только нет извините мне это не – он перебил меня. Перебил и сказал, что он берет на работу девушек с одним обязательным условием – ни с одним из наших гостей у вас не может быть интимной близости. Ни в стенах клуба, ни за его пределами. Если я о чем-либо подобном узнаю, вы об этом пожалеете. Он предложил мне на этот вечер остаться в клубе как гостю и познакомиться с девушками, а заодно с хореографом и психологом (да, там был психолог).

Я провела в клубе вечер и всю ночь и осталась в полном восторге. Мне понравились девочки – симпатичные, простые, они даже ссорились в гримерке по-человечески, – но главное – они все были похожи на настоящих женщин, у всех разные фигуры, лица, характер. А само шоу стало просто откровением. Это был настоящий спектакль – профессионально поставленный, дорого декорированный и талантливо сыгранный. Девушки не раздевались под музыку, они играли. Страсть, сексуальность, напряжение – они наслаждались, играя друг с другом, на публику, но и сами для себя тоже, когда нежно, а когда и довольно жестко, одним словом, это был не просто стриптиз, это было шоу. Я думала только об одном: я хочу; я тоже так хочу.

Забронированы были только два столика, мне повезло забраться на диван в темный угол, и я не стеснялась мастурбировать через каждые пятнадцать минут. Эта ночь стала одной из самых важных для моего сексуального взросления: я видела очень разных, но одинаково свободных, открытых женщин, они наслаждались собой, были абсолютно самодостаточны и вызывали убийственное желание – они были такими, какой должна была быть я. На следующий день я бежала в клуб вприпрыжку.

Я работала там два года, и не исключено, что это лучшая и любимая работа из всех, которые пока у меня были. Во всяком случае, опыт работы в клубе определенно стал критически важным для всей моей дальнейшей профессиональной и карьерной судьбы, с танцами уже никак не связанной. В клубе я раскрылась, освободилась от зажимов, научилась использовать все возможности своего тела – я умею сделать так, чтобы собеседник был полностью поглощен мною, сосредоточен на мне, я научилась этому в клубе, пользовалась этим потом, когда продавала паевые фонды и структурированные ноты в банке, и пользуюсь до сих пор на всех переговорах. Я научилась флиртовать и давать отпор, добиваться, чтобы собеседник сам предложил мне то, что мне нужно, – манипулировать, наконец, что уж там. Я пользовалась этими навыками, чтобы гости клуба заказывали одну бутылку шампанского за другой (стоить они могли по четыреста долларов, и я получала процент с каждой), чтобы гости возвращались в клуб снова и снова, оплачивали приватные танцы и при этом не заходили слишком далеко в своей жажде общения. Впрочем, больше я все-таки зарабатывала на сцене. Секрет успеха оказался прост, я услышала его едва ли не на первой репетиции от нашего хореографа: девочки, вы должны сами себя хотеть, понимаете? тогда я вас захочу, Женя вас захочет (Женя был звукооператор), а уж у гостей ни одного шанса не останется, все деньги отдадут!

Это вообще-то непросто – непросто раздеться даже перед одним и притом любимым человеком. Непросто вместе с этим расслабиться и захотеть себя. В клубе нужно было сделать это под внимательными взглядами многих людей – не только богатых, пресыщенных взрослых мужчин, но и их крайне взвинченных надменных спутниц. У меня получалось, более того, эти взгляды дополнительно заводили меня – и поэтому я возвращалась со сцены, вытаскивала из трусов тысячные купюры, а девочки вокруг меня припрыгивали: ну, Милена, ну ты даешь, у меня стоит! (в клубе девочки называли друг друга сценическими именами).

Все это – несмотря на то, что моя сексуальная жизнь не выходила за границы моего кожного покрова, все еще варилась в собственном соку и всматривалась сама в себя. После неудачной попытки с Ильей я больше не форсировала дефлорационные события – слишком много впечатлений и новых вызовов принес в мою жизнь (и интимную жизнь) клуб.

В клубе я продолжала изучать свое тело, его реакции, его сексуальность – только теперь это происходило в присутствии наблюдателя. Мое тело училось соблазнять, провоцировать, играть, намекать, привлекать – не случайно, не по вдохновению, а строго тогда, когда мне это нужно. Ради полноты жизни и удовольствия, само собой, но не в меньшей мере – и ради заработка.

Мне как раз не приходило в голову, что все эти навыки можно использовать для обустройства собственной в узком смысле сексуальной жизни. Мне и не пришлось.

В декабре, за несколько дней до Миллениума (как все сходили из-за него с ума! точно так же, как, судя по воспоминаниям, и за сто лет до этого), я оказалась на концерте Гребенщикова в «Октябрьском» (том самом, который «концертный зал на тыщу с лишним мест»). Вообще Гребенщиков для ленинградской культуры и восьмидесятых, и девяностых значил очень много. Сейчас в этом не модно признаваться, настолько не модно, что даже немного стыдно, но тогда многие, да в какой-то степени и я, жили под его музыку – то есть буквально песни играли в головах, – ждали каждого нового альбома как откровения и, разумеется, ходили на концерты. Мы с Кирой были не такие все же упоротые, чтобы ходить на все, но традиционный рождественский все-таки не пропускали.

Сам концерт запомнился мне только тем, что на нем единственный раз я услышала песню про мальчика, который пришел вернуть яблоки в сад, – очень заводную. А сразу после концерта, когда все стали расходиться, я повернулась спиной к сцене – дело было, конечно, в оркестровой яме – и увидела мальчика. Он сидел на краю ямы, кутался в большую черную, явно женскую шаль и в упор смотрел на меня. Нет, я не почувствовала возбуждения, желания или чего-то в этом роде, я вообще перестала чувствовать свое тело – меня как будто поместили внутрь большого колокола и долбанули по куполу языком, – я замерла, ничего не соображая; в голове у меня закрутилось: что же теперь делать, боже, что же делать.

Мальчик улыбался и продолжал на меня смотреть. Я подошла к нему, он протянул руку, помог выбраться из ямы, и мы пошли к выходу. По логике, мы должны были дождаться Киру, мы должны были о чем-то говорить, узнавать, как друг друга зовут, наверное, он говорил мне комплименты, – но ничего этого я не помню. Помню только, что я буквально не могла понять, что происходит. Главным, совершенно незнакомым до сих пор чувством было чувство его присутствия со всех сторон от меня. Я хочу сказать, что он шел, разумеется, то ли слева, то ли справа, не помню, но я именно ощущала его присутствие с обеих сторон. Вероятно, можно было бы объяснить понятнее, но я не хочу.

Сегодня годы отделяют меня не только от декабря девяносто девятого, но и от того момента, когда Максим собрал вещи, уехал и наши отношения перешли к стадии формирования бывшей семьи при общем ребенке, – сегодня я в состоянии понять, что попала тогда в прелестнейшую из ловушек, сегодня я больше себя-девочки понимаю кое-что о сущности любви, однако же тут не лакановский семинар и, кроме того, мне кажется, что чрезмерная рационализация будет отдавать в некотором роде предательством той моей любви (а точнее сказать я не вправе, та-та-та).

Одним словом, мы вышли, немного погуляли и проводили Максима до метро. Кира гуляла тоже, но для меня ее как будто не было вообще – был только Максим, который всю дорогу пел и нес какую-то запредельную чушь. В любой другой ситуации с мальчиком, который говорил бы нечто подобное, я бы немедленно попрощалась – и, кстати, потом оказалось, что Максим совсем не такой идиот, каким выставил себя при знакомстве (он тоже, конечно, волновался), – но в тот момент я просто не понимала, что происходит. Что-то он нес про ауры и энергетические поля, сказал, что у меня очень сильно открытая аджна-чакра, но видно, что я никогда не практиковала и не занималась своим телом (я даже обиделась, но как-то отдельно от себя), а когда узнал, что я живу недалеко, сказал, что я мажорка и золотая молодежь. Клянусь, весь этот бред не вызывал у меня в тот момент отторжения – он просто существовал отдельно от моего оцепенения и сосредоточенности на этом мальчике. В тот вечер я опоздала на работу и вообще была на сцене ни рыба ни мясо – были важные гости, девочки заработали за ночь по тысяче долларов, и только я не принесла ничего, за что на следующий день получила первый в своей жизни выговор, – я думала только какой мальчик, господи, какой мальчик и почему-то думала, что он не позвонит (разумеется, я дала ему телефон).

Максим не звонил месяц. Я думала о нем каждый день – и на работе, и на лекциях, и на экзаменах (как раз прошла сессия) – и постепенно, хоть и с сожалением, успокоилась: он не позвонит. Однако в начале февраля он позвонил и пригласил на концерт в «Молоко». Я не особо любила «Молоко» – и все-таки не раздумывая, с пересекшимся от радости дыханием, согласилась. В этот раз Максим не нес такой уж ерунды, вообще был куда более спокойным и милым и между прочим сообщил, что тоже занимается музыкой. Я разглядела его получше, и он понравился мне еще больше: красивый, нежный, артистичный, с большущими карими глазами, с густыми завязанными в хвост волосами и болезненно худой, это было видно, несмотря на очень свободную одежду, которую он носил. Кроме того, у него был фантастической силы и красоты голос: этот голос как будто проникал внутрь меня и реверберациями гулял по внутренним коридорам моего тела. Этим голосом я наслаждалась потом еще много лет, любила сидеть с Максимом на одной скамье и чувствовать, как скамья вибрирует, когда он говорит. Прощаясь, он спросил, понравился ли мне концерт, я сказала, что понравился, и тогда он подставил щеку для поцелуя. Я потянулась к щеке, он повернул лицо, и получилось, что я чмокнула его прямо в губы. Вероятно, сейчас это звучит довольно глупо, но тогда никакой глупости не было – было очень мило.

Он позвонил снова через два дня и позвал гулять на острова. Мы гуляли несколько часов, и это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Солнце, снег, абсолютно пустой Елагин, мы ходили прямо по белой целине, прыгали по скамейкам, хохотали, болтали и разглядывали ледяную пустыню залива. Впервые в жизни я чувствовала полное, абсолютное, безусловное сосредоточение на человеке – он занимал все пространство вокруг меня, он стал как бы центром моего собственного существа, к которому я постоянно была обращена, не важно, куда я смотрела и о чем думала.

Ближе к вечеру он проводил меня до дома. На улице у парадной мы остановились. Он держал меня за руку, не отпускал и наконец сказал, что неплохо было бы выпить чаю. Я и сама хотела этого – меня останавливало только то, мама ждала меня к себе на день рождения, я и без того уже опаздывала. Подумав, я решила, что принесу потом маме извинения, и все-таки позвала Максима к себе.

Подчеркну, что в эти первые встречи с Максимом я не испытывала возбуждения, не хотела его, у меня не возникало мгновенного желания целоваться, прижиматься к нему и так далее – я просто не думала об этом. Точно так же у меня ни на секунду не возникло идеи соблазнять Максима или флиртовать с ним, и я, разумеется, не прикидывала, много ли у него денег (все то, что я уже привыкала автоматически делать на работе), – я была по-настоящему, так, как это только и бывает, очень сильно в Максима влюблена, вот и все – и, кстати, как раз во время прогулки на Елагином в высшей степени отчетливо для себя это поняла: вот она, любовь; это я люблю. Я всматривалась в это ощущение, как бы ощупывала его, поворачивая со всех сторон – удивленно, бережно и восхищенно.

Так что когда я позвала Максима подняться к себе, я не звала его для того, чтобы переспать с ним, – скорее позвала, потому что не хотела прощаться, – но вспомнила об этом, то есть вообще о том, что такое бывает, уже дома, когда мы выпили чаю и он поцеловал меня.

Позже Кира, выпытав у меня все подробности (ну а как же?), назвала меня дурой и сказала ну ты что, мать, нельзя же так, тебя попросили, ты сразу и дала, даже не спросила «что мне за это будет», если каждому давать, то сломается кровать, – и может быть, Кира даже права. Но оказалось, что я способна контролировать себя, свое тело, свои реакции, свою речь, да и, кстати, контролировать других – где и как угодно, но только не с Максимом. Я могла быть внутренне холодна, цинична и расчетлива, пока приветливо улыбалась любому другому мужчине, заправляла за ухо прядь волос и думала, как я могу его использовать, – с Максимом я оказалась проста, как пастушка Буше, и так же, думаю я сейчас, внеисторична – я только сказала ему, когда он оторвался от моих губ, что я еще девственница. Сказала, потому что испытывала неловкость, потому что помнила, как отреагировал Илья, и боялась, что с Максимом это повторится. Но Максим не сказал ничего. Он только поцеловал меня еще раз, а потом сел рядом, обнял и положил руку мне на голову, ладонь на макушку. Мы просидели так – молча и в сумерках – около получаса. Сначала не происходило ничего, я просто ловила ощущения своего тела. Потом постепенно во мне стало зарождаться возбуждение. Мы сидели без движения, я чувствовала только его ладонь на своей голове – но очень скоро желание буквально распирало меня изнутри, как надувающийся воздушный шарик. Всего несколько раз в жизни я испытывала моменты настолько сильного возбуждения; через полчаса я чувствовала себя сохранившим форму, но вот-вот готовым потечь куском расплавленного металла.

Предупреждая беспокойство, скажу, что девственности я не лишилась ни в этот раз, ни в следующий, ни через раз. Ровно противоположным образом тому, что мне рассказывали подружки – по их словам выходило, будто их открывали, как бутылки с шампанским, – в моем случае дефлорация оказалась долгой, трудной и малоприятной работой. Когда мы оказались в постели, Максим лег между моих ног (я впервые лежала вот так, обнимая мужчину руками и ногами, совершенно голая, это было страшно приятно, я была горда и счастлива), поцеловал меня и, помогая себе рукой, начал входить в меня. В этот момент пробило двенадцать и карета превратилась в тыкву – все мое возбуждение исчезло, вместо него все тело охватила чудовищная, ни с чем не сравнимая боль. Я завизжала.

Мне повезло с Максимом – продолжение попыток было бы бессмысленным, чреватым травмой и сравнимым с пыткой мероприятием. Максим слегка испугался и просто лег рядом. Боль постепенно отступала, но возбуждение не вернулось, вместо него меня захватывали испуг и стыд. Я видела, что Максим возбужден, мне было стыдно, что у меня не получилось, и я боялась, что он будет настолько разочарован, что уйдет и не вернется. Наконец, мне было до слез обидно за себя – за свое погасшее и не реализованное возбуждение. Максим гладил меня, успокаивал, шептал, чтобы я не переживала, что все будет хорошо, все получится. Постепенно я немного успокоилась, взяла себя в руки и решила по крайней мере не оставить мучиться Максима. Не сразу, но мне удалось довести его до оргазма, вспомнив уроки Ильи, но на этом все не закончилось.

Мы провели в постели всю ночь и заснули только под утро – еще несколько раз мы пробовали проникновение, и все с тем же самым результатом, возбуждали друг друга и доводили до оргазма оральными ласками.

Так или примерно так проходили все наши с Максимом встречи в следующие два месяца. Нам было хорошо и интересно вместе, мы гуляли, слушали музыку и ходили в гости, а свободные дни и ночи напролет проводили в постели. Каждый раз Максим пробовал войти в меня, и каждый раз боль была такая, что не было никакой возможности продолжить. Будь я тогда такая же умная, как сейчас, я бы знала, что моя проблема решается легким хирургическим вмешательством, но тогда интернет был еще далеко не в каждом доме и пользоваться им не умели, а пойти к гинекологу с подобной жалобой было немыслимо, сравнимо с целованием земли на Сенной площади.

Учитывая, сколько мучений мы вместе с Максимом пережили из-за моей девственности, и сколько раз спали вместе, и сколько раз, собравшись с духом, приступали к очередной попытке, я искренне считала и считаю до сих пор, что лишилась девственности с Максимом, а все остальное случайность. И все же чисто технически дело было иначе.

Дело было так. Я, разумеется, продолжала ходить на работу в клуб. Некоторое время я скрывала от Максима, где я работаю, но долго скрывать это было невозможно – возникало слишком много вопросов, на которые я не могла ответить, а мне, с одной стороны, не хотелось, чтобы Максим думал невесть что, а с другой – не было стыдно за свою работу, наоборот, я ей гордилась, я только боялась предрассудков. Максим предрассудков не проявил, только присвистнул и сказал, что любит меня – до некоторых пор в отношениях это универсальный ответ на все высказанные и невысказанные вопросы. Впрочем, если, мало ли, возникло такое ощущение, то нет, мы не зажили сразу вместе как муж и жена, семьей. Максим часто у меня оставался, но все же и у меня, и у него было много своей жизни, у меня – учеба и работа, у него – учеба и репетиции, у каждого были свои родители и свои друзья, в действительности времени друг для друга у нас оставалось не так уж много; часто вечер мы проводили у меня, а потом я убегала на работу, а Максим ехал домой.

Руководство клуба приветствовало появление у девушек «друзей» – мужчин, которые возвращались в клуб снова и снова, чтобы встретиться с тобой. Гость мог приходить из раза в раз, смотреть на тебя, заказывать тебе Dom Perignon или даже Hennessy Richard (которые ты выливала за диван), флиртовать, засовывать тебе в трусы деньги, оплачивать приватный танец, удивляться, когда оказывалось, что тебя нельзя ни трахнуть прямо тут, ни увезти, и потом приходить снова в смутном ощущении, что, может быть, на этот раз будет можно. (Восемь лет спустя Пелевин напишет: «продают себя так дорого, что это уже похоже на любовь»; можно было бы приврать, что ПВО был у нас в гостях, но чего не было, того не было.) Боюсь, однако, что все это я понимаю ясно только задним умом, а тогда ума у меня не было никакого, хотя самой мне казалось, разумеется, ровно наоборот. Насколько я помню, я вообще почти не задумывалась о внутренней механике взаимодействия гостей с нами – с одной стороны, у меня не было повода задуматься об этом, а с другой – не было времени: я учила английский по Анджеле Мак, любила Максима и танцевала, больше ни на что времени не было.